Текст книги "Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы"

Автор книги: Евдокия Мухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Штаб передал, что катера появятся в наших водах через час; прошло уже полтора, а в море по-прежнему ничего не видно. Опять выхожу в эфир:

– Я – «Чижик», я – «Чижик», я – «Чижик»!

На своей волне слышу отклик:

– Я – «Толстяк», я – «Толстяк». Смотрите катера не с востока, а с запада. Сообщите ориентиры участка наблюдений, в каком месте нам приближаться. Двух сосен не видим. Я – «Толстяк», перехожу на прием.

Майор ничуть не удивился:

– Катера сделали круг по открытому морю. Ты понимаешь? Нарочно заходят с запада – оттуда немцы наших кораблей не ждут.

Он быстрым шагом перешел к правой части обрыва и приказал мне вместе с моим «Северком» следовать за ним. Сагарде и Вилюю велел повысить внимание.

Я вышла в эфир, но были сильные помехи. Связь с Толстяком стала затруднительной. Все-таки до меня донеслось:

– Я – «Толстяк», я – «Толстяк», ждем ориентиры. Видимость прекрасная, сосен на кромке берега нигде нет.

Майор приказал передать, что сосны спилены, пусть ориентируются по кошаре. Но я возразила:

– Развалины кошары и кромка берега издали должны сливаться…

Майор все время наблюдал за морем и вдруг закричал:

– Вижу наш катер! Морской разведчик с военно-морским флагом!

Кричу майору:

– Ориентир! Какой нашим катерам дать ориентир?

Моя рука на ключе сильно мерзла, это мешало работать. Но когда перешли на другую сторону, чувствую – холод стал меньше.

Говорю:

– Кажется, ветер ослаб, товарищ Зубр.

– Ослаб? Ну и что?

– Хорошо бы нарубить можжевельника и бросить в костер. Дыму будет много. Я передам, что наш ориентир – черный дым костра.

– Рубите можжевельник! – приказал майор Сагарде и Вилюю.

– К нам ползут по склону, – докладывает Сагарда.

– Пусть Вилюй рубит можжевельник и бросает в костер, а ты, Сагарда, когда немцы приблизятся, открывай точный прицельный огонь.

Можжевельник не хотел разгораться и от этого еще сильней дымил. Я передала Толстяку, что наш ориентир – черный дым костра; восточнее крутизны, с которой мы ведем наблюдение, отлогий берег, где-то на нем или за ним фашистские батареи.

Проклятый ветер, хоть и стал слабее, гнул столб дыма, и я боялась, что впередсмотрящий не обнаружит его с катера.

– Видим дым! – передал мне Толстяк.

Корабли стали подходить все ближе. Откуда-то из-под земли ударил залп орудий.

Корабли приближались, и залпы участились.

– Следи, откуда стреляют, – торопливо приказал майор. – Я наношу на карту. От берега не ближе двухсот метров. Верно?

– Точно! – подтверждаю я.

Фашисты открыли бешеный огонь. Мы слышали свист снарядов и видели, как фонтанами поднимается вода возле наших катеров. Майор Зубр кричит:

– Передай Толстяку – пусть уходят! Все в порядке. Расположение подземных батарей я нанес на карту.

Скрываясь в шлейфе дымовой завесы, наши юркие катера исчезли в открытом море.

От внезапно наступившей тишины звенело в ушах. Только теперь мы услышали стрельбу наших автоматчиков Сагарды и Вилюя.

Цепочка немецких солдат по-пластунски взбиралась по косогору.

Майор закончил чертить, заложил чертеж в планшет и кинул мне. Потом заорал, забыв от волнения свою интеллигентность:

– Хватай рацию, огибай площадку, прячься в верхнем кустарнике, немедля сообщай штабу квадрат крепости!

Он залег за камнем и принялся отстреливаться от наседающих фашистов. Я видела, как один за другим скатывались убитые и раненые солдаты.

– Не смотри, уходи! – кричал майор, а я не могла преодолеть оцепенения.

Рослый солдат выбрался из можжевельника и побежал ко мне, растопырив руки и улыбаясь от радости, что поймал радистку. Я выстрелила по нему в упор из пистолета. Он завыл и покатился вниз.

Выполняя приказ, я, наклонившись, обогнула площадку, спряталась в кустах и, развернув рацию, передала в штаб в соответствии с чертежом майора точные координаты подземных батарей. Предупредила, что сосны больше нет – спилена.

– Значит, осталась одна? – запросили из штаба.

– Раздвоенного дерева больше нет, – сообщила я. – Квадрат для бомбометания справа от обрыва, в двухстах метрах от берега. Вам понятно?

– Понятно, понятно. Уходите выше, дальше! На бомбежку вылетает эскадрилья Пе-два. Позывные флагманского стрелка-радиста – «Ветер». Ему даны и ваши позывные…

Оторвавшись от рации, я увидела, что Сагарда и Вилюй ведут под руки майора Зубра.

– Пустите, я сам! – кричал командир и пытался от них освободиться. По лицу его лилась кровь.

– Ложитесь, все ложитесь! – закричал Сагарда, и майор вместе с нами бросился на землю.

Человек пятнадцать метались по площадке, стреляя из автоматов во все стороны. Какой-то унтер затаптывал и разбрасывал огонь костра. Трое солдат с радостным гиканьем пинали ногами наши старые вещмешки. Найдя мой прежний «Северок» и забыв об опасности, они принялись его разглядывать. Открыв огонь из автоматов, мы с Сагардой и Вилюем уничтожили четырех гитлеровцев, заставив остальных залечь.

Майор приказал нам ползти выше и прекратить стрельбу. У него была разорвана шапка – струя крови заливала правый глаз.

– Товарищ Зубр, вы ранены?

Это был глупый вопрос, но сам собой вырвался.

– Ничего такого… Слушайте меня… Чижик, не лезь с перевязкой!.. Слушайте меня: за кромкой высокого берега почти отвесный спуск к морю. Внизу крупные камни. Туда, только туда! Пройдем по воде – нас не отыщут собаки…

Бросив своих раненых, фашисты поползли в нашу сторону, но мы повернули по кустарнику к крутизне и, сцепившись руками, полезли с сорокаметровой высоты. Сперва нам везло. Хватаясь за корни, мы быстро спускались. Вдруг Вилюй поскользнулся, и мы скатились в море. Никто не расшибся, но все поцарапались и порвали одежду. Мы спрятались за большим черным камнем. Стояли по пояс в воде, нас заливали волны. У майора все сильнее бежала по щеке кровь.

Глядя одним глазом, он осматривался кругом.

– За мной! – услышали мы команду.

Майор повел нас к скальному выступу, и мы все четверо, сжавшись в комок, уселись под ним. Сверху мы были не видны, нас могли обнаружить только со стороны моря. С нас обильно текла вода, мы еле сдерживали дрожь.

Было слышно, как враги бегают по краю обрыва и что-то кричат. Минут через десять воцарилась тишина. Обследовав берег, Сагарда нашел глубокую сухую выемку.

– Чижик, смотри, – сказал майор. – Вот что такое карстовая пещера. Эта для артиллерии не годится. Тут тесно. А там, где расположились вражеские батареи… там, надо полагать, и высоко и широко. Видела, какой мощный залп…

– Товарищ командир, вы все говорите и говорите, скиньте шапку, дайте осмотреть рану…

– Назад! – Он был не в себе, глаза горели. – Моя рана не убежит, проверь рацию, проверь питание!

Хорошо, что я застегнула футляры – рация и батареи действовали, шкала осветилась. Закрепив антенну на сухой лозе какого-то ползучего растения, я больше получаса вызывала штаб.

Командир снял шапку и окунул голову в ледяную морскую воду. Помывшись, он вырвал из рук Сагарды бинт и принялся сам себя перевязывать. Кровь теперь текла медленно.

– Смотрите, чтобы не внести заражение! – крикнула я.

– Вилюй! – подозвал к себе бойца охранения командир. – Заслони меня от этой дурехи. А вы, Евдокимова, ищите связь и в другие дела не суйтесь.

Сагарда закричал:

– Вижу в небе эскадрилью «петляковых», над ними «яки». Ур-ра!

– Не ори! – прервал его майор Зубр. – Чего разорался? Отодвинься, дай смотреть! Чижик, лезь в пещеру, береги себя и рацию!

Гул самолетов нарастал, они были видны отчетливо. Я надела наушники и сразу услышала позывные стрелка-радиста:

– Я – «Ветер», я – «Ветер», нахожусь над целью… Отвечаю:

– Я – «Чижик». Вас вижу. Цель правее обрыва, в двухстах метрах от воды…

Торопливо и яростно залаяли зенитные орудия, и сразу же начали взрываться наши бомбы. Тряслась земля. С обрыва сыпались в море огромные камни. Трое моих товарищей ползком вернулись в пещеру, с них струйками стекала вода. Майор Зубр, утирая окровавленное лицо шапкой, орал:

– Забились, как крысы, в нору. Ничего не видим, не знаем. Сагарда! Ищи обход для подъема!..

Снова загремели взрывы и затряслась земля. Вилюй сказал:

– Отбомбилось второе звено, сейчас пойдет третье…

Сагарда ушел по узкой прибрежной полоске, на которую сыпались камни. Он вернулся минут через пять я сказал, что нашел место, по которому можно подняться.

И снова мы услышали, вой пикирующих бомбардировщиков, а потом тяжелый грохот взрывов.

– «Пешечки», милые «пешечки», – любовно произнес майор.

Я думала, он бредит. Только потом узнала, что «пешечками» он называет наши Пе-2.

Не знаю, откуда взялись силы. Минут через двадцать мы вскарабкались на крутой берег и оказались на той самой площадке, где вели бой. Ни одного фрица тут не было.

– То-то же! – воскликнул майор и сел на землю. – Перевязывай меня, Чижик, теперь перевязывай.

Лицо и шея у него были в крови. Сагарда закричал:

– Наши заходят на новый круг!

Майор скомандовал:

– Ложись за камни! Чижик, лови волну!

Я ничего не успела. Увидела взрыв огромной мощи и сразу же открыла рот. Так меня учили. И правда, открывать рот помогает – не так глохнешь.

Майор с восторгом в голосе кричал:

– Бомба попала в склад снарядов! Лежите плотно, зарывайтесь в землю!

Наши самолеты улетели, а взрывы не прекращались. От возникшего пожара взрывались склады снарядов. В небо поднялась черная туча.

Когда наконец наступила тишина, майор сказал:

– Я вас поздравляю, ребята!

Он кричал, а мы его еле слышали. Голова у него была окровавлена, волосы слиплись, правая сторона лица покрылась темной коркой. И все-таки он видел, соображал, радовался. Я промыла ему голову тремя флягами воды, только тогда майор Зубр стал похож на самого себя. Рана была поверхностной. Пуля содрала кожу, черепа не задела. И все же крови наш командир потерял немало.

Солнце не грело, с моря несло холодом. Нигде не видно было ни одного фашиста. В том месте, где, по нашим расчетам, располагались батареи, лежала черная громада камней. В бинокль можно было разглядеть обломки орудий и разбросанные тела солдат. Если кто и остался жив, все попрятались.

Я тщательно перевязала голову майору, но шапку его не нашла. Мы все были насквозь мокрые, нам было неприятно шевелиться.

Вдруг командир говорит:

– Давайте разожжем костер – была не была! Пусть только полезут, мы их угостим.

Пока разжигали огонь, я связалась со штабом и доложила обстановку. На той же волне объявился радист морского разведчика:

– Я – «Толстяк», я – «Толстяк», вижу дым…

На этот раз четверка наших катеров приблизилась чуть ли не к самому берегу. Из развалин крепости раздался залп, но не повторился. Один залп двух или трех орудий. Ждала, ждала – из крепости больше не стреляли.

Я слышала, как Толстяк докладывал штабу о результатах авиационной бомбежки. Потом из штаба вызвали меня и передали Зубру и всей его группе благодарность командования. Сообщили также, что с наступлением темноты за нами вылетит пара самолетов У-2.

Я стала докладывать майору, а он вроде бы не слышал – смотрел и не реагировал. Закрыл глаза и повалился на бок, но тут же вскочил. Я снова доложила, а он снова повалился и опять вскочил – как ванька-встанька. Было жутко: не иначе он падал от слабости и потери крови. Смотрю – и Сагарда с Вилюем, хоть и не раненные, обняв свои автоматы, легли в тепле костра на землю. Уснули, как младенцы. Не поели, не попили, им ничего не было нужно – спать, спать, спать.

А я была полна энергии. Хоть и измученная, избитая, исцарапанная, я чувствовала какой-то необыкновенный душевный подъем. Вот и майор спит, слышен его храп. Мне стало не по себе – на всем каменном пространстве бодрствую я одна. Согрелась, обсохла, чего-то жду. Мои товарищи спят. Уже закатилось солнце, темнело. Я решила размяться – прошлась по площадке. То есть по той самой полянке, куда в прошлый раз прилетал за нами самолет. На меня нахлынули воспоминания – нелепая смерть сильного и красивого Цыгана, исчезновение двух наших товарищей, мучения Рыжика. Все было мимолетно, главное же мое чувство заключалось в том, что в этой каменной пустыне я одинока. Хожу, ногами чувствую землю, а что это такое – не понимаю… Хожу, хожу и вдруг вижу то, что давно бы пора увидеть, – площадка усыпана камнями. Большими и маленькими, крупными и средними осколками. Откуда? Вот штука. Скорее всего, когда был большой взрыв, здесь произошел камнепад. Мы были тут же и не заметили – все четверо не обратили внимания. Неужели так сильно оглохли?.. Как могло получиться, что нас не задело? Мне стало очень страшно: выходит, камни могли убить, а мы даже не обратили внимания. Все спят, некому сказать. Я стала бормотать, чтобы проверить, слышу ли себя. Рассмеялась – ведь только что работала на рации, а потом говорила с майором. Значит, глухота была мимолетной. При том, что была почти ненормальной, хватило сообразительности понять: самолет сюда сесть не может, обязательно разобьется. Что же делать? Что же нам делать? У нас ведь не хватит сил до ночи расчистить площадку. Тут не только камни, тут еще валяются убитые фашисты. Я насчитала девять трупов. Потом прилежно взялась снимать с них автоматы и перетаскивать к нашему полупотухшему костру… Пробовала будить Сагарду с Вилюем. Они от меня отмахивались. Тогда я взялась за майора Зубра. Не открывая глаз, он сказал: «Женечка, Женя», – и улыбнулся.

Я поняла: он не меня так называет, а видит во сне любимую дочку. Думаю: ладно, если такой хороший сон, пусть спит. Прикрыла его плащ-палаткой, а сама взялась отстукивать ключом:

– Я – «Чижик, я – «Чижик», я – «Чижик».

В это время передавали вечернюю сводку Совинформбюро. На Кубани наши войска заняли несколько населенных пунктов. При взятии районного центра Красноармейская истребили свыше четырехсот гитлеровцев, захватили триста пятнадцать автомашин… Думаю: Кубань рядом, рукой подать. Идут, значит, бои на подступах к Крыму. Там бьют немцев, и мы бьем… Меня охватила гордость. Ловлю себя на том, что улыбаюсь. Стала еще прилежнее выстукивать:

– Я «Чижик», я – «Чижик», я – «Чижик».

…Уже совсем стемнело, когда я добилась связи с оператором штаба. К счастью, самолеты за нами еще не вылетели. Мне пообещали, что будут искать способ нас вызволить. Еще через полчаса мне сообщили, что действующая неподалеку от Феодосийского залива подводная лодка к 21 часу подойдет к нашему берегу. Сигналы: две красные и одна зеленая ракеты.

Я стала будить Сагарду с Вилюем:

– Эй вы, курносые, просыпайтесь!

Трудно поверить, но я оставалась бодрой. Откуда только брались силы. Не иначе во мне жил дух победы. Сагарда с Вилюем еле продрали глаза, смотрели хмуро.

Но как увидели, что я улыбаюсь, вскочили и давай отряхиваться от грязи.

…Майор Зубр еле поднялся:

– Чертовски трещит голова, ребята.

Осторожно поддерживая командира под руки, мы стали спускаться к виноградникам, которые лежали между крепостью и морем. Где-то в полной тьме выла собака. В одном месте я споткнулась обо что-то мягкое. Посветила фонариком: труп фашистского унтера. Хотела и с него снять автомат, но махнула рукой. Мы и без того тащили четыре своих и шесть немецких.

– Бросайте их, ребята, – сказал майор.

А я говорю:

– Жалко, товарищ Зубр.

Тут со стороны моря полетели ракеты – две красные и одна зеленая. Мы ответили тем же. Спускаемся к тихому морю. Я только сейчас заметила, что ветра нет и море почти гладкое; слышны далекие голоса, русская речь. Меня от волнения стал бить озноб, лязгаю зубами. Майор Зубр тянет меня к себе и безмолвно показывает на воду. Что он видел, не знаю. Я услышала всплеск весел. Кто-то мигнул фонариком. Я тоже мигнула. Вскоре что-то зашуршало по гравию. Я поняла – подошла резиновая лодка. Двое выпрыгнули в воду и, громко чавкая сапогами, пошли куда-то в сторону.

– Где-то здесь, – сказал один. – Ведь мы плыли прямо на сигналы.

Второй простуженным голосом ответил:

– А ну свистни тихонько…

Майор Зубр, смеясь, говорит:

– Эй, товарищ, можешь во всю удаль свистеть. Фрицы пока что успокоились.

Назвали пароль, а я забыла отклик. Мне по рации сообщили, а у меня из головы вылетело: ни пароль, ни отклик записывать не полагается.

Голос из темноты повторил:

– «Сильный ветер»…

Это был пароль, а отклик я вспомнить так и не могла.

Майор говорит:

– Ребята, кто ж из русских тут может быть, кроме нас?

– Руки вверх! – заорал голос из темноты.

Тут я вспомнила отклик:

– «И вода холодная».

Тогда все стали обниматься. Потом долго грузили немецкие автоматы и все наше имущество. Мою рацию отнял у меня матрос. Мы еле вскарабкались. Я уселась прямо на дно и чувствовала, как внизу бьется живая морская волна. Матросы дружно взялись за весла. Мы плыли долго, не меньше получаса. Вся моя бодрость куда-то пропала, и я уткнулась в колени не то Сагарде, не то Вилюю. Но вот и подводная лодка. Мы подымаемся по трапу, спускаемся в тускло освещенный железный квадрат. Пахнет карболкой и чем-то еще. Я падаю на чьи-то руки, иду коридором, слышу шум дизелей. Потом меня заставили снять сапоги и бушлат, куда-то уложили… Не знаю, сколько времени спала.

…Мы прибыли в Геленджик, на ту самую пристань, откуда я уплывала на барже. Вот и опять стоит нефтеналивная посудина. Екнуло сердце…

Часа два околачивались в Геленджике, потом за нами пришла машина. В расположение своего штаба мы прибыли к ужину. Ребята нас встретили шумно и радостно.

– Э, Чижик! Теперь и ты не Чижик, а какая-нибудь Маша или Паша, – шутят они.

Им что. Они полковые разведчики, прозвища им дали на один вылет.

– Нет, – говорю. – Я Женя Чижик навсегда!

– Ну уж и навсегда. Война-то ведь идет к концу…

Я тяжело вздохнула.

* * *

Когда я проснулась, в комнате никого не было, снаружи по стеклу потоком лила вода, я сунула руку под подушку, чтобы посмотреть на часы; они стояли. Если б меня спросили о моем самочувствии, сравнила бы себя не со скелетиком, а с мокрой тряпкой. Помню, что ходила в баню, но сил было так мало, что вымылась кое-как! Теперь надо бы снова помыться, но вылезать из-под одеяла не хотелось. Разведчикам, вернувшимся с задания, отсыпаться не возбранялось, начальство нас жалело. Все-таки я поднялась, но так все болело – и руки, и ноги, и спина, и шея, – что я тут же и повалилась обратно. Потом слышала сквозь сон, что кто-то возле меня стоит. Я понимала, что не девушка, а парень. Он спрашивал, я что-то отвечала. Вроде бы никого кругом не было. Вполне возможно, мои подружки нарочно ушли. Этот мужчина или парень, не знаю кто, меня поцеловал и со мной попрощался. Вдруг до меня дошло, что голос был Аверкия. Тут я вскочила как полоумная, закричала:

– Верка, Ава!

Мне никто не откликнулся.

Хотела бежать, но была в одной рубашке… К нам на второй этаж парням заходить строжайше воспрещалось, и я подумала, что мне приснилось. Преодолевая боль во всем теле, я торопливо оделась. Все сильней лил дождь, и от этого темнело. Кучей ввалились девчонки, и первой меня стала обнимать Даша. Она меня обнимала и целовала, а я ей говорила:

– Пусти, мне нужно бежать, здесь только что был Аверкий!

Этим я себя выдала перед всеми девчонками, но они и не подумали удивляться. Они меня разглядывали и жалели, что так ужасно исхудала, старались утешить, будто со мной что-то случилось; я их не понимала.

Оказалось же вот что. Действительно, они тайно пропустили ко мне Аверкия, который должен был немедленно уезжать: его ждала внизу машина. Девчонки, не знали, куда его направляют. На что уж Даша была пронырливой и умела подладиться к начальнику связи, который ей доверял и уважал ее, на этот раз о том, куда поехал Аверкий, никто никому не сказал ни слова.

Было шесть вечера. Даша меня утащила на крыльцо. Только она стала рассказывать, смотрим – подкатывает «виллис» и вылезает Женька Харин. Грязный, измятый, измученный. Шатаясь от усталости, он поднимался по ступенькам и нас не замечал. Мне было совершенно непонятно, откуда он мог взяться. Ведь пропал без вести, майор Зубр послал вместо него вдогонку группе Мрачного – Еремейчика Володьку Бушуя. Конечно, я оставила Дашу и кинулась к Женьке. Стала его трогать, заглядывать в глаза. Он мне улыбался несчастной улыбкой и повторял: «Чижик, Чижик, Чижик», будто сам себе не верил, что видит меня.

Даша говорит:

– Пусть идет отдыхать.

А он как заорет на Дашу:

– Сама отдыхай, мне надо поговорить с Чижиком!

Моя подружка дернула плечом и, обиженная, ушла.

В глубине гостиничного сада стояла беседка. Мы там уединились с Женькой, и он мне торопливо рассказал:

– Я только из штаба. Там мне промыли косточки. Кажется, рассказал понятно. Со мной было вот что. Помнишь, еще над кострами в воздухе начался бой. Меня ветром унесло за кустарник, и так удачно, что я видел все. Как идет сражение и как наши наседают на немцев. Я обрезал и скомкал парашют, больше ничего не успел. Немцы отступали в мою сторону, и я пустил в дело автомат: бил в упор. Тут кто-то швырнул гранату – не знаю, наш или фриц. Меня оглушило. Я очнулся, может быть, через час в глубокой каменной яме. Дико трещала голова и тянуло на рвоту. Кругом полная тишина. Тлеют угли от костров, но возле них пусто. Мои часы остановились. Перед глазами все вертелось, меня колотил озноб. Дополз до костров, чуть согрелся и попытался наладить связь с Еремейчиком, с тобой, со штабом. Никто на мои позывные не откликался. Где-то вдали стали стрелять. Впечатление такое, будто стрельба кругом, но не приближается, а удаляется. В глазах двоится и троится. Раны на теле и на голове не было. Я понял, что контужен. Руки дрожали, может, потому позывные и не получались… Я тебе скажу одно: лучше бы убило. Контузия дает такое чувство, будто навсегда превратился в идиота. Я у костров сидел открыто, совершенно беспечно – меня кто угодно мог бы схватить или пристрелить. Сутки, не меньше, я был на полном виду и раза два или три пытался выйти в эфир. Потом заснул, а проснувшись, стал соображать и понял, что нужно уходить и подниматься вверх: только туда могли уйти Мрачный с Еремейчиком… Пойми, Чижик, я был такой, что никого не боялся, потерял осторожность, ломился через кусты, падал, подымался, шумел, как медведь. Сегодня на рассвете, когда начался дождь…

– Никакого дождя не было, – прервала его я.

– Я тебе говорю – начался дождь. Вас-то в Крыму уже не было. Сегодня на рассвете я вдруг в полном сознании получил из штаба отклик на свои позывные. Объяснил свое состояние, и мне приказали искать гладкую площадку. Сообщили, что Мрачный и Еремейчик соединились с главными силами партизан и что там нашелся Сашка Зайцев. У него кончилось питание для рации, потому-то он и не держал связь…

Я выскочила из беседки и стала кричать:

– Даша, Даша!

Женька Харин кинулся за мной:

– Зачем тебе Даша?

– Даша, Даша! – продолжала я кричать, пока она не явилась на мой крик. – Иди сюда. Сашка Зайцев нашелся, ты хоть понимаешь?

– Давно знаю…

Я даже разозлилась:

– Все-то ты знаешь… А где Бушуй? – спросила я у Даши и у Женьки Харина.

Даша сразу ответила:

– Пропал без вести. Авось найдется. – Потом стала ругать Женьку Харина: – Как тебе не стыдно гнать меня от разговора. А я-то всем твердила: Женька не тот парень, чтобы погибнуть. Чудак ты. Я из-за тебя столько волновалась, боялась, что не пошлют самолет… Иди отдыхай.

Теперь Женька ушел обиженный, а Даша уселась со мной в беседке и стала говорить, говорить, говорить. Ой, сколько я от нее узнала.

Узнала, что майор Зубр лежит в госпитале. Ничего особенного, но голова трещит ужасно. Узнала, что Еремейчик у партизан – жив и поправляется, а Саша Зайцев умудрился передать мне привет через оператора.

Спрашиваю:

– Дашенька, как же вы меня не добудились?

– Мы пустили Аверкия, это он не добудился. Нам сказал, что ты во сне упоминала каких-то парней – Сагарду, Вилюя, Бушуя; его ни разу не назвала. Он определенно обиделся…

– А ты не обиделась, что Саша Зайцев не тебе, а мне послал привет?

– Что толку. Все равно скоро отсюда уезжаю.

– Куда?

– За кудыкину гору. В Москву еду… Думаешь, шучу? Нисколько не шучу. Меня записали полковник Старинов и капитан Чепига.

Я не успела расспросить Дашу. Прибежали из штаба и велели идти к начальнику «Школы».

* * *

Был темный вечер, лил сплошной дождь, а я с радостью отправилась в штаб. Считала, что заслуживаю похвалы, душа нуждалась в поощрении… У двери сидели Сагарда с Вилюем – такие же исхудавшие, как и я. Они были вялые и невеселые, будто вернулись не с удачной операции, а с погрузки дров. Я им улыбнулась.

Сагарда говорит:

– Ну и сильна ты, девка: после всего, чего натерпелась, способна улыбаться.

Открылась дверь, и нас пригласили. Раньше такого не бывало. В кабинете собрались все командиры: начальник Крымского штаба партизанского движения, начальник «Школы», начальник связи, начальник оперативного отдела и еще человека три. Они были в новой форме и с погонами, а мы раньше погон никогда не видели. Все было очень торжественно: командиры нас принимали стоя. Начальник Крымского штаба партизанского движения поздравил с успешной операцией и каждому пожал руку. Офицеры тоже нам пожали руки.

Начальник штаба сказал, что принято решение представить майора Зубра и бойцов его разведгруппы к правительственной награде. Тут же он сообщил, что майор себя чувствует хорошо, не позднее чем через неделю его обещают из госпиталя выписать. Потом наступило молчание – говорить было не о чем… Мы поблагодарили и вскочили с дивана, чтобы уходить.

Все разошлись, а меня начальник штаба пригласил к себе. Мне почудилось что-то неладное. Однако начался разговор хорошо:

– Товарищ Зубр очень высокого о вас мнения. Он жалеет, что судьба вас разлучает и вам уже вряд ли удастся вместе вылетать в тыл врага…

Тут произошла заминка – я уставилась на треугольничек письма, которое лежало на столе. Бумага зеленоватая и шершавая – точь-в-точь на какой мне писал мой папка.

Екнуло сердце. Я давно не имела весточки из дома. Последний раз получила месяца полтора назад. Да и сама писала не часто. Приходилось скрывать. Родители знали, что служу медсестрой в госпитале, они интересовались обстановкой, спрашивали, как повышаю квалификацию, научилась ли делать уколы и перевязывать, не боюсь ли крови. Им интересно было, кто мои подруги. В последнем письме папка забеспокоился – вдруг влюбилась в инвалида, и предупреждал, что такое замужество случается от жалости: у нас соседка Антик Аракелова ходила в военный госпиталь читать раненым газеты и привезла домой безногого, который до войны был кузнецом, а теперь только и делает, что плачет о своей ноге. Что можно ответить на такое письмо? Я не считала, что папка прав. Хоть я и не медсестра, но случись такое с Аверкием – неужели бы от него отказалась?

…Значит, так. Стоит начальник Крымского штаба партизанского движения, смотрит на письмо, потом на меня. Он чуть улыбается, и что-то в его улыбке загадочное.

– Сержант Евдокимова, мы вас все поздравили, а я от своего имени готов еще раз поздравить. Вы уже не первый раз показываете пример личного мужества, преданности Родине и высокой квалификации… А тут, понимаете, что-то не очень хорошо. Вам ведь известно, что существует военная цензура, у нас особенно строгая? Вы же по роду службы дали присягу хранить тайну. Об этом помните?

Я ответила, что помню, и начштаба продолжал:

– Обычно я личной перепиской не интересуюсь. Но вот это письмо… Кажется, от вашего отца, не так ли? Цензор отчеркнул одно место, прочитайте его, пожалуйста.

С этими словами он передал мне в рука письмо моего папки, и я сразу же обратила внимание на отчеркнутые строчки и жирный вопросительный знак.

Вот какие были строчки:

«Доченька, твоя старшая сестра Мотя, которая еще раньше тебя вступила в ряды Красной Армии, хотя она и вполне взрослая, пока что не торопится выскакивать замуж. А если б она даже и захотела пойти в загс, обязательно бы сообщила нам. Потому что так делает всякая девушка, если она уважает своих родителей. И мы бы ей перечить не стали, просто бы поздравили от всей души, поскольку нашла себе пару по любви и согласию. А что сделала ты? Только достигла совершеннолетия и сразу же втайне от нас сочеталась… Может, ты не захотела по какой-то причине об этом факте писать. Так, значит, теперь ты Евдокимова? Что ж, не знаю, поздравлять тебя или как… Кто он, твой муженек, пришли хоть его фото…»

Начштаба ждал, что я скажу. Мне стало нехорошо. Дрожали руки и ноги. Говорю:

– Делайте что хотите – я не виновата. Спросите начальника связи – он вам подтвердит. Я ему все докладывала. По вине оператора штаба я села не на моторный баркас, а на баржу, где оказался знакомый парень, который когда-то ухаживал за Мотей. Он меня узнал, а поскольку был обросший, я его не признала и назвалась, как и положено по службе, Евдокимовой. Тогда моряк вошел в амбицию, на меня разозлился. Скорей всего, оказалось так, что, встретившись в Батуми с моей сестрой, взял ее на пушку: твоя, мол, сестренка вышла замуж и стала Евдокимовой… В тот день, когда я вернулась с практики, меня назначили радистом-разведчиком в распоряжение майора Зубра, а потом выбросили в Крым. И еще раз выбросили. Неужели по одному тому, что меня признал сухумский парень, наш советский моряк, меня бы не послали в разведку?

Начштаба задумчиво отвечает:

– Хорошо, у вас все обошлось благополучно… Вообще-то ничего особенного не случилось, ваше личное дело в полном порядке, болтушкой вы никогда не были… Менять псевдоним? Но вы всем известны как Женя Чижик. Вас знают, о ваших выбросках люди наслышаны… Послушайте, Евдокимова, мы тут посоветовались с товарищами. А что, если послать вас в один из партизанских отрядов?.. Там ведь условия конспирации иные.

Я вспыхнула:

– Это моя мечта!

– Да… но придется переучиваться. Дело в том, что «Северок» хоть и прекрасная портативная рация, в партизанских условиях то и дело подводит. Садятся аккумуляторы – и пиши пропало. Мы из-за этого потеряли связь с Александром Зайцевым, а значит, и с большим партизанским отрядом. Это дорого стоило. Погибло много людей. А вот РПО-два работает от движка и даже от ручного привода – этой рации батареи не нужны… Так вот, Чижик, принято решение послать группу радистов-разведчиков, а также и минеров, в Москву на курсы при Центральном штабе партизанского движения. Едут Евгений Харин, Дарья Федоренко и еще несколько человек. Если вы согласны…

– Согласна, согласна! – чуть не закричала я.

Начштаба пожал мне руку и сообщил, что я буду включена в группу под командованием капитана Чепиги.

– Вы, кажется, с ним знакомы?

– Знакома, знакома…

У меня от радости перехватило дыхание. Так мне хотелось побежать и найти Дашу, сказать, что я тоже еду.