Текст книги "Осень без любви"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Новогодний бал в Анадыре
1
В гостиничном номере холодно и неуютно. Агапов лежит на кровати, накрывшись тяжелой шубой, и листает «Огонек».
Журнал он просматривает третий или четвертый, раз – черно-белые и цветные снимки так примелькались, что он только на мгновение задерживает на них взгляд.
Было часов семь вечера. Гостиницу наполнил праздничный, возбужденный гул, знакомый всем, кому довелось отмечать праздники в командировке.
В соседнем номере поют вполголоса, слышатся затаенно-стыдливые голоса женщин, которые вроде бы и не поют, а мурлыкают в лад.
В длинном, узком коридоре, где то и дело лопаются от холода лампочки и потому всегда сумрачно, уж завязался разговор «по душам». Горячий спор вели двое мужчин из-за какой-то женщины, которую они знали и которая – о, эти женщины! – отвечала взаимностью и тому и другому.
Радио в номере говорит довольно громко, но даже оно не в силах заглушить всего шума.
Агапову – инженеру строительно-монтажного управления, часто приходится бывать в командировках, и к неустроенной, шумной жизни в маленьких северных гостиницах он привык.
В коридоре послышались тяжелые шаги. Разговор «по душам» сразу стих. Гулкий, точно выстрел в горах, звон покатившейся по полу пустой бутылки заставил Агапова вздрогнуть.
– Будь ты не ладна – ох, я и напужалась! – произносит густой женский голос. – Только вечер начался, а бутылки уж по всей гостинице разбросаны. Ох, люди! Вы чего тут стоите?! Стоят и стоят, а потом бутылки после них всюду валяются.
– Не шуми, Матвеевна, дай по душам поговорить, – отвечает гнусаво мужской голос.
– Это ты, Ковалев? Господи, опять по душам говорит. Ты уж еле на ногах держишься. Столько денег пропил, что сосчитать – не сосчитаешь. Месяц живешь у нас, а трезвым я тебя не видела.
– Матвеевна, не шебарши. Дела всякие закончил – уезжаю на прииск.
– Быстрей бы, спокойнее будет.
Шаги приблизились к номеру Агапова, раздался настойчивый стук. Агапов приподнялся, свесил ноги с кровати и крикнул:
– Войдите…
В дверь протиснулась совершенно одинаковая в ширину и в высоту дежурная гостиницы Анна Матвеевна.
– Роман Викторович, простите за беспокойство, звонил ваш сосед, архитектор, и просил подождать его. Он через часик будет, – как-то неестественно угодливо сказала она.
– Я подожду, я собственно никуда не собираюсь.
Внезапная перемена в голосе дежурной рассмешила инженера. Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться.
– Во-оо… распелись-то! Вы уж простите за всякое такое… Скоро достроят новую гостиницу с удобствами, такого беспорядка не будет.
Женщина попятилась, вышла из номера и в коридоре опять командирским тоном прогромыхала:
– Вы мне тут без шума! Инженеру работать мешаете! – Затем она стала отчитывать поющих в соседнем номере.
Агапов уткнулся в подушку и захохотал.
Номер тускло освещала старомодная настольная лампа с большим стеклянным грибом-абажуром. Такие лампы редко теперь увидишь. Они сохранились в кое-каких провинциальных гостиницах и в благопристойных малодетных домах, где вещи переживают людей, где время будто не течет, не движется, привязанное крепко-накрепко к старым, дорогим вещам. Агапов любил старые вещи. Они несли покой и величавость, и, глядя на них, он всегда думал, что в суетном мире они являются островами веры в то, что не все проходит в человеческой жизни. Конечно, вещи не ординарные, а являющие собой искусство.
Золотаев пришел не через час – раньше. Высокий, лет тридцати пяти, с светлыми, слегка вьющимися длинными волосами, с небольшой родинкой на шее, которая делала его красивое лицо похожим на женское, архитектор с четырьмя бутылками шампанского остановился посреди номера и, улыбаясь, весело сказал:
– Вставай, Роман Викторович! Хватит валяться, человек и так полжизни проводит в постели, в праздники надо от всей души веселиться. На улице повалил снег и такая теплынь… А у меня радость. Поздравь!.. – Золотаев поставил шампанское на стол, снял пальто с серым каракулевым воротником, заглянул в зеркало, висевшее на стене, поправил волосы, галстук, подошел к Агапову и протянул ему руку: – Утвердили проект, – в будущем году начнем строить кафе-оранжерею. Потом у меня свидание с девочкой. Как она мила, как сконструирована и выписана!
Золотаев был нахально красив, самодоволен и чрезмерно любим собою.
– Поздравляю! – без энтузиазма пожимая руку архитектора, ответил Агапов.
– Нет, я все-таки доволен собой! – продолжал Золотаев, срывая блестящую фольгу с бутылки. – Протолкнул такое дело! Ты знаешь, в архитектуре меня не привлекают кибернетические города Шеффера, его космические центры отдыха. По-моему, они холодны, вычурны, далеки от нас. Но я поддерживаю его идею: человеку необходимо создавать такие условия отдыха, чтобы как рукой снималась естественная усталость после рабочего дня. Надвигается так называемая эра отдыха – результат технического прогресса. Житуха будет!.. Ах!.. Мое детище – попытка в наших северных условиях решить вопрос спасения человека от угнетающего воздействия белого безмолвия. Представь себе, после работы на холоде ты приходишь с друзьями отдыхать в сад, где цветы, буйная зелень, поют птицы, а за окном голая тундра, холод, пурга. Волшебство?! Черт! Она удивительна!
– Кто она? – не понял Агапов.
Золотаев не ответил, открыл бутылку и стал наливать пенящуюся золотистую жидкость, в стакан. Легкий капроновый дымок струился из горлышка, белая шапка пены, стремительно вырастая, лопнула, поплыла из стакана на скатерть и образовала продолговатое, в виде кляксы, пятно.
– Я люблю женщин, – Золотаев брызнул белизной ровных, красивых зубов. – Увидел Ольгу – и все, думаю, что такую богиню упустить грешно. Как тень потом не мог от нее оторваться. Я, как библейский Давид, лучшим лекарством считаю дыхание молодых девушек, от которых излучается, как он говорил, «живительная сила во всей ее чистоте». Как тут не соблазниться? Телевидение, кино, театры, романы – все заполнили девочки с точеными ножками и холеными грудями.
Он глянул на Агапова по-казацки лихо и, как показалось тому, с каким-то неприкрытым нахальным превосходством. Это вовсе не огорчило, не обидело Агапова, он улыбнулся, почувствовав, что пошел навстречу настроению соседа по номеру, что заворожен, слегка ошарашен его оптимизмом и этим, бог знает чем вызванным превосходством – странно! – даже доволен.
Золотаев подал шампанское. Стакан был тяжел, холоден.
– Мы уже спорили по поводу кафе-оранжереи. Дело хорошее, нужно и о досуге человека думать, но я бы голосовал за жилой дом, а не за кабак. Все это к лишнему пьянству ведет.
– В моем кафе пить не будут, – перебил Агапова архитектор. – Я гарантирую. Понятны в конце концов твои возражения, но все это идет от голого практицизма. Один дом не решит проблему жилья, а кафе сотням людей принесет часы блаженного отдыха – это будет своего рода чистилище от душевных болей.
– Не слишком ли большая задача для такого заведения? – не возразил, а насмешливо, веря, что именно он прав, переспросил Агапов.
– Жизнь человеку дается только один раз, про это мы еще в школе учили, и он волен ею распоряжаться так, как ему вздумается. Одни прожигают жизнь, а другие блюдут ее. Врачи борются за то, чтобы продлить каждому человеку жизнь. Ну, а мы – архитекторы – должны, на мой взгляд, думать о том, как покрасивей и попрактичней обставить жизнь человеку. Каждому из нас не безразлично, где проводить досуг – в грязном сарае или в райском саду.
– Всякая идея имеет хорошую сторону и плохую.
– Давай выпьем, – Золотаев поднял руку, приглашая собеседника последовать его примеру, сделал несколько глотков и, поставив стакан на стол, заходил по номеру.
Он был возбужден, и это возбуждение было приятно ему. Спор, как игра, всегда увлекал его, в споре, как шахматист, он составлял различные комбинации одних и тех же жизненных принципов, в которые якобы верил и которым мог в любое время изменить.
После недолгого молчания первым заговорил Агапов.
– Теперь у нас, на Севере, мода пошла закольцовываться: строить между зданиями всякие галерейки, переходики – отрезаем себя от внешнего мира. Мы соорудили административный корпус, столовую, клуб, общежитие, несколько жилых домов с магазинами – все закольцевали: соединили переходами. Некоторые жильцы месяцами на улицу не выходят. Денег на эти переходы уйму затратили и навредили людям.
– Сидни и без переходов будут дома сидеть, – ответил архитектор и тут же изменил тему разговора. – Я почему просил подождать меня – боялся, смоешься в какую-нибудь компанию. Коль уж так получилось, что нам приходится Новый год встречать не в пенатах, давай вспомним молодость. Я достал билеты в Дом культуры на Новогодний бал. Потом, я тебе говорил, что познакомился с девочкой, и она приведет свою подругу. Новый год они встретят дома, а потом придут в клуб.
– Я не пойду, – решительно, не дослушав Золотаева, заявил Агапов. – Танцую плохо и вообще это не солидно – мы не пацаны.
– Из тебя так и прет патриархальщина. Тебя нужно использовать в качестве абразива для шлифовки испорченных людей. Надо же в конце концов развеяться, – Золотаев опять подсел к Агапову, добавил из бутылки шампанского, чокнулся и тут же сам выпил. – Я ведь тебя, дорогой Роман Викторович, все равно из этого «гранд-отеля» вытащу. Вообще, пользуйся благами свободного командировочного человека.
– Я привык встречать Новый год в кругу семьи, – Агапову показалось, что архитектор в душе посмеивается над ним, и ему захотелось резко осадить своего соседа.
– Я тоже люблю дома встречать этот праздник, но теперь-то… – Тон у Золотаева стал совершенно другим, будто он почувствовал, что Агапов на него обиделся и что, если он и дальше будет насмешливо говорить с ним, тот взорвется. – У меня сейчас в голове промелькнула догадка – простая догадка, Роман Викторович: ты действительную жизнь в ином аспекте видишь, нежели я, и будущее по-иному представляешь. Ты чувствуешь, какое время-то подходит? Люди тянутся к веселью и праздникам – раньше так тянулись к религии. Молодежь вообще – оторви да выбрось. Моя дочка минуты не может прожить без подруг, кино, игр, музыки – хоть какого-то праздника. Впрочем, пусть они как хотят, так и живут.
– Сколько ей лет? – спросил Агапов.
– Девять – в третий класс пошла. Ты думаешь, она одна такая? Для нас учеба в школе была трудом, для них же – тягостное времяпрепровождение. Да и учебу-то сами учителя в игру превратили. Говорят, мол, так лучше материал усваивается. – Золотаев поднялся, опять прошелся по номеру, как-то манерно покачиваясь. Говорил он без горечи и раздражения – весело, точно рассказывал благопристойный анекдот: – Чему дивиться, скоро наступит эра досуга. Знаменитый лозунг о замене тяжелого человеческого труда будет выполнен. Всю работу станут делать механизмы, творчеством займутся выдающиеся особи, нам, простым смертным, предначертано одно – развлекаться.
– Люди без работы не останутся, какая бы техника им на помощь ни пришла, и развлекаться будут целомудренно, спортивно, – сердито, даже обидчиво возразил инженер.
– Будущее я тоже вижу чистым, гармоничным, – далекое будущее, а близкое-то… – Золотаев не договорил, стал жадно пить шампанское.
– Если откровенно говорить, то я ничего не вижу плохого в поведении твоей дочери. В таком возрасте все тянутся к играм. Подрастет, начнет понимать – будет хорошо учиться и хорошо работать.
– Твоими устами да мед пить. Я в ее годы – это после войны как раз было – летом в пионерские лагеря не ездил, а на свиноферме подпаском работал и, когда осенью шел в школу, так учеба в радость была.
– Я тоже с детства работаю. В инженеры через мозоли пробился. Теперь иное время, мы материально лучше живем и прочее…
– Что прочее? Нас захлестывает дух горьковских дачников?!
– Нет, почему? Время меняется, и люди меняются. Мои ребята тоже не очень-то работать любят.
– И я ж об этом, – горячо затряс рукой архитектор. – Давай не отставать от времени! – и он весело захохотал.
То ли выпитое вино подействовало на Агапова, то ли ему больше не хотелось одному оставаться в номере холодного и шумного «гранд-отеля», но он вдруг согласился идти с Золотаевым и быстро стал собираться.
2
Все дни, которые провели в Анадыре Агапов и Золотаев, держались холода. По низине, в которой стоит город, своеобразной аэродинамической трубе, постоянно гнало седые космы стыни. Про анадырские холода сложены легенды, и каждый, кому довелось побывать в этом небольшом городке, слышал их, с той или иной степенью преувеличения.
В эту новогоднюю ночь неожиданно потеплело.
Ветер разом стих, пошел густой, влажный снег, и воздух будто набух. Дышалось легко. Снежинки, точно в замедленном кино, стекали к земле – создавалась иллюзия сказочности всего происходящего.
Они прошли несколько раз по центральной улице в больших сугробах, хорошо освещенной, пустынной в этот ночной час.
– Ты говорил, что мы замуровываем себя в зданиях. Что ж делать-то? Север, холод…
– Ты так и пытаешься вытащить из меня слова в поддержку строительства твоего кафе. – Агапов покосился на архитектора и усмехнулся снисходительно и с вызовом, в отместку за его насмешливый тон.
– Дело вовсе не в поддержке, а в стремлении или желании по-серьезному посмотреть на проблему досуга северян, – сказал Золотаев.
– Пусть этой проблемой занимаются работники идеологического фронта, наше дело – добротно жилье строить. А то прожектерство доведет до того, что, извини, мы скоро гальюны-оранжереи начнем мастерить.
– Агапов, не пытайся меня обидеть, – спокойным тоном, даже с наигранной веселостью ответил архитектор. Какое-то время он шел молча, обдумывая что-то. Агапов понял это по дыханию собеседника, ставшему размеренным, углубленным. – Я понимаю, что не рожден Растрелли, Ухтомским, Казаковым, что не создам шедевра, я довольствуюсь малым, но хочу, чтобы и это малое было красивым и приносило людям пользу. – В голосе его чувствовалась грусть – грусть матери, родившей больного ребенка.
– Если не Растрелли, то разве нельзя себя чувствовать настоящим человеком? – с обидой спросил Агапов.
Сказанное Золотаевым инженер принял и в свой адрес. Агапов вечно был недоволен собой: своим поведением – уступчивым и, как у боязливого школьника, примерным; своей работой – любимой им и в то же время казавшейся ему со стороны непривлекательной; даже своим внешним видом – видом деревенского парня-рубахи. Может, поэтому Агапов был излишне мнителен? Это недовольство собой рождало сомнения в собственных действиях. Подчас, боясь, что люди примут его за чистоплюя, Агапов поступал так, что потом стыдился сделанного.
Золотаев был человеком иного склада. Ко всему он относился с легкостью, считая главным в жизни – умение быть беззаботным, – счастливым, в любых обстоятельствах и условиях.
В своем поселке Золотаев слыл образцовым семьянином, веселым, добродушным, гостеприимным человеком и отпетым трезвенником. Никто не знал о «подпольной» жизни архитектора: он часто проводил вечера в сомнительных компаниях.
В командировках же Золотаев не скрывал своей любви к вину, праздности и женщинам – все это было, по его мнению, не порочно. Ему всегда везло – он не попадал в истории, после которых рассыпалась в прах создаваемая годами репутация, что не раз случалось с его друзьями и сослуживцами.
– Можно считать себя настоящим человеком, – тихо и с неохотой, после долгого молчания, ответил Агапову Золотаев. – Но лучше быть обыкновенным человеком и катиться по той дороге, что глаже, ровнее и легче. В жизни мы все эпигоны. У жизни мы учимся немногому…
– Почему же? Наоборот многому… иначе и нельзя.
– К чему все это?.. – Золотаев разом как-то преобразился и весело, шутливо толкнув в бок высокого, слегка сутуловатого Агапова, добавил: – Пойдем на бал – в буфете посидим. И вообще у меня сегодня такое свидание! О, как она выписана и сконструирована! А сколько я сил потратил, чтобы уговорить это капризное создание. Я только в любви ей три раза признавался.
Было часов десять, когда они вошли в Дом культуры, разделись и поднялись на второй этаж, где играл оркестр и вокруг довольно большой елки суетливо прыгали танцующие. Елка здесь, как, впрочем, и в других Домах культуры Чукотки, была, по меткому выражению одного журналиста, «стяпком», то есть стяпанной из многочисленных веточек стланика. На первый взгляд это трудно заметить: мешают многочисленные украшения, но, присмотревшись, увидишь и согнутые гвозди, и белые срубы плохо прилегающих к бревну ветвей стланика. Как бы там ни было, все-таки это была «живая», а не какая-нибудь капроновая елка.
Просторное фойе разделено толстыми, модными еще в пятидесятые годы, колоннами на две части. В той, что больше, – эстрада и елка.
Стены украшены бумажными гирляндами, огромными рисунками зверей, облаченных в людские одежды. Здесь и Волк из бесконечных «Ну, погоди!», и белый медведь, вращающий землю вокруг оси, и морж на льдине с бутылкой, и лиса, хитро подмигивающая колобку-простофиле, а под рисунками надписи, кочующие по всем новогодним балам – может, даже из эпохи в эпоху, – надписи, призывающие быть веселым.
Людей в фойе еще немного, в основном девушки, спортивно, ладно сложенные в макси платьях или юбках с длинными разрезами спереди, сзади или с боков, сквозь которые видны стройные ноги, манящие капроновой подделкой под загар. Девочки, как правило, коротко подстрижены (а ля Мерей Матье), с подведенными синевой глазами.
– Крошки из местного педучилища, – пояснил Агапову тоном гида Золотаев. Он не первый раз был на танцах и хорошо ориентировался. – Им по пятнадцать-семнадцать лет, и для серьезных дел они еще не созрели. Но попрыгать, потанцевать с ними можно.
Оркестр грянул быстрый ритмичный танец. Парнишка с микрофоном в руке дернулся в такт музыке, длинные темные волосы прикрыли на мгновение его пухлое с баками и усиками лицо, потом застывшим водопадом спали на один, на другой бок, парнишка запел на английском, и голос его, усиленный в десятки раз электроникой, словно впился в стены здания. Оркестранты, в алых рубашках и белых брюках, тоже молодые и волосатые, крутили головами, дергались и было такое ощущение, будто они сгорают в пламени.
Девушки кинулись в центр зала, задвигались, заизгибались молодо, игриво, с каким-то непостижимым самозабвением.
– Вдарим и мы? – легонько подтолкнув Агапова вперед, спросил Золотаев.
– Ты что, спятил! – ахнул тот. – Нас, отцов, за сумасшедших примут.
– Тогда начнем с буфета – и мы станем такими же лихими, как эти девушки. Мы придем к их восторженности.
Они спустились на первый этаж. В буфете немногочисленные компании тридцати-сорокалетних мужчин и женщин. В ожидании большого скопления людей все столы заранее заставлены всевозможной снедью и горячительными напитками.
Золотаев открыл бутылку коньяка, наполнил рюмки.
– Ну-с, перед встречей Нового года надобно и причаститься, – произнес он.
– Я вообще не очень…
– И я не очень, но сегодня!..
Они выпили, потом выпили еще, спеша, стремясь побыстрее расстаться с гнетущим чувством потери чего-то, которое охватило их там, наверху, где танцевала, развлекалась молодежь. Потом они говорили о пустяках, но разговор не клеился, ломался, мысленно они были на втором этаже, завидуя не тому, что там происходило, а возрасту, юности верещащих мальчиков и девочек.
Потом захлопали вразнобой десятки бутылок шампанского. Они поняли: Новый год рядом, вот-вот будет отстрельнута в бесконечность еще одна ступень времени, отпущенного им.
– Мне бы лет двадцать побыть в шкуре всемогущего мужчины, а там… – Золотаев красноречиво махнул рукой.
– Детей бы вырастить, – на мгновение уйдя в себя, произнес тихо Агапов.
Они пожелали друг другу успехов в Новом году, и у каждого была своя цель, свои заботы, в каждом по-своему жило будущее время: в одном как спокойная ясная даль, в другом как высыхающее, но довольно еще большое озеро.
3
Когда Золотаев с двумя девушками шел к столу, Агапов сразу догадался, какой из них архитектор трижды объяснился, в любви. Она была чуть выше его, в белом, с большим декольте платье, с распущенными русыми волосами, поблескивающими шелковисто, отражающими легкую синеву люминесцентного света, – нежная, точно созданная из белизны и ласковой лени.
Агапов был так захвачен внешним обликом девушки Золотаева, что на вторую посмотрел мельком – совершенно «не увидел» ее. Он сразу как-то оробел, даже забыл, как зовут девушку, хотя помнил, что Золотаев называл ее имя. При красивых женщинах он всегда чувствовал себя утюгом, медведем на коньках. Только знакомясь, он как следует рассмотрел вторую девушку, с которой предстояло провести вечер. Дина была худенькой, большеглазой, с короткими темными волосами и сочными ярко накрашенными губами.
После коньяка Золотаев был особенно разговорчив и весел. Он острил, рассказывал довольно пикантные анекдоты, которые он сам называл «тепленькими», философствовал:
– Мы отмеряем годы в своей жизни маленькими или большими попойками, радостными или безрадостными встречами с женщиной. Я предлагаю тост за женщин, приносящих мужчине праздник.
Потом говорили о любви, посмеиваясь над ней и отвергая ее, принимая лишь игру чувств. Особенно горячо эту мысль проповедовали Ольга и Золотаев. Агапов слабо возражал. Дина посмеивалась.
Между тостами за счастливое будущее Золотаев говорил об искусстве, совершенно отвергая его. Но Ольга неожиданно полезла в амбицию, заявив, что и теперь пишут хорошие книги, рисуют хорошие картины, ставят гениальные фильмы.
– Я бы никогда не работала, только читала бы книги, ходила в театр, кино и была бы счастлива, – заявила она.
– Вообще-то человек сконструирован из лени, – поддержал ее Золотаев. – И его протест каждодневной работе закономерен.
– Это уж совсем глупости, без труда – нет человека.
– О, наш милый консерватор! – хмельно смеясь, обратился Золотаев к Агапову. – В мире должны мирно сосуществовать люди, любящие труд, и люди, не любящие его.
– Знаешь, как это называется! – перебил архитектора Агапов.
От волнения он поперхнулся и закашлял, стыдливо зажимая рот ладонью.
Пока Агапов кашлял, Золотаев успел несколько раз примирительно сказать, что не надо его слова принимать всерьез.
– Я предлагаю, – сказала Дина, когда Агапов успокоился, – выпить по последней и пойти танцевать.
Все согласились.
В танцевальном зале теперь было многолюдно. Разряженная молодежь заполнила все фойе.
Оркестрантов не было на эстраде – отдыхали, и Снегурочка с Дедом Морозом к чему-то призывала отдыхающих, но за всеобщим гамом нельзя разобрать их голосов. Но вот появились музыканты, зал завопил, приветствуя их. Парни были одеты уже не в красные рубашки и белые брюки, а наоборот – в красные брюки и белые кружевные рубашки.
– Эту песню мы дарим Марине, которая находится в нашем зале! Самой красивой девушке в мире, – прокричал в микрофон щекастый юный певец.
Парнишка-ударник задергался, замахал волосатой головой, ритмичные звуки полились в зал, затем вступил весь оркестр, и певец, почти касаясь губами микрофона, запел, подражая знаменитым Битлзам:
Моя любовь из вечности пришла,
Она бела, бела, бела…
Толпа хлынула к елке, задергалась, подключаясь к ритму песни.
Агапов уже не смотрел на всех ошалело, как вначале. Выпитый коньяк подогревал в нем стремление так же вот дергаться, беситься, забыв о возрасте и времени. Он танцевал с Диной. Прежняя робость, стеснительность ушли. Ему нравилось, что женщина доверчиво прижимается к нему, что отвечает на его улыбку. Иногда он легонько касался губами щеки Дины, и та, отстранившись, поблескивая карими глазами, грозила лукаво маленьким розовым пальчиком. Это была игра, цель, финал которой был известен каждому из играющих.
Золотаев с Ольгой затерялись в толпе, и Агапов с Диной не пытались их найти.
Часа в четыре утра веселье пошло на убыль. Люди постепенно стали расходиться. Собрались уходить Дина и Агапов.
Было по-прежнему тепло. Снег все шел и шел, будто кто-то щедро посыпал землю серпантином. Воздух был какой-то домашний, пахло чистыми простынями, когда их только внесешь в тепло с мороза, и яблоками.
В снежной круговерти фонари казались больше обычного, и свет от них был мутен, словно это был вовсе и не свет, а тень от него, которую трудно себе представить, но которая, наверное, существовала на земле, как существует тень жизни, тень мечты, тень красоты.
Дина была в темной цигейковой шубке и песцовой шапочке, очень шедшей ей.
– Я сегодня с ума сошла, – сказала она доверительно, по-свойски Агапову.
– Почему?
– Никогда в жизни столько не пила.
– Вы замужем? – неожиданно, каким-то нелепым голосом спросил он.
Она засмеялась, вскинула на него глазищи и покачала головой – не то укорила, не то этим кивком ответила ему. Потом все-таки сказала:
– Нет, с чего ты взял?
Он заметил переход на ты, но не придал этому значения.
– Просто так спросил.
– Я была замужем, – Дина глянула мельком на Агапова, будто проверяя, стоит ли открываться ему дальше, и добавила: – Муж погиб два года назад. Глупо все получилось. Был в командировке, пошел к знакомым в гости, возвращался в гостиницу сильно выпившим и замерз. Вообще-то он не пил – был слабеньким. Сам врач и так неблагоразумно поступил. Он был одержим и все время пекся о работе. У нас только и есть работа, работа, а душе хочется светлой милости. Да где ее взять?
Город не спал, слышались песни, смех, девичий визг. Изредка молочное, набитое снегом небо озаряли то красные, то зеленые огни ракет.
Они прошли освещенную центральную улицу и свернули в темный переулочек. Агапов осторожно взял Дину за руку, ладонь у нее была сухая и горячая.
4
В гостиницу Агапов вернулся в полдень, толкнул дверь – номер оказался заперт. Он постучался.
– Рома, это ты? – тихо спросил Золотаев.
– Я. Кто ж еще?
– Подожди минуточку.
Агапов не удивился, увидев Ольгу.
Она стояла у зеркала, все в том же белом платье, в каком была вчера на балу, такая же свежая и убийственно красивая.
– Приветик! – поправляя прическу, обыденно и просто поздоровалась она. – Как новогодний бал у нас, в Анадыре? Как, вообще, отдых? Соответствует будущему времени, когда наступит золотаевская эра отдыха?
– Наверно, соответствует, – грустно ответил Агапов.
Не снимая шубы, он сел на свою кровать.
– Вы почему такой грустный? В доме Дины вы были персоной нон грата?
– Оленька, ты задаешь мерзопакостные вопросы! Ты же видишь, у человека головка вава. Его нужно похмелить. – Золотаев достал бутылку, добавил: – Мы уже успели глотнуть понемногу, и нам легче. Коньяк будешь?
– Нет, упаси бог! – замахал руками Агапов. – Шампанского глоток, а то действительно голова раскалывается.
Золотаев поднялся с кровати и ополоснул над краном стаканы. Он был в спортивном костюме и выглядел довольно бодрым. В облике архитектора угадывалась некая внутренняя сытость – сытость хищника после охоты. Он уже не метал на девушку горящих, влюбленных взглядов, как вчера, а поглядывал спокойно, вроде намеренно устало, как на прекрасную, но привычную вещь.
– Давайте выпьем за все хорошее и за нас самих! – Золотаев, словно факел, поднял над головой стакан.
– И за твой кабачок с розочкой, Золотаюшко! – Ольга весело засмеялась.
– Спасибо, милая, я польщен.
Ольга выпила шампанское, поставила стакан на стол и неожиданно спохватилась:
– Ой, балда я, мне нужно позвонить Дине и предупредить, чтобы она сказала моим предкам, что я у нее ночевала. Где у вас телефон?
– Пройдешь немного по коридору – и направо, – объяснил Золотаев.
– Администраторша меня не того?..
– Она на первом этаже – не беспокойся.
Ольга вышла, упруго шевеля парчей платья.
Золотаев наполнил стакан Агапова шампанским.
– Ты чего скис? – дружеским тоном спросил он.
– Да ничего, так…
– Знаешь, Ольге не понравился твой костюм, говорит, дешевый. Мещаночка, да?.. Но как женщина она бесподобна!
– Одни носят дорогие костюмы, но живут дешевой жизнью, а я хочу, чтобы у меня было все наоборот, – задумчиво ответил Агапов. – Пойду погуляю, на свежем воздухе мне будет лучше.
Он отодвинул стакан, так и не дотронувшись до шампанского, поднялся и направился к выходу.
– Ты что, обиделся на нее?
– Нет, о чем ты говоришь?
Снег все шел и шел, будто скопилось его в небесах за целое десятилетие. Дома, сквозь густую сеть снегопада, казались живыми существами, спокойно взирающими многочисленными глазами на мир.
Людей на улицах было мало, кое-где торопливо пробегали женщины с сумками да ребята с хоккейными клюшками. Город отдыхал после бурной ночи.
На душе у Агапова было беспокойно и нехорошо, словно он украл что-то и об этом вот-вот узнает весь мир. О прошедшей ночи он не хотел вспоминать. Но иногда всплывали отдельные эпизоды, обрывки разговора.
– Ты меня осуждаешь? – спросила Дина. Он ничего не ответил, он не знал, что ответить. Она продолжала: – Моя мама совсем недавно, когда я была у нее в Хабаровске, призналась, что в сорок лет ее стал мучить страх, что в жизни больше ничего не будет, и страстное желание быть как можно больше с мужчинами охватило ее. Она готова была быть с каждым и жалела, что так и не подвернулся случай. Ко мне пришло такое после смерти мужа, в 25 лет. Но ты не думай, ты у меня первый. Когда я тебя увидела, мне показалось, что ты обо мне будешь думать долго и хорошо. Ты светлый человек, и это поможет мне бороться с собой. Ты только не ругай меня, вообще никого не ругай. Считай, что это была сумасшедшая ночь, которая больше никогда не повторится.
– Где ты работаешь? – спросил он, и это почему-то было для него важно.
– В школе, преподаю русский язык и литературу.
Агапов нагнулся и зачерпнул пригоршню снега. Какой он легкий, светлый! Он набил полный рот, а остатками стал растирать лицо.
Вроде полегчало: голова уж не болела. Как хорошо, первозданно чисто кругом! И он подумал: «Пусть они живут, как хотят. Они выдумали это бесшабашное будущее – эру отдыха, и уже сейчас заражены какой-то болезнью. Если жить выдуманным будущим, в котором пустота, то душа уж теперь омертвеет. Я на другом берегу, я там, где созидают, там, где строят новый мир, нового человека».
Его потянуло домой, к работе, к своему прокуренному кабинету, где он просиживает допоздна над чертежами, потянуло к сослуживцам, с которыми он делит беды и радости, к вроде бы не разрешимым и все-таки разрешаемым большим и малым проблемам; потянуло в маленький районный поселочек, в котором почти половина домов построена им; потянуло к семье, без которой он не мыслит своей жизни. «Работать, работать, работать!» – беззвучно кричал он себе, бодро ступая по тихой заснеженной улице.
