Текст книги "Осень без любви"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Женитьба Мануйлова
Когда Иван Мануйлов, совсем еще молодой, приехал на Север и пригляделся что к чему, то понял: несподручно зарабатывать рубль, копая землю, строя дома, работая на тракторе. Конечно, за все это хорошо платили, но надо было «пахать» изо всех сил. Длинный рубль можно, оказывается, и по-другому заработать.
Вот и пошел Мануйлов устраиваться в сторожа. Начальник военизированной охраны, седой майор с желтоватым, болезненным лицом, посмотрел исподлобья на Мануйлова и сказал:
– С такой, извини, будкой стену с разбега на вылет можно прошибить, а ты в старушескую должность лезешь. Не дело это… На стройках рабочих рук не хватает, а ты!..
Юморист был начальник, но Иван на него не обиделся, только скривил на лице болезненную гримасу и ответил:
– Вы не глядите, что у меня такая внешность румяная, внутри-то изболелось все. Стал бы я тут в сторожах отираться, если бы не болел. У меня легкие того и печенка не в порядке.
Для убедительности Иван хотел сказать, что у него больна и селезенка, но побоялся, переиграть в таком деле тоже ведь нельзя.
Майор как-то сразу сник, посмотрел на парня жалостливым взглядом. Он сам давно и тяжело болел, и от того был таким сердобольным.
– Легкие-то от чего больны? – спросил начальник и в душе уже решил помочь парню.
– Туберкулез, – уверенно ответил Иван. – В послевоенном детстве застудился.
– А печень что ж?
– На возбудимой почве, – не моргнув соврал Иван.
– Как это? – не понял майор.
– Отец в пьяном виде много бил.
Майор почесал затылок, тяжело вздохнул, еще раз посмотрел на парня, теперь уже влажными, добрыми глазами, как смотрят матери на больных детей, кашлянул виновато в кулак, будто попросил прощение за отца, который бил Ивана, и спросил тихо:
– Тебе, значит, место потеплее надо и поспокойнее?
– Выходит так, – потупившись и нагоняя на себя излишнюю скромность, ответил Иван.
– Так и быть, направляю я тебя на хорошее место.
Охранять Ивану поручили теплый, расположенный в отдалении от поселка, склад. Место это было действительно спокойное. Днем Иван валялся на топчане, поплевывая в потолок, и ночью преспокойненько, безмятежно спал. Воров здесь не было, и начальство не беспокоило.
За работу сторожем Иван получал семьдесят рублей, плюс столько же начисляли по северному коэффициенту, да еще семьдесят рублей доплачивали, когда у него стало сто процентов надбавок. На этой работе полагалась спецовка: ватник, шуба, шапка, галифе, гимнастерка, сапоги, ботинки, валенки.
Иван в сторожах не больно перерабатывал, вскорости он устроился вахтером в контору геологов – сидел днем у двери и смотрел, чтобы чужие люди не проходили. Дежурил в конторе Мануйлов через день, и основной работе сторожа эта работа не была помехой. За вахтерство Ивану перепадало чуть меньше ста рублей.
Позже Мануйлов пристроился гардеробщиком в ресторане. Тут совпало так, что после дежурства в конторе геологов он шел дежурить в ресторан, который открывался с семи часов вечера три раза в неделю. Одевал и раздевал Иван посетителей до часа ночи, а потом шел домой. Правда, в этом месте Ивану Мануйлову платили совсем мало, всего шестьдесят рублей, но подвыпившие гуляки: геологи, моряки, золотодобытчики с приисков, простые работяги порой бывали так щедры – поможет Иван одеть кому-то ватник – суют рубль, а то и трояк.
Так вот и жил Мануйлов, при деньгах, в тепле, не перерабатывая. Все было хорошо, только одно смущало: всяк, кому не лень, подтрунивал, насмехался над ним. На хороших харчах да от малоподвижного образа жизни Иван располнел, раздался вширь, стал походить на толстую сонливую торговку, что сутками сидят за прилавками городских базаров.
По натуре своей Мануйлов был человеком спокойным, а тут еще такая работа, он и вовсе размяк: ходил позевывая да почесываясь.
Люди, конечно, большей частью из зависти, как думал сам Иван, всякий раз напоминали ему, что с такой «будкой», как у него, надо не у двери сидеть, а вечную мерзлоту ломом долбить. Больше всего охочи до шуток были геологи. Между собой Ивана они звали Мордоворотом, и это ему особенно было обидно. Морды-то он никому не своротил и ни от кого своей не отворачивал.
Но из этого тягостного, обидного донельзя положения Иван Мануйлов все-таки нашел выход. Полгода он не стригся и не брился и отрастил себе широченную, какие носили раньше раскольники да купцы, окладистую бороду; длинный волос на голове спутался, и она походила на большущее запущенное грачиное гнездо, которое вьют птицы из прутьев на деревьях. От такого вида Мануйлов сразу «постарел» лет на двадцать. Теперь его все стали звать «Дедом», порой действительно считая, что он пожилой человек, хотя Ивану было только двадцать девять лет.
Друзей у Ивана не было. Да к чему они? Теперь пошли такие друзья, знай в какую-нибудь беду втянут. Сколько он видел таких «закадычных» друзей. В ресторан идут в обнимку, целуются, будто братья, а потом зальют за воротник и раздерутся до того, что разнимать их приходится милиции.
Была, правда, у Мануйлова приятельская семья, куда он изредка наведывался чайку попить и поговорить о всяком разном. Особенно он любил поговорить о политике. На дежурствах от скуки Иван перечитывал от строчки до строчки все газеты, какие только попадались ему. События, что происходили в разных странах; землетрясения, перевороты, забастовки, убийства, авиационные катастрофы, грабежи, тюремные голодовки, облавы на наркоманов он запоминал так хорошо, что даже через пять лет мог рассказать, где и что было. Поэтому Мануйлов считал себя большим знатоком в политике.
Дмитрий Прорехов, к которому похаживал Мануйлов, работал охотоведом. Поговорить о политике он тоже был горазд, но больше всего ему нравилось покритиковать местное начальство, с которым был почему-то в непримиримой кровной вражде. Так как Мануйлов был человеком безопасным, неболтливым, то Прорехов и говорил с ним обо всем.
– Наш главный профсоюзный бог сказывает мне осенью, мол, ты, Прорехов, не больно лезь из кожи, – повествовал охотно за чаем охотовед. – Ты по уму действуй, кого гоняй, а кому в охоте и волю давай. Такой у него, значит, тонкий подход. Потом говорит, мол, тут ко мне начальник из области приезжает развлечься, так не пугай нас, мы, мол, поедем поохотиться в такое-то место. Я, соответственно, отвечаю, мол, пожалуйста, жалко, что ли, дичь вы всю не убьете. Правда, в том месте запрещено охотиться, но мы люди свои, сочтемся. Он, конечно, рад. Ну уехали они на вездеходе, а я в то место, соответственно, общественный патруль посылаю да подбираю таких принципиальных ребят, что клочья летят от браконьеров при встрече с ними. Ну, соответственно, накрывают они их там, привозят, как положено, акт, я, естественно, даю делу ход. Начальника, значит, крупно штрафую и передаю дело в вышестоящие органы, и его еще бреют по служебной и партийной линии. Как-то, значит, встречаюсь с ним, а он отворачивается, не здоровается. Думаю, давай-давай, пыли дальше, мы, соответственно, и без здорованья обойдемся. Так вот, от охоты я его разом отучил. Теперь силком не заставишь ружье в руки взять. – Прорехов, довольный, смеется, и лицо его, крупное, угловатое, краснеет, и маленькие, серенькие глазки поблескивают.
– Слыхал, наверное, – вступает в разговор Мануйлов, – в прошлом месяце в газетах печатали, что короля в одной африканской стране с кресла спихнули? Закабалил, пишут в газетах, простой народ.
– Так ему и надо! Засиделся, видать, и морду от народного бедствия стал воротить. У нас тоже некоторые начальники от народа морду воротят. Это правильно, чтобы король-то долго не сидел, так его, соответственно, и столкнули. Видать, пришла очередь другому сидеть на троне, – с тихим восторгом, будто и ему вот-вот выпадет черед сидеть на каком-нибудь королевском троне, говорит Прорехов.
Жена охотоведа, тихая, обходительная женщина, полненькая, кругленькая, с чистой белой кожей, поблескивающей глянцевато, будто ее отполировали и покрыли лаком, редко вмешивалась в разговор мужчин. Она все время была на кухне – жарила, парила, мыла, стирала. Иногда она все-таки подсаживалась к столу, слушала со спокойным, глуповатым, безразличным видом, о чем спорят хозяин и гость, и молчала все, а если уж и встревала в разговор, то всегда невпопад, и Прорехов на нее сердился.
– Ты бы поменьше, соответственно, встревала куда не следует, – говорил он. – Политика – не женское дело. – И он ерзал сердито на стуле, как-будто ему было неудобно сидеть.
– Нет, правда, чего они там бастуют, королей спихивают, жили б спокойно? – невинно, по-детски лупая своими большими глазами, говорила она. – У нас вот, к примеру, все есть. Мы с Димой не очень-то помногу получаем, не как некоторые, но нам всего хватает. Мы продуктами хорошо запасены, и вроде деньги некуда тратить. Рыбой Дима еще с лета запасся, дичи в банках законсервировали, а из колхоза совсем недавно тушу оленя привезли за то, что Дима хорошо угодья охраняет, – мяса, значит, у нас тоже вволю. Летом я грибов, ягод насобирала, живем теперь преспокойненько.
– Ты главного вопроса не понимаешь, – насмешливо говорил Прорехов и весь растворялся в добрейшей чванливой ухмылке. – Это ж классовая борьба. О чем тебе и толкуют, что не лезь в политику. Женщинам там, соответственно, делать нечего.
Зина не обижалась на мужа, спокойно поднималась и уходила на кухню, бросив ласково на ходу:
– Я и впрямь засиделась с вами, а дел-то по горло. Мусольте тут свою политику без меня.
Мануйлову нравилась эта женщина. Нравилась тем, что была такой обходительной и тихой, а больше всего тем, что была бережливой и чистоплотной. Может быть, потому и ходил к Прорехову Иван, что нравилась ему Зина, а вовсе не из-за разговоров, в чем, собственно, он сам себе не признавался.
Как-то уж так получилось, что всех женщин, с которыми хоть крайне редко, но доводилось встречаться Мануйлову, он сравнивал с женой Прорехова Зиной. И все они перед ней блекли. Те, что были работящие, тихие, как правило, были жадными не только до своих, но и до чужих денег, а те, что не были жадными до чужих денег, были то ленивыми, то скандальными.
Вообще женщин Мануйлов побаивался, особенно после одного неприятного случая. Он чувствовал, что в каждой женщине заложена какая-то преступная отчаянность, каждая могла выкинуть такое, что потом только за голову схватишься.
Познакомился как-то Мануйлов с одной кралей. На вид женщина была порядочная, обходительная. Она приехала в поселок издалека по каким-то делам. Познакомились они случайно в столовой, и Мануйлов пригласил женщину к себе в гости. Потом, спьяну, он наговорил ей такого, что сам черт в святочную ночь не придумает, мол, денег у него столько, что их уже и в банк от него не берут, и ему приходится деньги в доме прятать. Ночью, когда Мануйлов, сморенный коньяком, разметавшись, спал, ему привиделось, будто женщина осторожно поднялась с постели, взяла у печки толстое полено и остановилась с ним у его изголовья. Когда Мануйлов открыл глаза, женщина действительно стояла возле него с поленом.
– Окно у тебя открылось, холодно стало, – сказала она, – я закрывала, закрывала и надумала поленом подпереть. Я болезненная, всякого сквозняка боюсь.
Черт ее знает, действительно она окно хотела подпереть или намеревалась шарахнуть его этим поленом.
С тех пор Мануйлов остерегался водить к себе командировочных женщин. Он даже бросил пить, правда, пить бросил по другой причине: печень стала побаливать, но и этот случай тоже сыграл свою роль. Теперь он иногда баловался коньяком, но уж не так, как раньше, когда пил помногу и все подряд.
Еще по одной причине вел Мануйлов с Прореховым дружбу: весной и осенью он изредка ходил с ним на охоту. Стрелял из ружья Мануйлов плохо, но на природе чувствовал себя хорошо. Нравилось ему бродить по тундре с ружьем и ощущать себя полновластным хозяином. И думал он тогда, как велик и могуч человек, повелевающий всем на планете, и сам он, причастный к этой великой касте, казался себе значительнее и весомее и необходимее на этой огромной, но в сущности уж не такой и большой земле.
Когда он говорил о своих чувствах Прорехову, тот смеялся, серые хитроватые глаза его жмурились от умиленного превосходства над мануйловской чувствительностью, и он говорил:
– Это у тебя все от безделья. Человек начинает от безделья околесину нести. Вообще-то все, соответственно, нужно с практической стороны видеть. Есть тебе польза от такого настроения или нет ее. По-хорошему-то человек и мечтать не должен о всяком таком, заоблачном. Это ж от настоящей жизни отвлекает. Время-то какое теперь? За человека машина все решает, а мы нюни распускаем. По-моему, в таком жизненном водовороте, соответственно, рассудительность математическую надо иметь. Я нахожусь по кочкам и век бы не смотрел на эту тундру. А работать надо, рубль зазря не платят.
Мануйлов не обижался и не спорил с Прореховым, считал его деловым, умным человеком и прислушивался к его мнению. Вообще-то ему хотелось по-прореховски трезво, с холодной рассудительностью смотреть на клокочущую кругом жизнь, но здесь, в тундре, он забывался. Мануйлов начинал ощущать в себе что-то светлое и возвышенное, на душе становилось хорошо, будто от большой похвалы, и думалось тогда о добрых переменах, о необычных преобразованиях в жизни. Ему даже казалось, что когда он вернется в поселок, то никто его не узнает, даже он сам себя не узнает. И этот новый человек заживет иной жизнью, что появятся у него другие интересы и стремления, правда, сам Мануйлов не представлял, какие именно.
Но перемены в жизни не происходили, и он не превращался в другого человека, был все тем же Дедом Мануилом, как прозвали его вечно подтрунивавшие над ним геологи.
Правда, когда Ивану перевалило за сорок, тут-то и началось все… Перво-наперво Мануйлов бросил работу вахтера – надоело выслушивать всякие подковырки, к тому же денег у него накопилось предостаточно и нечего было, по разумению самого Ивана, надрываться на трех работах. Службу в ресторане Мануйлов сам бы не бросил, доходное это место, но тут, как говорят, черт попутал – влип в неприятную историю и надо было убираться подобру-поздорову.
А все началось с того, что года три назад Ивану пришла на ум добрая идея: решил он на водке подработать, – покупал водку в магазине и перепродавал ее из-под полы по ресторанной цене. Выгодно было, по два рубля с каждой бутылки имел. Покупателей этого добра всегда хватало. Как закроются поселковые магазины, так бегут мужики, у кого всякие ЧП случаются: гости неожиданно приезжают или еще что-нибудь такое. Ночной покупатель всегда неразборчив, берет водку по ресторанной цене и не смотрит, что на бутылках нет соответствующего штампа.
Все вроде шло хорошо. Мануйлов так приспособился к своему новому делу, что уж по нюху знал, кому продать бутылку, а кому и нет. Но, видать, где-то осечку допустил, потому что на днях вызывает к себе лейтенант ОБХСС и режет напрямую:
– Так бы я тебе, Дед, статью покруче схлопотал, но, опираясь на твой старческий возраст (и тут борода помогла) и, как выяснилось у начальника, на твои внутренние болезни (от покойного майора слух еще держался), решил пустить дело под откос. Вообще за незаконную перепродажу водки мы рубим голову с плеч, а ты чтобы с завтрашнего дня больше в ресторане не работал.
Так ушел Мануйлов и со второй работы. Об этом он вовсе не жалел, правда, теперь у него появилось много свободного времени, и он не знал, куда его девать.
Вскоре от безделья Иван ежедневно стал выпивать по одной-две рюмочки коньяка. Неизвестно, куда бы привела его эта дорожка, но тут-то и произошел тот случай, который в дальнейшем наполнил постоянным волнением и хлопотами жизнь Ивана Мануйлова.
Пришел как-то Иван в воскресенье с дежурства, собрал наспех перекусить, сел за стол и задумался. Стало ему так одиноко и тоскливо, хоть криком кричи. Все люди отдыхали, гуляли семьями, компаниями, а он одинок как сыч. Достал Иван коньяк, выпил одну рюмку, вторую, но легче не становилось. Выпил он еще, но душа не мягчала, все требовала ласки и человеческого внимания.
Наступил вечер, в комнате стало темно. Иван пощелкал выключателем, но света почему-то не было, видать, что-то на электростанции стряслось, такое часто бывает. Достал Мануйлов свечку толстую и длинную, как городочная палка, зажег и поставил перед собой на стол.
Смотрел на огонь и думал о жизни, тихой, покойной, как сон, и ему почему-то было стыдно, что у него так все получилось, не как у людей.
Потом коньяк сморил Мануйлова, и он уснул сидя, уронив свою большую волосатую голову на стол. Ночью свеча от неосторожного толчка опрокинулась прямо на газету, которая была постелена поверх клеенки.
Когда Иван, перепуганный насмерть, очнулся, то уже стол занялся. К счастью, Мануйлов не растерялся, потушил огонь и выбросил тлеющий стол на улицу. После пожара Иван посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. Борода с одного бока начисто обгорела. Просто чудо было, что лицо не обжег. Мануйлову пришлось бриться.
Днем, побритый, постриженный коротко, Мануйлов заявился к Прореховым. Сам Дмитрий, как увидел Ивана, так и вскрикнул от неожиданности:
– Пионер, пацан настоящий! Зи-на!.. Ты погляди на этого школьника, он же, соответственно, всю жизнь маскировался под старика, а теперь посмотри, что выходит.
Зина пришла с кухни и тоже удивилась. Таким молодым да симпатичным она Мануйлова никогда не видела.
– Теперь тебе, Ваня, больше тридцати и не дашь. С такой-то телекомплекцией можно, соответственно, всех баб в поселке с ума свести, – сказал завистливо Прорехов, просверливая своими глазами Мануйлова, будто пытаясь понять, каким он теперь стал внутри. – Я думаю, тебе нужно немедленно жениться, пока не увял или не отпустил новую бороду, – неожиданно закончил он.
Вот с этого-то времени и стал на повестке женский вопрос.
Иван вначале смущался, мялся, краснел, когда говорили о его женитьбе, но Прореховы так горячо его убеждали, что ему необходимо жениться, что он вскоре поверил в это.
Теперь, как придет Иван к Прорехову, тот сразу бросает все дела, зовет жену и говорит:
– Давайте, соответственно, вместе обсудим женский вопрос.
Сядут они у стола кружком и начинают обговаривать, обсасывать поселковых девок в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Прорехов почему-то не хотел, чтобы у Ивана была жена старше тридцати лет.
Женщин в поселке мало, в большинстве они разведенные, испорченные вниманием многочисленных поклонников. Так что за такого, как Мануйлов, жениха, не занимающего высокого поста, не каждая пошла бы.
Иван хотел жениться на тихой, обходительной женщине, которая уважала бы его, ну, а на внешность он не смотрел. Прорехов же, наоборот, советовал найти бойкую и видную, чтобы была на зависть всем мужикам в поселке.
– Тебе такая баба нужна, чтобы в руках самому приятно было бы подержать и у других мужиков, соответственно, слюну выжать, – говорил он.
Зине все равно, какая будет жена у Мануйлова, но она одно советовала, чтобы Иван за молодыми не гонялся, потому что сила у него быстро уйдет, а молодая жена баловаться и безобразничать начнет.
– Ты тоже скажешь! – горячился Прорехов. – Пока он выбьется из сил, так любую, соответственно, до смерти заездит. Он всю жизнь берег себя, а теперь его нужно с цепи спустить. Для такого случая, соответственно, девка-огонь нужна.
Так в решении важного, поистине глобального для Ивана Мануйлова вопроса, прошло лето, осень и зима.
Весной, когда на смену круто заваренным пятидесятиградусным морозам пришло влажноватое, душистое, долгожданное тепло, когда снег на пригорках стаял, а в долинах он посерел – захворал от тепла; когда на темных, больших проталинах еще не подсохла земля, пахнущая болотистой мокротой; когда пришли белые ночи, наполняющие легкой печалью человеческую душу; когда с юга прилетели утки и гуси, Мануйлов с Прореховым ушли на охоту.
В эти-то дни Иван был особенно душевно отзывчив. Случайно он проговорился Прорехову, что если бы ему понравилась какая-нибудь женщина, то он и на деньги не поскупился бы, и назвал при этом сумму, которая была у него на сбережении. Охотовед, услышав о больших деньгах Мануйлов, побледнел и, размышляя о чем-то, на протяжении всех охоты больше не говорил о женщинах.
Уж летом, когда Прореховы собирались уезжать в очередной отпуск на материк, за столом, в их квартире, опять шел длинный разговор о невесте для Мануйлова. После настойчивых убеждений охотоведа все пришли к выводу, что в поселке подходящей жены Мануйлову не найти и что в этом важном вопросе «нужно глубже смотреть в пространство» и искать жену на материке.
Первые летние месяцы прошли в томительном ожидании вестей от Прорехова. И чего только не передумал за это время Мануйлов. Мечтал, какую подберут ему кралю, как он с ней встретится, и о чем будет говорить, как пройдет у них первая ночь. Больше всего Иван боялся, что попадется такая женщина, которая высосет из него все накопленные за долгие годы жизни на Крайнем Севере сбережения и скроется. О таких женщинах он слышал из рассказов мужиков. «Какая бы расписная красавица она ни была, – размышлял он, – ухо востро держать буду. Как замечу что-то неладное, так сразу и в разрыв с ней».
Чтобы предстать перед женщиной, которую мог привезти Прорехов, в лучшем виде, Иван купил себе новый черный костюм, несколько белых рубашек, которые раньше, ввиду их необычной маркости, не носил, два старомодных галстука, дорогие туфли и даже нейлоновые носки, презираемые им потому, что эти носки прилипали к его потным ногам, как резина на клею.
Осенью, когда Иван Мануйлов, утомленный долгим ожиданием вестей от Прорехова, поостыл, тут-то и получил извещение на телефонный разговор. Пришел Иван на почту за час до переговоров и сидел, ждал с таким обреченным видом, будто ждал не разговора с другом, а своей смерти. Сердце у Ивана стучало часто, гулко, как отбойный молоток, а от липкого пота зудело все тело. Когда его наконец пригласили в переговорную будку, он даже закашлялся от волнения.
– Здравствуй, Ваня! – послышался в трубке бодрый и, как показалось Ивану, хмельной голос Прорехова. – Как у тебя главный вопрос решается? Ну, соответственно, женский вопрос?
– На прежней точке замерзания стоит, – ответил Иван.
– Хорошо! Я тут работу соответствующую провел, думаю, ты будешь очень доволен, нашел такую, как надо. Женщина молодая, спокойная и с соответствующей внешностью. Главное, не курит, не пьет, а это, сам понимаешь, большая редкость в женщине по нашим временам. Ну ты как, согласен?
– Ага, согласен, – выдавил из себя Мануйлов и почувствовал, как что-то горячее прилилось внутрь.
– Хорошо! Как тебе ее отправить?
– Почтой, – вполне серьезно ответил Манулов, ему вдруг пришло на ум, что они говорят о какой-то вещи.
– Ну ты, соответственно, юморист. Это ж тебе не книжка какая-то, а человек. А ты почтой.
– Да не, я пошутил, давай самолетом.
– Хорошо! Мы с женой на днях вылетаем назад и ее можем прихватить. Только учти, у нее денег нет.
– Я на билет вышлю.
– Учти, билет, соответственно, от нас двести двадцать рублей стоит.
– Пусть стоит, – успокоил Прорехова Иван. – Я даже, как в учреждении, командировочные уплачу по десятке в день.
– Это совсем хорошо, – засмеялся в трубку Прорехов. Смех его звонкий, наполненный силой, полетел над огромным земным пространством, через реки, озера, горы, струясь по множеству проводов связи, долетел до Чукотки искаженный, похожий не на смех, а на пугающее густое шипение. – Учти, ты, соответственно, в прогаре не будешь. Как там у нас погода?
– Хорошая, снег давно выпал.
– Ну ладно, высылай быстрей деньги, – мы выезжаем.
Мануйлов повесил трубку и красный, потный от волнения пошел домой за деньгами.
В эту ночь Иван спал плохо, думал, ворочался, жалел денег, отосланных на материк, и боялся, как бы чего не вышло. И все-таки ему было приятно думать о том, что при благополучном исходе наконец-то появится человек, который будет заботиться и уважать его.
Через неделю приехала завербованная охотоведом Прореховым женщина. Она думала поселиться у Прорехова, но Мануйлов настоял и поселил ее в гостинице. Ему не хотелось, чтобы по поселку пошли лишние разговоры. К тому же Мануйлов считал, что с первых дней должен показать свой характер.
Все переговоры об устройстве привезенной Прореховым женщины Иван вел по телефону и первые дни не видел ее. Встречу решили провести в воскресенье, на квартире у Мануйлова.
В этот день Иван с самого утра был охвачен необычным волнением. Но по мере того как приближалось время встречи с незнакомкой, волнение, как ни странно, не возрастало, а наоборот, угасало. За час до встречи Мануйлов вдруг решил, что купленный коньяк надо убрать со стола, новый костюм и белую рубашку снять. «Надену все рабочее, – подумал он. – Если в таком одеянии приглянусь ей, так в новом костюме и вовсе».
Как было условлено, в полдень в дверь к Мануйлову постучались. Он поднялся с кровати, одернул сбившееся одеяло и открыл засов. На пороге стояла невысокая женщина лет тридцати, в простенькой шубке из искусственного меха и белой ладной шапочке. Лицо у нее от осенней прохлады было румяно и свежо. Глаза, большие и красивые, как-то сразу смутили Мануйлова. «Такие глаза, – подумал он, пропуская в комнату женщину, – кого хочешь с панталыку собьют – блудливые глаза».
Женщина разделась, села на табуретку у стола. Она бесцеремонно вначале рассмотрела хозяина, его лицо, одежду, а потом стала осматривать комнату. Комната была маленькая, с голыми, давно не беленными стенами, пропахшая холостяцким неуютом. Мануйлов тоже успел разглядеть женщину. Она была не больно красивой, так себе, чем-то отдаленно походила на Прорехова, и это он сразу про себя отметил и удивился. Нос с горбинкой, большие губы, слегка скуластое, круглое лицо. Глаза вот красивые, будто вовсе и не для этой женщины предназначены.
Они молчали какое-то время, потом она первая заговорила.
– Меня зовут Ираидой, – сказала, будто продекламировала глубоким, возвышенным голосом.
– Ира, что ль? – переспросил Мануйлов.
– Можно и так.
Они опять помолчали. Потом она стала рассказывать, что раньше думала, что на Чукотке, кроме снегов, ничего нет, а тут поселок большой и жить вполне можно.
Это Мануйлову понравилось, и он спросил:
– Замужем была?
– Была да разошлась. Он больно сильно пил. Детей не было.
«Это хорошо, – подумал Иван, – что муж тотошный пил, значит, трезвенность и бережливость в других больше ценить будет».
– Родители-то где проживают?
– Померли. Мать в прошлом году, а отец три года назад.
Мануйлову стало жалко женщину, и он уж было решил сказать, что согласен, если, конечно, она сама не возражает, связать с ней свою судьбу до гроба. Для храбрости он решил выпить, достал из стола коньяк, закуску. Мануйлов налил в граненые большие стаканы и предложил выпить.
Когда выпили, Мануйлов было открыл рот, чтобы высказать свое предложение, но тут Ираида, осмелев, неожиданно спросила:
– Денег-то у тебя действительно много?
Этот вопрос обжег Ивана. «Вот так спросила, будто обухом по башке саданула», – подумал он. Мануйлов сидел какое-то время молча, собирался с духом, соображал, как ответить. И, вспомнив о том решении, какое принял в дни, когда ждал приезда этой женщины, сказал:
– Какие деньги! Видишь, в чем одет? Кабы были деньги, разве ходил бы таким замызганным.
Ответ ей показался убедительным, но она не поверила Мануйлову и растерянно переспросила:
– Иди ты, заливаешь? Я таких шуток не люблю.
Голос у нее теперь был не таким кротким, как несколько минут назад, дворовой, вульгарной грубостью неожиданно повеяло от него.
– Если хочешь, могу побожиться. Да в деньгах ли счастье?! Если б руки, так деньги всегда заработаешь.
– Не скажу так. Пока их заработаешь, так потом они вовсе не нужны будут. А жизнь, вон, бежит и бежит. Что я в ней хорошего видела? До семнадцати лет в деревне, в грязи, а потом на швейке день-деньской, от треска машин уши пухнут. В компании повеселишься, а утром все сызнова – швейка да ругань. Пожить бы, а там помирать можно.
– А ты, что ж, на чужие, кровью заработанные, метишь?
– Да нет, зачем же на чужие. Коли семья будет, значит, все будет общее.
Она неожиданно подумала, что этот неотесанный, в грязной, какой-то полувоенной, странной одежде мужик разыгрывает комедию. Ведь оплатил же он дорогу, и если бы у него не было больших денег, то и эти три сотни он не прислал бы, и потом, не мог же в конце концов обмануть ее один человек, который так подробно рассказывал о выгоде этого замужества.
– Ты рожать-то сможешь? – спросил неожиданно Мануйлов.
– Чего еще проще. Видишь, я какая, – она обвела свою фигуру. – Врачи говорили, что я для этого в самый раз природой создана.
Они опять надолго замолчали, и Мануйлов подумал, что, может, все-таки жениться на ней и держать ухо востро: только она начнет под его деньги подкапываться – развод. Но эту версию Иван сразу же отбросил. «Какая это будет жизнь? – подумал он. – Всегда бойся ее, как врага».
– Ты слышала, что в одной стране в прошлом месяце короля с престола сбросили? – неожиданно брякнул Мануйлов.
– Плевать мне на него, – отрезала она. – Не я ж в том кресле сидела.
Мануйлову стало грустно от этого ответа, политику он уважал и не любил, когда говорили о ней пренебрежительно.
В комнате стало темно. Осенью на Севере быстро сгущаются вечерние сумерки, и холодная ночь пожирает дома и дали.
Мануйлов включил свет, разлил по стаканам коньяк.
– Давай выпьем, – сказал он.
– Давай, я не против. У тебя сигареты есть? – спросила она.
– А ты разве куришь?
– Иногда, в особые минуты.
– А Прорехин говорил, что ты не куришь.
– Ты больше его слушай, он те наговорит.
Иван почесал затылок, прокашлялся и начал понимать, что существует какая-то сговоренность между этой женщиной и Прореховым.
– Ну за что будем-то? – поднимая стакан, спросил он.
– Мне все равно.
– Давай за все хорошее.
– Давай.
Выпили. Искоса, одним глазом Мануйлов наблюдал, как она пила. Она не пила, а потихоньку сосала коньяк, как в народе говорят, смаковала, и он понял, что эта женщина любит выпить. Лицо у Ираиды раскраснелось, взгляд стал самоувереннее и нагловатее.
– Ты когда об детях говорил, неужто думал, что с ними можно жить в такой халупе? – спросила Ираида и прищурила пытливо свои большие, красивые блудливые глаза.
– Были б дети, а халупу можно и поприличнее найти, – ответил уклончиво Мануйлов. Он еще не принял окончательного решения и все в нем двоилось, будто в глазах пьяного человека.
– Это все разговоры! – махнула рукой Ираида. – Подкузьмил меня родственник. Отмахала такое расстояние попусту. Так сигарет у тебя нет?
