Текст книги "Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы"

Автор книги: Евдокия Мухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Иди своя дорога! – сказал тощий старик и брезгливо поморщился.

Что мне оставалось? Пожала плечами и пошла вниз. Старики и женщины пугливо провожали меня – вроде бы увидели прокаженную. Вскоре они скрылись в кустарнике. Ну и чертовщина! Я поспешила снять с головы платок и рассмеялась: он весь был в птичьем помете и в перьях. Можно подумать, пока спала, сова сидела на моей голове. А если припомнить, что руки и лицо я смазала йодом… вид, конечно, страшноватый. Кроме того, и пиджак был сильно измаран глиной и пометом. Так ведь и они, эти беженцы, тоже не очень-то хорошо выглядели.

Присев на корточки, я попробовала отстирать в ручье платок, но перья, пух и помет въелись в шерсть, не отходили. В полном отчаянии я укутала голову мокрым платком… Захотелось обратно в пещерку, чтобы свернуться в комок… Выбранив себя за малодушие, я побежала к дороге.

И опять мне встретилась группа людей. Эти тоже смотрели на меня, выпучив глаза. Какая-то бедовая девчонка состроила мне рожу и крикнула:

– Эй, ты, совсем, что ли, спятила? Куда идешь? В город нельзя, на дорогу нельзя – немцы всех гонят…

Женщины тоже стали показывать руками, чтобы я возвращалась в горы.

Сама не знаю как, я вдруг сочинила легенду прикрытия:

– Ищу братика, маленького братика, вы не видели? Его Петя зовут… пятилетний братик…

– Где потеряла? – спросила одна из женщин.

– Мы встретили трех солдат, – врала я напропалую, – он испугался и убежал вон в те кусты…

– За теми кустами немцы, – сказала другая женщина.

Третья дернула ее за рукав и с плачем в голосе проговорила:

– Идем скорей, охота связываться!

– Так ведь она погибнет! – закричала первая.

Я не стала ждать, кто из них победит в споре. Побежала. Мне понравилось, как я по наитию выдумала: «Пропал братик, ищу маленького братика».

Выйдя на дорогу к городу, я беспрерывно кричала:

– Петя, Пе-етруша! Петенька! – И вглядывалась в придорожные кусты, стараясь подметить перемены, которые за эти дни произошли.

Вскоре ветер разогнал тучи, и опять, как и в день рождества, стало припекать солнышко. Я видела: в балках и траншеях за дорогой появилось еще больше тяжелых орудий; их поспешно маскировали хворостом. Все было в движении, то и дело слышались унтер-офицерские окрики. Танки, которые я заметила в первый день, теперь исчезли.

Я бежала и кричала:

– Петя, Петенька!

Из Нальчика мне навстречу промчалась большая колонна крытых брезентом санитарных грузовиков. Я услышала стоны и поняла: с перевалов, где идут тяжелые бои, везут без остановки в городе раненых. Может быть, эвакуируют нальчикские госпитали? Это давало надежду, что противник решил город не оборонять. Но мало ли что придет в голову. Поспешные выводы делать не годится.

Я прытко бежала и с радостью чувствовала, как сохну и согреваюсь на ветру и на солнце. Вот и боли в колене почти нет, а главное – возвращается хорошее настроение и вера в удачу.

– Ау, Петенька, Петька! – продолжала я кричать.

Вдруг услышала – сзади сигналит машина, еле успела спрыгнуть в кювет. Это, считайте, гуманный попался шофер. Другой бы обрадовался сбить девчонку. На полной ходу пролетели три легковушки, а за ними, набитые до отказа солдатами в зеленой форме, шестнадцать грузовиков с высокими бортами. И опять легковушки, и опять грузовики, всего я насчитала восемьдесят пятитонных грузовиков с живой силой: сплошь молодые солдаты лет по восемнадцать. Значит, к Нальчику везут молодое пополнение. Выходит, я напрасно думала, что противник оставит город без боя.

Прошли машины – я выкарабкалась на дорогу. Смотра – прямо на меня идут трое патрульных с автоматами на изготовку. Самый длинный, распахнув руки, будто ловит курицу, кричит мне:

– Хальт!

Хотела было повернуться и бежать, однако сообразила: станут стрелять в спину. Я остановилась и запричитала:

– Братик маленький, киндер… Вы не видели?

Как раз в этот момент раздался вой сирены воздушной тревоги. Не прошло и секунды, как в небе с ужасным нарастающим гулом появились наши пикирующие бомбардировщики. Патрульные спрыгнули в левый кювет, а я побежала вперед. Успела увидеть, что все трое патрульных улеглись ничком на дно кювета. Я еще подумала: «Как они могут? Там же вода…» Я окатилась в противоположный кювет, залегла. Слышала, как рвутся бомбы, и в самозабвении кричала:

– Ура, соколики! Бейте гадов, бейте проклятых!

В дыму и пламени взлетали в воздух обломки тяжелых орудий; вовсю стреляли зенитки, стволы их дергались как параличные, осколки бомб свистели и слева и справа. Я была твердо уверена: наши бомбы меня тронуть не могут. И верно, даже не царапнули. Бомба угодила в соседний кювет. Над моей головой пронесся огонь и горячий воздух… Может, только показалось? Позднее знающие люди говорила: если б было так, я бы живой не осталась. В лучшем случае тяжело бы контузило. Но, как видите, осталась невредимой.

Наши бомбардировщики пикировали один за другим, сбрасывая бомбы точно по тем целям, которые я указывала в своей первой радиограмме. Может, так, а может, им дал сведения еще кто из нашей группы, хотя бы и Даша Федоренко… Нет, это мой участок. Именно тот, который я успела разведать в день рождества. Эх, жаль, что я тогда не смогла пройти дальше…

У меня ликовала душа, и я, не думая даже, кончилась ли бомбежка, вылезла на дорогу. Глянув мельком в соседний кювет, увидела кровь и обрывки зеленых шинелей. Не теряя времени, я побежала вперед, к повороту дороги. Шлагбаум на пропускном пункте задрал голову на полосатой, как у зебры, шее. С нее свисала веревка. Ни в будке, ни на дороге не было никого. Попрятались, гады. Я прибавила ходу, но споткнулась и упала на брусчатку. Ушиблась и долго не могла продохнуть. Было так тихо, будто окончилась война.

А может, я оглохла?

С трудом поднявшись, шатаясь из стороны в сторону, я миновала покинутый солдатами пропускной пункт и вскоре оказалась на освещенной солнцем окраинной улочке с одноэтажными, заляпанными грязью безлюдными домами. Стекла в окнах были выбиты, а там, где стекла сохранились, на них были налеплены бумажные кресты. Я почему-то не только хромала, но еще и спотыкалась. Мне хотелось поскорее отойти от пропускного пункта. Волоча ногу, я шла как можно быстрее и кричала:

– Петя, Петька, Петенька!

Мне казалось, я и правда потеряла никогда не существовавшего маленького братика. Всю жизнь хотелось иметь братика…

Улица разветвлялась. Налево круто в гору подымалась мощенная белым камнем дорога. По ней я вышла в лесок. Вскоре закатилось солнце, и я поняла: где-то тут придется заночевать. Вынув из кармана остатки хлеба и кусочков пять сахара, я уселась в сухом песчаном овражке, медленно жевала и глотала. Запить было нечем. Ночь была ветреной и морозной. Я вся дрожала и все-таки в какой-то ямке, прикрывшись сухими листьями, задремала. Где-то в горах урчали моторы. Приснилось, что тракторы пашут землю. Хоть и спала, но не отдохнула нисколько. На рассвете поднялась и пошла сквозь лесок и кустарник в ту сторону, откуда был слышен шум. На плечо положила веревку и стала искать на деревцах сухие ветви, но их давно обломали. Тут кроме кизиловых кустов росли дубки: их я узнала по жухлым листочкам. Попробовала сломать хоть одну ветку. Как бы не так. С ветвями живого дуба и мужчина не справится, куда уж мне. Тогда я взялась за кизил, но это ж не дрова. Наломала кое-как охапку, завязала веревкой… Вдруг слышу насмешливый голос:

– Ты куда, девочка? С дровами в лес?

Смотрю – высокий мужчина в демисезонном пальто. С ним городской мальчик лет двенадцати. Худенький, в очках. Поглядывает на меня, на отца, дергает его за рукав, торопит:

– Папа, пойдем!

Мужчина мне говорит:

– Вот что, девочка, кизил на дрова не годится. Что ж ты без топора?

Отвечаю ему:

– Подымусь повыше, может, наберу сушняка.

Тогда мужчина спрашивает:

– Ты что, из города? Где живешь, на какой улице?

Говорю как могу бойчей:

– Улица Ленина, дом шестьдесят два.

Он ухмыльнулся, а мальчишка брякнул:

– Нет такого дома. Она врет, папа. А в какой школе учишься? Таких, как ты, у нас в Нальчике не бывает…

Отец на него строго глянул:

– Не болтай, Саня! Дай-ка лучше девочке топор…

– Тю, – презрительно сказал мальчишка, – разве она может рубить?

Тогда я выхватила из его руки топор и раз-раз – срубила с дубка несколько толстых веток.

– Ловко у тебя получается, – сказал отец мальчика. Он внимательно меня оглядел. – Что с тобой? Ты измазана, измята, все лицо в йоде… – В глазах его светилась доброта. – Слушай, а ты ела сегодня?

Я отрицательно мотнула головой.

– А вчера?.. Что ты тут делаешь? Где твои родители?

Я не знала, что ответить, и потупилась, как в классе перед учителем: он спрашивает, а ты не приготовила домашнее задание. Хотела было сказать, что ищу маленького братика Петю, но поняла – он не поверит. Говорю:

– Можете подождать еще минутку? Я разрублю эти ветви. Так тащить неудобно.

Не дожидаясь ответа, я приладилась и за минуту нарубила горку полешков.

– Здорово! – воскликнул мальчишка.

– У меня папа плотник, – сказала я и стала укладывать полешки на веревку.

– А мой папа завуч в школе, – сказал очкастый мальчик. – Физик и математик!

– И куда ж ты теперь пойдешь? – спросил меня учитель. – На улицу Ленина?.. Вижу, ты старше, чем кажешься. И ты нездешняя… Ну да это не наше дело. Вот что, девочка. Мы пойдем, а ты за нами, у нас неплохое убежище. Из дома нас немцы выгнали, и мы поселились…

– Не могу, – сказала я, отдавая топор. – Вы идите, а мне придется побыть здесь…

– Вот оно как, – сказал учитель. – Ну, хорошо, хорошо, – заторопился он, – можешь ничего не объяснять. Только выше не подымайся. За этим гребнем в котловине немцы сосредоточили несколько десятков танков.

– Прощайте, – сказала я.

Учитель вынул из кармана три вареные картошки я протянул мне:

– Это все, чем можем помочь. Бери, не стесняйся. Да сопутствует тебе удача!

Картошка была завернута в белый листок бумаги.

Поблагодарив, я взяла картошку и, резко отвернувшись, побежала.

– Стой, стой! – услышала я голос мальчика.

Нагнав меня, он сунул мне в руки топор. Запыхавшись и восторженно заглядывая в глаза, он зашептал:

– Если немцы увидят… у тебя дрова нарублены, а топора нет.

– Спасибо, – прошептала я. – Не надо. Если немцы увидят… у меня есть пистолет… Беги, уходи скорей… Меня ты не встречал. И папа тоже. Понял?

– Понял! – воскликнул он. – Прочти вот, – и он сунул мне листок бумаги.

С этими словами он побежал вниз, а я со связкой дров через плечо стала подниматься на гребень горы. Надо было проверить, верно ли, что там, в ложбине, сосредоточены танки.

* * *

Слева, метрах в пятидесяти, за леском, тяжело, с громкими выхлопами урчали моторы. Там проходила дорога из города. Я легла на землю и долго прислушивалась. Три картофелины, что мне дал отец мальчика, слопала, не снимая кожуры. Потом вспомнила – надо прочитать записку.

В ней было сказано:

«Прочитай и передай товарищу!

Завтра Новый год, товарищи! Он будет советским! До освобождения – считанные дни…»

Сильный порыв ветра вырвал из моих рук листок, поднял над леском и понес в сторону ложбины, где расположились немецкие танки.

Я чуть не расплакалась от досады за свою неловкость. Ослабела, задрожали руки. Все-таки поползла дальше, на гребень горы. И увидела замаскированные ветками танки. Справа я насчитала десять машин. Все до одной с открытыми люками; моторы работали на малых оборотах. Но и слева струились дымки. Скорей всего, там тоже танки. Осторожно, по-пластунски поползла – от куста к кусту, от камня к камню. Время от времени поднимала голову, подсчитывала. Танков было в общей сложности не менее сорока.

Надо как можно скорее вернуться в пещерку и связаться со штабом…

Это оказалось не просто. Все утро и почти весь день по дороге, ведущей из города к ложбине, где укрылись танки, сновали солдаты. Я слышала возбужденные голоса и резкие командные окрики. Наверное, в ложбину небольшими группами перебрасывали пехоту: готовился танковый десант. Только к четырем часам стихло, и я смогла выйти на улицу, что вела к пропускному пункту. Нагруженные разным скарбом, но двое, по трое, таща за руки плачущих детей, уходили из города старики, женщины. Их не задерживали. Только и слышны были окрики:

– Шнель, шнель!

Я поняла – выход из города не запрещен, и присоединилась к двум старушкам. Переговариваясь по-кабардински, еле волоча ноги, они брели неизвестно куда.

– Вас выгнали из дому? – спросила я.

Одна из старушек передернула плечами:

– А ты что, на прогулка вышла?

– Где-то удастся заночевать? – выдохнула я.

– Могила будет. Общая, братская, – откликнулась вторая старушка и усмехнулась. Потом сердито проговорила: – Горы родные должны выручать!

– Девочка, – сказала первая старушка, – мы тебя не знаем. Где твоя мать?

Я показала рукой вперед.

– Иди к ней, мы тебя не знаем…

Я сошла с дороги, перепрыгнула через кювет и, чтобы сократить путь, двинулась прямиком через холм. Начался сильный холодный дождь. То и дело я останавливалась, чтобы соскрести с подошв глину. До хутора, за которым начинался подъем к моей пещерке, оставалось не меньше пяти километров. В стороне стоял длинный сарай. Тот самый, что был нанесен на мою карту. От дороги к нему вела узкая тропа. Метрах в ста от сарая воронка от бомбы. Обойдя воронку, я подошла к открытой дверце, из которой валил не то пар, не то дым. Не задумываясь, зачем это делаю, я все еще тащила на плече вязанку, хотя ноги еле меня держали. Споткнувшись о порог, я чуть не упала. У кизячного костерка внутри сарая сидели трое немцев с автоматами и смотрели на меня. Как ни в чем не бывало я сбросила с плеча дрова и поздоровалась кивком головы. На другой стороне костра что-то делала женщина в черном. Шаль ее была повязана вокруг шеи, концы стягивались большим узлом на голове. Прижавшись к ней, молча стояли мальчик лет девяти и крошечная девочка. Оборванные, жалкие, они были под стать мне.

Глянув на меня мельком, женщина будничным голосом сказала:

– Садись грейся, дочка. Долго ж тебя не было. Хорошо, принесла дрова. Ляночка, видишь, совсем замерзла…

Не заставляя себя упрашивать, скрестив ноги по-восточному, я уселась вблизи костра. На немцев старалась не обращать внимания. Да и они от меня отвернулись – им интересно было следить за движением рук хозяйки.

Я вот написала «хозяйка». А ведь мы были не в доме, а в овечьем загоне. Однако неподалеку от костра стоял комод крестьянской работы, на земле была настлана солома, поверх лежал большой ветхий тулуп…

Женщина что-то месила в чугунке. Разносился запах кукурузного теста с добавкой полыни. Судя по цвету, в тесте было куда больше травы, чем кукурузной муки. Поставив чугунок, хозяйка плеснула в костер воду из ведра. Угли и обгорелые палки зашипели, во все стороны полетели искры. Солдаты повскакали со своих мест, а я и не подумала двинуться. Чуть не рассмеялась. Ну, думаю, фрицы-то сильно пуганые. Женщина разгребла палкой костер, открывая разогретые кирпичные стенки тондыра. Я-то знала – это такая кавказская печка, а немцы выпучили глаза. Они опять уселись и, вытянув шеи, о чем-то болтали. Полынным веником хозяйка обмела стенки очага, намочила в ведре руки, захватив из чугунка желто-зеленый комок теста, трижды перебросила его из ладони в ладонь и со всего размаху швырнула на горячие кирпичи. Быстро слепила второй комок, третий… Немцы вертели головой, не успевая следить за ее руками. Сухопарый фельдфебель, сидевший посредине, залился диким смехом, похожим на ржание заезженного мерина. Два других тоже оскалили зубы. Я не смеялась. Я с упоением вдыхала расширившимися ноздрями аппетитный запах чурека. Через минуту женщина взяла из-за спины короткую лопатку, чтобы сиять испекшиеся лепешки. Только сняла первую и разломила, чтобы дать детям, фельдфебель наставил на нее автомат:

– Давать сюда!

Он схватил половину лепешки, чуть не обжегся и стал перебрасывать с руки на руку. Поднес ко рту. Сморщился, но все же попробовал откусить. Тут же он кинул лепешку в огонь, грубо выругавшись, отобрал у женщины лопатку и побросал все лепешки в огонь.

Дети расплакались, а женщина стояла, беспомощно опустив руки. На лице ее было выражение отчаяния, обиды, покорности. Чтобы не выдать вспыхнувшей во мне ярости, я уткнулась лицом в ладони, как бы тоже плача.

Гитлеровцы еще минуты две, смеясь, переговаривались, потом, как по команде, встали, подняли воротники шинелей, нахлобучили стальные каски и один за другим вышли, плюясь и ругаясь.

Я осталась у костра и, прислушиваясь, как чавкают в глине сапоги солдат, вопросительно смотрела на хозяйку: мне, мол, тоже уходить или можно еще погреться?

…Минуту погодя она приказала мальчику:

– Стань у двери, Аслан. Если фрицы вернутся, стучи ногой. Не кричи, ногой топай!.. Девочка, – сказала мне хозяйка, – ты бы сняла пиджак, пусть высохнет. Молчи, слушай, что скажу. Я Фатимат, тебя как зовут?.. Женя? Хорошо, пусть Женя. Не знаю, откуда ты, по глазам догадалась – ненавидишь оккупантов. Нас из хутора выгнали. Мужа моего, Ильяса, застрелили. Что он им сделал? Скажи, что, что? Он больной лежал, не мог подняться. Фриц по щеке ударил: вставай! Я мужа из госпиталя забрала, понимаешь? Он плохой был, еле дышал, нога ранена, кровь сочится, понимаешь? Говорят: вставай, убирайся отсюда, офицер будет жить. Мой старший сын Ахмед, крепкий мальчик, десятиклассник, оттолкнул фашиста, чтобы не смел трогать отца. Фашист выхватил пушку. Ахмед дал ему ногой по руке, схватил пушку, стал стрелять, но не попал, выбежал из хаты и сразу в горы. Убежал, понимаешь?.. Ахмед убежал, старший мой сын, живой, нет – не знаю. Гитлеровцы вернулись, застрелили Ильяса, кровь текла, мозг вытекал. Я упала. Дети видели, понимаешь? Кричали во весь голос. Мой Аслан, ему девять лет, камень взял… Ножа не было, он камень взял. Фашист смеялся, камень отнял. Я поднялась защищать Асланчика. Он кричит: «Мама, не надо, тебя убьют!»

Уже совсем стемнело, хозяйка захлебывалась в плаче. Теперь я видела – она не старая, а измученная. Она плакала, говорила – руки действовали. Снова достала муки из мешочка, налила воды в чугунок, стала месить.

– Не уходи, ты наша гостья. Сними пиджак, повесь перед огнем, ты наша гостья. Дрова куда несла, откуда взяла? Здесь нет дубков, далеко тащила, да? Где твоя мама, есть мама? Папа живой? Не убили? Сиди-сиди, вижу, голодная, вижу, вся в синяках. Поешь и поспи…

Я ей сказала, что долго не могу сидеть, что в горах, в пещерке, меня ждут.

– Мама и братик голодные, замерзли…

– Сиди-сиди, в пещерке нельзя жечь костер: немцы сразу стреляют из пулеметов. Ты не уходи, эту ночь живи у нас… Э, Асланчик, нет немцев? Закрой дверь, иди сюда!

Под говор матери девочка уснула. Мальчик сел по ту сторону огня, черные его глаза искрились затаенным задором, лоб морщился от дум, губы шевелились, будто без слов повторяли проклятия.

Я поднялась уходить. Мальчик вскочил, встал у двери:

– Не пущу, подари кинжал!

– Откуда у меня, глупенький? – сказала я и потянулась погладить его вихры.

Он отвел мою руку:

– Не трогай! Дай кинжал – подкрадусь, зарежу фашиста. Дай!

Я перед тем только на минуту распахнула куртку, чтобы набраться тепла от костра, – мальчишка успел заметить финку на ремне.

– Дай, дай! Пойду искать Ахмеда. Он в горах, я его отыщу, буду с ним резать гитлеровцев…

Я подумала: может, с его братом встречалась? Тот парень назвался Ахмедом… Вот бы узнать, кем был дядечка, который умер от ран.

Мальчишка вдруг кинулся на меня, хотел выхватить из ножен финку. Мать с трудом его оттащила. Прижавшись к ее животу, он разрыдался. Вместе с ним стала плакать и мать. Проснулась девочка и, услышав, как плачут старшие, присоединилась к ним.

Я вдруг ляпнула:

– Фатимат, я видела вашего сына. Он в барашковой шапке?

Она оттолкнула детей, вскочила:

– Как ты видела? Где? Он живой?.. Слышите, дети, Ахмед живой! Девочка, милая, скажи скорей… может, пойдем, покажешь?

– Живой, живой, он стрелял в фашистов! А кто мог быть с ним русский, пожилой, тяжело раненный?

– Русский? Нет, Ахмед один убежал… Говори как следует, где видела, когда? Бельмо на глазу видела?

– Бельмо! Не помню. Высокий парень, и с ним истекающий кровью пожилой русский…

– Бельмо на глазу не-ет? Ай, жаль! Значит, Ахмед, но другой.

– Другой! – повторила я как эхо.

Фатимат скорбно смотрела, думала.

Тогда я со всеми подробностями рассказала, как умирал русский и как потом Ахмед столкнулся с гитлеровцами и стал стрелять.

– Он пятерых убил! – сказала я, хотя и не была уверена, что это так.

Женщина вскочила:

– Пятерых?! Ты хорошо считала? Пятерых врагов убил Ахмед? Значит, мой сын. Пусть другой Ахмед, все равно мой сын!

Мальчишка закричал во весь голос:

– Пятерых, пятерых, наш Ахмед пять фашистов застрелил! – Он стал хлопать в ладоши и приплясывать: – Наш-наш… пятерых!

Так мы встретили Новый год.

Фатимат не отпустила меня, пока не испеклись новые лепешки. Заставила поесть.

– Что ты говоришь, мало. У меня, смотри, кило муки еще есть. Завтра-послезавтра придут наши.

– Откуда вы знаете?

– Как могу не знать. Вот бумажка, читай.

И она вытащила из какого-то заветного угла такую же листовку, какая была у меня.

Я сказала вдове, что в горной пещерке дожидаются меня мама и братик Петя. Ночь была темная, холодная, мокрая. Вдова недоверчиво слушала. Шепотом на меня накричала:

– Зачем ночью? Дождись утра. Что за такая скверная мать у тебя, не боится пускать одну? Ты фашистов не знаешь, мало их знаешь: жеребенок, ребенок – все равно убивают. Собак всех перестреляли. Ты маме дрова несла? А где отец? Откуда у тебя кинжал в ножнах? Братику сколько лет? Пять лет… Как моей дочке. Видишь, уснул мой мальчик, надежда моя; девочка тоже спит. Сиди слушай – всю жизнь свою расскажу…

Я сказала:

– Мне надо идти. Дрова пусть вам останутся. Понимаете, обязательно  н а д о  идти…

Она задумалась:

– Если  н а д о, иди! Дай обниму на прощание. Как тебя зовут?

– Женя, я вам говорила.

Обыкновенная женщина, колхозница, меня разгадала. Одно слово «надо» выдало меня с головой.

Вообще-то засланные в тыл разведчики должны опираться на местное население, на советских людей. Но если посылают молодых вроде меня, предупреждают, чтобы не связывались ни с кем. Слишком велика опасность неверной оценки встречного. Если кому доверился, его или ее надо запоминать. Всякий или всякая, кому открылся, становится как бы звеном в цепи. Конечно же такой опытный разведчик, как Галицкий, умел отличить искренних и случайных – неустойчивых, способных предать… После Кущевки, где я хоть и многое пережила, многому научилась, мой опыт не приняли во внимание. Предупредили: «Говорить говори, молчать с людьми не годится, не не привлекай никого. И не открывайся!» Это был приказ. Однако начштаба не сказал, как быть, если кто-либо из советских людей разгадает, кто я есть.

В соответствии с приказом я не откликнулась на ласку вдовы и на ее откровенность. Потупилась и замолкла. Тогда она выскочила за дверь, вернулась, потрепала по плечу:

– Иди! Вот… возьми лепешку…

Я не отказалась, спрятала за пазуху. Вдова вздохнула, а я сдержалась…

* * *

К рассвету я отыскала свою пещерку. Ручей вернулся в прежнее русло, и вход открылся. Оттуда был слышен громкий мужской храп и плач младенца. Вот что получилось. Хуже быть не могло. Я еще когда уходила и встретила беженцев, подумала было, что кто-нибудь в мою пещерку заберется. Но тогда через вход лило, и я надеялась – авось пройдут мимо. Гнала от себя эти страхи. Тем более отсиживаться все равно не могла. Особенно обидно, что как раз мое время: дежурная радистка ждет моих позывных. Третьи сутки ждет.

Я была мокрая, вялая, уставшая. Сыпал крупитчатый снег. Как же мне быть, как быть? В пещерке рация, парашют, последняя банка тушенки, кусок зачерствелого хлеба… Ну, еще гранаты, компас, часы. Все это замаскировано, уложено в расщелину… А что толку – войти все равно нельзя. Какие-то люди захватили мою пещерку… А почему она  м о я? Я и сама пришла на чье-то лежбище…

Сову я одолела, выбросила. С этими постояльцами будет труднее.

…Теперь, когда пишу, мне под пятьдесят, жизненный опыт стал богаче. Когда вспоминаю дни, проведенные под Нальчиком, понимаю, что действовала не всегда правильно. Я не должна была занимать пещерку, в которой кто-то раньше уже побывал. Но в непосредственной близости от вражеских войск выбрать себе наблюдательный пункт лучше этого я не могла, надежно спрятать рацию больше было негде. Конечно, встречи с местными жителями грозили мне разоблачением, но если население разогнали по горам сами же гитлеровцы, невозможно себе представить, что хоть одно укрытие, хоть одна пещерка рано или поздно не была бы занята какой-нибудь семьей… Можно бы, конечно, бросить рацию, «забыть» о ней и обо всем своем имуществе. Но какой от меня был бы в таком случае толк? Более опытные разведчики меня потом критиковали и говорили, что один человек ничего не может и рано или поздно приходится рисковать и открываться перед тем или иным крестьянином, рабочим, интеллигентом, постараться привлечь его на свою сторону. Я была наивной, выглядела чуть ли не ребенком, но знала, что командиры «простоватость» моего облика ценили. Главным моим душевным советчиком по-прежнему оставался дедушка Тимофей, а он советских людей не боялся, в них верил, а колеблющихся переманивал на свою сторону.

…Конечно, я задумалась раньше, чем рискнуть заявиться к неизвестным квартирантам той самой пещерки. Задумалась… на минуту.

Внизу на дороге рычали танки и самоходные орудия, торопились выйти на оборонительную линию. За эти сутки я накопила немало разведданных, а передать не могу… Рация в пещерке.

Новый год, первый день нового, 1943 года, у людей радость, а я слабая, мокрая, несчастная… Вот ведь глупость спорола – почему я несчастная? Подумаешь, мокрая, не одна я. Наоборот, счастливая – раздобыла важные сведения, остается только передать. Значит, надо выручить свою рацию…

Я прошлась мимо пещерки и раз и два. Попробовала забраться, опять спустилась.

Из-за скалы выскочила чернявая молодуха:

– Что высматриваешь, а? Что здесь высматриваешь? Война, а ты воруешь?! Ищешь, где плохо лежит?.. У нас хорошо лежит, не разживешься. Сейчас отца разбужу. Отец – сильный старик. Уходи отсюда. Камнем пришибу, глаза выдеру! Куда заглядываешь? В пещерку? Мой мальчик плачет – у меня молока нет, грудь высохла… Думаешь куском поживиться? Я те дам кусок! Я тебе живо шею сверну!

– Слушай, – сказала я, – что ты с кулаками… Возьми поешь! – Я протянула ей лепешку.

Она выхватила из руки, понюхала.

– В тондыре спечено. Откуда тондыр?

– Мне подали, со мной поделились, я с тобой делюсь… Возьми поешь, с Новым тебя годом!

Она вдруг поняла, что говорю, сникла, села на камень, заплакала:

– С Новым годом? С каким Новым годом?

– С советским, тетя! Наши идут. Я оттуда. Пустите в пещерку, расскажу… Это моя пещерка!

Я нарушила конспирацию, все инструкции нарушила. А что могла? Ничего другого не могла. В кармане пистолет, за поясом финка – неужели нападать на эту лохматую дуру, на мать младенца, на дочь престарелого отца, может, такого же, как мой?.. Вот он лезет ногами вперед, в ободранных сапогах, в ободранном ватнике. Появляется белая кудлатая голова. Лицо поворачивается на крик дочери, сухое, морщинистое, сильно обросшее седой щетиной.

– Ты с ума сошла, Куарэ? Так кричишь. Кого поймала? Медведя поймала?

Он по-русски с ней говорил. Выходит, больше для меня, чем для нее.

Протирает глаза, вглядывается, манит меня пальцем:

– Подымись ближе. Вы обе так орете – враги услышат…

Жадно ловлю слова. Догадываюсь – меня врагом не считает. Значит, у нас общий враг. Старик прижимает ладонь к уху:

– Слушай, молоденькая! По голосу ты школьница… Плохо вижу – неужели школьница? Это правда, что наши идут? Зачем тебе пещерка, что в ней ищешь?

Он произносит плохо, сильно шепелявит, с трудом его понимаю. Очень старый. Блеклые глаза, нос крючком – на сову похож. И дочка у него, хоть и черная, вроде него. Опять он говорит, я слушаю.

– Девочка, я тебя спрашиваю: хлеб мы с дочкой моей съели. Что осталось? Если твоя пещерка, что там осталось?

Я молчу. Долго стою и молчу. Не хватает духу отбросить вбитые в голову правила конспирации. Верю – старик и его дочка свои, советские. Пусть мне и не нравятся, пусть несимпатичные, но наверняка советские.

Старику надоело отгибать ладонью ухо, ждать ответа.

– Морочишь голову? Откуда знаешь эта пещерка? Была тут? Говори-говори! Что оставила? Говори-говори!

Вот мне какая судьба – то и дело встречаюсь со старухами и стариками. Дед Тимофей молодой в сравнении с этим кабардинцем. По-русски и дочь и отец хорошо объясняются… Больше раздумывать не годится. Поднимаюсь поближе, прошу старика:

– Дедушка, залезем в пещерку. – Шепотом заговорила: – Открываюсь вам… Строго воспрещено, а я открываюсь. Можете доносить – я военная радистка.

Он опять прижал ладонь к уху, лицо скривил:

– Что?! Думай, когда говоришь, девочка… Ты школьница, что ли?

Торопливо отвечаю:

– В глубине этой пещерки, в расщелине, моя рация, мой парашют, мой вещмешок…

Он покачал головой:

– Ты? Сама? Не парень твой… Значит, такая? – Он показал мизинец и тихонько рассмеялся, глаза оживились, стали почти веселыми. – Э-эй, Куарэ, – подозвал он дочку. – Забери своего крикуна, сядь у входа… О аллах, вот такая… несчастная, мокрая, наша разведчица… – вдруг резко повернулся ко мне: – Докажи!

Я вытащила из кармана свой пистолет ТТ, показала ему на ладони. Старик отпрянул:

– Вах!.. Стрелять можешь, да?

Он закашлялся или рассмеялся, я понять не могла. Отодвинувшись, пропустил меня в пещерку. Внимательно следил, как я достаю из расщелины свое имущество. Все было перерыто, засунуто кое-как. Прежде всего я нащупала свой «Северок», вытащила, осмотрела, облегченно вздохнула: никаких поломок не обнаружила. Достала антенну, блок электропитания, но никак не могла отыскать наушники. Выволокла из самой глубины парашют; он большой, занял чуть не полпещерки. Трясла, трясла – нет наушников. Испугалась, смотрю на старика. Он вялым голосом спрашивает:

– Что потеряла? Хлеб потеряла? Мы с дочкой съели. Что еще ищешь? Консервы вот – видишь, не тронули…

Я свой фонарик нашла, компас. Нет наушников и гранат лимонок. Ладно, найдутся гранаты, куда они денутся. Сейчас для меня главное – наушники. Боюсь подозрением обидеть старика, но все-таки спрашиваю:

– Вы наушники не видели?

– Какие такие наушники? Я понятия не имею. Э, Куарэ, ты не видела?

Я стала подробно описывать, что представляют из себя наушники:

– Две круглые штучки, их соединяет стальная дуга…

Старик вытащил их из-под себя:

– Это, что ли? – Он рассмеялся. – Не думай, что темный такой. Нарочно тебя проверял… Я пробовал слушать, но твой аппарат молчит, испортился, что ли.