Текст книги "Наемники"

Автор книги: Евгений Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 3

Их разместили в рест-хаусе[4]4
  В английских колониях так назывались дома для приезжих колониальных чиновников.


[Закрыть]. Небольшие домики, разбросанные под гигантскими деревьями манго на просторной зеленой лужайке, предназначались обычно для правительственных чиновников, приезжавших в Обрко по делам. В каждом домике было по две комнаты.

Обычно пустующий, на этот раз рест-хаус был переполнен. Журналистам предоставили шесть комнат – три домика, в остальных разместились шумные крепкие парни в зеленой униформе с красными раковинами «Шелл» на рукавах.

Они веселой толпой вывалились из бара, разместившегося в домике, занятом администрацией рест-хауса, куда зеленые лимузины доставили журналистов из Уарри, и бурно приветствовали вновь прибывших, словно старых знакомых.

– Давай, ребята, располагайся! – кричали они, с пьяной фамильярностью хлопая их по плечам. – Веселее будет! Эти кафиры[5]5
  Расисты ЮАР так называют африканцев.


[Закрыть] еще попляшут под нашу музыку!

Петр узнал среди них нефтяников, прибывших в Уарри в один день с журналистской братией. Но ему показалось, что здесь были и кое-кто из тех, с кем он познакомился в Луисе – в бассейне аэропорта: правда, за несколько дней они обросли густой щетиной и явно отпускали бороды. Петру даже почудилось, что в шумной толпе промелькнул «малыш» Кувье, высокий бельгиец со шрамом на щеке.

– «Крестоносцы», – вспомнил он вслух, как назвали себя парни, плескавшиеся вместе с ним в бассейне.

– Что? – переспросил Войтович: как раз в этот момент он брал у клерка ключ от «шале номер шесть», забронированного канцелярией губернатора для него и Петра.

В баре, куда была открыта дверь из небольшого холла, было шумно и дымно. Оттуда доносились пьяные крики и хохот, солдатские ругательства – английские, французские, немецкие.

– Крестоносцы? – Войтович подкинул на ладони деревянную грушу красного дерева, к которой был прикреплен ключ, прищурился: – Крестоносцы… Псы-рыцари… Псы войны. Неужели ты видал где-нибудь нефтяников с такой выправкой?

Анджей кивнул в сторону бара:

– Ты обрати внимание на их лексику! Казарма на всех языках.

Снаружи затарахтел мотоцикл, двигатель его взревел и заглох, и почти сразу же, тяжело топоча по натертому воском полу, в холл вошел офицер-парашютист.

– Мистер Николаев? – крикнул он с порога.

Клерк за стойкой показал взглядом на Петра. Офицер понял его:

– Мистер Николаев?

Он перевел взгляд на Войтовича и замолчал, словно решая, как поступить.

Войтович прищурился, снял свое пенсне и не спеша принялся его протирать.

Офицер помедлил, потом поднес пальцы к берету:

– Его превосходительство просит господина советника прибыть к нему в резиденцию, как только господин советник изволит отдохнуть с дороги…

Петр закусил губу, покосился на Анджея. Тот поднял бровь.

– Его превосходительство просил передать, что церемония начнется в одиннадцать на стадионе. Подъем флага – в полночь. Через час сюда прибудет машина, выделенная в распоряжение господина советника. – Офицер опять помедлил, затем продолжал: – Может быть, господин советник желает что-нибудь сообщить его превосходительству?

«Пошел бы он к черту», – чуть было не вырвалось у Петра, но он сдержался.

И опять ему показалось, что он слышит голос Эбахона: «Они будут умирать, если только вы не будете благоразумны».

– Простите, сэр, – козырнул офицер. – Я забыл… его превосходительство выражает свое глубокое сожаление по поводу несчастья, случившегося с вашим коллегой в Уарри.

Мысль, что в смерти Шмидта виноват именно он, не выходила у Петра из головы. Эбахон не шутил!

И вот теперь, если Петр сделает ложный шаг, кто будет следующим? Мартин Френдли? Маленький японец, имя которого Петр так до сих пор и не удосужился узнать? Красавчик Монтини или усатый Серж Богар?

Петр тяжело вздохнул:

– О'кэй! Передайте подполковнику Эбахону… я к его услугам.

– Слушаюсь, господин советник!

Офицер козырнул и вышел из холла. Двигатель его мотоцикла взревел…

– Что ж, пошли, – равнодушно сказал Войтович, – тебе нужно отдохнуть…

Петр ожидал от него чего угодно: насмешливых вопросов, обиженного молчания, но не этого тона.

– Я все объясню, – устало сказал Петр, словно оправдываясь. – Понимаешь…

Анджей коснулся его локтя:

– Только не сейчас. Примешь душ, успокоишься. Может быть, я и тебе смогу что-нибудь посоветовать, а? Все-таки бывший солдат, и мне чаще доводилось общаться с подполковниками, чем тебе. И в ситуации посложнее.

Было уже темно. Короткие тропические сумерки промелькнули, будто их и не было. Просто кто-то щелкнул выключателем, и свет сменился густой темнотой, подсвечиваемой лишь тусклыми слабенькими лампочками, развешанными на редких столбах вокруг лужайки, на которой темнели домики рест-хауса.

…Машина, «выделенная господину советнику», прибыла, как и говорил офицер-посыльный, ровно через час.

К этому времени Петр, освеженный, взбодренный душем, уже сидел в кресле-качалке на крыльце шале и ждал развития событий. Войтович расположился тут же, усевшись на бетонных ступеньках, ведущих в дом, обхватив руками свои острые колени и прижавшись к ним подбородком.

Когда послышался гул подъезжающего автомобиля, а затем свет фар прорезал полумрак лужайки, Войтович поднял голову:

– Ни пуха ни пера!

– К черту! – отозвался Петр, вставая из кресла и глубоко вздыхая: он все еще не был до конца уверен, правильное ли решение приняли они с Войтовичем.

Зеленый «мерседес» медленно подкатил к шале и остановился, выключив фары. Солдат-шофер приоткрыл дверцу и высунулся из машины, стараясь разглядеть людей на крыльце.

– Господин советник? – неуверенно произнес он.

– Едем, – отозвался Петр, направляясь к машине. Солдат поспешно выскочил из-за руля и распахнул заднюю дверцу. Петр кивнул ему и молча полез в кабину. Дверца за ним захлопнулась, шофер все так же поспешно вернулся на свое место – и «мерседес» покатил по лужайке, мягко покачиваясь на неровностях, словно лодка на малой волне. Солдат осторожно вывел машину на шоссе, ведущее вниз, в каменную чашу города, и перед Петром открылся вечерний Обоко – скудная россыпь тусклых огоньков и лишь два ярких пятна белого света: эллипс городского стадиона и дом губернатора с гигантскими слоновыми бивнями, ослепительно сверкавшими в свете направленных на них прожекторов.

На этот раз городские улицы кипели жизнью. Горожане густыми толпами тянулись к стадиону, хотя было всего лишь около восьми и до одиннадцати времени оставалось еще достаточно. Но жители города предпочитали прийти заранее, чтобы занять места поудобнее.

Они шли целыми семьями – женщины с детьми, старики и старухи. Малыши спали, крепко привязанные к широким спинам мамаш, подростки целыми компаниями носились с веселым гвалтом, задирая друг друга и получая подзатыльники от взрослых. Торговки, могучие «мамми», несли на головах подносы с дешевыми сладостями, возбуждающими орехами кола, рассыпанными сигаретами и спичками, твердыми, как камень, галетами, пыльными жестянками португальских сардин, тронутыми ржавчиной баночками пастеризованного молока и длинными широкими палочками для чистки зубов.

У иных на головах красовались расписанные яркими цветами белые эмалированные ведра, прикрытые листьями бананов, с теплым мой-моем – огромными клецками, жареными кормовыми бананами – плантейном, кусками мяса, насквозь проперченными цыплятами. Продавцы пальмового вина вели за руль велосипеды, увешанные калебасами и сетками, в которых бренчали эмалированные миски, заменявшие покупателям стаканы.

В руках у многих были дешевые приемники, включенные на полную громкость и заполнявшие все вокруг задорными ритмами темпераментных танцев.

«Мерседес» медленно продвигался сквозь толпу, шофер отчаянно клаксонил, и горожане равнодушно оглядывались на него, не торопясь уступать дорогу.

Ворота, ведущие в сад, окружающий виллу губернатора, были распахнуты, около них стояло десятка полтора автомобилей самых разных марок.

Здесь же замерли два маленьких пятнистых броневичка – французские «панары». Люки их были распахнуты, оттуда торчали головы в касках. Чуть поодаль, в открытых «джипах» с установленными на треногах базуками, скучали десантники в мешковатой пятнистой форме и черных беретах.

Шофер медленно миновал аллею, ведущую к фальшивым слоновьим бивням, и подрулил к крыльцу виллы. Часовые кинулись открывать дверцу…

– Господин советник! – громко выкрикнул один из них, видимо старший.

На крыльце появился дежурный офицер, тот самый, который встречал Петра в прошлый раз, улыбнулся ему как старому знакомому:

– Его превосходительство ждет вас…

Петр пошел следом за ним. Как и в прошлый раз, в холле никого не было, в камине трещали поленья махагони[6]6
  Красное дерево.


[Закрыть], а сверху, со второго этажа, доносились звуки рояля. На этот раз Эбахон играл Шопена.

Эбахон играл минут тридцать – вальс за вальсом. Потом лестница заскрипела под его грузными шагами, и он спустился в холл, все в той же форме командос, тихий и задумчивый, с усталым, почти больным лицом.

Петр встал и пожал руку, протянутую подполковником.

– Спасибо, – просто сказал Эбахон и знаком предложил Петру сесть в кресло.

– Не за что, – усмехнулся Петр.

Губернатор мягко улыбнулся – он умел быть обаятельным:

– За то, что вы приняли мое предложение.

– Почему вы так решили?

Петр поймал себя на том, что невольно напрягся: начинался поединок, в котором он должен был победить. Только победить – иного выхода у него не было.

Губернатор словно прочел его мысль.

– Потому что иного выхода у вас нет, – сказал он, мягко улыбаясь. Сейчас он был похож на сытого кота, наслаждающегося игрой с пойманной мышью.

Но Петр думал сейчас о другом. Во внутреннем кармане его куртки работал японский плоский диктофон. Петру дал его Войтович, страстно любивший всяческие технические новинки. Петр включил эту сверхчувствительную игрушку перед тем, как Эбахон спустился в холл: кассета была риверсная – туда и обратно, ее хватало на час…

– Но прежде чем дать вам согласие, могу ли я получить ответы на несколько вопросов?

Это был следующий ход в игре, которую Петр спланировал с Войтовичем.

Эбахон добродушно кивнул:

– У меня от вас нет секретов…

«Как он уверен, что я у него в руках!» – подумал Петр.

– Я хочу еще раз услышать, какая роль отводится мне в ваших планах, – решительно начал он. – Конечно, кое о чем я от вас уже знаю. Например, о том, что вы хотите припугнуть ваших союзников возможностью переговоров с моей страной. Я же нужен вам как реальное доказательство такой возможности. Не так ли?

– Тогда зачем же вы меня об этом спрашиваете? – ухмыльнулся губернатор. – Ведь ваша страна никогда не пойдет на это?

Петр покачал головой:

– Моя страна не вмешивается во внутренние дела других народов и тем более не поддерживает мятежников-сепаратистов.

– Вот видите… А мы сейчас готовы продать душу хоть черту, лишь бы он помог нам стать независимыми и свободными, жить, не боясь погромов, не опасаясь за жизни наших отцов, матерей, детей. Разве вы не знаете, что вот уже два дня по всей Гвиании убивают людей только за то, что они принадлежат к племени идонго? (Голос Эбахона дрогнул). Да, да… не смотрите на меня так… Вся страна сегодня залита кровью. Погромщики врываются в дома своих соплеменников, убивают их, грабят. По рекам плывут трупы, стервятники терзают непогребенные тела. И это не первый раз. Вы изучали историю Гвиании, вы знаете, что погромы повторяются регулярно – каждые семь-десять лет, погромы по всей стране!

«А он знал, что погром должен начаться, начаться именно в эти дни», – вдруг подумал Петр.

– Но богатые идонго успели заранее перевести свои капиталы в Поречье, не так ли? – Петр сделал паузу, затем, понизив голос, продолжал: – Кстати, ваше превосходительство, вы ведь, пожалуй, самый богатый идонго.

Эбахон помрачнел:

– Мои деньги принадлежат моему народу. Но… мы отклонились от темы. Я жду вопросов.

– Если я соглашусь, что это даст нам… Мне и моему польскому другу?

Губернатор мгновение колебался.

– Не буду вас обманывать. Ничего. Но взамен я гарантирую вам безопасность.

– И даже от сумасшедшего, который убил Конрада Шмидта?

Голос Эбахона стал ледяным:

– Я надеюсь, что в будущем вы не станете задавать мне бестактных вопросов.

– Значит…

В холл вошел дежурный офицер, склонился к уху губернатора, что-то зашептал ему. Эбахон кивнул и встал.

– Только что окончилось совещание традиционных вождей моего народа. Они совещались со жрецами джу-джу[7]7
  Черная магия.


[Закрыть] и сейчас идут сюда, чтобы сообщить мне свое решение. Сейчас вас отвезут в реет-хаус, а к одиннадцати доставят на стадион, прямо на трибуну для особо важных персон.

– Вот об этом-то я и хотел сказать еще несколько слов, – твердо отчеканил Петр, тоже вставая.

– Говорите, – нетерпеливо дернул плечом Эбахон.

– Я не хочу участвовать в церемонии объявления мятежа и не буду вместе с вами на трибуне для особо важных персон… Неужели же вы всерьез могли рассчитывать, что я буду играть при вас роль пугала, с помощью которого вы будете шантажировать своих хозяев? Мало того, я обязательно расскажу моим западным коллегам все эти любопытные вещи, которые я услышал от вас… В том числе и о «десяти маленьких негритятах».

Петр ожидал, что губернатор разъярится, вскочит, словом, произойдет что-то бурное… Но Эбахон лишь прищурился:

– Вы идеалист и этим мне нравитесь. Жаль, что ваши циничные западные коллеги не поверят ни единому вашему слову. Для них вы хоть и хороший парень, но… красный! Агент Москвы! Впрочем, вас доставят вместе с вашими коллегами в ложу иностранной прессы. Попробуйте же… расскажите им сказки, которые вам приснились. А потом мы продолжим и нашу беседу.

ГЛАВА 4

Ложа для иностранных журналистов оказалась тесным закутком, отгороженным канатами в первом ряду трибун стадиона, амфитеатром расположившихся на склоне скалистого холма. Левее и выше на несколько рядов была пока еще пустая просторная деревянная платформа, уставленная массивными, обитыми красным бархатом креслами, застланная тяжелыми коврами.

Там суетились техники, включая и выключая юпитеры, проверяя микрофоны, подбирая высоту их ножек, распутывая сплетения проводов. Сид Стоун и Лаке ругались с ними, требуя поместить микрофон с табличкой «Би-би-си» перед центральным креслом, где полагалось сидеть губернатору. Там же прохаживались вооруженные фотокамерами Монтини и маленький японец, толпились местные журналисты, с завистью поглядывавшие на дорогие камеры иностранцев. Остальные иностранные журналисты зевали на жестких металлических стульях «ложи прессы» – все встали сегодня рано, да и вчера поздно легли. Старый Френдли храпел, вытянув ноги и откинув голову, рот его был широко открыт, в правой руке, покоившейся на обтянутом пестрым жилетом круглом брюшке, остывала его неизменная короткая трубка.

Петр и Анджей, сидевшие с краю, у самого каната, с интересом рассматривали пестрые трибуны, залитые оранжевым светом десятков прожекторов. Трибуны гудели, волновались, разделенные проходами, в которых застыли темно-зеленые цепочки солдат в касках, с карабинами наперевес.

Для почетных гостей места были отведены под самой ковровой платформой: там сидели европейцы – серенькие, скромные миссионеры и монахини, сотрудники местного отделения «Шелл», официально-торжественные, с женами, решившими не упускать возможность щегольнуть вечерними туалетами. Чуть пониже разместились местные вожди невысокого ранга. Там же Петр заметил и комиссара Мбойя, надевшего на этот раз расшитую национальную одежду и похожую на пилотку шапочку из шкуры леопарда. Он оживленно разговаривал с Джеймсом Аджайи.

Войтович взглянул на часы:

– Без пяти одиннадцать…

Он кивнул на флаг Гвиании – сине-белое полотнище на мачте, установленной на поле стадиона, трепещущее на легком ветерке в лучах направленных на него прожекторов:

– Чем-то они его заменят?

Петр не успел ничего ответить – где-то за трибунами стадиона послышались сирены полицейских машин, трибуны загудели, заволновались, зрители повскакивали с мест, вытягивая шеи и стараясь разглядеть, что происходит вокруг ковровой платформы, которую быстро окружали солдаты гвардии в красных мундирах и высоких меховых шапках, появившиеся из проходов, ведуших в служебные помещения. Широкие штыки их карабинов празднично сверкали.

Вслед за ними, встреченный громом оваций, почти выбежал губернатор в белом мундире с золотыми эполетами и алой лентой через плечо. На голове его красовалась треуголка с плюмажем, на бедре сверкала золотыми ножнами короткая шпага.

Он ловко взбежал по ступенькам, ведущим на платформу, мимо взявших на караул гвардейцев, и замер, театрально вскинув руки в белых перчатках, указательный и средний пальцы в форме латинского V – «виктори», победа.

Стадион ответил на это новым взрывом аплодисментов и восторженного рева:

– Виктори! Виктори! Виктори!

В ответ Эбахон снял треуголку и высоко поднял ее над головой, затем обернулся к проходу, по которому только что прошел, и почтительно склонил голову.

Словно по взмаху дирижерской палочки на стадионе воцарилась тишина, тысячи голов замерли в почтительном поклоне: по проходу медленно двигалась пышная процессия высших вождей и жрецов народа идонго.

Они выступали торжественно по одному, в окружении полуобнаженных мальчиков и юношей, которые несли символы их власти – короткие и широкие, похожие на лопаты обнаженные мечи, тяжелые булавы, усыпанные драгоценными камнями, старинные португальские мушкеты, ларцы с джу-джу, магическими предметами.

Вожди были разных возрастов и рангов. Следом за могучим Макензуа Вторым, выступавшим в пурпурной мантии под огромным желтым зонтом, который держал над ним стройный юноша, еще плелся полуобнаженный сухонький старикашка, перепоясанный по бедрам шкурой леопарда. На голове его красовалась широкополая синяя шляпа с белой кокардой, сквозь дряблую кожу обнаженного торса выпирали ребра. Потом шагал молодцеватый мужчина лет сорока в парадном мундире английского морского ведомства, сшитом еще в прошлом веке и подаренным кем-то, видимо, еще его прадеду или деду. На голове другого красовался круглый железный шлем португальского солдата времен Васко да Гамы, еще один явно гордился странной шишкой, выпиравшей из его до блеска выбритого затылка.

Их одежды переливались золотом и серебряным шитьем, на шеях сверкало разноцветье стеклянных бус, на руках и босых ногах звенели металлические браслеты.

Вожди с достоинством рассаживались в тяжелые кресла красного бархата и застывали в собственном величии – под большими яркими зонтами, которые продолжали держать над ними полуобнаженные мальчики и юноши.

– Такое увидишь нечасто, – прошептал Войтович Петру.

Петр кивнул и оглянулся: его коллеги, пораженные пышным зрелищем, не сводили глаз с платформы, где события разворачивались своим ходом.

Дождавшись, пока все вожди рассядутся, Эбахон опустился в кресло и кивнул королю Макензуа. Тот с несвойственной ему поспешностью вскочил и шагнул на край платформы к микрофонам. Затем, порывшись в складках своей пурпурной мантии, достал свернутый в трубку листок бумаги и очки в тяжелой оправе.

Нацепив очки на мясистый нос и поправив съехавшую на низкий лоб темно-красную фетровую феску с кисточкой, он гулко откашлялся в микрофон и начал что-то читать на языке идонго, останавливаясь и делая долгие паузы после каждой фразы.

– Провалиться мне на месте, если я что-нибудь понимаю! – громко фыркнул Мартин Френдли, и все в ложе заулыбались.

– Все претензии к Питеру, – ехидно сострил Мозес Аарон. – Губернатор ведь наверняка знакомил его с программой. Не так ли, Питер?

– Именно я и посоветовал ему провести всю церемонию на идонго, а потом содрать с тех, кто не понимает этого языка, по сотне фунтов за перевод на английский, – серьезно ответил ему Петр.

– Тогда с тобою лучше дружить, бади! – поддержал Петра Френдли. – Из него получился бы неплохой бизнесмен, ребята!

Все засмеялись: корреспондента Ассошиэйтед Пресс в Луисе недолюбливали за сварливость.

«С этим дурацким положением надо кончать, – подумал Петр. – А рассказать все, пожалуй, надо будет Мартину Френдли. И дать ему прослушать пленку диктофона!»

– И все же Питер ведет себя не по-товарищески! – пророкотал Серж Богар. – Но… Смотрите-ка! Похоже, нам несут пресс-релизы[8]8
  Информационные бюллетени.


[Закрыть]…

Действительно, стараясь не шуметь, почти на цыпочках, к ним проскользнул солдат со стопкой листков бумаги и принялся передавать их по нескольку страничек для каждого.

Петр, сидевший у самого каната, принимал их у солдата и, не глядя, передавал Войтовичу, тот – дальше.

– Пресс-релиз, – заглянув в листки, подтвердил Френдли предположение Богара. – Речь короля Макензуа Второго… Текст провозглашения независимой Республики Поречье… Решение совета вождей о назначении подполковника Эбахона президентом и произведении его в маршалы… Обращение нового президента к нации…

Его никто не слушал: все жадно читали отпечатанные на ротаторе строчки.

Петр тоже принялся за чтение своего экземпляра. Первая страница… Макензуа говорит об исторической роли идонго… Вторая… сообщает о добрых предзнаменованиях, полученных жрецами в ходе общения с потусторонними силами… Третья…

Петр удивленно замер. Между второй и третьей страницами лежал свернутый вдвое листок, явно не имеющий никакого отношения к содержанию пресс-релиза.

Петр осторожно развернул его.

«Дорогой Питер… – побежали перед глазами размашистые строчки английских фраз. – Нам необходимо срочно поговорить. Ваш Жак».

Жак? Петр оглянулся: солдат, принесший пресс-релизы, уже исчез. Жак… Значит, покойный Даджума был прав. Жак здесь, он вернулся в Гвианию, как вернулись Элинор и Роберт, Аджайи и Блейк. Что он здесь делает, в мятежном Поречье?

…Короля Макензуа сменил у микрофона король Эдвард Третий, как объявили репродукторы, установленные на стадионе, тот самый дряхлый старикашка в леопардовой шкуре и широкополой синей шляпе с белой розеткой. После громоподобного рыканья Макензуа его тоненький голос, усилить который не в состоянии были даже микрофоны, казался занудливым комариным писком.

Однако король Эдвард был куда темпераментнее короля Макензуа. Потрясая метелкой из конского волоса, он прыгал у микрофона, словно исполнял ритуальный танец. И на каждый его визгливый, истеричный выкрик стадион отвечал единым яростным всхлипом.

– А страсти накаляются, – тихо сказал Петру Войтович. Вместо ответа Петр протянул ему записку, найденную в пресс-релизе. Войтович прочел ее раз, другой, аккуратно сложил и вернул Петру.

– Жак… Жак Ювелен, – произнес он задумчиво. – А ты помнишь… его настоящее имя?

– Жорж Шевалье…

Мог ли Петр не помнить это имя, имя человека, с которым они были вместе на севере Гвиании, в Каруне, где майор Нначи поднял восстание под знаменем «Золотого льва»? Потом они, Петр и Анджей, вместе с Жаком стояли у придорожной канавы в выжженной солнцем саванне и ждали смерти от пули повстанческого патруля. А дорога через охваченную огнем восстания Гвианию – от Каруны до Луиса? А выстрел, которым Жак свалил наемного убийцу, покушавшегося на майора Нначи! Бесшумный и точный выстрел короткой стрелой из пружинного пистолета… И наконец, исповедь Жака в зеленом «пежо», бесцельно петлявшем по глухим извилистым улицам глиняного города Каруны… Его голос до сих пор звучит в ушах Петра, а ведь прошло уже немало месяцев!

– Меня зовут не Жак, – глухо говорил он тогда. – Фамилия, имя, документы – все у меня чужое. Мое только прошлое, от которого мне никуда, видно, теперь не уйти. Меня разыскивает Интерпол. В Алжире… когда я был там с иностранным легионом… за мною было золото, наркотики. Все это считалось обычным бизнесом. Но наш связник провалился, когда возвращался из Пакистана. Можешь мне поверить, я был виновен меньше всех, даю тебе слово офицера. Но ребята, оказавшись за решеткой, свалили все на меня. Что ж, я их не осуждаю. К тому времени я уже дезертировал, обзавелся новыми документами. Работа в Гвиании была по мне – ездить по стране, забираться в саванну. Фирма, нанявшая меня, продает парфюмерию, закупает шкуры и арахис.

…Мне нравится торговля. Помнишь, зачем я пришел в ваше посольство? Я хотел выучить русский, чтобы поехать в Россию представителем какой-нибудь французской фирмы. Наши страны торгуют между собой все больше. Знай я русский язык – мне была бы совсем другая цена.

…Мне нет никакого дела до твоих отношений с Нначи. Но ты и Анджей – вы были для меня людьми совсем из иного, мира, куда я хотел попасть и который хотел понять. Называй это желание как хочешь – даже побегом от самого себя, от прошлого. Но все случилось не так, как я хотел: прошлое настигло меня и здесь, в Гвиании…

Петр вздохнул.

На ковровой платформе, держась обеими руками за стойку микрофона, стоял в золотой тоге очередной король, имя которого Петр прослушал. Его украшенный драгоценными камнями (или стекляшками?) скипетр отбрасывал в лучах прожекторов снопы красных, зеленых, синих искр.

Говорил он медленно, скупо роняя слова, но даже те, кто до этого истуканами сидел в бархатных креслах у него за спиной, кивали ему в знак одобрения. А стадион взрывался почти после каждой его фразы, люди вскакивали и трясли кулаками, топали ногами. Тогда он поднимал скипетр – и все разом умолкали, чтобы через несколько секунд опять разразиться неистовым ревом.

Лишь один человек был невозмутим – бывший подполковник, бывший губернатор Эбахон, который знал: еще до полуночи он будет провозглашен президентом независимой африканской республики, еще до полуночи вожди объявят о своем решении произвести его в маршалы.

Правда, может быть, он про себя и улыбался: совет вождей содрал с него за все это по две дюжины ящиков пива на брата! Мало кто из этих титулованных особ, наследников некогда могущественных династий, преуспел в бизнесе, как его величество король Макензуа Второй, большинству из них и две дюжинь ящиков пива казалось богатством.

Эбахон покосился направо и вниз: в «ложе прессы» журналисты листали доставленные им пресс-релизы. Русский и поляк о чем-то переговаривались, облокотившись на канат, окружающий ложу.

«Джеймс Аджайи придумал хороший ход… (Эбахон опустил тяжелые веки, чтобы не выдать свои мысли довольной улыбкой.) „Шелл“ уже забеспокоилась… Англичанам не нравятся мои встречи с этим русским. Бедняги! Им так досталось в Африке, в Азии – во всех странах Содружества наций, что они теперь, обжегшись на молоке, дуют на воду…».

И Эбахон пустился в приятные размышления о будущем нефтяной Республики Поречье. Конечно, «Шелл» себя обижать не позволит. Но, как говорится, что хорошо крокодилихе, то хорошо и крокодилу…

А Петр думал о Жаке. Он не мог заставить себя называть его настоящим именем, ведь Жак ни разу так и не назвался им. Жорж Шевалье. Разыскивается по крупному делу о наркотиках. Это сказал Петру старый полицейский комиссар Прайс. Да, англичане хорошо знали, кто такой Жак Ювелен. И в первую очередь их резидент в Гвиании полковник Роджерс, теперь выращивающий розы где-то на берегах туманного Альбиона…

– … Ты помнишь записку, ожидавшую меня, когда мы вернулись из Каруны? – говорил Жак в ту последнюю встречу. – Это было письмо от полковника Роджерса. Он знал обо мне все и предложил выбор – или он выдаст меня Интерполу, или мне придется обделать для него одно дельце на севере.

…Люди Роджерса давно подбирались ко мне: полковник не верил черным, ему нужен был, как он сказал, белый человек без предрассудков, знающий нравы саванны и не боящийся никакой работы. – Жак перевел дыхание, криво улыбнулся. – У меня не было выхода, Питер, поверь. – Потом продолжал: – Антиправительственные демонстрации на севере, подстрекательские слухи и, наконец, погром в Каруне – все это делали люди Роджерса под моим руководством. В общем-то, мне наплевать на гвианийцев. Пусть они режут друг друга сколько захочется – меня лично это не касается. На моей совести, я считаю, только двсе убитых: офицер, который пытался остановить погромщиков и которого я застрелил, и командующий гарнизоном Каруны майор Мохамед. Майора, впрочем, мне не жалко – это был негодяй и мерзавец, один из людей Роджерса. Мне было приказано его убрать – он слишком много знал и стал в игре лишним. Что же касается рябого агента… в черной куртке, который должен был убрать майора Нначи… То я избавил его от куда более мучительной смерти – попадись он только людям майора.

…Войтович коснулся плеча Петра:

– Смотри!

У микрофона стоял Эбахон. Выждав, когда публика успокоится, он воздел руки в белых перчатках к ночному небу, где большая медная луна то проглядывала, то опять пряталась в низких тучах наступающего сезона дождей.

Эбахон читал молитву на языке идонго, и весь стадион повторял за ним его слова. А может быть, это была клятва? Присяга на верность Республике Поречье?

Тем временем по проходам из-под трибун на поле стадиона потянулись солдаты. Они выстраивались в каре вокруг флагштока, на котором все еще развевался флаг Гвиании. Тускло мерцали медные трубы военного оркестра.

Эбахон, кончив молитву, спрыгнул с платформы и заторопился вниз, на поле.

Петр взглянул на часы.

– Без трех минут двенадцать… Все рассчитано точно. Следам за Эбахоном спешили парни из Би-би-си, Монтини и японец с камерами наготове. Никто их не останавливал – местные журналисты неуверенно препирались с гвардейцами: за гостями их просто не пропустили.

Губернатор остановился перед флагштоком, ожидая, пока его догонят Сид Стоун с кинокамерой и Лаке с магнитофоном.

Потом сделал нетерпеливый жест рукою в белой перчатке.

Оркестр заиграл что-то бравурное, видимо, гимн новой республики, потому что солдаты, стоявшие в проходах между трибунами, заорали на публику и все стали шумно подниматься.

– Встанем, джентльмены, – предложил многоопытный Френдли: «ложа прессы» не замедлила присоединиться к остальным. Краем глаза Петр заметил, что встали даже монахини и миссионеры. Парни в пятнистой форме по-военному вытянулись.

Эбахон взялся за шнур флагштока, и полотнище гвианийского флага медленно поползло вниз. Подоспевший офицер помог губернатору отцепить его от шнура, развернул принесенный им большой пакет, прицепил другое полотнище и отскочил в сторону, вытянувшись по стойке «смирно».

Солдаты взяли на караул. Эбахон потянул шнур – и, провожаемое от самой земли сильными лучами прожектора, вверх поползло желто-зеленое полотнище флага мятежной Республики Поречье.

На вершине мачты его подхватил ветер, оно развернулось и затрепетало в свете прожекторов: на желто-зеленом поле вздыбились навстречу друг другу белый слон и единорог.

Эбахон отдал ему честь, обернулся к вождям и поднял руку…

Солдаты вскинули карабины.

– Огонь! – рявкнул Эбахон.

Сухой залп слился с последними звуками оркестра. Затем еще раз и еще.

– Поречье! Поречье! – раздались крики на трибунах, и стадион взорвался восторженным ревом.