Текст книги "Расписание тревог"
Автор книги: Евгений Богданов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
– Вот так я спел! Вот как в старости память подводит!
– Память! Грех тебе жаловаться на память. Мне, старику, извинительно, а тебе – нет! – придирался Михаил Иванович, хотя разница в возрасте составляла два месяца.
– Хотите, я мороженого принесу? – решался наконец Мишка.
– Очень! Очень! – Отвернувшись, Сосновский копошился в кошельке, доставал рубль. – Сбегай, Мишенька, сделай одолжение!
Мишка убегал.
– Балуешь мужика, – опять начинал подкоп Михаил Иванович.
– И что вы, старье такое, все ссоритесь? – недоумевал Петр. – Давайте лучше по маленькой. Верней будет.
Сосновский, ссылаясь на нездоровье, отказывался, чем давал Михаилу Ивановичу повод для новой придирки.
– Ну что ж, – повиновался Сосновский. – Гулять так гулять!
Иногда встреча кончалась миром, и тогда Сосновский играл приятелям на старой щербатой флейте. Михаил Иванович засыпал. Петр увозил его домой и шел с Мишкой гулять во двор. Сосновский, оставшись один, умилялся прекрасно проведенным утром и с нетерпением ждал исследующих визитов.
2
Комната Сосновского была типичное прибежище старости. Тут стояли как попало, без всякого соображения, шкаф с резными наядами, громоздкая довоенная горка, комод с невыдвигающимися ящиками, круглый стол на дубовой массивной ноге. Все было грязно, заношено и захватано, всюду валялись мелкие вещи, тряпки, посуда, рваные газеты, журналы. Абажура на лампочке не было, как не было и скатерти на столе, пододеяльника на одеяле, наволочек на подушках. Одежда лежала кучами на стульях, на комоде и частью на столе. Марья Михайловна раньше прибиралась здесь, но через день-два беспорядок восстанавливался, и она прекратила эту бесполезную трату сил и времени. Чем сыт Сосновский, было неизвестно, потому что по деликатности он не смел обременять ни Марью Михайловну, ни Петра, а они навещали его не каждый день.
Марья Михайловна без ведома Сосновского вела переписку с его детьми, сыном и дочерью, взывала к их совести. Сын работал по договору в Певеке и отделывался денежными переводами, дочь находилась в Кувейте, в долгосрочной командировке, и практически тоже ничем, кроме денег, папаше помочь не могла. Марья Михайловна пришла к выводу, что Сосновского надо определить в дом престарелых. Поначалу старик отшучивался, говорил, зачем ему целый дом, с него хватит и его комнаты, но со временем все больше сживался с мыслью, что дома престарелых не избежать. Марья Михайловна хлопотала, разумеется, небескорыстно – в бюро по учету и распределению жилой площади ей намекнули, что она располагает серьезными основаниями прописать в квартире дочь Клару, то есть Мишкину мать, в случае освобождения какой-либо из комнат. Своими расчетами она однажды поделилась с Михаилом Ивановичем. Старик вспылил, запретил даже думать об этом. Марья Михайловна стала действовать на свой страх и риск. В конце концов она кое-чего добилась. Комиссия в составе участкового врача, инспектора райсобеса и народного депутата, навестив Сосновского, дала делу надлежащий ход. Теперь все зависело от решения чукотского сына и аравийской дочери. Исполком ждал их письменного ходатайства. Марья Михайловна взяла с Сосновского слово, что Михаилу Ивановичу о ее участии в деле он не обмолвится ни словечком. Сосновский, растроганный ее скромностью, горячо обещал это.
При встречах с Михаилом Ивановичем он возбужденно обсуждал подробности своего-будущего бытия в интернате для престарелых. Тот мрачнел, отмалчивался. Втайне Михаил Иванович надеялся, что дети Сосновского ходатайства не пришлют и все останется по-прежнему.
Сосновский под возбуждением скрывал тревогу: в тихую, камерную мелодию его жизни вторгались внешние неуправляемые ритмы, и он, не имея возможности противостоять им, убеждал себя, что они благо.
Но вот заявления детей были, получены решительный день приближался.
Михаил Иванович слег от горя, лежал, отвернувшись к стене, и отказывался от пищи. Марья Михайловна и Мишка неотлучно сидели возле него. Подчас Марье Михайловне казалось, что отец умер, так тихо и неслышно было его дыхание. Она отсылала Мишку и бралась реветь. Старик, не оборачиваясь, сипел в досаде:
– Не возгудай!
Марья Михайловна успокаивалась.
Вылежав безрезультатно несколько дней, Михаил Иванович приказал одеть его и посадить в кресло. Это было исполнено, и Мишка прикатил его к Сосновскому.
– Михаил Иванович! – вскричал в восторге Сосновский. – Здравствуйте, дорогой мой!
– Не буду я с тобой здравствоваться, – угрюмо сказал Михаил Иванович.
– Да что так? – улыбаясь, спросил Сосновский.
– Не буду, и все. Не нравится мне эта процедура.
– И то верно. Какое уж в нашем возрасте здравие! Ну как вы? Я, как видите, уже поднялся!
Михаил Иванович молчал насупленно.
– Помереть дашь? – вдруг спросил он.
– Ни за что! – замахал на него Сосновский.
– Ну так я и гостить у тебя не хочу.
– Отчего же, Михаил Иванович?
– Оттого, что я совсем было туда собрался…
– Ну-ну?
– Вот и ну! – Михаил Иванович бешено заморгал седыми ресницами. – Дак нет! Растормошили! То Мишка, подлец, то Марья, дура!
– Успокойтесь, Михаил Иванович. Может, порыбачим?
– Я чего туда тороплюсь-то, Сосновский! Я там оживу. Ходить буду. – И Михаил Иванович подозрительно заглянул в лицо собеседнику.
Сосновский был серьезен.
– Это вполне вероятно, – задумчиво сказал он. – Я вас понимаю. Я, когда первый инфаркт случился, тоже так себя превосходно осязал, просто жаль было, что спасли. Нет, смерти не следует бояться совсем, возможно, что она и есть осязание счастья.
Михаил Иванович, глядя на него уже с одобрением, легко поверил, что этот Сосновский, точно, встретит конец с радостью, как встречал любую перемену в жизни, хорошую ли, худую ли. Хорошей радовался, потому что хорошая, худой – потому что за нею вслед придет и хорошая, – он мыслил философически.
В дверь постучали.
– Петя с производства пришел! – обрадовался Сосновский. – Петя! Входите!
Петр, как всегда нечесаный и небритый, зыркнул глазами по комнате, разочарованно произнес:
– Я думал, вы рыбачите…
– Что у нас, других дел нет? – рассердился Михаил Иванович.
– Мы сегодня на охоту собрались, – поспешно сказал Сосновский.
– Вечно с причудками, – проворчал Петр. – Меня возьмете? Я лаять умею. – Он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку. – Может, в последний раз…
– Типун тебе на язык, – сказал Михаил Иванович. Порывшись в карманах, он нашел луковицу.
Кровать Сосновского стояла на изначальном месте, Михаила Ивановича подкатили к освободившемуся окну, расположились рядом. Стол накрыли на подоконнике.
– Петр! – раздался в коридоре женский визгливый голос.
– Это кто? – спросил Михаил Иванович. – Опять залетка?
– Ну, – сказал Петр.
– Пе-тыр-р-р! – опять воззвала залетка, растягивая это очень короткое имя до немыслимого предела.
– Любовь – большая молекула нашей жизни, – авторитетно сказал Михаил Иванович.
– Ну ее, пускай орет, – отмахнулся Петр.
– Может быть, лучше пригласить? – предложил Сосновский.
– Ну да! – запротестовали Петр и Михаил Иванович. – Только ее и ждали!
Пробную стопку выпили молча, в общей задумчивости.
– Стал быть, не пойдем на охоту? – спросил Петр.
Старики покачали головами.
– Отохотились, – сказал Михаил Иванович.
– Пе-тыр-р-р! – еще пуще прокричала залетка. – Где ты-ы?
Петр встал, прошел к двери, приотворил.
– Ну чего? – крикнул он в коридор.
– Чего, чего! Приехали к тебе!
– Кто?
– Сам спрашивай кто!
Приехали из интерната. Приехали за Сосновским, а попали к Петру.
Представительница интерната, студентка мединститута, будущий геронтолог, храбро вошла в комнату Сосновского и отшатнулась – к запаху старости она еще не привыкла.
– Боже мой, – прошептала она, превозмогая отвращение. – Как вы живете…
Итак, неизбежное свершилось. У Сосновского побелели губы, руки тряслись. Он втиснулся в пальто, черное, суконное, вытершееся до золотого свечения, застегнул пуговицы наперекос.
– Возьмите самое необходимое, – сказала девушка.
– А как же… вещи?
– У вас будет все, что нужно. А этим уж как-нибудь распорядитесь. Я вас подожду в машине.
Девушка торопливо вышла.
– Без Марьи не обойтись, – сказал Михаил Иванович. – Сходи за ней, Петр.
Петр, кивнув, ушел.
В коридоре толпились женщины, пожилые и молодые, обсуждали новость.
– Повылезали, – сказал Михаил Иванович. – Как черви после дождя.
Сосновский печально улыбался. Слова Михаила Ивановича напомнили ему воскресные рыбалки. Чтобы удержать слезы, он стал собирать самое необходимое для жизни в приюте: бритву, зубную щетку, документы, письма детей.
Появилась запыхавшаяся Марья Михайловна и с ней – Мишка.
– Марья Михайловна, голубушка, – не сдержался, заплакал Сосновский. – Пожалуйста, возьмите мои вещи на сохранение. Что сочтете необходимым выбросить – выбросьте. Что вам пригодится – возьмите себе. А что останется, пусть побудет у вас. Ладненько? Кто-нибудь из деток приедет, распорядится. Хорошо, дорогуша?
– Сделаю, все сделаю, – отвечала Марья Михайловна, утирая глаза и по-хозяйски осматриваясь.
Михаил Иванович глядел на нее с бессильной ненавистью.
– Ну вот, кажется, все, – тихо сказал Сосновский. – Прощайте, Михаил Иванович. Мне так много нужно было сказать вам, и времени было достаточно, а вот не успел…
– Прощай, Сеня, – сказал Михаил Иванович. – Не поминай лихом.
Сосновский широко растворил глаза, опять наполнившиеся слезами: по имени Михаил Иванович обратился к нему впервые.
– Я вам благодарен, Михаил Иванович, до конца дней, я вас всегда буду с благодарностью вспоминать! Я вам буду писать.
– Не надо, Сеня. Не пиши. Скоро и так свидимся. Не долго уж теперь ждать.
Позади них раздался какой-то сдавленный рык. Они оглянулись. Петр судорожно сжимал лицо обеими ладонями, между пальцев текло.
– Ну что вы, Петя? – дрожащим голосом проговорил Сосновский. – Что вы, голубчик?
Петр отвернулся. Согнувшись и покачиваясь, отошел в сторону.
– Дедушка Сосновский! – закричал Мишка. – Не уезжай! Дедушка Сосновский! Пожалуйста, не уезжай!
С Мишкой началась истерика.
Марья Михайловна силой утащила его к себе.
Расписание тревог
1
Юрка Крохмалев распрямился, смахнул пот сгибом левой, закованной в гипс руки.
Оранжевые буквы тлели на ватмане, как угли. Получилось вроде неплохо, хотя паренек не особенно гнался за красотой – главное, чтобы не было клякс или ошибок. С вечера еще Минбаев приказал обновить Расписание тревог, совсем выгоревшее на солнце.
Как кассир пристани, Крохмалев, оказывается, должен был по сигналу пожарной тревоги работать с рукавом № 2 на месте возникновения очага и одновременно спасать деньги, билеты и документы. По тревоге вода в его обязанности входило выполнять распоряжения начальника дебаркадера Минбаева и, если имеется опасность затопления, снова хватать деньги, билеты и документы и спасать любой ценой. И еще – после трех ударов колокола, означающих тревогу человек за бортом, ему предписывалось спустить шлюпку и сесть в нее гребцом на правое весло.
Писать всю эту белиберду Юрке не хотелось, все равно на его место уже приняли Лизу Пшеничникову, но деться было некуда, Минбаев не давал расчета.
Вообще, не мог он понять Лизу, польстившуюся на его место, никак не мог. Заработок тут у нее выходил намного меньше, чем на ферме, и ни тебе почета, ни тебе уважения, одна галда с пассажирами да выговоры Минбаева. Впрочем, тот обращался с Лизой совсем не так, как с Юркой; что-то непривычное, какая-то забота, предупредительность сквозили в его голосе, когда он подходил к Лизе. И сама Лиза вела себя странно – то смеялась безо всякой причины, то вдруг становилась тихой, рассеянной и ни с того, ни с сего гладила Юрку по стриженой голове, не обращая внимания на его протесты.
Плакатное перо пронзительно скрипело в тишине кубрика, и, несмотря на жару, скрип его вызывал озноб между лопаток. Вписывая команды тревог, он размышлял о том, что Расписание никому не нужно, разве что инспекции пароходства, что, случись в самом деле чепе, все будут действовать по обстановке и неизвестно еще, кто первым ухватится за рукав № 2 или спустит шлюпку. Из средств тушения на дебаркадере была лишь помпа с ручным приводом, и где у нее рукав № 2, а где № 1 – знали, поди, только в пароходстве. Шлюпка же была привязана под кормой, с нее удили Сергейчук и Шмаков, пристанские матросы.
– А-а-арлекина, арлекина-а!.. – затянул было Юрка, но осекся. – Ну и жаришша…
Приткнув последнюю точку, он вставил Расписание в раму и понес Минбаеву. Начальник пристани сидел в тени приготовленных к погрузке бочек. Сидел жестко, прямо, неторопливо глотал чай из кружки, помеченной номером первым.
– Можешь быть свободен, – сказал он.
Юрка стащил с себя майку, окунул в воду и, действуя одной рукой, с трудом надел снова. Он был в майке и плавках, а Минбаев при полной форме, и Юрке подумалось, как должно быть жарко начальнику.
Ослепительно синий Иртыш струился под ними, огибая гору Падунь, поросшую у изножия ветлами и тальником. Село вскарабкивалось на нее по южному склону, достигло уже вершины – отсюда, с дебаркадера, видны были белые избы и трубы над ними – немые глиняные морковки. Ниже по склону раскинулось кладбище с размашистыми, вразбег, крестами; острая металлическая изгородь как бы удерживала их на месте.
С горы к дебаркадеру спускался замотанный в шарф толстяк лет пятидесяти с воспаленным, потным лицом – председатель «Гиганта» Торопов. Трап заколыхался под его сапогами.
– Здорово ночевал, шкипер! – сипло поприветствовал он Минбаева.
– Здравствуйте…
– Хорошо у вас!.. – с завистью вздохнул Торопов и осторожно сел на тюк с пенькой. – Все чисто, культурно!
Минбаев, отставив Расписание, налил ему чаю в кружку без номера.
– Кудряво живете, – отхлебнув, прибавил Торопов. – И вообще…
– Опять ангина? – спросил Минбаев.
– Она, черти бы ее взяли! Едва хожу. А тут еще представители покоя не дают. Горит хлеб-то! У меня голова кругом. – Торопов сморщился и поправил шарф.
– Ваше дело такое, – сказал Минбаев.
– По семь центнеров соберем – хорошо.
Председатель вытер лоб подолом рубахи, подошел к борту, нагнулся. Километрах в четырех вверху перевозили горох – оттуда плыли желтые гороховые плети, медленно кружась в воронках. Сморенные зноем чайки срывали стручок-другой и, лениво махая крыльями, уходили в подбережную тень. Торопов взял багор, втянул на борт ворох побольше.
– Сколько добра нароняли, – сказал он. – Бестолочи.
А глазами тоскливо потянулся на дальний берег, к хлебам, низким и недозрелым, умирающим на корню от засухи.
– По семь центнеров не соберете, – сказал Минбаев.
Председатель промолчал, высморкался и сел в тень с ворохом на плече.
Минбаев окликнул Юрку:
– Можешь вешать.
– Это что у вас за картинка? – вяло поинтересовался Торопов.
– Инструкция, – робея, ответил Юрка.
– Дай-кось гляну.
– Что, переписал уже? – спросил матрос Шмаков.
– Ага. – Юрка налил себе чаю в кружку за номером четыре, стараясь не глядеть на нестерпимо сияющий чайник.
– Красками?
– Не-а… – Чай оказался теплый. – Тушью.
– Красиво, – похвалил Шмаков.
– Главное дело, все предусмотрено, – сказал Торопов. – Доскональный ты человек, шкипер.
– У нас порядок! – Шмаков скосился на начальника пристани. – Не то что у некоторых.
– Ты бы помалкивал, трутень, – сказал Торопов.
– А что я? – огрызнулся Шмаков. – Я так, к слову.
Минбаев, обдумывая что-то, пожевал губами.
– Колокол нам надо, – произнес он наконец. – Нет ли у вас в хозяйстве, Павел Митрофанович?
– На что вам колокол?
– Положено.
– Мало ли кто чего по глупости не положит. Ладно, поищем.
Некоторое время стояла душная тишина, лишь Юрка хлюпал свой чай да матросы, возясь над разостланной сетью, брякали грузилами.
– Андрей Минбаич, не пустишь нас на Лебяжье? – Голос у матроса Сергейчука был тонкий, мяукающий, а комплекция внушительная, и Сергейчук, памятуя про это несоответствие, подавал его редко, по неотложной необходимости.
Шмаков досказал за него:
– Лещ нынче должен ловиться.
– Куда вам эту рыбу-то? – спросил Торопов. – Сети, поди, все лето не просыхают?
Ему не ответили.
– К барже успеете? – спросил Минбаев.
– Обернемся! А трамвайчик вы вдвоем с Юркой встретите.
– Втроем, – мяукнул Сергейчук, – Лиза еще.
– Идите, – поколебавшись, разрешил Минбаев.
– Ты какой-то податливый нынче, шкипер, – заметил Торопов.
Юрка тоже подивился необычной сговорчивости начальника. Матросы погрузили сеть в шлюпку, оттолкнулись от дебаркадера и торопливо замахали веслами, словно собрались взлететь.
Торопов пересел поближе к начальнику пристани.
– Зачем я пришел, не догадываешься?
– Нет… Представителя встречать?
– Ты, Андрей, не финти!
Минбаев пристально посмотрел на Торопова ясными голубыми глазами, поправил пиджак.
– Документы у нее в порядке. Оснований не принять не усматриваю.
– Коне-ечно, – протянул председатель. – Формальности ты умеешь соблюсти! Ты по-человечески меня пойми! Лиза – моя первая работница! Становой хребет!
Минбаев не отозвался, выдерживая на лице прежнее постороннее выражение.
– Ты вникни, Андрюша, ну кем я ее заменю? Любка Шухрина в декрете, Маруся Меньшикова учиться едет! – Швырнув гороховую плеть за борт, председатель вскочил и отвернулся. Словно впервые увидев Юрку, поймал его за здоровую руку, подтащил к Минбаеву. – Чем тебе парнишка не кассир? Отличник, голова золотая! – Он постучал Юрку пальцем по голове. – Ну?
– Он несовершеннолетний, – сухо сказал Минбаев. – И потом – рука у него. Травма левой руки.
Юрка неловко высвободился, встал в сторонке.
– При чем рука, при чем? – продолжал горячо Торопов. – Заживет она! Я тебе о голове говорю!
– Мальчик уволен, – сказал Минбаев.
Торопов затоптался на месте, как стреноженный конь.
– Ну ладно, – начал он снова. – Малый тебе не подходит. Так возьми старушку! Вон их у меня душ двадцать! Считать-писать умеют, все поголовно грамотные! Возьми старушку, Андрей!
Минбаев косо посмотрел на председателя.
– Старушка мне не нужна.
– Ну, будда проклятая! – выругался Торопов. – Хрен тебе, а не колокол! Обратишься еще в «Гигант»!
Минбаев усмехнулся и ничего не сказал.
2
Вскоре близко загудел речной трамвай. Дебаркадер вздрогнул, закряхтел, мелкие волны ощупали его с кормы до носа.
– «Красноярец» идет, – сказал Юрка.
– Пшеничникова! Готовьте деньги, билеты и документы! – приказал Минбаев. Осмотрев себя придирчиво, направился к причальной тумбе, встал возле, как часовой.
Торопов, услышав ответ Лизы «все готово уже», опять сморщился, будто собирался плакать, полез за папиросами.
– Курить воспрещается, – не оборачиваясь, предупредил Минбаев.
Председатель поперхнулся дымом и выбросил папиросу за борт.
– У тебя и на затылке глаза, шкипер?
– Он отражение видит, – объяснил Юрка. – Стекло вон составлено, у стенки.
– А-а, – сообразил Торопов. Потрепав паренька по плечу, осторожно прикоснулся к гипсу. – На прицепе сможешь работать?
– А что? – ответил Юрка. – Смогу, дядь Паша. А когда?
– Скоро. Хоть завтра.
– Может, вечером шину снимут.
– Это шина называется? – вздохнул Торопов.
– Шина.
Катер развернулся против течения, прильнул к дебаркадеру правым бортом. С него сошла старуха с рюкзаком – в черной кофте, черной сатиновой юбке и черном кружевном платке.
– Ну, брат… – Торопов втянул голову в плечи. – Сейчас кино будет!
– Почему? – с готовностью заулыбался Юрка.
– Это ж Лизкина мать, не узнал?
– Ну и что?
– Увидишь что!
Торопов приосанился, стал как бы выше ростом. Даже живот не так выпирал из-под рубахи.
– Дарья Егоровна? – выступил он навстречу старухе. – Далеко ли плавали?
– Здравствуй, Павел Митрофанович, – поклонилась старуха. – Племяша в Тобольском проведывала.
– Ну и как он?
– Что как? Робит! – Старуха вытерла ладонь об кофту, протянула Торопову.
– Все там, на маслозаводе? – пожав ей руку, спросил Торопов.
– Ково там, ушел! В милиции сейчас. Пьяниц собирает да шпану всяку. Говорит, райком послал. Хотела с недельку пожить, а не утерпела. Общежитье ихное не по нутру. Девки эти так и шлёндают взадь-вперед. Морды бесстыжи, прости меня господи. Юбчошки – выше срамного места носят. Моду экую взяли.
– Молодуха-то его как?
– Туда же! – отмахнулась старуха. – Спрашиваю, где тут у вас дрожжи продают, шанежек испекчи? Дак она: «Дрожжям не интересуюся!» Пр-рохвостка!
– Ну вот, – сказал Торопов, – у племянника отгостевала, теперь с дочкой повидаешься. Вон она, ишь из кассы выглядывает! Рада небось, что ты приехала!
– Неужли заступила?!
– С сегодняшнего дня, – доложил Торопов.
– Лизавета! – сказала старуха грозно. – А ну, вылазь оттудова!
– И не подумаю, – ответила девушка, задраивая окошко.
– Ну ничо, – легко согласилась старуха. – Я обожду.
С катера больше никто не сошел. Минбаев, разговаривая с капитаном, беспокойно оглядывался то на старуху, то на Торопова.
Юрка заметил на катере девочку с эскимо.
– Девчонка! Где мороженое брала? – спросил он.
– Спрос! Кто спросит, того с ума сбросит.
– Ишь ты ящерка! – покачала головой старуха.
– А буфет закрытый?
– Закрытый. Хочешь лизнуть?
Юрка презрительно отвернулся.
– На-ко вот тебе конфетку, – сказала старуха.
– Не надо… С них пить сильно охота.
– Дак возьми и попей. – Она насильно вложила ему в руку вялую шоколадную конфету в обертке.
– Спасибо, – поблагодарил Юрка.
– Рука-то как, чешется?
– Терпенья нет, как чешется, – признался Юрка.
– А ты возьми у матери спицу и почеши. Мыслимо ли дело – наляпали. На что бы лучше липовые лубочки изладить!
– Чаю хочешь, баб Даша?
– Не, милок, в Тобольском начаевничалась.
– Мне плесни, – попросил Торопов.
Трамвай отвалил, Минбаев вернулся на свое место.
– Лизавета! – опять подступила к кассе старуха.
– Ну что тебе, мама, что? – послышался Лизин голос. – Не выйду я! И не зови. Иди домой!
– Ты как с матерью разговариваешь! – возмутилась старуха.
Минбаев коротко, враждебно посмотрел на нее.
– А как еще надо? – сказала Лиза.
– Хоть поздоровайся!
– Здравствуй.
– Открывай, поговорить надо.
– Посторонним вход в кассу запрещен, – сказал Минбаев.
– Я не посторонняя. Ты, Ондрюшко, мне не прекословь, не ровен час, ушибу.
– И ушибет, – заверил Минбаева председатель. – Можешь не сомневаться.
Лиза загремела засовом. Старуха втиснулась в кассу.
– Открой очко-то, – потребовала она. – Дышать нечем.
– Я, шкипер, тебе благодарность хочу от правления сделать, – сказал Торопов. – За то, что от долбоедов этих, от Шмакова с Сергейчуком, избавил. Но Лиза нам самим нужна, две группы без доярок остались. Можешь ты это понять?
Минбаев молчал.
– Ну добро бы девка была, а то ведь замужняя женщина! Об этом ты подумал?
– Разведут, – подумав, сказал Минбаев.
– А люди что скажут?
– Сорока целый день говорит; что толку?
– А если Жорка придет? – припугнул Торопов.
– Пусть не приходит. – Бесстрастное лицо начальника пристани дернулось, как от ожога. – Плохо ему будет.
Торопов засопел, хотел было опять закурить, но вспомнил о запрете.
В кассе разговаривали шепотом, но время от времени прорывались слова, сказанные в полный голос. Через минуту дверь с грохотом распахнулась; гневная, распаренная Дарья Егоровна вышла на палубу, Лиза, выбежав следом, повисла у нее на руке:
– Отдай, отдай!
– Нетушки, – вырвалась старуха, – не отдам!
Лиза уткнулась лицом в стенку, заплакала. Косынка сбилась, обнажив светлые волосы, накрученные на бигуди.
– Реви, реви, мила дочь. Меня слезой не доймешь.
– За что ты меня мучаешь?
– А то ты не знаешь?
– Я тебе еще раз заявляю: не вернусь, хватит, нажилась!
– Дело хозяйское, – сказала старуха. – А только счастья тебе здесь не будет, все одно воротишься. Дак лучше уж сразу.
Торопов, хмуро наблюдавший за ними, поставил кружку на ящик.
– Спасибо за чаёк, шкипер.
Минбаев, вздрогнув, кивнул.
– Павел Митрофанович! – метнулась Лиза к председателю. – Хоть вы на нее повлияйте!
– А что вы не поделили-то? Вопрос остался без ответа.
– Я, Лиза, для тебя же стараюсь, – тихо заговорила старуха. – Совесть хочу в тебе разбередить! А как еще, когда ты умом понять не можешь?
– Я-то поняла, это ты понимать перестала! Вбила себе одно в голову. Да не вернусь я никогда! Так и передай своему Жорке, куркулю проклятому, я ему не прислуга! – Она сделала тупое надменное лицо, изображая мужа: – «Лизавета, отчего в борше шшепки плавают, давно не учил?»
– А похоже! – сказал Торопов.
– Пусть сам теперь варит, без щепок!
Старуха подошла к дочери, обняла за плечи.
– Лизонька, господи, да не ради Георгия я хлопочу. Я за тебя страдаю, за дом наш. Какая на тебя надёжа была, первая-в колхозе ударница, десятилетку кончила… Никто и не зарабатывал столько, как ты, и двести, и триста выходило. А тут что платят? Поди, рублей семьдесят?
– Шестьдесят два пятьдесят, – сказал Юрка.
– Не в деньгах, мама, мое счастье!
– Ну хорошо, не в деньгах. А в чем?
– Жить хочу по-людски!
– А у нас? Чем тебе не жизнь? – обиделась старуха.
– У вас?.. Как вечер, так хоть вешайся. Одни Жоркины разговоры про то, где, кто да скоко выпил. Только и радости было, что работа!
Выговорившись, она умолкла, пристально разглядывала на пальце дешевенькое колечко.
– Это твое последнее слово? – поджала губы старуха.
– Не последнее, а крайнее. Мама, я тебя предупреждаю: отдай по-хорошему!
– И не надейся!
– А что ты у нее забрала-то? – спросил Торопов.
– Да вот, часики, – разжала кулак старуха. – Которы ты ей в прошлом годе вручал.
– Отдай, Егоровна, – сказал Торопов. – Заслужила, пускай носит.
– Дак как! – не согласилась старуха. – На них что написано? Лизавете Пшеничниковой – передовику доения. А какой она тут передовик? Не достойна больше.
– Я тебе другие куплю, – пообещал Лизе Минбаев. – С календарем.
Лиза взглянула на него с мукой и опять расплакалась.
– Прошу вас, граждане, пройти к пристани, – перекатывая желваки на скулах, сказал Минбаев.
– Да пропади ты с пристанью своей! Айда, Пал Митрофаныч. Юрко, где ты тут?
Юрка вышел из-за штабеля, вскинул на плечо старухин рюкзак. Он был уже в штанах и рубахе, завязанной на животе в узел.
– Ладно, шкипер, – пригрозил Торопов. – Мы с тобой на бюро поговорим. Попомнишь мое слово.
Минбаев хотел что-то ответить – председатель потянулся к нему выжидательно, но тот промолчал.
– Тьфу! – с сердцем сказал Торопов и направился к сходням.
– Крохмалев! – крикнул Минбаев. – За расчетом пусть мать придет.
– Ладно, – ответил Юрка и тоже сердито сплюнул. – Гори она огнем, ваша пристань.
Он пропустил бабку Дарью и, поднимаясь следом, всем сердцем пожелал Минбаеву пожара на дебаркадере.
Ему представилось, как желтый дым захлестнет корму и правый борт, где сложены тюки с паклей; огненные щупальца поползут к бочкам, затрещит битум, вытекший на настил, вспыхнут снасти, и живой огонь взлетит по стене кубрика. «Колокол нам надо!» – закричит Минбаев и побежит к ведрам. И тут займется синим пламенем Расписание тревог, обновленное Крохмалевым Юрием, которого уволили только за то, что ему нет шестнадцати. «Юрочка, помоги! Погибаю», – зарыдает начальник пристани, но Юрка, не обращая на него внимания, бросится спасать деньги, билеты и документы.
– Нельзя ее винить, Егоровна! – перебил Юркины грезы запыхавшийся председатель. – По-своему она права!
Старуха молчала, держась за сердце.
– …и Андрей прав!
– Погоди, Жорка им устроит, правым таким, – проворчала старуха.
– Это еще кто кому! – усомнился Торопов. – Это, Егоровна, еще посмотреть надо! У шкипера характер – кремень!
– Жалко мне Лизавету… Ох жалко, Паша! Запуталась она, как муха в тенетах.
– Зря ты так считаешь. Вот уж зря так зря! Любовь ведь у них с Андреем-то! Это важная штука. По нынешним временам – дефицитная редкость.
Юрка в растерянности остановился.
– А ты вникай, Крохмалев, во все вникай! Это все жизненные вопросы!
И как бы в подтверждение сказанному, рука председателя очертила круг, вобравший в себя склон Падуни, кладбище, половину Береговой улицы, Иртыш до извива и дальний берег, где за плавнями, в серебристом мареве, изнывали под июньским солнцем хлеба.
