Текст книги "Ротмистр"

Автор книги: Евгений Акуленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Твою принял, ваше благородие… В тебя целили…

Выстрелы казаков не остановили, а, наоборот, заставили рассвирепеть. Вспомнились пораненные товарищи, покалеченные лошади. Сотня ворвалась на каменистые уступы форта, кроша шашками редких защитников, не успевших убежать, и свалилась на голову гарнизону, отстреливавшемуся от наседающей пехоты. Окопы захлестнула сумятица, смолкла батарея, заградительный огонь стал реже, а после, когда на укрепления прорвались ощетиненные штыками пехотные цепи, и вовсе смолк. Ревин стоял в стороне, довольствовался ролью наблюдателя, благо, казаки знали, что делать и без него.

Теперь можно было подивиться той легкости, с какой форт пал. Так стоит многие месяцы неприступная снежная круча, а вот, от тяжести крохотной снежинки уже несется неудержимо вниз.

Ревина окликнули. Перед ним стоял собственной персоной капитан Одоев, такой же самоуверенный, что и раньше, только в пропыленном мундире.

– Вот где свиделись!..

Несмотря на возбужденный тон, Ревин в голосе Одоева уловил нотки досады и даже готов был побиться об заклад, что уж очень хотел капитан стать первым русским офицером, ступившим на территорию форта.

– Где уж нам, пехоте, за вами угнаться…

– Бросьте, Одоев! – отмахнулся Ревин. – Тоже, знаете… Придумали везде устраивать соревнования! Хватит на вас орденов!

– Ошибаетесь! Вот тут вы ошибаетесь, Ревин! Наши с вами ордена достанутся штабным прихвостням. Одно утешает, что не все! – Одоев подмигнул и вполне дружелюбно рассмеялся. – А знаете, я чертовски рад вас видеть! И казачки ваши нам здорово пособили.

Ревин отвесил деланный поклон.

– И слыхал я, что стрелять вы не только по шестеркам горазды, – Одоев многозначительно похлопал по своей огромной кобуре, едва ли не достававшей до колена. – Впрочем, никогда не поверю, что такой человек, как вы явились на войну за наградами. Нет, в известной степени, этого желают все. Званий, почестей, славы… Но у вас за спиной что-то еще. Да-с! И это не высокие фразы о долге, отечестве и вере. Скорее, вы такой же рабочий войны, как и я… Вот только не хватает вам определенно, вы только не обижайтесь… Вам не хватает ярости!..

– Ярости?

– Да. Священной ярости берсерка. Вы взгляните на себя, вы хладнокровны, как рыба.

– Что же в этом плохого?

– Помилуйте! В состоянии, когда вскипает и прорывается наружу первобытное, звериное естество человек становится стократ сильней, быстрей, перестает чувствовать боль, не ведает страха.

– Следует ли из ваших слов, – Ревин приподнял одну бровь, – что чем яростнее воин сражается на поле брани, чем больший страх живет в его душе?

– Возможно, – задумчиво произнес Одоев. – А следует ли из ваших слов, что вы не испытываете страха вовсе? – и, не дождавшись ответа, коротко кивнул: – Честь имею! – и крутанулся на пятках.

Ревин проводил капитана взглядом и буркнул вслед:

– Вовсе не боятся дураки, либо мертвые…

Противника смяли, рассеяли и обратили в бегство. Казаки гоняли беглых, догнав, конвоировали в плен. Сопротивление почти никто не оказывал.

На крепостные стены обреченной цитадели строем, под музыку шла пехота. Следом, пожелав руководить штурмом лично, во главе свиты офицеров ехал не кто-нибудь, а сам командующий корпусом Лорис-Мельников. Он то и дело поправлял кепи с белым околышком, спадающее от тряски на большой армянский нос.

В суматохе боя, увлекшись погоней за каким-то турецким чином, Ревин с казаками врезался в охранение высокого начальства, оказавшись буквально лицом к лицу с генералами. Бравые адъютанты поспешили оттереть неожиданных визитеров лошадьми, но дальше случилось непредвиденное. Откуда-то с крепостной стены со свистом прилетела бомба и, шипя, шлепнулась прямиком перед командующим. Кто был порасторопнее, тот навострился прочь, прячась за спинами других, остальные замерли, словно вкопанные, не в силах отвести взгляд от крутящейся волчком гранаты.

В следующий миг, каким-то непостижимым образом, Лорис-Мельников покинул седло и оказался на земле, придавленный чьим-то телом. Грохнул взрыв. По счастливой случайности никто не пострадал.

– Виноват, – Ревин поднял командующего на ноги и поспешил отдать честь.

– Гм, – Лорис-Мельников приходил в себя. – Благодарю! – кто-то услужливо подал ему слетевшую кепи. – Э-э, ротмистр?..

– Ротмистр Ревин, ваше высокопревосходительство.

– Гм… Я ваш должник, ротмистр… М-да…

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! – Ревин снова козырнул. – Судьба!

Лорис-Мельников кивнул:

– Не забуду.

* * *

…Савка стоял посреди большой залы, прислонившись спиной к позолоченной колонне. Мимо в водовороте хрустящих кружев, батиста и атласа проплывали танцующие пары, длиннополые платья мели сверкающий сотнями свечей паркет, колыхался под тяжелыми веерами тягучий воздух. Он, Савка, подпирал колонну здесь. А напротив, в зеркалах отражался какой-то дородный барин в сюртуке, в жилетке с внушительно провисающей из кармана серебряной цепью брегета, при щегольских лакированных штиблетах. Напомаженные вихры его, некогда непослушные, развалило прямым пробором надвое, как снопы соломы. Нет, происходящее не было сном. Савка поминутно проверялся, незаметно ущипывая себя за различные части тела. Голова кружилась. То ли от осушенного залпом бокала игристого вина, то ли от калейдоскопа дурманящих ароматов, то ли от нахлынувших за последние дни событий.

Началось все с того, что купчиха в одночасье распродала все свое имущество. За неделю пустила с молотка и свечной заводик, и кузню, и дом, и разросшееся подворье с постройками, все подчистую обратила в ассигнации. Гадали антоновские купцы, уж не проигралась ли хозяйка в карты, иначе зачем менять курицу, несущую золотые яйца, на эти самые яйца? Сиди себе за чашкой кофею, собирай барыш, набивай кубышку.

С тяжелым сердцем ходил Савка. Думал, дадут ему сейчас расчет и из приказчиков придется ему снова в работники наниматься. Да и слушок прошел, будто собралась купчиха из Антоновки съезжать, и оттого еще пуще скребли на душе кошки. Но вышло все иначе. Как-то вызывает его Евдокия к себе, да и говорит, что завтра-де уезжает она в Нижний Новгород, и ему, Савке, предлагает быть при ней порученцем. И сроку на раздумье дает до утра. Такое смятение мыслей у Савки сделалось, что не может он и слова в ответ произнести, а только глядит в лицо Евдокии, а глаза у нее теплые-теплые, будто ночь на Ивана Купалу, и как-то само собой с ней ехать соглашается. Из родных-то у Савки только дед, он ему вместо матери с отцом. Выслушал он Савку и приговорил свое слово. Мол, синица в кулаке – оно вернее, чем журавль вдалеке. Сидел бы ты, Савка, дома, а не то сгубит, тебя купчиха эта, подведет, как пить дать, под монастырь. Всю ночь Савка не спал, ворочался с боку на бок. Уж решил было отказаться, да только как поутру ведьму эту увидал, будто оземь грянулся. Позабыл и страхи свои, и сомнения. Погрузили купчихино имущество в карету, и тронулись, перекрестившись, в путь. Все смотрел Савка в окно. Уже когда скрылась из виду последняя околица, смахнул он из глаза соринку да только и прошептал:

– Видно прав дед… Ох, сгубишь ты меня, чую…

Долго ехали. Постоялым дворам и трактирам Савка и счет потерял. А только выезжали из Антоновки еще на полозьях, а в Нижний прикатили уже на ободах – весна выдалась в этот год поспешная и ярая. Правда, "прикатили" – только слово одно. Дороги раскисли в такой ад непролазный, где ни пешему, ни конному пути нет. Доползли кое-как, на русском слове да на Божьем гневе.

Остановиться Евдокия пожелала в гостинице. Велела вознице что-нибудь сыскать поприличней, но чтобы без лишних трат.

– Сейчас-то, поди, все дешево будет, – подмигнул тот, – то ли дело перед ялмаркой… Такие цены ломят, что без портов не вдруг остаться!

Пока петляли по улицам, все вертел Савка головой, дивился, до чего громадный город. Дома стоят сплошной стеной, друг на дружку налазят, и все больше со вторым поверхом, где так прилепленным, а где на подпорах. А как выехали на реку Оку, так у Савки и вовсе дыхание сбилось. Раскинулся впереди белокаменный город во всей своей красе, словно сказочный Буян из моря вырос. Дворцы огромные, один другого краше, и все ровными рядами. Церквы куполами золотыми сверкают, башни да колокольни шпилями облака рвут, а посреди таких исполинских размеров выстроен домина, что день внутри плутать будешь и наружу не выберешься. Тут еще прояснилось небо, мазнуло провеснелой лазурью по виднокраю и солнце выблеснуло. Загорелись божьей искрой кресты, стекла да крыши медные бликами заиграли. Не выдержал Савка, выронил слезу.

– Стой, – кричит вознице, – дай наглядеться!.. Эх-ма!.. В хоромах в тех, видать, цари да короли живут…

– Да не, – махнул рукой возница, усмехнувшись в бороду. – Это она, наша ялмарка и есть…

Напрасно Савка надеялся отдохнуть по приезде. Прямо с дорожной кареты пересела Евдокия на извозчика и давай по городу колесить. Да не просто так каталась, а все выспрашивала, разузнавала и в книжицу свою черкала. Кто, дескать, здесь проживает, нету ли окрест домов на продажу и куда в половодье доходит вода. С коляски соскочит, пожалует копеечку хоть кучеру какому, хоть старушке богомольной, те и рады языком почесать, язык, он ведь до Киева доведет. Еще и Савке велела, праздно не сиди, мол, географию запоминай и где какое строение на ус наматывай. Под вечер велела завернуть в галантерейную лавку. Савка страсти к нарядам за хозяйкой не замечал, а тут решил: прорвало барышню, не иначе. Как скрылась за портьерами, будто вводу канула, только прислужницы с портнихами из двери в дверь снуют, как тараканы. Толокся Савка несколько часов кряду, мозоли насидел себе на всех местах, да и задремал уж, хозяйку ждавши. А когда явилась Евдокия, ножкой в сафьяновом сапожке притопнула, вся дрема с Савки слетела мигом. Сидит он, варежку разинув, и глазам своим поверить не может: будто подменили Евдокию, не купчиха теперь это вовсе, а самая настоящая принцесса. Платье на ней скроенное по последней моде, голубое, белой тесьмой отороченное. Шея и плечи открытые, не хрупкие, как у дамочек доморощенных ничего в своей жизни тяжелее иголки с ниткой не державших, а налитые силой какой-то женственной и нежностью. И взгляд помимо воли скользит по трогательным ямочкам и проваливается в преглубокое, должно сказать, декольте. А куда, спрашивается, делась былая тяжелая поступь? Раньше каблук вбивала по-хозяйски – пыль столбом, а теперь плывет, как лебедушка. Губки алые, щечки розовые, глазки горят – не девка, загляденье! Евдокия-то видит Савкино смятенье и глумится еще, масла в огонь подливает:

– Ну, – говорит, – замуж меня возьмешь?

Савка стоит, не в силах слова вымолвить, рот открывает беззвучно, по-рыбьи и весь пунцовым сделался. Потешилась Евдокия, повеселилась, а после уголок рта излюбленно скривила и велит портным, что вдоль стенки выстроились, как на смотре:

– А теперь приоденьте-ка этого молодца, чтобы на людях с ним не засмеяли!

Тут за Савку взялись. Иголки под ребра тычут, ленточками мерки снимают, тут расшить, здесь ушить, там подогнуть. Пот с Савки градом, душно ему, тошно, не привыкший он к таким каверзам, а портные все не унимаются, и так не ладно им и эдак, на совесть подгоняют одежку, отрабатывают щедрый посул в ассигнациях. Насилу Савка вытерпел экзекуцию, зато в лавку входил конюх-конюхом, а наружу шагнул решпектабельным господином. После отправились в цирульню по соседству. Пока над Евдокией колдовали с полдесятка прислужниц, Савку постригли, расчесали, с мыльной пеной побрили и напшикали одеколоном.

– Поесть бы чего, – взмолился Савка, выйдя весь благоухающий на улицу. – С утра ведь не харчевались… Сам он морщился и украдкой сплевывал через плечо, умудрившись хватануть приоткрытым ртом ядреного одеколону.

– Налопаешься, успеешь, – заверила Евдокия. – А сейчас надобно нам заглянуть к пану Пшельскому…

Ювелирный салон поляка Пшельского уже закрывался. Но, завидев на пороге представительную пару, хозяин сам вышел навстречу, изобразив на лице угодливую улыбку. Евдокия, не вдаваясь в длительные колебания, сторговала себе по сходной цене золотые серьги с камушками, кулон на витой цепочке и затейливое колечко на палец в виде переплетенных древесных ветвей. Придирчиво осмотрев Савку, покивала каким-то своим мыслям, и приобрела тому серебряные часы, звонящие каждый час переливчатую мелодию. Савка протестовать не стал, давно уже махнув рукой на все перипетии и чудачества хозяйки. Если в костюм наряжают, значит нужно так. Если брегет суют, за который можно в Антоновке добротный дом отгрохать, стало быть, тоже неспроста. В конце концов, в острог не сажают и батогами не бьют!

– А вот теперь, пожалуй, можно и поужинать, – потерла ладони Евдокия. Только извозчик остановился не у какого-нибудь трактира, а у огромного дома с колоннами и широченными мраморными ступенями. За неплотно задернутыми шторами мелькали вальсирующие пары, доносились оттуда приглушенная музыка и смех, звякнула разбитая тарелка. Швейцар услужливо распахнул двери и звуки празднества стали громче, нахлынули многоголосым гомоном.

Евдокия скинула на руки подбежавшему лакею свою шубейку и уверенно направилась в залу, навстречу яркому свету сотен свечей и блеску зеркал в золотых оправах. Савка на ватных ногах заковылял следом, вдохнул, как перед нырком, воздуха, зажмурился и шагнул под перекрестье лорнетов, моноклей и прицельных прищуров. Среди присутствующих разнесся шепот, подавился нотой оркестр, сбив с ноги танцующих. Среди роскошного убранства Евдокия смотрелась Золушкой, явившейся на сказочный бал.

– Стой здесь, – велела она еле слышно, наклонясь к Савке. – Водки не пей, в карты не играй, непотребно не выражайся. Вообще языком трепи поменьше, авось за умного сойдешь!..

И растворилась, оставив Савку одного среди платьев, фраков и камзолов, обществу которых тот предпочел бы выводок гадюк. Впрочем, о Савке забыли быстро. Внимание всецело приковала таинственная красавица-незнакомка. Подскочил, лихо заломив руку за спину, официант, протянул поднос. Савка зачем-то похлопал себя по карманам, соображая, чего от него хотят, после догадался взять с подноса тонкий бокал с пузырящейся водой, который единым глотком осушил. Вино оказалось колючим и тотчас дало о себе знать, придясь на голодный желудок: в голове зашумело, голоса сделались громче, музыка веселее. Мимо в вихре мазурки пролетали пары и до Савки доносились обрывки чужих разговоров.

– А что, эта особа, должно быть знатного роду? – спрашивала кавалера рыжая тощая, как спица, дама в парике, кося преизрядно глазами в сторону Евдокии.

– Отнюдь! Насколько известно они по коммерческому делу…

– Ха-ха! – победно воскликнула тощая. – Мещанка!..

Оркестранты играли без перерыва, и одна музыка сменяла другую. Евдокия мелькала в разных концах залы, окруженная кавалерами, изредка танцевала, отдавая предпочтение, впрочем, не лихим красавцам-офицерам, а господам посолиднее. В общем, подобраться к ней Савка возможности не видел, а, меж тем, нутро его сводили вкуснейшие запахи, доносившиеся из соседней комнаты, где для гостей были накрыты несколько столов "а-ля фуршет". Бочком-бочком, неловко переступая с ноги на ногу, Савка пробрался вдоль стены, протиснулся в проход и обомлел. Такого великолепия в жизни он не видывал. На золоченых блюдах, сложенные пирамидами, лежали запеченные в сметане перепела, рябчики с брусникой, куриные и гусиные крылышки в сладких сухарях, вымоченные в пиве индюшачьи гузки, тарталетки из разносортной ветчины, буженины, сыров и зелени, искусно собранные в виде цветов; истекающие соком ломти осетрины с лимоном, царская селедка ряпушка под кольцами белого лука, пересыпанные пряностями скользкие рыжики размером едва ли больше ногтя. Один из столов занимал едва початый жареный поросенок, сдобренный тертым хреном. В боку его торчал двузубец, а в пасть кто-то из поваров додумался засунуть живую гвоздику. Подошел дородный купец в жилетке с поддевкой, внушительно неся на огромном пузе золотую цепь. Потребовал, ни на кого не глядя:

– Ежевичной!

И тотчас, застывший в полупоклоне гарсон, сообразил из запотевшего графинчика. Купец опрокинул в себя рюмашку, прочувственно крякнул и подцепил на кончик вилки маринованный грибок. Подавив робость и неловкость, Савка сглотнул слюну и прицелился в поросенка. "Ужо я отъем, – решил он. – Сами виноваты!" Закуски таяли, обнажая блюда. Просел поросенок, обнаружив шпангоуты ребер. Застывшие в изумлении прислужники лишь молча вращали глазами да подливали Савке морсу – водки он по наставлению хозяйки не пил. "Непривычно харчеваться стоя, – сетовал Савка, – Ну, да ничего, говорят, так больше влазит". Расфуфыренные дамы, прогуливающиеся мимо, опасно для глаз косились в сторону метущего все подряд парня. А Савка ухом не вел. Расправившись с телячьим заливным, он перевел дух и послабил штаны в поясе. Прислужники переглянулись: "Нажрался наконец!" Но не тут-то было. Настал черед теплых блинов с икрой и красной рыбой, вареных в меду раках и нежнейших котлет из семги. "Ну, – решил Савка спустя некоторое время, – с полуголодными можно равняться".

Пожалуй, он смог бы съесть и еще, только особенно есть было уже нечего: по столу словно прошелся хан Мамай. Савка осоловело прислонился к стене – после сытной трапезы клонило в сон. Таким, уронившим голову на грудь и временами всхрапывающим, его и застала Евдокия, ущипнула сердито за руку и показала знаком следовать за собой. Провожать Евдокию вышел не кто-нибудь, а самолично хозяин дома граф Слащевский. Низенький со старательно зачесанной плешью, он не сводил с Евдокии масляно блестевших глаз и умолял остаться, прикладываясь поминутно к ручке. Выслушав вежливый, но категорический отказ, граф соизволил выразить "наисильнейшую печаль" и заверил, что "очаровательнейшею Евдокию Егоровну теперь будут ждать здесь денно и нощно". Узнав, что до постоялого двора гости собираются добираться на извозчике, граф распорядился предоставить им свой экипаж и собственнолично помог Евдокии взобраться в карету.

– Ну, ты, братец, хорош! – усмехнулась Евдокия, толкнув Савку локтем в бок. – Мало того, заявились без приглашения, так ты еще и объел господ!

– С них не убудет! – отмахнулся Савка. – А я-де, хоть покушал. Все польза. А ты, хозяйка, так и вовсе проплясала без дела!

– Ишь ты, деловой выискался!..

Объяснять, что таким образом она за один вечер свела знакомство с половиной городской знати и оказалась в курсе последних сплетен и слухов, Евдокия сочла излишним. Да Савка и сам все прекрасно понимал. Просто обиделся, что хозяйка бросила его одного среди бар, да еще и насмехается.

– Скоро начнется дело, – заверила Евдокия. И, как водится, не обманула. Замахнулась купчиха не на что-нибудь, а на суконную мануфактуру. Под это дело присмотрела она пустующий амбар на самой окраине, слегка покосившийся, с провалившейся местами крышей, но просторный и с опорными столбами, сложенными из кирпича. По соседству с амбаром купила Евдокия бревенчатый дом с подворьем. Савке в том доме отводилась целая комната об одном окне. Также получил он двуколку с лошадью и, в придачу, повышение в статусе до хозяйского порученца. Как-то поутру вызывает его Евдокия и говорит:

– Сроку тебе день. Как хошь крутись, а чтобы к закату город знал, как отче наш, до последнего проулочка!

И с тем новоявленного порученца за ворота выпроводила. Покрутился Савка вокруг двора, повертелся, и боязно, а делать нечего. Нырнул в проулки, как в морскую пучину, поплутал вдоволь, покуролесил, а потом ничего, освоился помалу. За Оку съездил, на ярмарку. Там еще проще оказалось. Улицы все идут строго, как хочешь правь – не заблудишь. После придумал Савка забаву. Догонит пешехода какого и кричит:

– Садись, дядя, довезу куда надо задаром. Только ты мне дорогу покажи и расскажи, где что.

Пешие и рады, ног ломать, поди, неохота. Так запомнил Савка где биржа, где губернатора усадьба, где китайский город. Узнал, что округлые башни это водокачки и нужны они для того, чтобы в дома вода сама текла и чтобы летом, для услаждения взоров, фонтаны били. Сгонял на станцию, на паровозы диковинные поглазел, что не только сами, без лошадей ездят, а еще и груженые составы волокут. Одним словом, ощутил себя вольной птицей на просторе. По случаю сему случилось у Савки настроение весьма приподнятое, и решил он на радостях завернуть в чайную, коняжке притомившейся овса задать, да и самому тарелочку щец с мясом откушать. Подзасиделся малость – разморило в тепле, – а когда вышел, уж и стемнело почти. Ни луны на небе, ни звезд, темень вокруг непроглядная. Ближе к центру хотя бы фонари попадались, а у окраин ни огонька, ни лучины – окна все ставнями забраны. Крутился Савка крутился, не узнает мест, хоть тресни. Пробовал в двери стучаться, да куда доехать нужно, толком объяснить не может, никто о купчихе Кулаковой слыхом не слыхивал. Езжай, говорят, добрый человек, как знаешь, а не то сейчас кобелей спустим. Пригорюнился Савка, поводья бросил. Придется, думает, ночь коротать в коляске сидючи, а уж выбираться повидну. Тут лошадка пофыркала, головой тряхнула и потянула сама куда-то, сатана. Часу не прошло, вывезла родимая, до конюшен, где до этого стояла. А уж от тех конюшен Савка дорогу знал.

– Ну, коли не заблудил, – приговорила Евдокия на следующий день, – то и с работой сладишь!

И с той поры началась для Савки новая жизнь. То плотников найди, то лес привези, то доски, то кирпич, то кровельное железо. Отсчитает Евдокия стопку ассигнаций да напутствует:

– Трать с умом! За каждый рупь спрошу

И свободы Савке больше, но и ответ строже. Хоть плашмя ложись, а поручение надлежит исполнить в срок. Поначалу тушевался Савка, за голову хватался. Город огромный, незнакомый, поди разберись что к чему. Перед мастеровыми робел, с подрядчиками, что норовят обжулить, маху давал, да хозяйка еще добавляла на орехи за огрехи. Натерпелся. А после ничего, пообвыкся, освоился, голосом овладел уверенным – ни дать, ни взять: приказной человек. И уважения ему сразу прибыло. Пусть шапку ломать, да кланяться при встрече не стали, а величать Савку начали уже по полному имени, Савелий. Хоть по-скромному начинала Евдокия дело, помалу, а стала ей мануфактура в копеечку. Савка своими только руками столько деньжищ потрогал, что хватило бы ему до конца дней безбедно, да еще бы и детям осталось. А только это лишь малая толика хозяйских вложений была. Когда амбар поправили, прорубили в стенах окна, печи сложили внутри для обогрева, обнесли вкругорядь высоким забором, явился свету мастер по суконному делу, немец с фамилией Пепке. Работал он до этого у другого нижегородского фабриканта, тоже немца, да, видать, повздорил с хозяином из-за чего-то, тот и вышвырнул земляка вон без выходного расчета. Ауффидерзейн, мол, херр Пепке! Подавайся на хауз! Был немец высок, тощ, лицом некрасив, голосом говорил скрипучим, будто телега едет с немазаными осями, носил широкополую шляпу, ремень с квадратной пряжкой и ботфорты агромадного размера, в коих вышагивал, пристукивая тростью с набалдашником, как цапля по болоту. Да еще нос имел такой же длинный, крючком книзу загнутый. Русские слова выговаривал немец сносно, только знал таких слов всего три: "шволочь", "вотка" и "душечка". Впрочем, в упомянутые слова интересы немца вполне укладывались. Заморскую фамилию работный люд быстро переиначил на свой манер, стали немца звать Пепкой. Да еще поговорку про него зарифмовали: "Мастер Пепка делает крепко!"

Сунул Пепка свой шнобель в бывший амбар – будущую факторию и интересуется, это что, мол, есть за помещение? Ему отвечают, цех это по производству сукна. Немец за голову схватился:

– Ох, майн готт! Невожможно! Никак нельзя!

Побежал к хозяйке, словами сыплет немецкими, руками длиннющими размахивает для убедительности. Сукно, говорит, не лапти, на коленках не сплетешь! Тут технология требуется, машинерия, приспособления разные, и бумажным списком Евдокии тычет.

– Добро, – отвечает та. – Вот ты мне, херр Пепка, мастер заморский, таковое оборудование и поставь!

Немец рожу скрючил, вроде как мозговые размышления изобразил, и ответствует, дескать, что он заради хозяйки на такое бремя непосильное подписаться гораздый, и в трудах тяжких жилы надорвет, но в полгода обещает факторию наладить. И стоит собственного героизма преисполненный, будто не Пепка он, а король Фридрих. Разулыбалась Евдокия.

– Зело радостно мне такие речи слышать, – говорит. – Иных и не ожидала… Только сроку тебе, Пепка-мастер, херр заморский, десять дней. А так, по плану в целом, больше возражений не имею.

Немец пятнами пошел. Стоит – не падает лишь потому, что затылком в косяк уперся. Кликнула Евдокия дворню:

– Робяты! Влейте-ка в Пепку чарку, да отпарьте в баньке веничком. Заработался мастер, утомился, треба ему в себя прийти. Только не переусердствуйте там, чтобы к утру жив был!..

Чуть свет велела Евдокия заложить коляску и Савку кликнуть. Пепку тепленького из постели вынули и помчали ткацкую машинерию сыскивать. По слесарным мастерским прокатились, по цехам железным, что-то там сторговали. После поехали по текстильным мануфактурам, нету ли, дескать, у вас какого станка на продажу? Весьма радовались фабриканты такому визиту, сплавляли по случаю все старое, поломанное, ненужное.

– Поможем, поможем! Как же сотоварнику не помочь! Одного, никак, поля ягоды…

А про себя похохатывали:

– Ох, и ниспослал Бог конкурентшу. Не прозевать бы, когда торги по банкротству объявят. Пуще всех веселился прежний Пепкин хозяин, узрев нерадивого мастера своего вкупе с дремучей в сукноделии бабой.

Восемнадцать возов различной рухляди перевез Савка под навес вдоль забора. С тяжелым сердцем слушал, как шепчутся меж собой работные, обсуждают, не тронулась ли хозяйка умом, расплачиваться ассигнациями за такой хлам. Евдокия призвала на труды дюжину слесарей с подмастерьями, кузнецов с пяток и инженера поставила над ними, посулив двойной против обыкновения заработок да еще ангажемент сверху, коли прок будет. Велела мастеровых ни в чем не ограничивать, кормить и поить от пуза, в темное время для освещения жечь в лампах керосин.

Недели не прошло, как из груды железа встали восемь ручных тонкопрядильных станков, аппарата из пары чесальных кардовых машин, трепалка, сушилка и шерстомойные кадушки.

Сукно Евдокия определилась гнать казенное, для пошива армейских шинелей. Пепка, как мог, отговаривал, мол, прочные нормы предстоит соблюдать по ширине, толщине и плотности ткани, куда проще выпускать вольное, городское, или уж, если на то пошло, мезерицкое сукно, его и китайцы всегда горазды сменять на шелк или чай. Но переубедить Евдокию не удалось, все производство она велела ориентировать на выгонку шинельного материала. А для пригляда за выпуском сыскала отставного капрала интендантской службы. Такого коли уже и удастся кому обмануть, то будет это не грехом, а чудом. Распорядилась Евдокия строить склады для шерсти и под готовую продукцию, столовую с кухней, конюшню, собственную слесарню.

Савка ел на ходу, спал урывками, носился по городу на своей двуколке, как черт в колеснице, нанимал работников, объезжал кредиторов, чтобы заплатить по долгам. А потом еще до поздней ночи, тараща покрасневшие глаза, приходилось ему сочинять хозяйке треклятый денежный отчет. Станки разместили по цеху, к трепальному механизму приспособили конную тягу. Дело за малым стало, за шерстью. Три дня Евдокия переговоры вела, торговалась отчаянно. Сколько кип перещупали – счету нет. Пепка шерстины из руна вытаскивал, измерял линейкой специальной, количество завитков считал. Взяли на пробу сто пудов оренбургской, от овец русской породы. Сошлись на четырех рублях и тридцати копейках за пуд, что для грязной шерсти, которая после мойки в весе теряет до двух раз, цена довольно мохнатая. Туго поначалу дело пошло, одной шерсти перепортили до двадцати пудов. Терпела Евдокия убытки. А едва задышала фактория, только-только закрутились щедро смазанные ассигнованиями шестерни коммерции, как грянула война с турком. Для Савки известие это явилось неожиданностью. То есть слухи-то разные ходили давно, но на то они и слухи, чтобы им не верить. Вот тут-то и припомнили настояние хозяйки на выгонке именно казенного сукна, поди, армию-то одевать нужно, с руками оторвут.

Ближе к лету начал в Нижний Новгород прибывать торговый люд. В Волге тесно сделалось от парусников и пароходов, по железной дороге составы приходили один в хвост другому, сплошной колонной тянулись подводы по большаку. К этому времени фактория Кулаковой насчитывала уже более тридцати станков и около ста работников. Шерсть теперь мыли не руками в кадушках, а на хитром агрегате с диковинным названием "левиафан". Склады ломились от тюков с сукном, Евдокия залезла в долги, назанимала под векселя денег, но упорно наращивала и наращивала производство. Это при условии, что за все время работы ни одного аршина материи продано не было. Не дожидаясь открытия ярмарки, закупала она ткацкое оборудование, что подвозили к торгам машиностроительные заводы Москвы и Петербурга. На пустыре заложили кирпичный фундамент будущей двухэтажной фабрики.

Получил Савка первое жалование из расчета восемнадцати рублей за месяц. Куда деньги потратить, убей Бог, не придумает, почитай, живет на всем казенном. Пятерик деду в Антоновку отослал, остальные припрятал. Водку Савка не пил и к курению не пристрастился. Зато завернул по случаю в кондитерскую лавку, на восемьдесят восемь копеек так налопался с жадности сладостей, что три дня потом желудком маялся.

А народу прибавлялось с каждым днем, ярмарочные склады набивались товаром. Свозили на Нижегородку все подряд, зерно, пушнину, кожи, хлопок и шерсть, соль, ткани и сукна, одежду, фаянс, керосин, мыло, рыбу, картины и книги, игрушки, иконы, свечи, персидскую бакалею: рис, финики, орехи. За городом росли горы бревен, железных и медных чушек, прутьев, труб. С караванами из Кяхты – единственных на всю страну торговых ворот с Китаем – прибывал чай и шелк. Говаривали, что сходится здесь Европа с Азией, а весь оборот перевалил уже за двести миллионов целковых и год от года рос. Стекались к ярмарке артисты, музыканты, балаганчики и целые театры, приезжали работать лучшие ресторации. Как огромный магнит металлические опилки притягивало грандиозное торговище разного рода мошенников, авантюристов, мелкое ворье и гулящих девок. К середине лета население города увеличилось впятеро против обычных пятидесяти тысяч. Прописали в газетах, будто бы Нижегородка не только на всю Россию теперь наипервейшая ярмарка, но и на всем белом свете, потому как даже всемирная выставка в Лондоне, дескать, с ней не сравнится. На ярмарку, за Оку переехал губернатор с канцелярией, ярмарочное начальство, заработало отделение государственного банка. В Макарьевскую часовню, благословляя торговище и дав тому официальное открытие, внесли икону преподобного Макария. Но ярмарка началась чуть погодя, когда крупные купцы и фабриканты проворочали меж собой миллионные сделки, когда определилась цена на чай, задавая тон всей меновой торговле. И завертелась карусель. В чайных и рюмочных уши закладывало оттого, как били купцы рука об руку, скрепляя сделки надежнее всяких печатей.