Текст книги "Расписание тревог"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Мой обязательно, – сказал Ягодка. – В моем сало.

– Сделаем! – взбодрился Горохов.

Спирт развели минеральной водой, сдобрили медом.

– Красота! – сказал Горохов, обнюхивая напиток. – И полезно, и запаху не будет.

– Я один раз с тифом лежал, с брюшным, – разговорился Иван Никифорович. – Под День Победы соседу по койке так же вот принесли. Отметили праздник, хорошо. Потом друг на друга глянули, а оба красные, как маков цвет!

– Хороши цветики, – хмыкнул Горохов.

– На нашу беду заходит дежурный врач, – кивнув, продолжал Иван Никифорович. – Что, дескать, с вами?! Тужились. Отчего тужились? Непрохождение стула. В тот же миг нас на каталки и в процедурную, промывать. Так все и вымыли до последней капли.

– Могли бы дуба дать, без промывки-то.

– Могли бы! – охотно согласился Иван Никифорович. – Ну, поехали, что ль?

– Как хохлы говорят, щоб дома не журылысь, – сказал Ягодка.

– Антиресная все ж таки у нас канпания… – растроганно проговорил Горохов.

– Жить можно, – согласились с ним.

Горохов выпил еще и вдруг заплакал:

– Шульгино ты мое родимое! На што я тут без тебе? Кто мине знает, кто уважает!

– Слышь, Яклич, брось, – сказал Сашка. – Выпишешься, съезди на выходные. Три часа дороги всего-то!

– Ты посуди, Александро, кто я есть? Емигрант я безродный, вот кто… – Горохов высморкался, страдальчески искривился.

– До чего же у нас напиток получился увлекательный, – сказал Иван Никифорович. – Плесни-ка, Саша. Спасибо, милый. За наше выздоровление, дорогие мои.

– Тебе что! Тебе все путя открыты, – попрекнул его Горохов. – Хошь пей, хошь закусывай… – Он подпер небритую щеку ладонью и запел:

 
Молодая с чувствием оскала,
Я с тобой не весел и не груб,
Отвечай мине, кого ласкала?
Скольки было рук и скольки губ?..
 

– Не так громко, – предупредил Зуев.

Горохов выпучил глаза, топнул под столом ногой и нарочно прибавил громкости:

 
У моей у бестолковой
На губе висит целковый!
Во, какая лешая,
Куды деньги вешая!
 

Иван Никифорович, ни на кого не глядя, вылез из-за стола.

– Что с тобой, Никифорович? – спросил Сашка. – Нехорошо?

– Оставь его, – сказал Зуев, прибирая посуду.

Иван Никифорович обернулся – растительность на его лице была мокрой от слез.

– Вот вы сказали, мне все дороги открыты, – проговорил он. – А они у меня все закрыты… На учете в отделении состою. Как хронический алкоголик. А отчего, отчего, полюбопытствуйте, отчего я алкоголик? В связи с распадом семьи! Детки выросли, стал я не нужен. Изгнали. Живу где придется. Поначалу карабкался. Думал, наработаю маней-маней, куплю кооператив. Ан нет… Что ни наработаю, все мимо, мимо. Приду к бывшей супруге, в террариум этот… – Он замычал, замотал головой. – Выложу на стол банкноты – миленький, хорошенький, а через неделю… В шею миленького, в шею хорошенького!..

– Вот оно как делается-то… – потрясенно вымолвил Горохов. – А ежли, Вань, взять дрын, да дрыном?

– Это будет началом конца, – горько сказал Иван Никифорович. – А ведь я в Строгановском учился! Надежды подавал…

Слушатели, проникнувшись состраданием, заговорили в осуждение современных женщин. Сашка рассказал свое:

– Я Людке один раз устроил. Замочила она мою робу в корыте. День киснет, два киснет. Неделя прошла, ей все некогда. Тухлятиной от корыта несет на весь этаж.

– Взял бы да сам простирнул, – сказал Горохов.

– Да… Взял я две пачки дрожжей, бухнул в корыто. К утру эта квашня подошла. Да как поперла! Прет и прет. Сам испугался. Затопило все к черту! Скандал вплоть до участкового. Штрафанул на чирик.

– Это сколько? – нахмурил брови Горохов.

– Червонец.

– Я бы тебе на сотельную оштраховал!

– Ты бы! Лежи себе!

– А ты?

Сашка взял ключ у Зуева и отправился звонить Людмиле.

6

Александр и Людмила Брагины родом были с Орловщины. В Москву они приехали вместе с другом Степой, тихим, услужливым малым. Брагины получили комнату в коридорном доме, Степа поселился с одиночками, в комнате на четверых, – естественно, что он дневал и ночевал у Брагиных. Сашку в последнее время общество его стало тяготить. Он слегка догадывался о чувствах Степы к Людмиле, но повода ревновать не было. Сейчас, позвонив в общежитие, этот повод он получил. Дежурная, ходившая звать Людмилу, сообщила не без усмешки, что дверь ей не открыли и даже погасили свет. Дальнейшее дорисовало Сашкино воображение. Ждать до понедельника и мучиться подозрениями оказалось выше его сил. Вернувшись в палату, он объявил:

– Прощайте, товарищи, все по местам.

– Ты что это удумал? – спросил Горохов.

– Ухожу.

– Не сходи с ума, – сказал Зуев. – Ведь мы же договорились, Саша?

– Надо мне.

Иван Никифорович схватил его за руку:

– Саша, не делайте глупостей! Вы сейчас в таком состоянии, что… Товарищ Ягодка, вы у нас старший, нельзя его отпускать в таком состоянии, ни в коем случае!

– Брагин, никуда не пойдешь! – В голосе Ягодки послышались начальственные ноты.

– Отстаньте! Как сказал, так и будет!

– Успокойся, Саша. – Зуев насильно усадил Сашку на кровать, сел рядом, обнимая за плечо. – Что-нибудь с женой?

Сашка нехотя кивнул.

– Она здорова?

– Сам же видел!

– Она… дома?

– Вроде бы…

– Что ж ты переживаешь, чудак?

– Ну надо мне туда, надо! – Сашка вырвался из его рук. – Что вы со мной, как с маленьким!

– А ты и есть маленький, – сказал Горохов. – Слушай, что старшие говорят. И не выбуривай глаза – худого не посоветуем.

– Идите вы! – Сашка потянул из-под матраца брюки, разложенные по стрелкам.

– Я тебя не выпущу, – твердо сказал Зуев. – Сам завтра будешь благодарить.

– Ха! Он меня не выпустит! А ну!

В эту минуту няня вкатила ужин.

– Что за драка, шуму нет? – спросила она.

– Да вот какое дело, Романовна, – начал Зуев.

– Молчи!

– Нет, Саша, молчать не буду.

– Ну-ну, какое дело? – насторожилась старуха.

Зуев взглянул на Ягодку, на Горохова, на Ивана Никифоровича – они отвернулись. Сашка молча моргал. «Эх, молодой, молодой!» – ласково подумал Зуев и сказал:

– Домой наш Саша собрался – вот какое дело.

– Как это домой? Тебя что, выписали?

Сашка не ответил.

– Ты угорел, малый? Без выписки не моги и думать. Ты ж нас с дежурной сестрой под статью подведешь. Не дури, не дури.

Она выставила тарелки на стол, уже убранный после недавнего пиршества, подозрительно пошмыгала носом и вышла.

– Эх ты! – с сердцем сказал Сашка. – Я думал, ты человек, а ты… Яклич, объясни ему!

Горохов молчал с отсутствующим видом.

– Я ж в твоих интересах, Саша, – неловко улыбнулся Зуев.

– Это не по-товарищески, – сказал Иван Никифорович.

– Зря вы няньке настучали, – кивнул Ягодка. – Теперь жди сестру.

Сестра долго ждать себя не заставила.

– Это ктой-то у нас в самоволку собрался? – грозно спросила она. – Это ты, молодой? Ну-ка, ну-ка, я за тобой поухаживаю. – Она отвернула одеяло, обнаружила брюки. – Ага… а остальное где? – заглянув под койку, обнаружила чемодан. – Вот он где, чемоданчик-то!

– Оставь! – крикнул Сашка. – Не тобой положено – не тебе брать!

– Поговори у меня! Деловой!

Сестра подхватила чемодан и, с силой оттолкнув Сашку, вышла.

– Уйду! – крикнул он ей вслед. – Все равно уйду! Он сел на койку, нервно разгладил подол рубахи. Оторвав матерчатую этикетку, швырнул на пол.

– Спасибо, Зуев! Пять шаров тебе из пяти!

Потом вскочил и выбежал вон.

– Уйдет, – сказал Иван Никифорович.

– Да нет… вряд ли, – возразил Зуев не очень уверенно. – Что он, раненый?

– Раненый, – подтвердил Горохов. – Для таких закон не писан.

Зуев поспешно вышел в коридор, выглянул на лестницу, сбегал в курилку, спустился вниз – Сашки нигде не было.

– Надо найти! – приказал Ягодка.

– Да ушел он! – Горохов вздохнул.

– Может, где-нибудь в чужой палате сидит? – с надеждой сказал Зуев.

С улицы в форточку прилетел свист. Зуев, Иван Никифорович, а затем и Горохов с Ягодкой приникли к окну.

Освещенный фонарем, Сашка стоял на снегу в одной пижаме; задрав голову, кричал что-то и грозил кулаком. Вдруг он оглянулся – во двор выбежала гардеробщица. Сашка, теряя шлепанцы, нырнул в пролом забора.

Зуев бессильно сел.

И с этой минуты тревога, тупой болью ударившая его под дых, не проходила.

Чтобы сбить ее, все воскресенье Зуев переламывал себя работой, без напарников, в одиночку, пропустил обед. Ягодка пришел за ним, постоял в дверях и ушел. Иван Никифорович заглянул тоже.

– Хватит вам, товарищ Зуев, – сказал он. – Вы больной человек и должны отдыхать. На вас лица нет.

Зашел Горохов.

– Кончай, Ярослав. Ты не мамонт.

Зуев не отвечал.

– Гли, на кого ты похож! А насчет Александра не сомневайся. Черт ему доспеется, молодому.

– Уйди, Яклич, – сказал Зуев.

– Тебе видней, – обиделся Горохов.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Алевтина должна была прийти еще в пятницу – не пришла. Под вечер дежурная сестра сообщила Зуеву, что его ждут внизу.

За перегородкой, у щели, ждала Зуева соседка Раиса.

Зуев переменился в лице:

– А где Алька?

– Ты только не расстраивайся шибко, Слава, – торопливо проговорила Раиса. – А ты тут похорошел даже! Такой интересный стал! Тебе так идет.

– Алька где?!

– Не придет Алевтина. Забрали ее.

– Как забрали?!

– Хищения в цеху обнаружились, – шепотом сказала Раиса. – Нарконтроль и все такое. Мастера на Алевтину валят.

– Как… валят?

– Да ведь на проходной ее задержали! Два круга колбасы несла. Такой шум затеяли, с телевизора приезжали фотографировать.

Зуев похолодел.

– Мне несла. Говорил – не надо, говорил я…

– Что ж теперь-то, Слава?

– Девочка моя у тебя?

– Где ж ей быть. Ты о ней не тревожься. Умыта, накормлена. С Аришкой моей сидит.

– Ах, Алька, Алька…

Рушились светлые его надежды, падали как сумет с крыши, рассыпались мелкой порошей. Раиса нашептывала:

– Алевтина в последнее время откололась от своей компашки-то. И на самом деле: ты в больнице, девчонка на руках. Не до гулянок стало. Ну вот, а они обозлились.

– Что ж делать, Райка?

– Выписывайся скорей, адвоката надо искать хорошего!

– Я виноват, я один виноват… Я ей наказал, чтобы развязалась с этими жуликами.

– Эва, нашел в чем виниться! Развязалась – и хорошо, и правильно. Защитника надо, Слава, защитника!

– Ладно. – Зуев взбугрил желваки. – За дочкой присмотри там!

– Да уж присмотрю, будь надежен, – жалостливо сказала Раиса. – Так я побежала, Слава!

– Ступай… Спасибо тебе… – сказал Зуев, держась за сердце.

О том, чтобы подняться по лестнице, страшно было подумать, и он тупо стоял у лифта, забыв нажать вызов.

7

Сашку Брагина привезли глухой ночью, на «скорой», в сопровождении милиционера. Был он в бреду, почерневший, осунувшийся еще больше, в той же больничной пижаме.

У Зуева не было сил расспрашивать санитаров, тем более милиционера, при каких обстоятельствах Сашка попал им в руки, и он сделал вид, что спит. Ягодка, Горохов и Иван Никифорович, напротив, вскочили, набросились с расспросами. Из скупых ответов можно было в общих чертах представить, что произошло с Сашкой. В субботу вечером, появившись в общежитии в непотребном виде, он устроил дебош, сломал дверь своей комнаты, гонялся за каким-то земляком по всем этажам, выломал еще одну дверь и тут был задержан и изолирован. В опорном пункте он выбил стекла, но с решеткой не справился, потерял сознание. Опять решили, что пьян, и доставили в вытрезвитель, но там не приняли, направили сюда, по месту лечения.

Дежурная сестра сделала Сашке укол. Он утих, но спустя минут тридцать сел в кровати и спросил ясным голосом:

– Яклич, ты поужинал?

– Поужинал, поужинал, Саша! – живо откликнулся Горохов.

– А почему зубы не чистишь?

– Дак завтракать собираюсь! А что?

Но Сашка опять забылся.

– Спать! Всем спать! – распорядилась сестра.

– Какой уж тут сон… – сказал Иван Никифорович.

Все долго лежали в темноте молча.

– Включили бы хоть радио, что ль! – раздраженно сказал Горохов.

Ягодка включил транзистор.

По заявке радиослушателей Свербеева и Гонидзе популярный тенор исполнял украинскую песню;

 
Выйди, коханая, працею зморэна,
Хочь на хвылыночку в гай!
 

– Это как понимать, ребята? – спросил Горохов.

Ягодка перевел:

– Он поет: выйди, мол, любимая, работой сморенная, хоть на минутку в сад.

– А-а-а! – возмутился Горохов. – От же сук-кин сын! Значить, баба с работы пришла, устамши, а ему вынь да положь – выходи? Пр-ройда!

Зуев с Ягодкой отмолчались, Иван Никифорович поддакнул.

Горохов завелся:

– И главно, мужики, кабы хоть дело какое неотложное, что никак без этой, без коханой не обойтися. А то ведь, айда в садик, на эту – тьфу! – на хвалиночку! Какое может быть сурьезное дело на одну хвалиночку?

– На одну минуточку, – поправил его Ягодка.

– Все одно! Коб-бель… От она с работы приползла, а он, трутень, видать, цельный день палец о палец не ударил. Спал, поди, до двенадцати, посля ванну принял, пива налакался и это…

– …на лирику потянуло, – подсказал Иван Никифорович.

– Ну! А повкалывал бы, как она, не заливалси бы кенарейкой! Об чем-нибудь дельном думал: дров там привезти, крышу ли перекрыть. А этот? В башке только чем петь имеется, а чем соображать – того нетути!

После долгих дебатов песню все-таки признали правильной, отражающей жизнь без прикрас, и великодушно оправдали тенора как человека, поющего с чужих слов.

Адвокат

1

Обыкновенно Стабельский звонил жене из аэропорта: прилетел, все отлично. Или: все хорошо, подробности дома, жди, скоро буду.

На сей раз автомат в Домодедове не сработал, проглотил монетку, а других, по пятнадцати копеек, у него не было. Тогда, чтобы не терять времени, он решил позвонить по дороге к дому. В метро снова не повезло, у каждого таксофона давились, как за селедкой. Стабельский, потолкавшись, решил позвонить с поверхности. Но когда толпа вынесла его на «Кутузовской», подошел автобус, упускать который было неразумно: автобус ходил с интервалом в семнадцать минут, а по воскресным дням и того реже.

Телефонная будка попалась перед самым домом. Стабельский усмехнулся, втиснулся в нее и заправил в аппарат двушку.

– Вячеслав! – услышал он наконец голос Ноны.

– Я, Нона! Я прилетел, все прекрасно!

– Но ведь ты должен был в среду? – сказала она после паузы. – А сегодня только воскресенье.

– Представляешь, судья перенес дело, подвинул на три дня! Подробности расскажу дома!

– А почему ты кричишь?

– Потому что тебя плохо слышно! – сказал он со смехом. – Звоню почти что из подъезда, а слышимость такая, будто ты за тридевять земель!

– То есть как из подъезда? – В голосе Ноны прозвучала тревога… – Что случилось, Вячеслав?

– Телефон в порту не сработал!

– Как все это странно, однако… Прилетаешь на три дня раньше, звонишь из подъезда… Ты меня проверяешь?

Стабельский чуть не выронил трубку:

– С ума сошла!

Он представил себе ее сердитое, с заспанными глазами лицо – по воскресеньям Нона ложилась рано, представил серебряную прядь за ухом, и сердце его заныло от нелепости. Они прожили восемнадцать лет, но для Стабельского, как и восемнадцать лет назад, не существовало других женщин. Он даже почувствовал легкую вину за то, что вызвал ее неудовольствие. Как человек пунктуальный, Стабельский не терпел никакой непоследовательности в поступках, тем более отклонений от установленных самим же правил. И он уж подумал, что стоило, наверное, задержаться в Югутле на эти три дня, отдохнуть после процесса, отдых он заслужил. Вполне! Но тут же рассмеялся над несерьезностью этой мысли.

– Разумеется, ты меня проверяешь, – выговаривала между тем Нона, – Что ж, ставлю тебя в известность: я не одна.

– У нас гости?

– Да! – Нона помолчала. – У нас Кравец, мой дипломник. Я тебе о нем рассказывала.

Стабельский вспомнил. Ну да, Кравец. Он еще поинтересовался: не родственник ли этот юноша Леониду Леонидовичу Кравцу, заведующему юридической консультацией; Нона не знала.

– Так он не родственник Леониду Леонидовичу? – спросил Стабельский.

– Откуда я знаю!

Стабельский хмыкнул и повесил трубку.

Вечер был просто чудо, нечастый в ноябре гость, когда ничего не сыплется на голову, не плюхает под ногами, когда снег еще только пал, еще не затоптан, не искалечен уборочными машинами и блестит под фонарями волшебно и непорочно.

Давно Стабельский не чувствовал себя так молодо. Раскланявшись с привратницей, услужливо вызвавшей лифт, он отправился на свой девятый этаж пешком, чего не делал без нужды уже несколько лет, да еще прыгал через две ступеньки.

Нона действительно была не одна.

Стабельский увидел накрытый в гостиной стол и у стола очень молодого человека с высоко взбитыми волосами и какой-то невнятной растительностью на подбородке.

– Общий привет! – Стабельский вскинул руку с портфелем.

Нона сдержанно его поцеловала.

– Раздевайся, знакомься. Это и есть Кравец. Очень способный математик.

– Вениамин! – улыбаясь и ступая навстречу, представился тот. – С приездом вас!

– Очень приятно, благодарю. По какому случаю торжество?

– Понимаете, у нас с Наташей сегодня что-то вроде помолвки… – сказал Кравец.

– С какой Наташей? Нашей соседкой? Поздравляю! Ай да Наташка!

– …и мы решили отметить это событие с Ноной Андреевной, поскольку, с одной стороны, Нона Андреевна пребывала в одиночестве, а с другой – у Наташи полон дом народа. Но если вы устали с дороги…

– О чем разговор! – запротестовал Стабельский. – А где Наташка?

– Что-то закопалась, – сказала Нона. – Я ее сейчас позову.

Нона сняла трубку и набрала номер:

– Наташа? Ну что же ты? Мы уже за столом!

– Не все, – поправил ее Стабельский. – Я должен умыться.

– Дождись Наташу, – сказала Нона.

– Ну, разумеется!

Наташка появилась прежде, чем Нона положила трубку. Стабельский машинально отметил, что на ней домашний мятый халатик, застегнутый небрежно, наспех.

– Извините, Вячеслав Аркадьевич, – покраснела она, поймав его взгляд, – в нашем сумасшедшем доме никогда не найдешь утюга… Здравствуйте! С возвращеньицем!

– Здравствуй, невеста, здравствуй! – улыбнулся Стабельский и поцеловал ее. – Так вы начинайте, а я в ванну.

«Бедная девочка», – подумал он. В доме его детства, многодетном, как у Наташки, вещи тоже не знали своего места. Мать Стабельского, задерганная заботами и собственной неорганизованностью, хваталась за десять дел сразу, с грехом пополам доводила до середины и принималась за другой десяток, Дети росли как попало и так же были раздираемы бестолковой энергией. Стабельский формировал себя неприятием такого образа жизни. Стремление к порядку, к четности и симметрии доходило у него до абсурда. Однажды он закинул в канал сорок семь копеек, такая медь скопилась у него от школьных завтраков, – не сорок, не пятьдесят, а именно сорок семь! Он и теперь помнил свою бессильную ярость на эту ущербную сумму и мстительное облегчение в тот момент, когда монетки взметнули снопики брызг. А как он был опрятен и как непримирим к неопрятности; он сохранил это качество и поныне. Его доверители представали перед судом всегда гладко выбритые, причесанные, чем выгодно отличались от потерпевших и производили на судей благоприятное впечатление. Коллеги шутили, что Стабельский собственноручно бреет их и причесывает.

В юности он торопил время, чтобы начать жизнь по собственному раскладу. Тогда, ухаживая за Ноной, он часто размышлял с горечью, почему в его семье нет никаких традиций, почему его мать, в точности как теперь Наташкина, не умеет принять гостей, не умеет обставить застолье так, чтобы всем было хорошо и удобно, – все-то у нее получалось через пень-колоду. Когда он слышал от Ноны: «А на Новый год мама готовит индейку с яблоками, а папа делает мороженое из сливок с малиновым вареньем, а бабушка на день рождения вяжет мне варежки», – ему хотелось завыть; он вдруг становился язвительным, колким, вел себя так, что в конце концов самому становилось стыдно.

Теперь в его доме были и свои укоренившиеся традиции, и поступал каждый обдуманно, по совету, и ничего не делалось наобум, и – что очень важно – Нона, красивая, строгая, здравомыслящая, неотъемлемая часть его существования, умела не только принять гостей, но и устроить так, чтобы всем было удобно и хорошо, и в первую голову самому Стабельскому. Пожалуй, только теперь, добившись надежного положения, целесообразно устроив быт, он был по-настоящему счастлив.

Стоя под душем, он радовался белоснежному кафелю, горячей воде и хорошему мылу. Он обнаружил в ванной нечто новое: голубой непромокаемый колпак и фен. Точно такой же фен Стабельский прятал в ящике письменного стола; то был его подарок Ноне к Новому году. Жаль, что она его опередила. Но все равно, он похвалит ее за полезное приобретение, а тот, что в столе, они преподнесут Наташке.

2

Он появился перед ними в вельветовой домашней куртке. Он нарочно ее надел, чтобы Наташка в своем халатике не чувствовала неловкости. Но, удивительная вещь, на ней теперь было платье. Перемены произошли и на столе: блюд явно прибавилось.

– Еще одну минуту! – попросил Стабельский.

В портфеле у него была припрятана бутылка спирта, настоящего, питьевого, северного, и он торжественно водрузил ее в центр стола.

– Ну как, берете меня в компанию?

– О чем разговор! – сказал Кравец.

– Вячеслав Аркадьевич, садитесь вот сюда, со мной, – позвала Наташка.

Кравец поднял бокал!

– Первый тост за Вячеслава Аркадьевича!

– Э нет! Первый тост за вас с Наташей.

– А я буду за вас, – заявила Наташка.

– Прекрасная мысль! – подхватил Кравец. – Вячеслав Аркадьевич пьет за нас, Наташа за Вячеслава Аркадьевича, а я за Наташу. А вы за кого, Нона Андреевна?

– За себя, – сухо сказала Нона.

– Слово женщины… – начал Кравец.

Наташка его одернула:

– Помолчи ты, горечь!

Стабельский рассмеялся:

– Строгая у вас будет жена, Вениамин!

– У-у-у, – промычал тот.

Все выпили молча.

Стабельский сломал паузу.

– А что, Натаха, вот что если я сейчас возьму да закричу «горько»?

– Только попробуйте! – пригрозила Наташка.

– «Горько» кричат на свадьбах, а не на помолвках, – сказала Нона.

– А пусть будет не по правилам!

– Сколько я тебя знаю, ты никогда не поступал против правил.

– Братцы! – взмолился Стабельский. – В чем дело? Я старый, больной, с дороги!

– В самом деле! – Посочувствовала ему Наташка. – Какие мы все вредины! Жених, наливай!

– На этот раз я буду спирт, – сказал Стабельский.

– Я тоже! – расхрабрилась Наташка.

– Не советую, – предостерег Стабельский. – Это очень опасно.

– Ну только капельку!

– Капельку можно. Налейте ей капельку, Вениамин.

Спирт согрел, размягчил Стабельского; он обнял Наташку, тотчас доверчиво к нему прижавшуюся. «Наверное, это очень здорово быть отцом такой славной девчушки», – подумал он.

– Я ревную! – запротестовал Кравец. – А вы, Нона Андреевна?

– Нет.

Стабельскому не очень понравился тон, каким она произнесла «нет», но доискиваться до причин не хотелось, его больше занимала сейчас Наташка – такой взвинченной он ее прежде не видел.

– Закусывайте, Вениамин, – сказала Нона.

Кравец церемонно взял ее руку, поцеловал в запястье:

– Уже. Уже закусил.

– Вячеслав Аркадьевич, ну их, расскажите лучше, как съездили? – попросила Наташка.

– Да-да, – поспешно сказала Нона, – как прошла поездка? Удачно?

Кравец присоединился:

– Просим, просим, Вячеслав Аркадьевич!

К Стабельскому вернулось потускневшее было чувство пережитой победы.

– Банальная история, друзья мои, – как бы нехотя сказал он.

– Уже интересно, – Кравец изобразил пристальное внимание.

– Помолчи, – цыкнула на него Наташка.

– Ну, хорошо… Дело было так. Один охотник вернулся с промысла и узнал, что в его отсутствие жена, мягко говоря, встречалась с другим, В тот же день он встретился с этим другим и… В общем, ударил его ножом. Закон на этот случай предусматривает лишение свободы до десяти лет. Статья сто восьмая, часть первая. Мне удалось добиться пересмотра. Осудили его по сто десятой: телесное повреждение, причиненное в состоянии аффекта. Сие значит – исправительные работы по месту жительства сроком на один год с удержанием двадцати процентов от заработка. Вот, в сущности, и все.

– Это больше, чем победа, Вячеслав, – сказала Нона. – Это триумф.

Наташка и Кравец засыпали Стабельского вопросами: их интересовала любовная часть истории.

– А знаешь, – сказала Нона, – я бы не стала защищать этого ковбоя.

– Траппера, – с улыбкой поправил ее Вениамин.

– Ну, траппера.

– Почему? – искренне удивился Стабельский.

– Потому что для него жена – собственность. И ножом он орудовал потому, что на его собственность посягнули.

– Что ж ему стерпеть надо было, Нона Андреевна? – Наташка раскраснелась от возмущения.

– Да, это было бы не по-хозяйски, – ухмыльнулся Кравец.

– Нет, правда? Какой-то аморальный тип пристает к женщине, и ему за это ничего?! Правильно Вячеслав Аркадьичин подзащитный поступил! Взял и дал отпор негодяю! Все бы так делали, у нас бы давно коммунизм наступил!

– Успокойся, детка, – сказал Кравец. – Все уже позади, соперники живы, на пятьдесят процентов телесно не повреждены, Ну чего ты, дурочка?

– Убери руки! – сказала Наташка с неподдельной ненавистью.

Стабельский счел должным вмешаться:

– Я согласен с Наташей. Не в стенгазету же было писать, черт возьми! Все дело в том, – продолжал он, выждав паузу, – что у моего подзащитного растет сын. И он очень хочет быть похожим на своего отца. Не забывайте, что трагедия произошла в маленьком промысловом поселке, где в ходу свой кодекс чести.

– Хорошенький примерчик сыну, – заметил Кравец.

– Отец вступился за честь матери, – повысил голос Стабельский. – Вот что вынесет мальчик из этой истории. И потом, мы рассуждаем сейчас очень отвлеченно. Я же вел конкретное дело, с конкретными участниками, в конкретных обстоятельствах. В одном я с вами согласен, Вениамин. Вполне хватило бы кулака.

– Какой вы умный, Вячеслав Аркадьевич! Я даже не подозревала!

– Благодарю, – Стабельский не мог сдержать улыбки.

– Нет, я без юмора! Как вы все расставили по своим местам!

– Наличие присутствия ребенка, конечно, меняет дело, – с значительным видом произнес Кравец.

– Перестаньте ерничать, Вениамин, – сказала Нона. – Это действительно меняет дело.

– Я вот ему сейчас ка-ак двину! Профессор кислых щей.

– Наталья! Возьми себя в руки!

– А чо он, Нона Андреевна? Еще дурочкой обзывается!

– Может быть, выпьем? – спохватился Стабельский.

– Превосходная мысль, – поддержал Кравец.

3

Что-то было не так в этой помолвке. Отчетливо проступала некая асимметрия, некая дисгармония в обстановке застолья, точно в одном томе оказались подшиты материалы из разных дел.

Уже включили магнитофон.

Кравец и Наташка, подстрекаемые Стабельский, вышли из-за стола. При всей их кричащей несхожести и он, и она принадлежали одному поколению; это тотчас стало видно, едва они встали друг против друга. На первый взгляд казалось, что партнерша из непонятного упрямства ломает начинаемую партнером группу движений, тем не менее двигались они в одном присущем только их времени динамическом стереотипе, и оттого танец их был слажен, органичен, словно бы они пели на два голоса.

– Черти! – с завистью сказал Стабельский.

– Дети, – отозвалась Нона.

– Она дитя, точно. А он… Этот мальчик многого добьется в жизни.

– А чего ты добился в жизни, Стабельский? – неожиданно спросила Нона.

– Извини, но я еще не умер.

– Хорошо; чего ты добиваешься в жизни?

– Гармонии, Нона Андреевна, гармонии.

– Интересно, в чем она выражается?

– Сколько лет мы с тобой женаты? Пора бы знать.

– И все-таки в чем же?

– Хотя бы в равновесии между тяжестью преступления и справедливостью наказания.

Нона свела разговор к шутке:

– Лучше бы ты добивался равновесия между нашими потребностями и нашими, увы, возможностями.

– Извини, учту на будущее.

Память его вдруг выметнула вчерашний чистого небосклона день, яркое солнце над Югутлой и просторные голубые снега. Он опять очутился в доме охотартели, бревенчатом, пропахшем шкурами, и махорочным дымом, опять вокруг него громко разговаривали и громко смеялись неприхотливые люди и он сидел с ними за деревянным скобленым столом на равных, и была зима, солнечная, морозная, совсем как в детстве.

– Вячеслав, ты где? – усмехнулась Нона.

– Знаешь, когда я подходил к дому, такой лежал снег… Сказка.

– Ночью обещали оттепель, – сказала Нона.

Стабельскому захотелось обнять ее, Нона встала и подошла к окну, отдернула штору.

– Полюбуйся, дождь.

Стабельский уронил руку, тяжело вздохнул. А Кравец и Наташка, похоже, снова сцепились.

– Ну и парочка, черт бы их побрал, – пробормотал он. – Акселеранцы.

– Что за выражения, Вячеслав!

– Наташа! Вениамин! – перекрывая музыку, позвал Стабельский. – Идите сюда!

– Что ты задумал?

– Сейчас увидишь.

Молодые подошли к нему.

– Друзья мои! Существует обычай делать обрученным подарки. Прошу внимания. Жениху я дарю улыбку. Наташка, смотри! – Стабельский растянул рот до ушей. – Ничего подарок?

– Оригинально, – сказал Кравец.

– А за подарком невесте я должен отлучиться!

Стабельский поднялся с кресла и ушел в спальню. Выдвинул ящик письменного стола, извлек из-под груды бумаг коробку с феном. Распечатав коробку, вытащил фен и, держа его как пистолет, подкрался к двери, чтобы внезапно открыть ее и произвести необходимый эффект.

И – замер с открытым ртом.

Злым, совершенно незнакомым голосом Нона отчитывала Наташку; что-то бубнил Кравец; Наташка, как заведенная, твердила одно и то же: «Не могу больше, не могу, это подло, поймите, подло!»

Еще не догадываясь, но уже предчувствуя страшную догадку, Стабельский вбросил себя в гостиную и, ударившись с разбегу о их молчание, застыл с феном в вытянутой руке.

– Что это у тебя? – спросила наконец Нона.

– Подарок… – мучительно обретая речь, ответил Стабельский. – Это наш с тобою подарок Наташе и Кравцу. Сушилка для волос. Совершенно необходима, если… Очень удобная. Прошу.

– Спасибо, – выдавила Наташка.

– А где коробка? – спросила Нона. – Нужно положить в коробку. Как можно дарить вещи без упаковки?

– Коробка на письменном столе, – сказал Стабельский. – Ты достань какую-нибудь ленточку… перевязать.

– В самом деле, – сказала Нона, не двигаясь с места. – Где-то у меня есть шелковая тесьма.

– Вот и принеси, – сказал Стабельский.

– Пойду поищу.

– Приятная вещица, – сказал Кравец. – Большое спасибо, Вячеслав Аркадьевич. Мы с Наташей очень вам признательны.

– Я… рад, – сказал Стабельский. – А почему выключили магнитофон? Танцуйте! Что же вы?

– Я не хочу! – С глазами, полными слез, Наташка выбежала в прихожую.

– Что с ней, Вениамин? – спросил Стабельский. – Так нельзя. Верните ее.

Кравец коротко, со страхом, на него взглянул.

Наташка, всхлипывая, пыталась открыть замок.

– Наташа, что случилось? – Кравец встал от нее поодаль и косился на свое отражение в зеркале. – Я был неправ. Я прошу прощения.

– Кто же так девушек уговаривает? – сказал Стабельский, стараясь занять глаза чем-нибудь надежным, устойчивым. Все было безлико и зыбко. – Так вы не родственник Леониду Леонидовичу Кравцу?