Текст книги "Осень без любви"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Приезжие
С того момента, когда мы трое прошли с рюкзаками по довольно узкому трапу на судно, когда плыли более суток в верховья, и там, у самого прекрасного в мире озера, у которого мы жили, меня не покидало ощущение встречи с необычным – иной, неведомой доселе мне, а может, и всему человечеству радостью, даже с иным отсчетом времени, иным пониманием прожитого.
Предчувствие не обмануло меня, правда, все в жизни выглядело несколько иначе, но об этом потом.
– Я уж думал, что вы не придете, – здороваясь с каждым из нас троих по-свойски, сказал круглолицый, голубоглазый, лет сорока, уж с легкой сединой на висках капитан. – Нас на целый час позже загрузили. Ничего, в дороге наверстаем. Не привыкать…
Мы не успели сбросить с плеч рюкзаки и сесть, как в каюту заглянул парнишка в большой форменной фуражке с «крабом», с широким мягким лицом.
– Отходим, кэп? – кивнув нам, весело спросил он у хозяина каюты.
– Да, отходим… Скажи Лукьянычу, пусть не торопится.
Двигатели работали давно, их легкое мурлыкание было слышно даже нам, теперь же они загудели мощнее; судно дернулось слегка и затряслось сначала тихо, а потом все сильнее, и стало будто подстреленное морское животное валиться набок. Потом последовал толчок, уж не в бок, а вперед, за ним следующий, менее ощутимый, двигатели загудели на всю мощь, басовито, ровно и будто недовольно.
Мы сидели в маленькой каюте капитана на узком диване и с любопытством осматривались.
– Германец, – равнодушно сказал капитан, отвечая на наш вопрос, где построено судно. – Доживает свой век.
В открытые иллюминаторы слышно, как, рассекаемая носом, отваливается от бортов вода, шипя, пенясь, укатывается в сторону. Можно представить, как она натыкается на встречные волны, храпит, дыбится и где-то, уж далеко, позади нашего судна, затихает. Ночи на Чукотке в сентябре бывают необыкновенно темными. Я посмотрел в иллюминатор на острые точки береговых огней, на огни невидимых в этой гибельной темноте силуэтов встречных судов, и страх перед непроглядным мраком закрался в душу. Огни не радовали, не манили и не увлекали, как привлекают и увлекают они путников.
Темнота, темнота!.. Я представил себя в ледяной воде, в этом кромешном мраке, один на один со смертью, и ужас охватил меня, как охватывает он человека перед лицом глупой, случайной смерти. Я не выдержал и отвернулся от иллюминатора, но волосатая рука мрака долго еще сдавливала душу, и я думал о тех, кто все-таки погиб в этом море, кто бился за жизнь во мраке, и о моряках теперь я думал с уважением.
Мои спутники, Виктор и Саша, курили, перебрасывались ничего не значащими фразами с капитаном, и на лицах их застыло легкое, туманное ожидание чего-то, и этим они походили на мальчишек, ждущих подарка на новогодней елке.
– Чайку, а? – спросил капитан, тут же вышел и вскоре вернулся.
Он поставил пузатый, блестящий до ломоты в глазах никелированный чайник – символ великого порядка на судне, – полез в стол за кружками и достал… бутылку «Старки».
– А? – капитан лукаво посмотрел на нас, еще готовый спрятать бутылку. – Через три часа станем, темноту переждем. Пока идем по огням бакенов, дальше их не будет, придется ждать рассвета.
Мы потянулись к своим рюкзакам, набитым снедью и запасными вещами. Спутав причалы, мы часа три просидели в ожидании судна – были чертовски голодны.
Скованность, да вовсе и не скованность, вернее, излишнее возбуждение, которое охватило нас и которым мы наполнялись медленно, исподволь, еще ожидая судно, и которое мы всячески старались не выказывать, держало в рамках скромных гостей.
Мало-помалу каюта наполнилась смехом, веселым разговором, стала вроде более уютнее и желаннее нам. Обремененные в разной степени служебными обязанностями, нагруженные, как корабли под самую ватерлинию, повседневными хлопотами, мы разом освободились от всего и чувствовали себя детьми, резвящимися на зеленой лужайке в теплый солнечный весенний день. Хорошо все бросать и уезжать на природу, превращаться в ее раба, слугу и любовника!
По мере уменьшения «Старки» мы становились разговорчивее, шумнее, остроумнее. Крепкий, душистый чай облагораживал нашу трапезу.
– Брошу все, – весело горячился капитан, – и поеду только с вами. Надоело, устал! К концу навигации всегда устаешь, а в этом году в реках мало воды – одни нервы, а не работа. Вы счастливчики…
Саша стал читать стихи своей юности, когда он служил матросом на крейсере, когда хмельно, отчаянно был влюблен в море, небо, землю, девушек – саму жизнь. И стихи, своею чистотой, юношеской непосредственностью, законченностью похожие на свежее, спелое, румяное яблоко, стихи, пахнущие морем и навеянные им, вливались в нас хмелем. Мы видели синее Черное море, дышали его свежестью, плыли под белыми облаками парусов, боролись со штормом, несли вахту, верили самозабвенно девушкам, оставшимся на берегу, как верят капитаны в свою команду, а летчики в свое мужество.
А наша маленькая железная скорлупка пересекала залив Онемей, огромный, как сама жизнь, и пустынный, как космос. Нет звезд на небе, давно не видно береговых огней – мы в чреве густого мрака.
Гудят двигатели, лихорадочно дрожит корпус, бьют, ощутимо сотрясая судно, волны – штормит.
– Все-таки есть на земле верные женщины! Есть! – горячился капитан, и в глазах его была не вера, а тяжелая, как сон уставшего человека, тоска. – Для нас, моряков, важно, чтобы были. У одного тут… Короче, она с другим, а он, дурачок, с собой покончил.
– Все мы в чем-то повинны, а они в том, что нас становится меньше. У каждого такое было! – Он влажно дышит мне в лицо, и я вижу в глазах его прошлые и будущие муки. – Было ж такое?
Я помню чудное мгновенье…
Без веры нам хана. Мы – люди, глубоко верующие в них.
– Есть, есть!.. – не утешал, а будто с амвона православного храма провозглашал Саша и читал, читал стихи, загораясь сам и воспламеняя нас, и мы уж были полны самой кристальной чистоты мужской верой и верностью.
Потом капитан ушел в рубку, вскоре смолк двигатель, судно остановилось. Заскрежетала цепь, бесшумно вошел в воду якорь и, намертво вцепившись в дно, наконец-то связал нас с землей.
Вернулся капитан, спокойный, деловой, и мы стали укладываться спать. Судно легко покачивалось на волне, мы тотчас, будто младенцы в зыбке, заснули. И сон наш был крепок, здоров и невинен. А ночь черным вороном кружилась над суденышком – крохотным зернышком в пустыне.
Утром, когда солнце, топясь, плавясь легким теплом, залило светом всю каюту, мы проснулись, ахнув, кинулись к иллюминаторам. Стояла сказочная тишина, вода пухла от серебристого свечения.
– Ну, денек, а? Вот денек!
– Что, махнем на палубу?
Судно теперь шло по реке, могучей, спокойной, по-русски величественной и древней, как сама Земля. Берега пологи. На порыжевших, залитых солнцем склонах золотился листвой ольшаник, кое-где пламенела алым огнем кустистая заполярная береза, а на песчаных мысах, глубоко вдававшихся в реку, и в расщелинах, неглубоких береговых складках ярко и празднично зеленел кедровый стланик. Дальше тундра была ровной, однотонной и, кажется, безжизненной. У горизонта, где яркая рыжина обрывается, встают сине-белые горы (там уж выпал первый снег), и белые вершины потрясают величавостью и недоступностью.
Небо голубое и бесконечно чистое, каким оно всегда бывает только здесь, на Крайнем Севере, ранней осенью, когда по утрам приходят легкие заморозки – оно влечет к себе, будто ты его частица, и жизнь без его чистоты не имеет смысла.
– Посмотрите вон на тот холмик, – подавая бинокль, говорит Виктор. – Там, несколько лет назад, раскопан древний могильник, найден череп человека, жившего на этих берегах три тысячи лет назад. Пока самая древняя находка на северо-востоке.
– Я видел в нашем музее реконструированную голову этого человека. Где-то в этих местах через реку переправлялись стада диких оленей, и древние люди на утлых долбленках били животных копьями в воде.
– Это чуть выше, мы будем проходить, и я покажу, – поправил меня Виктор. Он взял бинокль и стал сосредоточенно рассматривать реку. – Мне довелось писать очерк об ученом, занимавшемся раскопками древних становищ по реке.
– Времени-то сколько прошло! – вступает в разговор Саша. – Прошлое я еще могу представить, но будущее…
– Они тоже не могли представить, как изменится жизнь на земле, – говорю я, как бы оправдывая Сашу.
Не в оправдании вовсе дело, и это мы знаем. Во времени всегда страшно блуждать.
В каюте нас ожидал чай. Мы пили его, обжигая губы, наполняясь теплом и бодростью, той душевной бодростью, которая владела нашими сердцами прежде и которая на мгновение покинула нас. Саша вновь стал читать стихи, вперемежку со своими, стихи всех великих и малых поэтов – стихи прекрасные и необходимые, как воздух. Он читал долго, не в силах унять нахлынувшего вдохновения. У Саши была феноменальная память.
День пролетел стремительно. Солнце, описав полукруг, коснулось земли и стало медленно истекать алой зарницей. Похолодало. С севера потянул упругий, еще не очень сильный ветер. Река покрылась мелкой рябью. На востоке мутно засветилась первая звезда.
Капитан вошел в каюту.
– Подходим, – спокойно и тихо сказал он и улыбнулся чему-то.
Мы взяли рюкзаки и цепочкой потянулись по узкому коридору к белевшей двери, как десантники к открытому люку.
Судно тихо ткнулось в берег, моряки спустили узкий трап.
– Счастливо, ребята! – капитан стал прощаться с нами, рука у него была холодная и сильная. – За вами зайдет «Космонавт Гагарин». Заря – кровь, к хорошей погоде, везет, только воды маловато…
Мы постояли немного на берегу, подождали, пока судно отчалит, развернется и, разрезая легкую рябь, закручивая и взбалтывая воду, скроется за поворотом реки. Потом мы пошли к домикам, приютившимся на косе. Откуда-то появились здоровые лохматые псы и мирно, вроде бы с пониманием, стали смотреть на нас.
Мы прошли по шаткому мосту, проложенному через ручей, и оказались у крайних домов. На крыльцо одного вышла пожилая, с широким лицом чукчанка. Она была в брюках, заправленных в резиновые сапоги, старом мужском свитере, без головного убора. Женщина посмотрела на нас настороженно и явно недружелюбно.
– Еттык! – поздоровался Виктор.
Женщина, ничего не ответив, проворно юркнула в дверь, будто кто-то из нас собирался запустить в нее камнем. Мы молча переглянулись.
Гостиница – небольшая комната с черной от копоти печью посредине – была открыта. Три железных односпальных кровати, на которых были только ватные матрасы с какими-то желтыми пятнами, стояли вдоль стен. На столе громоздились консервные банки и пустые бутылки. Предшественники наши весело проводили время.
Ни закопченные стены, ни мусор, ни запах давно не топленного жилья не огорчили нас. Мы еще были наполнены хмельной красотой реки и заката, в нас по-прежнему жило ощущение грядущих встреч с необычным.
– Все сейчас уладим, – сказал Виктор, который неоднократно был в этом поселке. – Позову заведующую и…
Он ушел, а мы с Сашей принялись колдовать у печи.
Вскоре пришла хозяйка гостиницы с двумя пацанами, облаченными в меховые комбинезоны – калгэкэр. Она усадила ребят на высокие табуретки у двери и стала убирать комнату.
Мы угостили детей конфетами, печеньем. Они стали весело хрумкать, поглядывая на нас темными бусинками любопытных глаз.
Печь разгорелась быстро, наполнив комнату сладковатым, сырым теплом. Убрав комнату, ушла с детишками хозяйка, мы почувствовали какую-то непонятную настороженность и в ее разговоре с нами. Что это они все? Потом мы пили чай и говорили об этом, но не пришли ни к какому выводу и легли спать.
Долго не могли заснуть. О чем только не говорили! О буддизме и любви с первого взгляда, о древнем Вавилоне и античастицах, о инках и трагически разбившемся в ля Бурже самолете, о найденном на Колыме мамонтенке. Нас было не унять. Мы говорили так серьезно и горячо, будто от нашего разговора могло что-то измениться в этом мире. Мы почему-то чувствовали себя причастными к большим и малым делам всех эпох и континентов. А за печью, в ворохе бумаги, безмятежно шуршали прусаки, и полная луна, повисшая у самого окна, залила комнату холодным, равнодушным светом.
Утром проснулись рано. Солнце уже взошло, но было еще невысоко.
– Нужно искать лодку, – сказал Виктор. – Сегодня воскресенье, и многие поедут на рыбалку.
Он пошел к знакомому рыбаку, а я решил посмотреть лодочный причал.
Утро было удивительным. Легкая изморозь, серебрясь в лучах солнца, лежала на траве и крышах домов. Воздух был так чист, что в груди покалывало. Небо на удивление безоблачно и белесо. Тихо, так тихо, что чудится невероятное, будто слышишь, как лучи солнца касаются земли.
Я прошел через всю косу и остановился у самой воды. В тихой заводи будто дремали на якоре с десяток разноцветных «Крымов», «Казанок».
Метрах в пятидесяти от стоянки лодок на воде были видны золотистые поплавки сетки, а на берегу лежали длинные, метров по двенадцать, шесты, которыми заталкивают сети в воду. Казалось, что это удавы ползут к воде. Когда я проходил мимо кустов, то услышал старческий женский голос, обращенный ко мне.
– Еттик!
Я повернулся и увидел старуху, которая сидела у куста на корточках. Рядом с ней был лохматый старый пес. У него гноились глаза, он смотрел на меня как на знакомого.
– Здравствуй! – ответил я.
– Приезжий? – спросила старуха.
– Озеро решили посмотреть.
– У меня горе, приезжий. Такое горе! Дед мой умер. Он там, – хрипло сказала старуха и махнула рукой в сторону плоского холма, видневшегося за изгибом озера, где было поселковое кладбище. – Там он теперь лежит.
Уронив голову на грудь, старуха неожиданно заголосила. Я не знал, что делать, что говорить. Молчал, чувствуя, как гулко, до боли в висках, забилось сердце.
Старуха перестала плакать, глянула на меня влажными глазами и по-свойски предложила:
– Давай сетку проверим.
Я ничего не ответил.
Старуха поднялась и заковыляла к воде. Она была в старой выцветшей камлейке и в болотных резиновых сапогах. Низкорослая, кривоногая, она при ходьбе сильно покачивалась из стороны в сторону. Так ходят все чукотские женщины. Ходьба по кочкастой тундре выработала эту необычную походку.
Я помог старухе вытащить сеть, но в ней не было рыбы. Старуха не огорчилась, она просто сказала, что ей жаль, что она не смогла угостить меня свежей рыбой.
Я виновато и глупо ухмыльнулся. Потом старуха опять заплакала.
– Зачем я живу, зачем? – запричитала она. – Молодые были вместе, старые были вместе, а теперь я одна. Приезжий, приезжий!..
Я вспомнил о словах капитана и подумал о том, что и мужчины повинны в том, что на свете меньше становится женщин.
Мы пошли к домам, и старуха дорогой то плакала, то затихала. Черный пес равнодушно плелся следом.
Возле крайнего дома, где стояли вешала с рядами розовой сохнущей рыбы, старуха остановилась.
– Приезжий, я принесу вам вечером рыбы. Я хочу, чтобы вам хорошо было у нас.
Она говорила спокойно, но искренне. Почему те две женщины были недоверчивы к нам?
Я пошел к гостинице. Пес, проследовав за мной метров тридцать, остановился и лениво пошел назад, помахивая хвостам, всем своим видом давая понять, что он исполнил долг вежливости, проводил.
Ребята ждали, меня. Они стояли одетые на крыльце и говорили о чем-то с молодым плечистым парнем, который, как потом выяснилось, согласился везти нас на лодке своего брата.
– Ты чего такой, будто с поминок? – спросил Саша.
Я рассказал про старуху.
– Старик ее в прошлом году помер. Она ко всем так пристает, – пояснил спокойно парень.
Это «пристает» запало в меня, кажется, навсегда.
Потом мы пошли на причал. Юра (так звали нашего нового спутника) не торопясь установил в лодке бачки с бензином, усадил нас, завел моторы, и, высоко задрав нос, «Прогресс» стремительно полетел по зеркалу воды, оставляя после себя две белые косы. Два мотора, словно дорвавшись до работы, захлебывались от восторга.
Я словно растворился во времени, не стал ощущать ни его, ни себя, будто превратился в неотъемлемую часть этого хрустящего свежестью утра.
В детстве я представлял себя то жеребенком, то цветком, то веткой большого дерева. Позже, когда мне исполнилось лет десять, я даже написал об этом стихи:
Я розовый жеребенок,
На зеленой лужайке
У желтого, желтого озера
Я пью воздух, как ветка березы.
Потом мне надоело представлять себя частью природы, увлекло другое: стал допытываться у всех, каким буду, когда состарюсь. Взрослым не было дела до моих вопросов. «Поживешь, состаришься и все узнаешь», – отвечали они. Но мне не терпелось. Я вырезал из старой шубы бороду и усы, наклеил их и стал рассматривать себя в зеркало. Странное существо с большими карими, полными удивления глазами, с маленьким носиком, утыканным веснушками, с оттопыренными ушами, с длинной курчавой черной бородой и закрученными, как у гусара, усами отражалось в нем.
Тогда я был удовлетворен увиденным, «старичок» мне понравился.
К чему теперь душа тянется, рвется, что она ищет в себе, в людях, в окружающем мире?
Лодка наша причалила в очень красивом месте, у скалы, торчащей из воды и издали похожей на парус.
Мы собрали хворост, развели костер, вскипятили чай. Говорили, спорили, и было нам хорошо.
Потом я решил походить по берегу, здесь попадались обсидианы, кварциты.
Галька под ногами была очень крупной, и идти по ней трудно: подворачивались ноги.
По-прежнему было солнечно и тихо. За озером рыжела тундра, у горизонта виднелись сине-белые вершины гор.
Несколько лет назад я отдыхал в Крыму. Как-то ночью вышел на балкон и ахнул. Море светилось под луной, небо, усыпанное звездами, было седым и до боли недосягаемым. Я часа два простоял, ошарашенный красотой и покоем ночи. Тогда мне подумалось, что миллионы людей, от древних киммерийцев и тавров, пришедших в Крым тысячи лет назад, до наших дней, восхищались красотой ночного моря и неба.
Много ль людей видело красоту этих чукотских мест? Миллионы, тысячи? Нет, пожалуй, только сотни, а может, и того меньше. От этой мысли мне сейчас было приятно. И понять истоки этой радости я не хотел.
Пройдя с километр, я повернул назад.
У костра шел оживленный разговор.
– Я хорошо его знаю. Это шабашник первой гильдии, – горячился Виктор. – Он не жил на Севере, а деньгу заколачивал. В месяц по три раза летал с Чукотки в Москву, в Сочи, в Ригу – дефициты выуживал. У этого отпетого снабженца кругом знакомые были. Потом климатическую болезнь подцепил. Тогда о ней доктора понятия еще не имели. Теперь где-то на юге живет, филателией занимается: бизнес – марки втридорога перепродает. Книгу пишет о Севере. Кому нужна его книга? Что он может сказать о Севере?
– Ты о ком? – спросил я, хотя знал, о ком говорят.
– Да об этом, – Виктор назвал имя, – ты его тоже хорошо знал.
– Его уже нет в живых.
– Как нет?
– Летом, месяца три назад, умер.
– Я не знал. Конечно, о покойнике нехорошо плохо говорить, но, мягко выражаясь, он был хитрым и нечистоплотным человеком. Знал, конечно, много. Я читал его очерки в газетах – интересно. А так…
Виктор снял очки, протер их платочком, посмотрел и остался недоволен, опять подышал на стекла, тщательно протер и накинул очки на переносицу, где был красноватый отпечаток.
– Он все превращал в деньги: свой ум, книги, марки, знакомства. В литературе он был кокоткой – все время заигрывал с читателем. Я не люблю литераторов-эквилибристов-жонглеров, кто играет со словами и сюжетом, забыв о своей и читательской душе.
– Он как-то зашел ко мне в гости и увидел в туалете газету со своим очерком. Черт ее знает, как она туда попала! С тех пор я враг для него. Многолетней дружбы будто и не было. – Саша как-то обидчиво, по-детски шмыгнул носом.
– Хорошо, что есть враги! – воскликнул Виктор. – Без них жизнь вовсе бы заплесневела. Нужно искусственно их выращивать, чтобы поддерживать нужное напряжение. Недавно я заспорил с одним журналистом, который доказывал, что такие жесткие виды спорта, как самбо, бокс, борьба, хоккей не нужны человеку и в будущем он от них откажется. Дудки, от зрелищ человечество никогда не откажется! Я бы придумал более жесткие состязания, скажем, стрельба друг в друга из лука или бой деревянными мечами. Убить не убьют, а мужество будет вырабатываться.
– Тут не мужеством пахнет, – заметил Саша, – а злостью.
– Злые люди больше любят жизнь. А ты чего молчишь? – неожиданно накинулся на меня Виктор. – Присматриваешься, приглядываешься?.. Мудреца из себя корчишь? Жизнь познаешь?
– Какого мудреца? Иди ты к черту! – не утерпел я. – Проповедуешь какую-то хреновину, а я должен тебя поддерживать…
– Очумел, да?
Даже сквозь очки было видно, что глаза у Виктора покраснели от возбуждения.
Чтобы избежать ссоры, я молча взял рюкзак и пошел за шишками стланика. Идти пришлось недалеко. Стланик рос по всему берегу озера. Поднявшись по распадку, я наткнулся на плотную зеленую стену.
Урожай кедровника в этом году был необычно богатым. Крупные, еще зеленоватые, смолистые шишки по четыре-пять штук в «бутоне» висели на каждой, даже самой маленькой веточке.
Я быстро наполнил свой довольно объемистый рюкзак.
Пропахший хвоей, с темными пятнами смолы на руках и одежде, я спустился к воде и направился к костру. Ребята все еще о чем-то горячо спорили, и я это понял по их возбужденным голосам.
– Текучка и проклятая обыденка засосали, – горячо говорил Виктор. – Было бы время, я бы… В голове столько замыслов! Не поверишь, но во мне умер настоящий писатель.
Года два назад я зашел к Виктору на работу и увидел его в окружении нескольких девушек – практиканток из университета. Зачарованно смотрели будущие журналистки на метра, рассказывающего сюжет своей ненаписанной повести. И тогда он говорил, что текучка и обыденка убили в нем писателя. Теперь он добавляет прилагательное настоящего.
Почему несостоявшиеся личности всегда ругают обстоятельства, а не себя?
– Где ты был? – спросил Саша. – Мы с Юрой хотели тебе помочь, но не нашли.
– Здесь, недалеко – в левом распадке.
– Мы до него, видимо, не дошли.
Виктор стал возиться с костром. На меня он почему-то старался не смотреть. Я догадывался почему. Видимо, в мое отсутствие он сказал пару «ласковых слов» и в адрес моей персоны.
Я давно знал Виктора, но всегда относился к нему с прохладцей, как и он ко мне. Мы не враждовали, но и не дружили.
Я знаю, что легенда Виктора о загубленном таланте кое-кому нравилась. Как ни странно, она нравилась и некоторым начальникам, и они тянули Виктора по служебной лестнице: пытались компенсировать одно другим. Виктор это знал и даже тонко этим пользовался. Может, действительно повседневная суета поглощала всю его творческую энергию, но меня просто бесило, когда он в собственном безделии винил не самого себя, а кого-то.
С годами во мне укрепилась вера, что вся эта болтология с загубленным талантом нужна Виктору для того, чтобы быть отличимым от других. Может, это была элементарная спекуляция на душевности людей?
Юра сначала тоже возился у костра, а когда отошел к лодке, Саша зашептал мне:
– Помнишь, ты рассказывал о чукотской учительнице, которая после университета боялась появляться в тех местах, где, по преданию, якобы обитали злые духи? Я ведь тогда тебе не поверил, думал, что сочинил. Юра только что расспрашивал про загробный мир. Он верит в него и говорит, мол, чуть-чуть не ушел туда, когда его обидели. Представляешь?!
Я все представлял, но теперь уж мне не верилось, что Юра, наш спутник, молодой парень, года три назад закончивший десятилетку, мог верить в загробный мир. Недоверие мое, как выяснилось позже, оправдалось. Я не исключал возможности, что кто-то из молодых чукчей глубоко верует в загробную жизнь, но с Юрой было другое, я просто чувствовал здесь что-то неладное.
День опять пролетел так стремительно и незаметно для меня, что, увидев закат, я поразился. Стало быстро, заметно темнеть. Озеро, подернутое еще розовой рябью, казалось сумрачным и настороженным.
Мы стали собираться в обратный путь. Возясь у лодки, я посмотрел на горизонт и увидел длинную, отчетливо выделяющуюся полосу земли. Она была синей и над ней повис темно-алый жгут облака.
– Что это? – спросил я у Юры.
– Остров.
– Остров? Почему мы его днем не видели?
– Видели, только он был плохо заметен.
– Как же называется?
– Без названия. Там брусники растет много: земля от нее красная.
– Как брусника по-чукотски? – спросил Саша.
– Вэривыгьын.
– Тогда назовем его остров Вэривыгьилир – остров Брусничный.
– Вот мы и выполнили свою «великую миссию», – сказал я… – Дать название целому острову, разве этого мало?
Солнце зашло за горизонт, вода в озере стала темной. На небе появились первые звезды.
На лодке мы отошли километра на три от берега, когда полетела шпонка у одного из моторов. Юра долго возился с ней, сделал; мы прошли еще с километр, шпонка опять полетела. Мотор не заводился долго, мы шли на одном, потом и он заглох.
Все было проверено: свечи, поступление горючего, но моторы молчали.
Стало совсем темно, лодку сильно качало и захлестывало водой. Но страшно почему-то не было, хотя мы понимали, что наша поездка может окончиться трагически.
Потом один из моторов все-таки завелся, и лодка медленно поползла в кромешной тьме. В озере плавали пустые железные бочки, топляки – наткнешься и неминуемо…
Через пару часов мы пришли в поселок. На берегу копошились люди, готовили лодки, чтобы разыскивать нас.
Старший брат Юры – хозяин лодки – стал ругаться. Оказывается, наш моторист был электриком в поселке и без него не могли завести двигатель на электростанции: задерживалось кино – единственное развлечение в поселке.
Мы извинились, объяснили, что вины нашей нет, что техника любого может подвести. Люди успокоились, все-таки хорошо, что мы вернулись. Тут еще выяснилось, что нашу группу приняли за комиссию, которая должна была прибыть в поселок, чтобы решить вопрос о переводе его на новое место. Многие не хотели уезжать из родных мест.
– Он на начальника похож, – показывая на Сашу, смеясь, говорила хозяйка гостиницы, которая тоже пришла на берег со своими ребятишками. – И этот на начальника похож – в очках…
Потом в гостинице мы долго пили чай и говорили. Теперь нас занимали спокойные истории и спокойные мысли.
В двенадцать часов ночи потух свет, пришел Юра. Он опять стал говорить о религии, очень уж страшно, видно, пытался разжалобить нас. Потом попросил выпить, но у нас, к сожалению, ничего не было, и он ушел обиженный. Мне стало ясно ради чего он вел разговоры о загробном мире. Я долго не мог заснуть, на душе было тревожно. Откуда берутся эта тревога и боль, откуда берется стыд перед самим собой? Пожалуй, я был счастлив весь этот день, а теперь стыдился самого себя, своего недавнего покоя и радости. Уж больно беспечна и тиха моя жизнь. Я хочу многое в ней изменить. Что ждет нас в будущем? Чтобы видеть себя в грядущем, нужно знать себя в настоящем.
В то крымское лето я по-сумасшедшему влюбился.
В полдень, когда жара достигла апогея, когда на пляже людей уж не было, я собрался уходить – решил последний раз нырнуть с волнореза. Девушку я не видел, она сидела в тени массивного щита, увешанного спасательными кругами и призывами быть осторожными на воде. Когда я проходил мимо, незнакомка попросила помочь ей подняться. Руки у нее были мягкие, но очень сильные. И сама она была довольно крупной, большеголовой, смуглолицей. Кофта и джинсы так плотно облегали ее тело, что были видны все самые соблазнительные ложбинки.
Проклятая мода, с ума можно сойти!
Я задержал ее руку. Она засмеялась и сказала:
– Бросьте вы глупить.
И я пошел за ней, будто загипнотизированный, болтал черт знает что, забыв про свою одежду, жару и все остальное. Она слушала меня с неудовольствием, я видел это, но остановиться не мог. Я, наверное, пошел бы за ней по городу в плавках, но у выхода с пляжа она напомнила о моем внешнем виде. Я полетел за брюками, натыкаясь на людей, проклиная свою провинциальную болтливость, – был совершенно уверен, что девушка уйдет, кто ж станет ждать такого охламона.
…Мы зашли в маленькое, душное кафе. Сначала ели мороженое с вареньем и без, потом пили холодное шампанское, но остыть от дневной жары не могли, а во мне определенно можно было плавить чугун – что твоя мартеновская печь! – во мне полыхал огонь вина, страсти, неуемной словоохотливости. Потом мы толкались в магазинах, и один какой-то «Шурик» с ликом Иисуса Христа в латаных джинсах предложил нам пластинку.
– О, король рок-н-ролла Элвис Пресли? – ахнула моя спутница, и глаза ее засветились.
Она была страшно довольна моим подарком, хотя ее отношение ко мне так и не изменилось.
Вечером мы попали в ресторан. Теперь пили уж коньяк. И я понял, что она хочет напиться. И еще я понял, что, несмотря на ее внешне холодное отношение ко мне, я ей нравлюсь.
Я был влюблен в нее, влюблен отчаянно и говорил об этом всю дорогу, пока мы шли к ее дому, петляя по узким улочкам. Я был счастлив и хмелен.
Вначале она не позволяла даже дотронуться до себя, потом стена благоразумия, незримо возведенная ею, была сломана. И тут меня будто окатили ледяной водой. Она заплакала и стала говорить, что это у нее совсем недавно, что она совершенно здорова, что врачи говорят, скоро все пройдет – нужен небольшой курс лечения, что она сейчас самая несчастная.
Позже я читал о гирсутизме – чрезмерном оволосении женщин, но тогда я ничего не знал об этом, да если бы и знал, то мало бы что изменилось. Она виделась мне совершенно иной.
Пошел дождь. За посеревшими окнами слышен его приглушенный шум, напоминающий шелест листвы. Саша с Виктором, блаженно посапывая, спали.
Как подумаешь: люди выходят в космос, постигают иные миры, а мы… Шелестим, как тараканы. А жизнь уходит. Жуть берет, но сила привычки побеждает.
Я засыпаю, и снится мне Крым, синее, бесконечное море, солнце в голубом небе, синевато-бурая гора Ай-Петри и девушка, бегущая краем моря с развевающимися волосами, с золотистым от загара телом.
Утром просыпаюсь раньше всех, осторожно одеваюсь и выхожу на улицу. Пасмурно, сыро, но дождь уже не идет.
По хрустящей, поблескивающей от влаги гальке я прошел через тихий поселочек к озеру и не спеша побрел по берегу в сторону кладбища.
Густые, тяжелые тучи висели так низко, что прикрывали крутые берега озера. По тропинке я прошел небольшую ложбину, заросшую довольно высоким ольшаником, причудливо изогнутые ветви которого не казались мне уродливыми, я понимал, как тяжело им в этом суровом мире.
Тропинка привела меня к крутому берегу. Идти по желтой глинистой почве было тяжело – скользили ноги. На склонах рос уж не ольшаник, а стланик – мощный, пахучий, бледно зеленевший в густых тучах.
