Текст книги "Осень без любви"
Автор книги: Евгений Рожков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Осень без любви
Совещание уже началось, когда Курнев торопливо вышел из такси и прямо с портфелем, с которым обычно ездил в командировки, – старым, но довольно еще прочным портфелем из крокодиловой кожи, – прошел в гардероб, разделся, поручил вещи услужливой, полной женщине, стоявшей, выпятив грудь, за барьером, и юркнул в зал. Он долго не мог привыкнуть к полумраку, к синему свету, лившемуся со стен, где висели причудливые плафоны, и потому не видел никого рядом, хотя двое или трое поздоровались с ним шепотом, а он даже не понял, кто это. Смотрел сначала, точно загипнотизированный, на сцену, где был яркий свет и где за длинным столом восседал довольно внушительный президиум. Потом он прислушался к тому, о чем говорит докладчик, заместитель заведующего облоно, полный, беспечный Ипатов, лысый и большой, как баобаб. Когда до сознания дошел смысл его речи – обычные наставления перед учебным годом, те, что он говорил с этой же трибуны год назад, Курнев, потеряв всякий интерес к докладу, стал осматриваться вокруг.
Впереди, на соседнем ряду, склонив голову набок, видимо, тоже совершенно не слушая докладчика, сидел старый приятель Курнева, директор одной из колымских школ Прутков. Прутков повернулся, точно почувствовал на себе взгляд Курнева, и, перекинувшись через кресло, улыбаясь, заразительно, прошептал:
– Привет, чукотский морж! Как поживаем? Умираю от скуки, – на худом длинном лице Пруткова появилась кислая мина. – Долдонит одно и то же второй час. Я бы подсел к тебе, да не пролезешь сейчас. Ладно, подождем до перерыва.
– Хорошо, мне нужно с тобой поговорить, – в свою очередь зашептал Курнев.
– Тихо, товарищи, вы ж на совещании! – с укором прошептал кто-то из зала.
Подмигнув друг другу, Прутков и Курнев стали смотреть вперед. Вначале Курнев заинтересовался высоким начальством, сидевшим в первом ряду президиума. Потом он стал рассматривать сидящих в глубине сцены и увидел Клаву, Клавдию Петровну. Она сидела во втором ряду, между полной женщиной из Минпроса, которую он знал, и инструктором обкома.
От неожиданности Курневу даже стало жарко. Потом он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Сколько же лет он не видел Клавдии? Считать, так и не сосчитаешь. Как далеко теперь то время, молодость!
Если смотреть издали, то Клавдия Петровна вроде совсем не изменилась. Как прежде носит роскошную прическу, мила лицом, свежа. Такие женщины, как она, сильно любящие и блюдущие себя, медленно и незаметно стареют.
Докладчик монотонно говорил о задачах сельских школ, проанализировал их работу в летний период, в числе лучших назвал его, Курнева, школу; он призывал к щедрости в оказании помощи школам руководителей предприятий и к строжайшей экономии в трате государственных средств заведующих районо.
Курнев, не отрываясь, смотрел на Клавдию Петровну, прошлое вздыбилось в нем, будто норовистый полуодичавший скакун.
Как это все было давно!
На выпускной вечер Ваня Курнев неожиданно для всех привел свою девушку Аню, недавнюю десятиклассницу, а теперь учащуюся медучилища, тем самым кровно обидел девочек-однокурсниц. Ваня был лучший танцор училища, а на вечере он танцевал только с Аней и вроде никого больше не замечал.
Может быть, девочки никогда бы не простили Ване этой выходки, если бы его девушка не была такой красивой и если бы не было видно даже невооруженным глазом, что они друг друга сильно любят. Девочки все простили и потом, когда разъезжались, плакали и больше всего целовали Ваню – любимца и гордость училища.
В тот вечер Ваня с Аней долго гулял у берега моря. В белые ночи тундра и море бывают удивительно красивыми.
Солнце только зашло за горизонт. На небе с перистыми облаками, над морем, на востоке полыхало огромное зарево. Алый свет будто струился из воды и растекался по небу.
Тундра, покрытая молодой сочной травой, гнала к морю горьковато-сырой запах полыни, трав и земли. На невидимом рубеже, у самой воды, запах водорослей и запах тундры встречались, старались побороть друг друга – каждый то отступал, то наступал. Чуткое обоняние человека улавливало эту борьбу.
Иван и Аня поднялись на холм, с которого хорошо был виден поселок, устье небольшой реки и море.
Души их наполнились чем-то таким, от чего закружилась голова, забилось отчаянно сердце, и мир, жизнь стали бесконечно любимыми и дорогими. Они впервые неумело поцеловались. Потом целовались долго, до тех пор, пока не заболели губы.
То были удивительные минуты в его жизни. Многое потом довелось повидать, но то очарование землей, морем, жизнью, вспыхнувшее в нем, никогда не покидало его.
Август Ваня Курнев провел у матери, которая работала завучем в школе одного из райцентров Чукотки. Там он и получил известие о гибели отца.
Война уже закончилась, они ждали отца с фронта. Письма на Чукотку тогда шли долгие месяцы, и с последним письмом, написанным отцом первого мая сорок пятого года, они получили известие о его гибели восьмого мая того же года.
Наверное, отец чувствовал близкую смерть, ибо последнее его письмо было обращено к нему, к сыну, оно написано как завещание.
«Сын мой, ты приобрел самую гуманную в мире специальность учителя. Истинный учитель тот, кто не считает педагогику только своей профессией – средством добывания куска хлеба, для кого это призвание – любовь на всю жизнь. Я рад, что ты пошел по стопам отца и матери. Учительство для вас есть и было смыслом всей жизни. Мы любили свое дело, отдавались ему до конца, и оно приносило нам радость. Любовь к учительству толкала нас на тернистый путь поисков и познания; мы не искали легких путей, а шли туда, где было труднее всего. Проверь себя и, если ты не ошибся, вручи всю жизнь без остатка этому большому делу. Жертвуй ради него всем, и тогда тебя не будет «жечь позор за бесцельно прожитые годы». И еще: найди себе верного товарища в жизни, горячо любящего, как и ты, учительство, такого товарища, каким была для меня твоя мать».
Эти строки из последнего письма отца он выучил наизусть.
Дорога к новому месту работы заняла у молодого учителя уйму времени. Самолеты в отдаленные поселки еще не летали, не ходили пассажирские катера и пароходы. Курнев добирался до поселка, в котором ему предстояло работать директором начальной школы, около месяца на пароходе-снабженце, завозившем на фактории и метеостанции продукты и одежду…
Единственная учительница на четыре класса, молодая девушка, всего два месяца назад прибывшая с материка, встретила. Курнева не скрывая радостных слез.
– Еще немного и я бы сошла с ума, – заявила она. – Они меня каждый день до слез доводят. Дети вербованных рабочих – отпетые бандиты: курят, матерятся, дерутся между собой.
Школа была совсем небольшой – круглое, убогое строение из ящиков, похожее на чукотскую ярангу. Для теплоты и прочности стены обложены дерном. Помещение разделено тонкой перегородкой на три части – два класса и раздевалка, в центре стояла большая печь. С южной стороны к школе пристроен «аппендикс» – это библиотека, и учительская, и здесь же жила учительница. Окна в школе были не в стенах, как в нормальных помещениях, а на крыше. Зимой «большую ярангу», как звали школу чукчи, сильно заносило снегом, крышу откопать было гораздо легче.
Сам поселок тоже был убог и мал. На высоком морском берегу приютилось несколько яранг и землянок. Совхоз организовали всего год назад, и все еще предстояло построить.
Летом, в навигацию, завезли строительные материалы, бригада, прибывшая с материка по вербовке, уже заложила новую большую школу-интернат, несколько жилых домов, клуб, магазин.
В первый день они проговорили почти до самого утра. Молодая учительница Клавдия Петровна, или просто Клава, большеглазая, полненькая, с длинными толстыми косами, соскучившись, щебетала не умолкая и успела рассказать все о себе.
Клава родилась в Хабаровске, закончила там педучилище и приехала на Чукотку. Здесь ей пока нравилось, только ужасно было тоскливо и одиноко.
– Хорошо, что вы мужчина, – лупая большущими, с кулак, карими глазами, застенчиво краснея, говорила она. – Вас ребята будут слушаться. Когда мне из районо сообщили, что едет директор, я больше всего боялась, что это будет женщина. Думаю, пропадем мы, две бабы.
На ночлег Курнев устроился в одном из классов. Расстелил на полу кукуль, который ему выписали в совхозе, залез в него и тотчас заснул.
Утром всех ребят собрали в одном классе. Курнев сильно волновался, как-никак предстояло провести первый самостоятельный урок, к тому же в должности директора школы.
Клавдия Петровна рассадила учеников за самодельные столы и представила Ивана Александровича. Тридцать пар любопытных глаз, не мигая, смотрели на нового учителя и ждали, когда он произнесет свое первое слово.
– Ребята, сегодня на уроке вы не будете отвечать домашнее задание, мы просто с вами поговорим. Кто из вас желает рассказать любимое стихотворение?
Несколько ребят тут же подняли руки. Особенно сильно тянула руку худенькая девочка за первым столом. Иван Александрович кивнул ей, попросив вначале назвать фамилию и имя.
– Кутгеут Мира.
Навсегда ему запомнилась девочка Мира, названная так уже в школе, ведь чукчи раньше не имели имен, названная в честь мира, только что воцарившегося на земле.
Девочка бойко прочитала на ломанном русском языке стихотворение Пушкина «У лукоморья дуб зеленый…» и села. Потом это же стихотворение прочитала два мальчика.
– Ребята, кто из вас знает загадки? – спросил Иван Александрович.
Первой руку опять подняла Мира Кутгеут.
– Пожалуйста, Мира.
– Без рук, без ног, а пишет?
– Кто это, ребята?
– Карандаш! – хором закричали в классе.
– Правильно, молодцы! Какие еще вы знаете загадки? Может, кто-нибудь расскажет интересный рассказ из книжки или из своей жизни?
Не успел Курнев произнести последнее слово, как из-за крайнего стола вскочил рыженький, худенький мальчик, все время с каким-то не то скучающим, не то пренебрежительным видом посматривающий на нового учителя, громко, разом загоревшись, спросил:
– А можно мне вам загадать загадку? Эти-то не ответят, они тыловые крысы.
Он махнул уничижительно рукой на ребят и уставился голубыми, полными любопытства, насмешки глазами на Курнева.
Иван Александрович прямо растерялся от этого, несущего в себе иронию взрослого человека, взгляда и, машинально соглашаясь, кивнул головой, и еще успел подумать, что это, наверное, и есть тот Круглов, из-за которого больше всего плачет Клавдия Петровна.
– Без рук, без ног, а на бабу лезет? Кто это?
Ребята повзрослей весело заверещали, Клавдия Петровна покраснела до корней волос и потупила стыдливо взор. Курнев просто онемел и машинально развел руками.
– Фронтовик, кто ж еще? Знать надо, – довольный прокричал мальчишка и, не останавливаясь, продолжал: – А вот история из жизни. У нас в деревне немцы одной бабе пузо натискали, а муж вернулся с войны и из нагана в нее как пальнет. Я сам видел, из груди кровища так хлестала – жуть…
В классе наступила гробовая тишина, хотя в тоне говорившего были все та же ирония и веселость, стремление посмешить. Видимо, дети уловили трагизм в рассказанном.
Иван Александрович настолько был шокирован, что не смог ничего сказать ребячьей аудитории, объявил перемену и попросил Круглова остаться.
– Разве можно, Круглов, такие вещи в классе говорить! – как только вышли все дети, накинулась на ученика Клавдия Петровна.
Тот ничего не говорил, но в глазах так и полыхала дерзкая насмешка.
– Подождите, Клавдия Петровна, – заговорил Курнев, удерживая учительницу от дальнейшего резкого разговора.
– Ты в самом деле все это видел? – пытливо всматриваясь в глаза мальчика, спросил он.
Ирония в глазах Круглова разом потухла.
– Правда, видел, – в ответ прошептал он.
– Страшно, когда на глазах убивают человека?
– Страшно, очень страшно! Только все говорили, что он ее за дело убил.
Курнев заглянул в глаза Круглова и был поражен по-взрослому умудренным покоем их взгляда. И он понял, что сейчас не время говорить этому, познавшему так много лиха ребенку о том, что могли быть обстоятельства, оправдывающие ту женщину, что не в праве человек, кто бы он ни был, лишать другого человека самого великого – жизни.
– От тебя пахнет табаком, ты куришь? – изменив тему разговора, спросил Курнев.
– Курю, – без тени смущения ответил мальчик. – У нас все в деревне курят – нам можно, мы войну перенесли.
– Ты с отцом и матерью приехал?
– Нет, только с матерью. Отца немцы подстрелили.
– Как тебя зовут?
– Петей.
– Петя, ты не кури пока при ребятах, хорошо, а потом мы все с тобой обсудим. Ну, иди, отдыхай.
Когда мальчик вышел из класса, Клавдия Петровна, еще более красная и растерянная, спросила:
– Вы ему позволили курить?!
– Успокойтесь. Если мы будем запрещать, он не бросит, будет прятаться, таиться и разуверится в нас. Нам предстоит нелегкая борьба за Петю. А парень он хороший, и вырастет из него хороший человек.
– Мне бы ваш оптимизм. И откуда в вас все это?
– От отца, Клавдия Петровна. Он говорил: «Если человек не видит лучшего в будущем, значит, он неправильно живет». Кстати, мой отец был учителем и, как Петин отец, не вернулся с фронта.
Все последующие дни для Ивана Александровича были наполнены хлопотами. Нужно было на зиму запастись углем, продуктами для интерната, утеплить школу. К тому же он вел занятия и большую внеклассную работу.
За хлопотами Курнев не заметил, как сильно изменилась Клава. Она похудела, под глазами появились синяки, и от того глаза казались еще больше, они пугали своею бесконечной глубиной.
Однажды ночью Иван Александрович проснулся от какого-то глухого стенания. Он прислушался и понял, что это плачет Клава. Курнев поднялся, прошел к комнате учительницы и увидел ее в приоткрытую дверь. В белой ночной рубашке, с распущенными волосами, Клава лежала на кровати и, уткнувшись в подушку, плакала сдавленно, приглушенно, боясь и стыдясь своего плача.
– Клава, что с тобой? – дотронувшись рукой до горячего плеча девушки, спросил он.
Она порывисто кинулась к нему и зашептала:
– Убей меня, убей, только не мучай…
Лицо ее было залито слезами.
Утром Иван Александрович сидел в пустом классе и писал: «Аня, отец мне как-то написал, что честность мужчины определяется его чистотой перед народом, Родиной. Я бы добавил, что и чистотой перед женщиной. Я должен сказать тебе правду. Моя любовь к тебе не угасла, но я встретил девушку, которую полюблю и которая будет мне верным другом на всю жизнь, в самом святом для меня деле. Не считай меня предателем, мной сейчас руководит великий долг перед отцом и своим будущим».
Курнев отложил ручку в сторону, засунул письмо в конверт. В класс вошла Клава. Она была в нарядном платье, какая-то воздушная, чистая, не похожая на себя. Девушка подплыла к Курневу, поцеловала в губы, обдав огнем, страстью, любовью, и шепнула:
– Я не стыжусь того, что было ночью, потому что я люблю тебя.
Потом она выпорхнула в коридор, там уже раздевались первые ученики.
На уроке Иван Александрович дал ребятам самостоятельное задание, оделся и вышел на улицу.
Стояла глубокая осень, тундра уже была покрыта снегом. С Севера тянула тяжелая, звенящая стынь. Море было забито торосистым льдом. Ивану Александровичу вдруг представилось, как мимо этих берегов почти триста лет назад проплывали побитые штормом кочи Семена Дежнева, как знаменитый Биллингс смотрел с моря в подзорную трубу и поражался пустынности этих берегов, как проходили мимо всего несколько лет назад красные корабли, как тонул во льдах у этих берегов «Челюскин». Он почувствовал прошедшее Время, и оно проросло в нем и зацвело молодым сильным цветом.
«Мы построим с ребятами здесь город, – подумал он, – и в нем будут мой отец, Клава и я».
Ване Курневу, директору самой маленькой и самой молодой школы на Чукотке, было восемнадцать лет.
Клавдия Петровна уехала от Курнева через два года. «Мне жалко своей молодости, мне надоела эта глухомань и работа на разрыв сердца», – оказала она перед отъездом.
В ту осень он остался один, охваченный сомнениями, горькой обидой, неизвестностью. Это было самое тяжелое время в его жизни – осень без любви и радостей. Ему опостылела работа, бесконечная мелкая суета, директорство. Он готов был бежать из этой глухомани вслед за Клавой, которую в ту осень даже не осуждал – удерживало одно: стыдно было предстать перед людьми в образе сломившегося человека, не таким, каким его хотел видеть отец. О многом он передумал в темные ночи. Он прошел сквозь боль и сомнения той осени, окончательно уверовав в правильности выбранного дела жизни. Это тогда он решил навсегда остаться в одной школе.
Каждому человеку нужна такая осень – осень душевного кипения, минут борьбы с самим собой; осень, когда с накипью из души убегают сомнения, бедово-трусоватые, вовсе ненужные человеку, – не те сомнения, что сродни великому исцелению, которые ведут нас к познанию мира.
О Клаве он больше ничего не хотел слышать, хотя она ему писала. В нем как-то сразу улеглась обида и желание видеть ее.
Теперь, сидя в большом зале, на совещании, поглядывая на свою бывшую жену Клавдию Петровну Сухорукову, он по-прежнему не чувствовал злости к ней. «Ты толстовец, непротивленец. Она исковеркала тебе жизнь, поломала, истоптала ее, а ты все простил. Разве так поступают настоящие мужчины?!»
Он не знал, как поступают в таких случаях настоящие мужчины, да и не хотел знать. С ним в эти минуты что-то произошло, а чего, он и сам не знал.
Закончился доклад, председательствующий на совещании объявил перерыв. Курнев, увлекаемый потоком людей, вышел в просторное фойе. Его сразу окружила большая группа учителей – бывшие его ученики, директора других школ.
– Я от души благодарю тебя за парня! – басил Прутков. – Он же прямо всю школу перевернул. Это не человек, а сгусток трудно управляемой энергии.
– Рад, что Петя Круглов пришелся тебе по душе. Энергия, неуемность – это наше, фамильное. Сам понимаешь, чья школа, – шутил Курнев.
– Главное, он до бесконечности влюблен в ребят и они в него. Такой быстро будет идти в гору.
– Школа Пруткова тоже немало значит…
– Спасибо, чукотский морж, за великое доверие…
В фойе стояли смех, шум. Иван Александрович, отвечая на вопросы своих неугомонных учеников, незаметно приподнимался на цыпочках и оглядывал фойе.
Наконец он увидел Клавдию Петровну. Она стояла у зеленого сада и тоже кого-то высматривала. Курнев незаметно выскользнул из круга и подошел к ней.
– Как ты живешь, Ваня? – тихо спросила Клавдия Петровна. Голос у нее был как прежде тугой и легкий. И когда он посмотрел в ее глаза, они обожгли его прежней страстной преданностью и любовью.
«Возможно ли это? Прошло столько лет!»
– Живем – хлеб жуем, – ответил спокойно он, а кровь прихлынула к его лицу.
Они прошли в зимний сад – небольшой уголок в фойе, отгороженный стеной из плюща и лиан, где почти не было людей, сели под комнатной розой, у которой были широкие листья и крупные яркие, похожие на красные банты, цветы. Несколько минут молчали, слушая, как посвистывают волнистые попугаи в клетках, подвешенных над пальмами. У окна стояли аквариумы, забитые водорослями и рыбками. В зеленоватых брусках воды, просвечиваемых сверху мощными лампами, метались розовые нотобранхиусы, огненно-красные флаговые меченосцы, юркие гуппи. У аквариумов стояло несколько человек с горящими глазами.
– Я рассчитывала подольше пробыть у вас в области, но получила телеграмму – маме нездоровится. Она у меня одна осталась.
Клавдия Петровна пристально смотрела на Курнева, словно пыталась что-то передать через этот взгляд.
– Я сутки проторчал в Сеймчане – Магадан не принимал, устал и на совещание опоздал, – сказал Курнев, совершенно не понимая, ради чего он это говорит.
Долго молчали. Разговор не клеился. Они это чувствовали и даже знали причину – прошлое, их неудавшаяся совместная жизнь.
Клавдия Петровна не считала себя виновной, не упрекала за то, что погналась за легкой жизнью, что ее поглотило маленькое эпикурейство – склонность к чувственным удовольствиям, к изнеженной жизни. О молодость, сколько грехов совершается в ней!
Она давно разуверилась в себе и в людях. Устала от тех, кому сама была неверна и кто был неверен ей. Одиночество угнетало. Семидесятипятилетняя мать – ворчливая беспокойная старуха, с которой она жила все эти годы, была совсем слаба. Будущее теперь страшило Клавдию Петровну.
Ей хотелось быть подле уверенного, сильного человека, того, кто мог пожертвовать собой ради нее и в кого бы она верила, кого бы уважала. Она готова была полюбить такого человека.
Курнев молча смотрел перед собой и думал о чем-то. Теперь он хорошо разглядел Клавдию Петровну. Она все-таки сильно изменилась. На ее обильно напудренном лице, будто трещинки, видны морщинки. Их много, ими испещрено лицо. Если верить народной молве, будто каждая такая морщинка появляется после случайной связи, то Клавдия довольно бурно прожила это время.
Он хотел ненавидеть ее, но что-то мешало – в душе разлилось непонятное тепло не то к этой женщине, не то к прошлому, связанному с ней.
Раздался звонок, и люди потянулись в зал. Они остались сидеть под розой.
– Между прочим, – совсем тихо сказала она. – Мы формально еще муж и жена. Мы ведь не разводились.
Курнев ничего не ответил, подумал: «К чему это она? Мы совсем чужие».
– Прошлое в нас должно быть свято, а будущее пусть видится светлым, – изрекла она.
Иван Александрович понял, что свое прошлое она в себе не осуждает.
Клавдия Петровна неожиданно стала расспрашивать о бывших учениках, которых помнила довольно смутно.
– Какова судьба того рыженького мальчишки, что доводил меня до слез?
– Здесь на Колыме преподает, в школе у Пруткова.
– Молодец! А где Мира? Фамилии я ее не помню.
– На Чукотке – заврайоно. Готовится стать матерью, потому и не приехала на совещание.
– Мо-ло-дец!..
В ее взгляде он опять уловил поразившее его некогда желание быть до конца преданной ему и любимой им.
«Неужели это все возможно?» – подумал он, чувствуя, как сердцу стало горячо.
«Я очень часто вспоминала тебя», – хотела сказать Клавдия Петровна, но не смогла.
Курнев понял, что при всех обстоятельствах они не могут быть вместе: прошлое нельзя забыть. Теперь ему было ясно, что им незачем было встречаться. Ему захотелось немедленно уйти.
Травянисто-зеленые, белые, желтые попугайчики беспечно посвистывали в клетках, довольные своей жизнью под жаркими, будто африканское солнце, неоновыми лампами.
Ночью Курнев не мог заснуть. Прошлое его, молодость ожили в нем.
Вспомнилась та ночь после выпускного вечера, Аня, которая впоследствии уехала на материк, но так и не вышла замуж.
«Как бы у нас сложилась жизнь, если бы я остался верен первой юношеской любви».
Клавдию впоследствии он полюбил по-настоящему. Но перегорело в нем, забылось большое чувство. Теперь же то, что вспыхнуло в Курневе по отношению к бывшей жене, он не хотел называть любовью. Не она ж это? Любовь рождается однажды и умирает однажды. Это память всколыхнула прежнее.
В том прошлом было еще и то, чего он не хотел забывать, – осень, в которую так много пришлось передумать, переоценить. Он знал, что память о той осени сильнее вспыхнувшего теперь чувства.
