Текст книги "Расписание тревог"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Этот Митька-то. Все пишет и пишет. Уж такой писарь, что и ну.

Многие усмехались, плевать им было на Жиздрина. Но когда осенью в колхоз нагрянули с проверкой из многих районных и областных учреждений, когда начались бесконечные ревизии и обследования, когда круглый день в сельсовете опрашивали, уточняли, фиксировали что-то молчаливые ревизоры, односельчане Жиздрина забеспокоились, запереживали, иные заподумывали даже уехать из деревни.

Степан Кокорев как депутат сельсовета пытался поговорить с комиссией, но ничего не добился. Напротив, к нему отнеслись с подозрением и отстранили от участия в разбирательстве. Комиссия дотошно изучала положение дел в колхозе, и поскольку колхоз был как колхоз, то есть не хуже и не лучше других в районе, то, несомненно, выявились многочисленные мелкие нарушения и устава, и финансовой дисциплины, и кодекса законов о труде. Выплыло наружу также, что председатель утаил в прошедшем году по центнеру с гектара, сдал на мясопоставки племенных свиней, овощи с огорода реализовал не по государственным каналам, а по спекулятивным ценам в частные руки. Было отмечено антисанитарное состояние скотного двора, обнаружена пожарная опасность на птичнике, где печь вовсе развалилась и птичник отопляли по-черному.

Акт проверки, составленный рейдовой бригадой, занял около двадцати страниц. Председатель комиссии Харламов, фиксируя замеченные недостатки, не желал выслушивать никаких объяснений. Успевший покрестьянствовать в свое время, Харламов сам отлично понимал, что если бы председатель колхоза не приберег зерно, то остался бы без фуража, и тогда ему пришлось бы сдать на мясо не только племенных свиней, которые в хозяйстве не прижились, но и племенных коров. Также и овощи, сбытые непосредственно в чайные и отдельным лицам, принесли кое-какой доход, но были бы в убыток, сдай их председатель по закупочным ценам. Что же касается колхозных построек, то надо было радоваться и таким, потому что у соседей было того хуже.

Жиздрин в эти дни еще больше усох, пить бросил или пил, но помалу, пьяным его никто не видел. Он расхаживал по деревне степенной походочкой, колючими, всевидящими глазами посматривал на односельчан. Его старались избегать. Если кому случалось столкнуться с ним носом к носу, то этот человек либо делал вид, что не замечает Жиздрина, и быстро проходил прочь, либо заискивающе улыбался, сымал шапку. Жиздрин лишь вздергивал бровь, руки никому не подавал.

Жиздрина возненавидели, но никто открыто не осмеливался выказывать свое отношение. Почтальонка, раньше его не замечавшая, стала кланяться в пояс. С почтительной робостью она наблюдала, как Жиздрин небрежно распечатывает конверты со штампами наркоматов, обкома и исполкома.

Осенью Жиздрина вызвали на совещание рабселькоров. В этом ему удружил Харламов, составлявший списки, Жиздрин потребовал лошадь до станции, и новый председатель без звука выписал распоряжение, хотя началась уборочная и каждая гужевая единица была золотая. Вернулся Жиздрин еще более важным, с кожаной папкой, на которой сияло серебряное тиснение: «Участнику VII областного слета рабочих и крестьянских корреспондентов». Жиздрин не расставался с нею нигде, даже на работе.

Впрочем, работал он кое-как, бригадиры избегали посылать его куда-нибудь, тем не менее председатель, опасаясь неприятностей, выписывал ему трудодни. Жиздрин воспринимал это как должное, но на всякий случай помечал в блокноте, которого числа и сколько ему незаконно начислили.

Когда началась война, Жиздрина мобилизовали в трудармию. Деревня впервые вздохнула свободно. Но через четыре года вернулся он здоров и невредим, с медалью за участие в Великой Отечественной войне. Овдовевшие бабы, собираясь у Дорофеи, скорбели сердцем: «Добрых людей убивают, а таких иродов никакая холера не берет». Дорофея кивала побелевшей головой – ее Степана тоже убило на фронте.

Встретившись с племянником, она приняла его по-родственному, угостила бражкой.

– Сдала, тетка, сдала, – неодобрительно сказал Жиздрин, пригубив стаканчик.

– Да ведь и ты, батюшко, уже не паренек, – улыбнулась Дорофея его неуклюжей нежности. – Ну, теперь уж поди не станешь воды мутить? Устарел?

Жиздрин подозрительно нахохлился:

– То есть как?

– Да я об донесениях твоих начальству.

– Дело мое.

– Гляди, Митрий, однова и тебя пропишут.

– Из сахару бражка-то? – неожиданно спросил он.

– Где-е, – вздохнула Дорофея. – На солоде, а сахару-то мы давно тут не пробовали.

– И то думаю, где она сахар берет?

– Во-он ты куда-а… – протянула Дорофея.

– Именно туда. А насчет этих твоих угроз – не беспокойся, Кокорева. Я непроверенных фактов не сообщаю. Я по правде бью, по единой, по ней. Где какое нарушенье или беззаконие. – Жиздрин пружинно, с потягом, встал с табуретки. – А на мой век ее во-о как хватит! Так и учти.

В первый же день Жиздрин обошел все хозяйство, надломленное войной, все увиденное пункт за пунктом переписал в блокнот. Снова начались комиссии, обследования, ревизии, снова стали таскать правых и виноватых, и жителям деревни снова не стало житья. Хотели мужики, особенно из фронтовиков, собраться и написать на Жиздрина, но так и не собрались за недосугом, да и не лежала к тому душа.

Самое страшное заключалось в том, что люди остерегались уже не только Жиздрина, но и между собой старались не сказать лишнего.

Между, тем дети его росли. Первый год Жиздрин досаждал воспитателям ежемесячными экспедициями. Обычно он жил по два-три дня, принюхивался, приглядывался, допрашивал ребятишек и обо всем замеченном сигнализировал в облоно. В один из наездов он столкнулся с шефом детдома – капитаном НКВД Грачевым – и больше уж туда не показывался. Когда Ванька и Зинаида окончили начальную школу, их дважды отпускали к нему на лето. Но они по-прежнему дичились отца и оба раза уехали задолго до срока.

Письма сначала Жиздрин писал детям каждую неделю, однако времени стало недоставать, все его время отымала критическая корреспонденция. С годами переписка обрывалась все чаще, молчание становилось все продолжительней. Примерно в году шестидесятом обильная почта Жиздрина пополнилась денежными переводами. Односельчане догадались, что дети у него выросли и работают. То же подтверждал и сам Жиздрин: «Скоро, скоро детки моя прибудут за папкой. Надоели мне ваши тошные рожи, глядеть на вас не могу, на жуликов».

3

На другой день Жиздрин поднялся первым. Блюдя сон детей, страшным шепотом выругал соседа слева, снова затеявшего городьбу, и побежал в сельпо. Там он купил две бутылки вермута, не удержавшись, чтобы не сделать запись в жалобной книге: почему вермут продается без сургуча на пробке. К его приходу Иван уже затопил печь и Зинаида пекла оладьи.

Подождали тетку Дорофею, но та сказалась больной и прислала с этим известием чью-то девчонку. Сели за стол втроем. Зинаида у плиты преобразилась, ухаживала за отцом и братом, румянилась от похвал.

– Невеста! Чистая невеста! – восхищенно заключил Жиздрин.

– Не невеста, а замужняя женщина, – поправил Иван.

– Да что ты?

– Муж у нее толковый.

– Да кто же он?

– Витя Конев, из нашей группы, – ответила смущенно Зинаида. – Он тебе понравится, пап. Мы его звали с собой, но он ужасно застенчивый.

– У нас план какой? – сказал Иван деловито. – С недельку погостим, заберем тебя – и к Виктору. Им с Зинаидой квартиру дали. Поживете втроем, а я защищусь на будущий год и тоже к вам. Годится?

Жиздрин скуксился, замычал.

– Что же вы раньше-то не написали? – жалобно спросил он.

– Да некогда все было, пап… – виновато улыбнулась Зинаида. – Мы ведь на вечернем.

Жиздрин покачал головой, не решив толком – обидеться ему или радоваться.

– Забыли, забыли папашку. Замуж выходите, женитесь, один я ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну да ладно, господь с вами, вам видней! – Жиздрин мотнул головой и потребовал весело! – Наливай, Ванюша! Дай тебе бог счастья, Зинаида Митриевна!

Он почти не закусывал и, маслясь глазами, то начинал сбивчиво рассказывать про здешнюю жизнь, то расспрашивал про зятька.

– Ваня, папа, а стоит ли на неделю откладывать? – сказала Зинаида. – Поехали сразу?

– А что! – загорелся Иван. – Давайте прямо сегодня? В восемь как раз поезд идет! А?

– Сегодня… – заколебался Жиздрин. – Может, завтра?

– Сегодня в восемь! – постановил Иван.

– Так я что, я не против. Деточки вы мои…

– Дом колхозу оставим, – продолжал Иван, – на кой он нам нужен, вещей у тебя немного. Что надо будет, купим на месте. Решено – собираемся!

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился отец, – конешное дело, хоть под старость лет в родной семье поживу!

– Зин, ты сложи вещи, а я к председателю за машиной.

– Не даст! – замахал Жиздрин руками. – Враги мы с ним.

– Это еще посмотрим! – сказал Иван.

Председатель колхоза, выслушав просьбу, сам сходил за машиной.

Когда Иван подъехал, отец таскал из сарая какой-то хлам и пихал в сундук. Потом стал разбирать койку.

– Зачем она тебе? – усмехнулся Иван.

– А спать?

– Да брось ты этот утиль!

– Без койки не поеду! – неожиданно уперся Жиздрин. – Всю жизнь на ней спал, на ней и помру.

– Ладно, Вань, – шепнула Зинаида. – Не спорь с ним, а то еще передумает.

Прощаться сошлись все соседи. Мужики помогли заколотить двери и окна, кое-кто из баб даже всплакнул. Тетка Дорофея принесла булочек-подорожников. Жиздрин, сначала болезненно возбужденный, мрачнел с каждой минутой, бросал на односельчан беспокойные взгляды.

Зинаида села с шофером, мужчины устроились на вещах в кузове. Наконец, разбрызгивая галечник, грузовик выехал за околицу.

Дорога до большака прежде была непроходимая. Председатель принципиально не ремонтировал ее, полагая, что лошадь пройдет и по этакой, а на машинах ездили только к Жиздрину. Но однажды какая-то очередная комиссия полдня просидела в ухабе, и председатель, скрепя сердце, распорядился ее поправить.

У свертка на большак Жиздрин вдруг вскочил, отчаянно замолотил по крыше кабины, потом стал рваться за борт.

– Ты чего?! – растерялся Иван.

– Остановись! Остановись! Шо́фер, кому говорят!

Машина стала. Шофер выскочил на подножку.

– Забыли чего? – досадливо спросил он.

– Я отдумал, – сказал Жиздрин. – Вези назад!

– Как это – отдумал? – не понял шофер.

– А так. Не поеду, и все тут!

Иван возмутился:

– Ты что, отец, чокнулся? Едем, шеф!

– Не поеду ни-ку-да. Что я у вас не видел? Шо́фер, заворачивай.

– То ехать, то не ехать, – в сердцах произнес шофер. – Собрался, так уезжай! Всю плешь тут нам проел!

– Ты, паря, меня не сволочи́, – с ядовитой ухмылкой сказал Жиздрин. – У меня записано, куда ты в среду два мешка жмыха свез.

– Папочка, умоляю тебя, поехали! Ваня, милый, ну скажи ему!

– Отец, будь человеком, в самом деле!

– Нет, деточки родимы, драгоценны, никуда отсюдова я не поеду, – отчеканил Жиздрин.

Чем дольше они препирались, тем яснее и торжественнее становилось его лицо. Доводы сына Жиздрин слушал вполуха и с нетерпением оглядывался туда, где за поворотом, за березовой колкой, скрылась было от него деревня.

Вы не помните размер моей обуви?

1

Каждую осень, перед самым зазимком, у председателя Раззореновского сельсовета Рогова начинали ныть ноги, много лет назад потерянные на 2-м Украинском фронте. Боль была самая натуральная, как ни внушал себе Рогов, что быть ее не должно, что это сплошная мистика, и ничего другого. Иной год боль не отступала, росла день ото дня, и, если совсем уж становилось невмоготу, Рогов говорил жене:

– Зовут. Собирай.

Надя собирала его в дорогу.

Без малого трое суток Рогов ехал поездом, выходил на маленькой южной станции и до места добирался трамваем. Остановка называлась «Круг». Она была конечная; тут трамвай разворачивался и возвращался в город.

В здешнем легком краю в эту пору было еще тепло. Вокруг братской могилы, где были похоронены товарищи Рогова по госпиталю, зеленели пирамидальные тополя с пыльной, прореженной слегка листвой. Но цветы у обелиска лежали всегда свежие, и всегда розы.

С каждым шагом боль убывала. Рогов опускался на скамью у могилы, сидел неподвижно, перебирая в памяти друзей-товарищей, оставшихся здесь навсегда. Потом, превозмогая остатки боли, вставал и шел к неприметному бугорку в степи.

Некогда на месте этого бугорка была яма, куда сбрасывали отделенные хирургом конечности. Госпиталь был полевой, простоял недолго, и санитары засыпали яму, но Рогов к тому времени уже ползал и приметил место. После войны, подлечиваясь южным солнцем, он нашел его, почти день просидел в невеселых мыслях. И только когда влез на костыли и побрел прочь, обнаружил, что боли нет, улетучилась – как и не было.

С той поры он стал приезжать сюда – не регулярно, когда уж свету белого невзвидит; отдавал почесть браткам под обелиском и ковылял к своему бугру. Сев, расстегнув протезы, произносил фразу, ставшую уже привычной и дикую для постороннего слуха:

– Ну вот, ноженьки дорогие. Вот мы и вместе.

2

В начале октября Рогова вызвали в райвоенкомат. Тридцать шесть лет искал его орден Красной Звезды, и – надо же! – отыскал. Военком, новожил в районе, скороговоркой прочитал Указ, датированный сорок третьим годом, собственноручно прикрепил орден к пиджаку Рогова и трижды, со щеки на щеку, поцеловал. Поцелуи эти смутили душу, скороспешность вызвала досаду и раздражение; в этом неловком, непраздничном состоянии и вышел Рогов от военкома. Все было не по-людски. Вызвали, не предупредив зачем, а кабы предупредили, Рогов взял вы в колхозе машину, да председатель колхоза и сам бы с ним поехал; прихватили бы Надю, дочерей с мужьями. В райцентре недавно открылся ресторан «Вечерние зори» – вот в этих бы «Зорях» заказали заранее столик, созвали знакомых… А то: «Поздравляю, сердечно рад, вы свободны!» Рогов приехал без костылей, с палочкой, и не мог позволить себе даже стопки. «Ну-ну, чунь!» – подумал он, закипая привычной злостью, как всегда, когда сталкивался с людской глупостью.

Все же он поприжал злость, позвонил в Раззореново, в сельсовет. Трубку снял Паша Ревякин, секретарь. Услыхав новость, разахался, разохался, беззубо зашепелявил. Радовался Паша искренне, и это подняло Рогову настроение. Рогов велел наказать Наде, чтобы к его приезду стол был накрыт по большому счету да чтобы сгоняла внуков к родственникам и друзьям. Паша сказал: «Так это пол-Раззоренова звать надо?» На что Рогов ответил: «Пусть зовет все Раззореново!» И настроение у него поднялось еще на пару делений.

Домой приехал на почтовом тракторе. Конечно, Надя только разворачивалась, только заправляла в печь противни с курами, а закуска вообще не была готова.

Надя оправдалась:

– Куда эта спешка-то?

– Ты каждый день ордена получаешь?

– Да я к тому, Сережа… столько лет прошло – не заржавел, день-два погодили бы. – Она прижалась к нему щекой, раскаленной печным жаром. – Дай хоть гляну-то!

Рогов распахнул пальто.

– Ишь ты, баской какой, – сказала она. – Будто новенький!

Рогов усмехнулся, стряхнул пальто с плеч и тяжело подошел к столу.

– Докладывай, – сказал он.

– Гостей созвала. К семи, Паше денег дала, водку привезет. Ящик заказала.

– Почему не два?

– Куда два-то?

– Надежда, – жестко сказал Рогов.

– Ну два, два заказала!

– Соображаешь…

– Сережа, – сказала Надя через некоторое время. – Я Григория пригласила.

– На кой? – Рогов недобро сузил глаза.

– Сколько же можно, Сережа! Ведь он не чужой нам!

– Тебе да. Мне чужой.

– Шурин он тебе! А мне брат кровный!

– Я эту гниду впритруть видеть не могу! Хоть кто он тебе будь! Бра-ат… Ты вспомни, как этот брат нам на безмене муку отвешивал, на пирог наш свадебный!

Рогов с силой хукнул в мундштук папиросы, табак выпал на половик. Надя подняла, бросила в шайку под умывальником, припала к Рогову, обняв протезы.

– Сереженька, родной… Ведь тому уже сколько годов-то! Прости ты его ради такого праздника, ведь он тоже кровушку проливал на войне-то!..

– Встань!

Надя поднялась с колен, ушла в куть. Слышно было, что плачет.

Рогов сунул под мышку костыль, вышел в сени. Сломав ковшом ледок, зачерпнул из бочки воды, выпил единым духом.

– Бра-ат, твою так! – выругался он шепотом.

Григорий был одногодок Рогову, дошел до самой Германии. Демобилизованные везли домой трофейную мелочь: губные гармошки, часы, женские тряпки. Григорий оказался умней всех: приехал с полным сидором кремней для зажигалок. Кремни возил в город на толкучку, сбывал там за большие деньги. За полгода отмахал крестовый дом, обзавелся городской обстановкой, корову купил, овец, уток… С мукой точно, имелся такой факт, дал им муки Григорий, оговорив: «Теперь мы хоть и родственники, а счет знать надо, не у тяти от одного калача кусаем».

Надя уже не плакала, когда Рогов, поостыв, вернулся в избу. Тотчас придумала ему работу – резать овощи. Потом пришли дочери Тая и Аня, учительницы, работящие, молчаливые, обе пришли с мужьями, – вшестером едва управились к урочному часу.

А гости все прибывали и прибывали, мяли Рогова, мяли орденскую книжку, трясли ему руки, хлопали по плечам. Не без того: побаивались в Раззоренове председателя Советской власти, но и уважали, и, когда представлялась вот такая редкая праздничная возможность выразить свои чувства, выражали сполна. В деле Рогов спуску никому не давал, сам жил как все, и спрос с него тоже был как со всех, на равных; рассуждая о его деловых качествах, редко кто брал в расчет инвалидность – так уж он поставил себя среди людей.

Пришел наконец председатель колхоза, привел жену Антонину, бабочку смешливую, голосистую, плясунью, желанную на всех гулянках. После чинных передовых минут сказаны были тосты за Рогова, за Надю, за Победу. Говорил предколхоза; он тоже был фронтовик, одной руки для жестов ему не хватало, и в продолжение его речи рюмку его держала на весу Антонина. Застолье текло в обстоятельной тишине, лица мужиков были серьезны, бабы смахивали безголосые слезы.

– Я вот все думаю, – опять заговорил председатель, уже сидя, без тоста, – до чего мудрая эта природа… Все производит с большим запасом, с учетом всех неожиданностей. Люди, например, рождаются буквально на все случаи жизни. Революция – пламенные революционеры, война – полководцы, индустриализация – стахановцы-гагановцы и так дальше… Мудрая, холера!

– А в наше мирное время? – подхватил тему Паша Ревякин.

– А ты сам-то как думаешь? – усмехнулся председатель колхоза, и эта усмешка обозначила, что официальная часть кончилась и начинается собственно торжество.

– Я? – Паша, улыбаясь, заморгал, вглядываясь в потолок. – Я лично считаю: природу тоже бы надо направлять, Петр Федорович. Вот допустим… допустим, что я рожден для мелиорации обратной стороны Луны! И в этом капитальном народнохозяйственном деле должен быть закопёрщиком! А время не пришло, техника такая еще только проектируется. Что прикажете делать?

– Заморозить.

– Чего? – не понял Паша.

– Тебя. До сроку, – сказал председатель под дружный хохот.

– Тебе, Павел, как космонавту-мелиоратору в первую очередь надо хорошо закусывать, – сказал Рогов.

– Не могу, – не сробел Паша. – Другой месяц зубы не вставлю! Так что я, Сережа, нынче на жидком топливе!

– Ну, Ревякин, черт корзубый!

– Что-нибудь да отмочит!

– Право, космонавт!

Лица присутствующих разгладились, раскраснелись, разговор пошел внахлест, как попало.

В накал веселья появился Григорий, благодушный, бодренький, с фотоаппаратом через плечо.

– Может, я не вовремя, извиняюсь.

– Да, припоздал, – сказал Рогов, щуря глаза, как ему казалось, в приветливой улыбке.

– Все дела, Сергей Палыч! Одно слово… – Григорий закряхтел, стаскивая сапоги, упершись спиной в косяк, – …кооперация!

Рогов вспомнил, что шурин и до войны подвизался в кооперации и именно у него дня за два до войны получал он свои первые и последние сапоги в жизни. Добряцкие были сапоги, с берестяным скрипом. Он отчетливо увидел желтые, тугие подметки, выдавленный на них размер. Сорок первый, кажись… Или сорок второй? Какой же он размер-то носил?

Фабричной обуви у Рогова до войны не было; конечно, босый в грязь не ходил, но то были обноски, которые он донашивал за старшими братьями, – вечно приходилось наматывать целые кузовья, чтобы не хлябали. Носы загибались кверху, как у клоуна… В армии выдали ботинки с обмотками, тоже были велики, не по ноге. Уж там какие достались… Теперь-то он ходил в чужом размере: то тридцать восьмой пришлют, то тридцать девятый. Вот же, природный размер запамятовал! Этак имя свое забудешь. Рогов тяжело задумался, весь ушел в напряженное воспоминание. «Ведь как сейчас вижу: несу сапоги в Раззореново, земля теплая, иду босиком, а сапоги на плече висят. И пахнут хорошо, дымно, кожа была такого товару, ласковая, податливая…»

– Зятек! Сергей Палыч! Дай-ко я тебя поцелую, героя нашего! Безразговорочно! – Григорий, пользуясь тем, что на людях Рогов держал себя с ним аккуратно, лез с поцелуями.

Надя сторожила их взглядом. Ворковала, ухаживая за гостями, а глазами была подле мужа и брата.

Рогову было не до шурина. Он все вспоминал, струной натягивал память, и Григорий отстал, привязался теперь к председателю с соображениями по запоздавшей награде:

– Очевидно, Петр Федорович, часть расформировали, представление-то и затерялось. У кого-нибудь нетолики прикололось к другому делу или там прильнуло как-то. Вот у меня раз с накладными вышло…

Григорий стал рассказывать о накладной, подколовшейся к путевым листам этак снизу и до того приладисто, что он их сто раз перебрал и только на сто первый и обнаружил.

Голос его сбивал Рогова с мысли.

– Н-да, вечный поиск… – покосившись на шурина, проговорил он.

– А? Что? – переспросил Григорий.

– Я говорю – вечный поиск. Кого указ ищет, а кого – статья…

– Не-е, Сергей Палыч, меня под статью не подведешь! – Глаза Григория брызнули влажным жаром, – Я закон уважа-аю. А что когда было, о том история умалкивает!

Надя расплакалась:

– Господи, опять за старое! До каких же пор?!

Рогов поднялся из-за стола и вышел из горницы.

А бабы уже надели туфли, клубный баянист Ганя уже прижимал ухо к баяну, подтягивал ремни – затевались танцы. В другое время Рогов с удовольствием бы посмотрел на танцы, но сейчас не хотел, надо было сосредоточиться. Он сел на лавку, уставился в одну точку. «Погоди-погоди, не до сорок же третьего я обмотки носил? Обували же в сапоги… Хм! Верно». А память пробуксовывала, не отдавала такую малость. Вспомнилось наконец, что с весны сорок третьего и до ранения ходил в трофейных, с короткой голяшкой. Те вообще хрен поймешь, какого они размера. Померял – годны, и ладно.

Пришла Надя.

– Ты чего гостей бросил?

– Пусть попляшут.

– Нехорошо, Сережа…

– Сейчас приду.

Спрашивать у Нади было бесполезно, поженились после войны: откуда ей было знать, какой он носил размер? Попросил:

– Пришли мне братца.

– Сергей! Уйду, честное слово!

– Да не трону я его, уймись. Спросить кое-что надо… по делу.

– Прямо чумной какой-то! – всхлипнула Надя, но Григория позвала и сама осталась.

– Слушай, я у тебя в сорок первом, в июне, числа двадцатого, сапоги получал, по разнарядке. Помнишь?

Григорий, оглянувшись на сестру, ответил неопределенно:

– Многие получали…

– Какого размера, не можешь сказать?

– Какой надо было, тот и выдал.

– Да я не про то, претензий у меня к тебе никаких нет! – раздраженно проговорил Рогов, – Размер их, размер не помнишь?

– На что тебе? Теперь вроде без разницы, какой размер.

– Ну я прошу тебя! – закипая, сказал Рогов. – Вспомни! Забыл я, понимаешь? Размер ног забыл! Убудет от тебя?

Надя все поняла, опустилась рядом на лавку, прижалась. Рогов ее отстранил.

– Не то сорок второй, не то сорок первый… А не сороковой? – стал вспоминать Григорий. – Ванька ваш какой носит?

Сын Роговых был на голову выше отца и носил сорок четвертый.

– У тебя у самого-то какой? – спросил Рогов, перебарывая себя: в самом деле, не обязан же был Григорий помнить, какие сапоги выдал ему сорок лет назад.

– Сороковой. Но ты выше меня был, пальца на три. И размер, следовательно, у тебя больше.

– Свекровушка, покойница, помнила, поди… – тихо сказала Надя и осеклась. – Молчу, молчу, Сережа…

Рогов постучал себя кулаком по лбу:

– Память заклинило! Это же надо…

– А ты выпей, – обрадованно, поскольку опасность миновала, сказал Григорий. – Вот она и освежится, память-то!

Рогов машинально принял из его рук стакан, но пить не стал, вернул, прихватил зубами кулак:

– Может, сорок второй все же?

Григорий загорелся охотою услужить.

– Мы вот что сделаем! Мы сейчас всех мужиков измерим! Кто с тобой вровень, с тем у тебя и размер одинакий!

– Это как же у тебя получится?

– Очень даже просто! Ты сиди, значить, а я мужиков буду подводить и рядом сажать!

Надя отнеслась к затее с сомнением:

– Может, не надо?

– Да это же плевое дело!

Григорий нырнул в горницу, в гущу веселья, выдернул Пашу Ревякина.

– Ты чего, чего ты это? – заупрямился тот, смеясь, думая, что его разыгрывают. Тем не менее дал себя вывести, усадить на лавку возле Рогова и осмотреть.

– Нет, не подходишь, – сказал Григорий. – По плечам как раз, а макушка выше. Иди доплясывай!

– Дак ты не фотографировать? – разочарованно сказал Паша.

– Не, освещения мало! – гоготнул Григорий и ринулся опять в горницу.

Следующим стал председатель. Григорий мог бы вытащить первого, кто подвернулся под руку, но председатель колхоза был для него лестнее.

– Петр Федорович! – позвал он не то чтобы требовательно, но довольно энергично и твердо. – На минуточку.

Председатель выслушал его, нахмурился, но подчинился тоже и сел рядом с Роговым.

– Эх, Серега, Серега, – сказал он ласково. – Знаешь, какую я за собой вину тащу? Будь ты не в моем разнесчастном хозяйстве механизатором, а в каком-нибудь позаметнее, вон хоть у Пашки Захарова, давно бы Звезду Героя носил! А теперь, на этой твоей должности, ничего тебе, кроме выговоров, не светит…

Рогов остановил его излияния?

– Брось. Хватит с меня наград.

Председатель тиснул ему плечо, поднялся. Негромко сказал Григорию:

– Кончай это представление.

– Я же как лучше хочу! – возмутился тот.

– Система твоя в корне ложная. Возьми вон Губарева. Туловищем штангист, а ногами не вышел, детский размер носит.

– Точно! – подтвердил Ревякин. – За столом сидит – Илья Муромец, а встанет… эх, лучше бы не вставал!

Рогов слушал безучастно, потупив голову; на лоб свесилась седая прядь. Отказавшая память нагнетала в душу тревогу; он уж почуял, что́ все это для него значит, и отчаянно замотал головой, моля молчавшую покуда боль погодить, дать время довести праздник, честью проводить гостей.

– Что ты, Сережа? – испугалась Надя.

Рогов рывком кинул тело на протезы, заторопился к людям, в толчею, в гам и смех, но опоздал, боль уже выстелилась поземкой, уже хватала за ноги, как собака. О с трудом добрел до боковушки, где стояла кровать сыне повалился спиной в постель и застонал.

Такого еще никогда не было. Сперва он почувствовал, как спиливают подошвы с его голых ступней, потом стали скусывать пальцы, начиная с мизинцев; когда же пыточная струбцина сдавила лодыжки, Рогов с нечеловеческим усилием вырвался из нее, вскрикнул и потерял сознание.

Веселье оборвалось. Гости, понимающе шепчась и кивая, скоро разошлись. За столом остались самые близкие: Петр Федорович, Паша Ревякин, зятья, да еще Григорий мешкал, не зная своего места.

Тая и Аня привычно обихаживали отца: одна терла виски, другая прибирала протезы. Надя следила за их молчаливыми действиями – потухшая, сгорбившаяся, как старуха.

– Чуешь, Надь! – нашел себе заделье Григорий. – Я фершала позову.

– Зачем? – сказала Надя. – Не надо никакого фельдшера.

– Ну нет! Человеку плохо, пускай оказывает! – С высоты своего порыва он посмотрел на Надю, как на малое неразумное дитя; в сердце торкнулось старое, забытое, погребенное временем: вот он в засученных портках бежит по лужам, а на закорках сестренка, полуторагодовалая, верещит от страха и счастья. – Так я побежал!

Фельдшер Сычов, раззореновский родчий житель, был фельдшер опытный, с живым умом. Узнав, что случилось, и выслушав ожидаемый ответ, спросил, что предшествовало припадку.

Присутствующие замялись.

– Да размер ног не мог вспомнить, – простодушно подсказал Григорий.

Фельдшер послушал пульс, потрепал Рогова по щеке. Тот открыл глаза, замутненно посмотрел на него.

– Может, какое обезболивающее дашь? – сказал председатель.

– Никакой химии! – возразил фельдшер. – Ну-ка, Сергей Павлович, давайте-ка сядем! – Рогова усадили, обложили подушками. – Угу, чудненько. Значит, так, Сергей Павлович. Установить размер вашей обуви очень просто. Длина стопы равняется расстоянию от запястья до локтя. Вот мы сейчас это расстояньице у вас смеряем и попробуем установить, у кого такое же, Надеюсь, все помнят размер своей обуви?

По лицу Рогова скользнула надежда.

Дочери принесли клеенчатый сантиметр.

– Так… согните руку в запястье… Что мы имеем? Двадцать девять… Угу. Ну, кто первый? Давайте, Ревякин.

Пока Паша выколупывал запонку, закатывал рукав, Григорий выставил свою, явно коротковатую против Рогова.

– Ваша, пожалуй, не соответствует, – заметил фельдшер, но все же измерил, чтобы не обидеть, а может быть, для чистоты эксперимента. – Да. Двадцать шесть. Недолет.

Пашина рука оказалась длиннее.

– Перелет. Ничего, сейчас попадем в яблочко! Ваш черед, Петр Федорович.

Председатель с готовностью засучил рукав. Измерили.

– Вы только подумайте! Опять не сходится!

– Может быть, другая сойдется? – хмуро пошутил председатель и сделал вид, что обнажает другую руку.

– Давайте теперь мою, – сказал фельдшер. – Прошу не торопиться, нужна точность.

– Двадцать семь… – разочарованно сказал председатель.

– Погодите, мужики. – Григорий наморщил лоб, удерживая какую-то мысль. – Двадцать девять, двадцать девять… Поймал! Пимы! По какому оне идут размеру? По длине следа! Двадцать семь, скажем, соответствует сорок второму. Двадцать девять – сорок третьему. И так дальше.

– Так вот же ответ! – воскликнул фельдшер. – Совершенно верно! Сергей Павлович, сорок третий! Сорок третий у вас был размер!

– Точно? – хрипло спросил Рогов.

– Как в аптеке! – рассмеялся фельдшер.

Все облегченно перевели дух. Григорий вытянулся петушком – теперь его место здесь, среди почитаемых людей и родни, было узаконено.

Рогов, рассеянно улыбаясь, прислушивался к ногам. Боль, похоже, дошла до упора и пошла на убыль.

– Угоститесь, пожалуйста! – Надя стояла возле гостей с подносом.

– Дело хорошее, – поблагодарил Сычов. – Вы тоже, Сергей Павлович, примите, не повредит.

Рогов отрицательно покачал головой и закрыл глаза.

Надя отнесла его в свою постель. Без протезов весу он был совсем детского; что ей, этакой здоровой бабе? Рогов бормотал что-то уже бессвязное, парно́е, сонное, думая сквозь сон, что ноги, по всему, отболели, но на могилу к браткам по госпиталю надо напоследок съездить, рассказать про орден.