Текст книги "Расписание тревог"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Дальний родственник

1

В одной из комнат аспирантского общежития, над столом, заваленным разнообразным бумажным хламом, склонились две головы. Одна – молодая, с глубокими залысинами, несколько вытянутая по горизонтали – принадлежала аспиранту Алексею Пашневу. Другая – смуглая, носатая, в папахе волос – его научному руководителю Якубу Султановичу Султанову. То, что они так пристально рассматривали, к энергетической науке прямого отношения не имело.

Они рассматривали огурец.

Огурец был соленый, слегка покрытый белым налетом.

– Как бы не отравиться… – Якуб Султанович озабоченно покачал головой.

– А если помыть? – живо предложил Пашнев.

– Что ж, это мысль!

Изучению огурца предшествовало внезапное появление Якуба Султановича, взволнованного работой любимого ученика о структуре матриц обобщенных параметров.

– Если б вы знали, Алексей Андреевич, как вы меня порадовали! – С этими словами Якуб Султанович и вторгнулся к Пашневу в столь ранний, неурочный час. – Анализ, что вы проделали, пускай негромкое, но мужское слово в электроэнергетике!

Пашнев только что проснулся, и проснулся, оказывается, знаменитым.

– Черт побери! – сказал далее Якуб Султанович. – За это нельзя не выпить!

Накануне у Пашнева были земляки-студенты и в порядке исключения, подтверждающего правило, оставили непочатой бутылку плодово-ягодного.

– Это пьют! – заверил Пашнев. – Честное слово!

Якуб Султанович рассмеялся, ударил ладонь об ладонь и потребовал бокалы.

Вид тщательно вымытых и протертых до блеска баночки из-под майонеза и чашки с отбитой ручкой его вполне удовлетворил; дело застопорилось из-за закуски.

Но вот огурец был помыт горячей водой с мылом, и учитель с учеником сели к столу. Пашнев разлил вино, взял себе чашку.

– Дорогой Якуб Султанович, – откашлявшись, сказал он, – позвольте этот бокал поднять за вас!

– Спасибо, Алеша, – сказал, вставая, Якуб Султанович. – Вы разрешите мне вас так называть?

Пашнев вскочил, прижал руку к сердцу.

– Благодарю. Так вот, прежде чем выпить за меня, я, по праву старшего, хочу поднять бокал за вашу работу! – Якуб Султанович выдержал подобающую моменту паузу. – Вы установили удивительную, неожиданную и глубоко перспективную зависимость между структурами обобщенных параметров и структурой электросистемы, к каковой относятся эти параметры! За ваш успех!

Пашнев подождал, пока Якуб Султанович выпьет, скромно отхлебнул из чашки.

– До дна! – приказал Якуб Султанович и захрустел огурцом.

Пашнев тонко пошутил:

– Сказав «игрек цэ на а бэ», нельзя не сказать об игреке «цэ на бэ а…»

Якуб Султанович захохотал, хлопнул Пашнева по плечу.

В апогей веселья в комнату заглянул Микитченко, грузный, потный аспирант из Фрунзе.

– Я, это самое, извините, я потом, ладно?

– Отчего же потом? Входите, присаживайтесь! – радушно пригласил Якуб Султанович по праву старшего. – Гость от бога!

– Не, я на минутку! – замотал головой Микитченко. – Тут тебе, Леша, письмо, другую неделю таскаю. Помял маленько, извини, ага.

Он подал затасканный донельзя конверт и поспешно ретировался.

Пашнев распечатал письмо, пробежал глазами.

– Плохие вести? – спросил Якуб Султанович.

– Да какой-то дядя Шура из Костромы!.. Пишет, что лежит здесь, на Пироговской, в Институте экспериментальной хирургии…

Якуб Султанович поцокал языком.

– …просит навестить. Что еще за дядя на мою голову?..

– Как можно не помнить собственного дядю? – укоризненно сказал Якуб Султанович.

– Да я сроду в Костроме не бывал! Всю жизнь прожил в Красноярском крае!

– Сколько вам лет, Алеша?

– Двадцать шесть… А что?

– Слушайте, более четверти века вы были в разлуке с вашим дядюшкой! И вот судьба наконец скрещивает ваши жизненные пути. Конечно, надо поспешить встретиться! Что он вам пишет?

Дядя Шура писал Пашневу:

«В рассуждении нашего генеалогического древа я довожусь тебе троюродным дядей по моей двоюродной тете, а твоей бабушке Анне Васильевне. Ты меня, понятно, не помнишь, так как, когда я был проездом в Красноярске, ты был еще грудной. Я возил тогда наших учеников на озеро Байкал. Я ведь являюсь учителем труда и профтехобразования и на весь коллектив один мужик. Поэтому на ученом педсовете постановили, чтобы ребятишек сопровождал я. Съездили хорошо, никто не утонул. На обратном пути целый день стояли в Красноярске, и я навестил твоих родителей…»

– Придется съездить к этому дяде… – с тяжелым вздохом сказал Пашнев.

– Конечно, Алеша!

Якуб Султанович был человеком чрезвычайно радушным. Домашние его будни целиком заполняли хлопоты о семье и постоянно гостящих родственниках. Дядюшки и тетушки, братья и сестры, племянники и племянницы, зятья, шурины, их кунаки в родственники кунаков почитали за долг навестить столичного родича, пожить у него неделю-другую. Якуб Султанович был ученым с мировым именем, так что наведывались к нему и гости из заграницы. Для этих визитов он имел выходной костюм. Обычно же, вот как сегодня, он ходил в пиджаке-букле с искусно заштопанными локтями. Мода последних лет на ношение джинсов необыкновенно выручила Якуба Султановича – круглый год он носил джинсы. Он приходил из института за полночь, прокрадывался в кабинет, вешал пиджак, как мундир, на распялку, джинсы ставил в угол и укладывался на кушетку. Всякий раз он заземлялся на ночь, привязывал себя за ногу к батарее, чтобы снять статическое электричество. Засыпал он моментально, утром надо было встать раньше всех, до очереди в ванну, и успеть сбегать на рынок. Овощи и фрукты из магазина домочадцы не признавали. Сам он обычно завтракал в институтском кафе-автомате, где, впрочем, и обедал. И тем не менее он был счастлив, радовался, что дом всегда полон людей, и не представлял себе иной жизни. Он уехал из родного селения Индархе тридцать лет назад, но, пожалуй, знал и чтил обычаи предков много лучше, чем его земляки, живущие на земле предков. Во всяком случае, наезжая к Султановичу, они не могли сдержать восхищения его верностью многочисленному родству.

Вот почему Якуб Султанович принял самое горячее участие в деле посещения дяди Шуры из Костромы. Ехать положили безотлагательно.

В метро Якуб Султанович сказал с подъемом:

– Знаете, что мне пришло в голову? Если после защиты вас оставят в Москве, вы получите прекрасную возможность встречаться со всеми вашими родственниками, восстановить утраченные контакты! Все дороги, Алеша, ведут в Москву!

Пашнев представил на миг эту перспективу и энтузиазма руководителя не поддержал.

Они вышли на «Кропоткинской».

– Черт побери! – с ужасом сказал Якуб Султанович. – Как же мы придем с пустыми руками!

– Да, но…

Якуб Султанович вытащил бумажник:

– Двадцати пяти рублей нам, надеюсь, хватит?

– Но…

– Едем! – отдал приказ Якуб Султанович.

И они отправились на Центральный рынок.

2

Жизнь не скрючила дядю Шуру – и в шестьдесят он сохранял гвардейский постав головы. Правда, с годами он стал помягче, резкие командирские морщины на лице подгладились, глаза на усохшем лице выглядывали с наивным удивлением и даже робостью. На войне дядя Шура командовал батареей, был трижды ранен, один раз контужен. Вследствие контузии правым ухом не слышал совсем. Подставляя здоровое ухо собеседнику, на всякий случай повторял вслух услышанное и следил за реакцией: так ли понял.

– Извините за выражение, как, значит, вас зовут? – спросил он Якуба Султановича.

– Я-куб Сул-та-но-вич.

– Яков Султаньевич?

Якуб Султанович махнул рукой.

– Антисигма минус гиперон, – фыркнул Пашнев.

– Не выражайтесь, Алеша. Это дурной тон.

– Вот, значит, какой у меня племяш, Яков Султаньевич, – говорил дядя Шура, оглаживая принесенный племянником большой полосатый арбуз. – Стало быть, науками занимаешься, Олеша? Электроэнергетикой? А не опасно? Током не дернет? Нет?

– Ваш племянник очень способный физик! – с пафосом сказал Якуб Султанович.

– А вы, Яков Султаньевич, стало быть, его педагог? Тоже хорошее дело. Выходит, мы с вами коллеги будем?

– Совершенно верно!

– Как? Совершенно верно? Что и говорить!

– Как вы себя чувствуете, дядя Шура? – спросил Пашнев.

– Как самочувствие? А хорошее, Олеша. Я здесь на удалении дивертикула. Это приямок такой в горле. Вроде кармана. Как-то вот образовался и оттопырился, язви его. Доктора сказали: случай крайне редчайший. Надо, говорят, тебя в Москву, к профессору Черноусову. Сам Черноусов и удалял. Удаляет, а сам ахает: пять сантиметров вдоль, пять поперек и шесть вглубь; куда годно! Правда, я этого не слыхал, сестра после говорила. – Дядя Шура отогнул глухой ворот пижамы и показал швы на шее в виде буквы Т, замазанные зеленкой. – Во чего начертили!

Пашнев томился. Палата своим специфическим запахом и стерильностью нагоняла тоску. Рассчитана она была на три койки, здесь стояло четыре. Пашнев определил это по числу электророзеток и кнопок вызова. В углу ворчал фаянсовый умывальник; из крана точилась мутная хлорированная вода, уже выточив в раковине ржавую борозду. Пашнев встал, попробовал завернуть кран. Струйка не пропадала.

– Течет, все время течет! – сказал ему дядя Шура. – У нас это в порядке веществ: прокладочка стерлась, а заменить некому. Тоже вот и обслуживание. Я сырые яйца не употребляю, а всмятку никто не сварит. Уж я не знаю.

Якуб Султанович кивал головой. Импульсивная его натура требовала живого действия.

– Поговорить с заведующим? – с готовностью предложил он.

– Ни к чему! – испугался дядя Шура. – У него и без того заботушки хватает!

– Смотрите, мне ничего не стоит!

– Нет-нет, спасибо… Рассказали б лучше анекдот какой-нибудь, – несмело попросил дядя Шура. – А то мы тут отрезаны от внешнего мира.

– Алеша, – сказал Якуб Султанович, – вы знаете какой-нибудь свежий анекдот?

Пашнев пожал плечами, виновато улыбнулся.

– Что же вчера на кафедре рассказывали… – наморщил лоб Якуб Султанович. – Вот, послушайте! – Дядя Шура потянулся к нему. – Армянское радио спрашивают…

– Армянское? Радио? Спрашивают? Об чем?

– Каким образом увеличить скорость расчета обобщенных параметров и параметров режима электросистемы!

– Так, так, – заулыбался дядя Шура, надеясь хотя бы в ответе услышать что-нибудь смешное. – А оно что?

– Армянское радио отвечает: повысить уровень обобщения!

Пашнев покатился со смеху, дядя Шура почтительно посмеялся.

– Умно, умно! А вот отгадайте загадку. Шуринов племянник зятю как родня?

Посетители переглянулись; Якуб Султанович достал блокнот.

– Повторите условия, пожалуйста!

– Условия? Берем племянника шурина. Так? И вот кем он доводится зятю? – ухмыльнулся дядя Шура.

Якуб Султанович набросал схему:

– Шурин – это брат жены…

– Так, так, – подтвердил дядя Шура. – Шурин глаза защурил. Присловка такая.

– Зять – муж дочери или сестры. Кого вы имеете в виду в данном случае?

– В данном случае? А если без подсказки?

– Это имеет принципиальное значение! – заметил Якуб Султанович.

– Пускай будет… муж сестры!

Якуб Султанович тотчас выдал ответ!

– Сын!

Дядя Шура посмотрел на него с изумлением и восторгом.

– Я думал, в жизнь не догадаетесь! За всю практику первый случай!

Вдруг он оборвал себя, нацелил здоровое ухо на соседнюю койку, где лежал кто-то укрытый с головой.

– Что, Вася? Водички тебе?

– Уточку… – прохрипело из-под одеяла.

– Ниточку? Зачем тебе ниточку, Василек?

– Уточку! – рявкнул невидимый Василек.

– А, понял, понял! – Дядя Шура проворно встал, подошел к лежащему, выдвинул из-под тумбочки стеклянную утку, засунул под одеяло.

– Что ж вы сами-то, дядя Шура? – сказал Пашнев. – Няньку бы вызвали!

– Няньку? Позвать? Зачем? Мне не в тягость. Да наших нянек и не докличешься. Мягко стелят, да хрустко спать. Я тут до вашего прихода военную хитрость придумал.

Якуб Султанович и Пашнев изобразили внимание.

Дядя Шура достал из кармана орденские колодки, приложил к отвороту пижамы.

– Хочу пришить. Няньки тут все одного со мной года происхождения, все вдовы. К боевым заслугам относятся с уважением. Вот я и надумал с этого боку к ним подкатиться.

– Ну-ка, ну-ка, что тут у вас? – заинтересовался Якуб Султанович.

– Да не так уж много, – стеснительно сказал дядя Шура. – Два Красной Звезды, один Красного Знамени, «За боевые заслуги», «За взятие Варшавы», «За штурм Кенигсберга»… Ну и эти: «За Победу над Германией», «Двадцатилетие Победы», «Пятьдесят лет Советской Армии»…

– А где же ранения? – спросил Якуб Султанович.

– А ранения на себе ношу, – рассмеялся дядя Шура. – Вот на голове отметина – шов четыре сантиметра. Каску осколком пробило. – Дядя Шура нагнул голову к Якубу Султановичу, предлагая пощупать отметину. Тот ничего не нащупал, но сочувственно покачал головой. – В грудь ранение было. Под самое сердце чиркнуло. – Дядя Шура показал шрам на груди. – И вот еще это, в ногу. – Он засучил штанину. – Коленную чашечку выбило. Пока дополз до ровика, полный сапог крови.

– У меня тоже в ногу, чуть выше лодыжки. – Якуб Султанович приспустил носок и показал глубокий шрам чуть выше лодыжки.

– А-а, – сказал дядя Шура. – Кость не задело?

– Задело, черт побери, – вздохнул Якуб Султанович. – Три месяца в госпитале провалялся.

– А вы в каких войсках воевали, Якуб Султанович? – спросил Пашнев.

– Сначала в гвардейском Кубанском кавалерийском полку. Потом нас преобразовали в конномеханическую группу. Пушки к конским хвостам привязали!

– А вы, дядя Шура?

Дядя Шура ответил тотчас, не переспрашивая вопроса:

– Тыща девяносто девятый дважды Краснознаменный орденов Невского и Кутузова Могилевский артиллерийский полк РГК ДД!

Титул этот он произнес в три приема, но не без воинской доблести. Глаза молодецки блеснули.

– А что это означает – РГК ДД? – не понял Пашнев.

И опять дядя Шура расслышал вопрос сразу:

– Резерв Главного Командования Дальнего Действия!

– Второй Белорусский, – сказал Якуб Султанович.

– Так точно! Форсировал Березину, Вислу, Ост-Одер, Вест-Одер! Там еще остров был, запамятовал название. Ну, где наших парламентеров расстреляли!

– А Днепр? – спросил Якуб Султанович.

– А как же! Форсировал под Быховом!

– А я в районе Никополя!

Они хлопнули по рукам, непроизвольно подвинулись друг к другу. И потекли оживленные воспоминания о командирах, ранениях и трофеях. Они увлеклись настолько, что забыли и о Пашневе, и о невидимом глазу Васе с уточкой.

3

Пашнев почувствовал себя бедным родственником. «В конце концов, – с обидой подумал он, – у меня тоже есть что вспомнить! В конце концов обобщение моего анализа дает удивительную, неожиданную и глубоко перспективную возможность на случай введения большего числа подсистем!»

Он тихонько встал, вышел из палаты.

Уверенной походкой направился в конец коридора, где над разобранной электрической установкой колдовала девушка в джинсовом комбинезоне.

Девушка прозванивала схему тестером.

– Что за агрегат? – без предисловий спросил Пашнев.

– Термоконтрастная установка, – рассеянно отвечала девушка.

– В смысле теплового просвечивания? – сказал Пашнев.

– Да, по этому типу.

– Свежий анекдот хотите?

– Можно, – кивнула девушка.

– Армянское радио спрашивают: каким образом ускорить расчет обобщенных параметров и параметров режима электросистемы?

– Старье!..

– А что оно ответило? – недоверчиво спросил Пашнев.

– Повысить уровень обобщения!

– Правильно, – уныло сказал Пашнев.

Постояв еще какое-то время, он вздохнул и поплелся назад, в палату.

Личная жизнь

1

Лето было уже на избеге, как, впрочем, и лето ее молодости. С августа Вике Мешковой пошел тридцать третий год. Теперь ей было очевидно, что личная жизнь не удалась. С Виктором она рассталась – как-то внезапно охладела к нему и к его честолюбивым планам, которые он развивал перед ней в продолжение всех четырех лет их связи и для осуществления которых во все четыре года, кажется, не сделал ни единого шага. Рассталась даже с облегчением, как человек, до тепла проходивший в меховой шапке, вдруг спохватывается и надевает, скажем, берет, испытывая приятное облегчение. Теперь Виктор развивал планы перед Верочкой из архивных фондов и мог не торопиться – Верочка пришла в музей чуть не со школьной скамьи. Верочке льстили его ухаживания, как-никак он был научный сотрудник. Верочка называла его Ториком, из чего следовало, что в муссировании его жизненных планов они зашли достаточно далеко.

По утрам Вика больше не засиживалась перед зеркалом, вяло глотала чай с огня, выкуривала сигарету и, превозмогая апатию, ехала на работу. Обязательные стандартные тексты для экскурсантов ей давно надоели, как надоели и сами экскурсанты, словно отбывающие повинность. Дореволюционный быт их не интересовал, – во всяком случае куда меньше, чем продовольственные магазины. Вика развлекала себя, как умела.

– Это стиральная машина древних, – скучным голосом объясняла она, подводя группу к дубовой ветхой кадушке. – Здесь славяне вымачивали белье. Заливали водой и посыпали чем-то типа «Новости». Ах да, пеплом!

– Может, золой? – равнодушно уточняли экскурсанты.

– Возможно. Это, обратите внимание, доисторический трактор.

– Вот это соха? А где ж двигатель?

– Прекрасно обходились без двигателей. Трудно, конечно, зато никаких выхлопных газов. – Она показывала ярмо. – Вот эту оконную раму надевали на шею быков, веревочками привязывали оглоблю.

– Дышло, что ли?

– Да, дышло. Впоследствии родилась поговорка: закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло.

Посетители плелись в другой зал.

В одиннадцать часов вскипал электрический самовар. Ответственная за его пожарную безопасность Зинаида Кузьминична выдергивала штепсель и стучала им по подносу. Сотрудники сходились на этот звук не столько из желания выпить чаю, сколько в силу привычки. Разговоры у самовара, словно заезженная пластинка, вращались вокруг одних и тех же тем: семья, жилье, тряпки… Некоторое разнообразие привнес разрыв Виктора с Викой. Одни сочувствовали Вике и осуждали Верочку, другие сочувствовали Виктору и осуждали Вику, третьим было решительно все равно, кто кого у кого увел, но никто не осуждал Виктора, все знали о его далеко идущих научных планах. Сам он к самовару в последнее время не выходил, сидел безвылазно в своем пенале.

Верочка от этих чаепитий бледнела, убегала плакать, возвращалась с припухшими веками и при всем при том оставалась хороша и привлекательна, как всегда.

Красота ее, по мнению Вики, шла от вдохновения молодости, а не от природных данных; к сорока годам она, конечно же, расползется, расплывется, подурнеет, так что и смотреть будет не на что. И Вика, считая Верочку пустышкой и куклой, не испытывала к ней никаких чувств, кроме разве что жалости. Верочке же горевать о своей наружности было еще рано. Тугие щеки ее, маленькие нос и рот, большие голубые глаза – все благоухало юностью. Вику она считала старой занудой, едва не погубившей научную карьеру Виктора. Особенно Верочку раздражали в Вике манера одеваться и отказ от грима, что, по ее мнению, было непростительно стареющей женщине. Эти прямые, как обрубленные, волосы, этот брючный костюм из коричневого джерси, которое уже сто лет никто не носит, эти каблучища… Словом, по мнению Верочки, такая женщина могла вскружить голову только наивному, простодушному, доверчивому Виктору, только он мог всерьез считать Вику незаурядной личностью.

И как это чаще всего бывает, ни тот, ни другой, ни третий не были теми, какими воспринимали друг друга. Виктор был безусловно способным человеком, просто ленив и тяжел на подъем. Вика была человеком с горячей, нетерпеливой кровью и отнюдь не так умна, как казалось окружающим, в том числе и Виктору с Верочкой. Что касается Верочки, то она обладала особым даром женственности и тонкой организацией чувств, но жизненный опыт ее был слишком мал, чтобы эти качества выявились в полной мере.

2

Вика возвращалась домой на метро. Именно там она познакомилась с Владом Пряхиным. Влад был с приятелями; одного, маленького, большеголового, похожего на обойный гвоздик, звали Толиком; другого – Никитой – среднего роста, скуластый, он стискивал челюсти в конце каждого слова, точно удерживал вываливающиеся пломбы. Влад был самый высокий, самый крупный, с мягкой, близок рукой улыбкой. Все трое были настолько разными, что, казалось, объединяет их лишь ношение усов, сами же усы были разительно непохожими ни формой, ни мастью.

Они стояли рядом с Викой, причем рука Влада нависала над ее головой. Спорили они о чем-то близком к сфере кино. Влад, жестикулируя, ушиб-таки ее локтем. Машинально погладил ушибленное место и продолжал спор.

Вика вскинулась;

– Ты что, перегрелся? Что себе позволяешь?

Все трое недоуменно повернулись к ней.

– Он ничего себе не позволяет, – ухмыльнулся Толик. – Он все делает с моего позволения!

– Тогда кому из вас дать по физиономии?

– Вот этому, – Толик указал на Никиту. – Он работает мальчиком для битья.

– Только сунься, – мрачно предупредил Никита.

До Влада дошло, в чем дело.

– Извините меня, – сказал он, узнавающе всматриваясь. – Я невзначай.

– Пропустите, мне выходить, – сказала Вика.

– Куда? Мы тоже выходим! – огрызнулся Никита.

– Ну и хамы!..

– Не хотите ли составить нам компанию? – спросил Влад.

– Не хочу!

– Девушка, не будем острить, – сказал Толик. – Лучше соглашайтесь!

– Да вы что?!

– Ничего! – рявкнул Никита. – Не толкайся!

На эскалаторе Вика оказалась рядом с Владом.

– Что вы на меня так смотрите? – возмутилась она.

– Как?

– Так!

– Уверяю, я смотрю иначе.

– Болтун!

– Может быть, хватит обо мне? Давайте о вас? Убежден, вы возвращаетесь домой.

– Какая проницательность!

– Я самородок. Хотите скажу, как вас зовут?

– Не хочу.

– Разумеется, вы и так знаете, как вас зовут, – вздохнул Влад.

Вика хмыкнула:

– Ладно, это становится интересным. Как же?

– Вика.

– Откуда вам это известно? – Она настолько опешила, что не заметила, как он взял ее под руку.

– А я недавно побывал на вашей экскурсии и слышал, как вас окликала служительница, – признался Влад.

– Что-то я вас не припоминаю.

– Немудрено. Нас много, а вы одна.

В вестибюле к ним протолкнулись те двое, и Вика, слегка поломавшись, дала уговорить себя пойти с ними в кафе «Мороженое».

Кафе располагалось в высотном доме. В этот час детей там не было, как не было и мороженого, но зато в изобилии водились сухие и крепленые вина. Курить не разрешалось, но курили все, даже некурящие. Вика попросила сигарету, и Влад предложил ей «Мальборо». По той небрежности, с какой он это сделал, Вика догадалась, что парень, по старинному выражению, беден, как церковная мышь.

Вика никогда прежде не бывала здесь, и Толик стал расписывать достоинства кафе и его посетителей. Оказалось, что среди них нет ни одного человека случайного, все исключительно литераторы, художники и композиторы.

– А вы? – спросила Вика, когда сидячая экскурсия кончилась.

– Мы просто болтуны, – сказал Влад. – По призванию.

– А в действительности?

– Влад у нас сценарист, – сказал Толик.

– Кончай, – поморщился Влад.

– Я лично, – продолжал тот, – известный авиаконструктор. А Никита у нас журналист-международник.

– В таком случае я Эдита Пьеха, – сказала Вика.

– Только не вздумай тут запеть, – сказал Никита.

Между тем принесли вино, разговор оживился. Выяснилось, что Влад действительно окончил сценарный факультет ВГИКа, что Толик преподает в МАИ, а Никита работает в газете.

– А что вы делали в музее, Влад? – спросила Вика.

– Пишу сценарий о Николае Успенском, – неохотно ответил он. – Надо было уточнить кой-какие детали.

– Но почему именно о Николае, а не о Глебе?

– Глеб мне антипатичен. Сытый. И его сочувствие мужику от сытости. А Николай – личность. Он мужика и любил, и ненавидел одновременно.

– Но если следовать фактам, то они все-таки за Глеба, а не за Николая. Глеб прогрессивный, принципиальный писатель, правильной линии.

– Вот то-то и оно! Слишком он правильный, прогрессивный и принципиальный. А Николай был живой человек, бывал и беспринципен, и нетрезв, и нетерпим, и демократов ругал. Но он был талантливее своего кузена. А кончил в канаве, с перерезанным горлом.

– Мужики, – сказал Никита, – я сегодня перечитал «Руслана и Людмилу».

– Не может быть!

– Ну-у?

– Я в отпаде. Такое можно написать только гусиным пером.

– Так что же все-таки со сценарием? – спросила Вика. – Близится к завершению?

– А черт его знает…

Через стол от них сидели трое: один, в очках, с упитанной улыбкой, внушал что-то своему визави, тоже в очках, но с бородкой и усами. Визави был помоложе, тоскливо слушал и тоскливо смотрел в фужер, словно ему предстояло выпить отравы. Третий, сидевший с торца, был без очков, но как и молодой, в бороде и усах, с седыми растрепанными волосами. Третий прервал говорившего и попросил:

– Слав, это самое, прочти это самое, про берегиню.

Упитанный снисходительно посмотрел на него, с видимым сожалением оставил в покое своего визави и стал читать стихи. Голос у него был гнусавый, как у хронически насморочных людей. Собственно стихов разобрать Вика не смогла, слышала только одно слово, рефреном проходившее через все стихотворение:

– Берегиня!.. берегиня!..

Берегиня была языческое божество славян.

– Господи, кругом одни таланты! – сказала она.

– Это тузы, – уважительно сказал Толик и назвал солидный журнал.

– Как прошлый раз братались, дак они меня к себе работать звали, – похвастался Никита.

– То есть как братались? – не поняла Вика.

– Досидишь – увидишь, – сказал Никита.

– Это когда все придут к общему знаменателю, – объяснил Толик и сделал выразительный жест.

– Понятно, – сказала Вика.

Жизнь странная, раскованная, широким потоком неслась в этом чаду. Друзья все больше нравились ей; она смеялась их шуткам, храбро пила вино и поспешно прятала сигарету, когда появлялась черная усатая метрдотель и кто-нибудь в зале заполошно кричал: «Воздух!»

Ближе к закрытию и в самом деле компании объединились, сдвинули столики. Слава опять читал про берегиню, его бывший визави исподтишка корчил Вике уморительные рожи, а седой и косматый все допытывался, есть ли в музее мамонт и какого роста.

– Господи, да зачем он вам, Саша? – простонала Вика, устав от смеха.

– Ему это очень важно! – отвечал за приятеля визави.

– Да есть, есть! Очень большой!

– Завтра проверим, – сказал визави. – Чтоб был.

В конце концов выяснилось, что решительно всем надо повидать мамонта.

3

Вика стала встречаться с Владом. Почти ежедневно они сходились в кафе «Мороженое», которое завсегдатаи называли кафе «Под шпилем», просиживали до закрытия.

Как человек проницательный, она довольно скоро разобралась в сложной системе отношений между компаниями и их отдельными членами. Тузы из толстого журнала, например, вовсе не были так дружны, как изображали на людях. Объединяла их недобрая воля Славы. Визави и Косматый были у него в подчинении, и он помыкал ими, как своими холопами, при этом неизменно упитанно улыбаясь. В сотый раз слушая его «Берегиню», Вика возненавидела всю славянскую мифологию.

Ее компания – Влад, Толик, Никита, дружившие со школьной скамьи, такие внимательные и заботливые друг к другу, – встречались в кафе, движимые тем же многолетним рефлексом, что и работники музея у утреннего самовара, – словно бы некая условная Зинаида Кузьминична стучала им в семь вечера по подносу. Казавшиеся ей такими разными, они были совершенно одинаковы по внутренней своей сути и напоминали матрешек, складывающихся одна в одну. Отличие было чисто внешнее. Коротышку Толика отличала любовь к лестницам, где он мог стать на две-три ступеньки выше собеседника и таким образом делался с собеседником одного роста. Сердитого Никиту в детстве укусила сиамская кошка; теперь он и сам не помнил, за какое место и как звали хищницу, но когда речь заводилась о кошках, кто-нибудь обязательно напоминал ему про это обстоятельство. Влад был чуточку интереснее, по его сценариям были сняты две документальные ленты, но чем больше Вика узнавала его, тем больше убеждалась, что он посредственность, лишенный всякой надежды выбиться. К тому же он был мягкий, как медная проволока. Было совершенно ясно, что сценарий о Николае Успенском он никогда не кончит, а если и кончит, то навряд ли сумеет его пристроить. Он был неприятно похож на Виктора своим натужным энтузиазмом, когда заводил разговор о своей работе в кинематографе и о своем будущем. «Кина не будет», – сказал ей Толик в был, очевидно, прав.

Как-то разговор зашел о Тарковском.

– Вот это кино! – сказал Толик. – Его «Зеркало» – это высшая форма киноведения!

– Не знаю, – ответил Влад, – не могу судить. Я не понял. Я не знаю правил, по которым это сделано. Понимаете? Не могу применить мерки, которыми меряю кинематограф.

– Меняй, – буркнул Никита. – Мерки, говорю, меняй.

– Поздно, – искренне огорчился Влад. – Окостенел, наверное.

И Вика подумала желчно, что он действительно окостенел в своем упорстве разом достичь успеха.

Пришла осень, с недосыпом, с давкой в метро, со слякотью и мозглой стужей. В кафе появилось мороженое. Завсегдатаи по-прежнему сходились здесь по вечерам, продолжая прерванный накануне разговор чуть ли не с полуфразы. Вика не приходила несколько дней, но не заметила перемен. Снова ей пришло на ум сравнение с пластинкой, которую давно заело и адаптер скользит по кругу, по одной и той же бороздке.

Влад сидел на мели и навязывал свидания в других местах, но вне стен кафе он был ей неинтересен. Однажды во время очередной экскурсии Вика познакомилась с молодым человеком по имени Адик. Друзья называли его между собой кожаный Гуго. Больше она о нем ничего не узнала, как ей того ни хотелось. На расспросы Адик отвечал широкой улыбкой, подсвеченной изнутри золотыми коронками, и переводил разговор. В музей он попал случайно, пережидая дождь. Чем он занимается, Вика могла только догадываться. Жил Адик на широкую ногу, судя по его бумажнику и по фирме́, в которую одевался.

– Детка, – поучал он ее при каждом удобном случае, – надо успевать делать деньга!

– А как? – спрашивала Вика.

– Как можешь.

– Но что я могу, Адик?

– Да ты же ходишь по деньгам, детка!

– Ты имеешь в виду разовые экскурсии?

– Их тоже!

Зимой, когда Адик внезапно и бесследно исчез, ее опять потянуло в кафе «Мороженое».

Компания ее почти распалась. Влад из-за безденежья не появлялся, у Толика пошли вечерние лекции, Никита подсаживался лебезить к тузам. Если и Вика садилась к ним, Слава охотно помыкал и Викой. И хотя его власть над нею дальше насильственного слушания стихов про берегиню не простиралась, все равно она не могла избавиться от ощущения его пухлых с рыжими волосками пальцев на своей шее.

Вика решила воспользоваться советом Адика. С бюро она договорилась в одну минуту, путевки посыпались тотчас же. Разрываясь между музеем и экскурсиями по достопримечательностям столицы, Вика сильно осунулась, голос огрубел. Какой-то азарт подгонял ее, и она целиком отдалась этой головокружительной гонке.