Текст книги "Дженни. Ближе к дому"

Автор книги: Эрскин Колдуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Буду помнить, Джозина. Я не смог бы забыть. А если ты вернешься…

– Нет. Лучше не говори. Этого быть не может. Слишком больно думать, что я могла бы… Я никогда не вернусь. – Она опять подошла к нему. – Но если бы мы с тобой уехали куда-нибудь вдвоем… чтобы нам можно было вместе жить…

Она долго стояла перед ним, затаив дыхание, а потом вдруг, словно не в силах дольше терпеть эту муку, повернулась и отворила дверь. Больше не о чем было говорить.

После того как Джозина вошла в дом и затворила за собой дверь, Туземец побрел обратно по переулку, спотыкаясь в темноте о неровности почвы и думая, что ему больше не для чего жить. Почти целый год ночь за ночью Джозина была с ним и казалось, что этому не будет конца, а теперь он знал, что больше никогда ее не увидит. Он медленно брел домой в одиночестве ночи. («Она никогда не говорила мне, кто отец Эллен, а я всегда боялся спросить. Но постоянно об этом думаю… Как-то ночью я шел по железнодорожному полотну… кто-то стоял там… Было очень темно, не разглядеть, кто она такая, а она не хотела говорить, как ее зовут, зато сказала, что она меня дожидалась… А теперь, чем больше я про это думаю, и как про Эллен она со мной говорила, и как просила уехать отсюда вместе с ней и с девочкой…»)

Было около полуночи, когда Туземец вернулся в Большую Щель. Все уличные фонари горели как будто еще тусклее прежнего, и весь город казался опустевшим и безжизненным. Туземец чувствовал себя таким несчастным, Что даже ни разу не вспомнил про Клайда Хефлина, пока не прошел мимо пожарного депо и не свернул в переулок. Даже и тогда у него не было и мысли о страхе, до того он чувствовал себя несчастным.

Медленно шагая по переулку и еще довольно далеко от дома, он заметил, что кто-то сидит на крылечке. Он сразу остановился. У него вдруг задрожали руки от кисти до плеч, и дрожь быстро охватила все тело. В любую минуту он готов был повернуться и броситься бежать со всех ног.

– Это я… Эл Дидд.

Он был уверен, что узнал голос Эла, но все-таки держался настороже, подходя ближе к дому.

– Где же ты был, Туземец? Почему ты не сидел дома, как я тебе сказал?

– Захотелось немножко пройтись, Эл.

– Для чего это? Ты сказал, что будешь сидеть дома и запрешь дверь. Во всяком случае, теперь все в порядке. Пошли в дом, там теплее. Мне надо кое-что тебе сказать.

Туземец отпер дверь и зажег свет. Эл подошел к печке и стал греть руки. Он улыбался и был, видимо, доволен.

– Зачем ты опять пришел так поздно? – спросил его Туземец. – Теперь, должно быть, уже полночь.

Эл улыбнулся.

– Туземец, кто-то прикончил его час назад, – объявил он и улыбнулся, несомненно улыбнулся.

– Что?

– Это верно. Его прикончили.

– Кого прикончили?

– Клайда Хефлина. Это верно. Никакого сомнения нет. Брэд Грейди проезжал на полицейской машине по переулку за пивной Эда Говарда и нашел его на земле мертвым, как маисовая кочерыжка.

Туземец сел.

– Да верно ли это?

– Верно, как то, что воскресенье бывает раз в неделю. Ошибки быть не может. Так и есть. И поверь мне, тот, кто это сделал, действовал не наугад. Он, должно быть, захватил с собой два револьвера, на случай если одного будет мало. Брэд говорит, в Клайде пробито по крайней мере восемь дырок, от головы до пят. Простые дырки от пуль, больше ничего. Не какие-нибудь безобразные ножевые раны или лужи крови, ничего подобного. Чище проделать невозможно.

– Кто же это сделал, Эл?

Эл все еще слегка улыбался.

– Никто не знает, а может, и знать никогда не будет. Кроме того, кто это сделал, а он болтать не станет. Во всяком случае, оно и лучше, что так вышло. Мы все можем только догадываться, и для этого времени у нас хватит. Это мог быть негр из негритянского квартала, а мог быть и кто угодно из белых. Однако большого значения это не имеет, потому что Клайд Хефлин помер и дело с концом. Могу сказать только, что он сам на это напрашивался – видит бог, напрашивался.

Туземец смотрел на раскаленную печку. Эл уселся в большое кресло.

– Одно тебе следует знать, – сказал Эл. – Люк Мосс или кто-нибудь другой из полиции сочтут своим долгом рыскать тут и задавать всякие вопросы. Когда оказывается убитым белый, им приходится производить расследование. Может быть, они захотят узнать, где ты был последние два-три часа. Я помню, было начало десятого, когда мы с тобой расстались нынче на углу и я могу это показать под присягой. Но что произошло после этого? Можешь ты им сказать? Есть у тебя свидетель?

– Я был здесь почти все время, а потом пошел немножко прогуляться.

Эл наклонился вперед.

– Ведь ты не прогуливался по этому переулку позади пивной Эда Говарда?

– Нет, сэр! Только не я!

– Можешь ты доказать все, что тебе придется доказывать, если Люк Мосс будет задавать слишком много вопросов?

– Я бы мог доказать, но, может, и не захочу. Я бы лучше помолчал на этот счет, если для Люка Мосса это не так важно. У меня имеются свои причины не упоминать имен.

– Я, кажется, понимаю, что ты хочешь сказать, – Эл кивнул головой. – Каждый человек имеет право сохранять что-то в тайне, хотя бы то, что происходит с ним по ночам. Но все равно, если тебе понадобится свидетель, чтобы доказать…

Туземец встал и начал прохаживаться взад и вперед перед печкой.

– Ну так как же? – настаивал Эл.

– Я бы не хотел называть имена, что бы там ни случилось, потому что если я их назову, то ей, может быть, помешают завтра уехать из города, как она собиралась, и тогда ей придется здесь остаться и быть свидетельницей. Они посадили бы ее в тюрьму до тех пор, пока дело не начнется слушанием в суде. Это был бы хороший способ удержать ее здесь, но я не способен устроить такую штуку. Только не Джозине. Это было бы нехорошо. Не могу я с ней так поступить, после того как сам от нее слышал, до чего ей хочется уехать.

– Ну, если ты так чувствуешь…

– Сказать по правде, Эл, это только половина того, что я чувствую. А другая половина в том, что меня тянет уехать вместе с ней, но что-то и удерживает меня, и я просто не могу на это решиться. Каждый раз как мы об этом говорили, я пугался, что придется уехать из дому куда-то в незнакомое место – вот как некоторые пугаются, если залезут куда-нибудь высоко или если их запрут в темном чулане. Придется мне остаться здесь, положиться с этих пор на свое счастье и надеяться на лучшее. Похоже, что таким уж я родился.

– Думаю, мне понятно, почему тебе хочется оставаться ближе к дому. Я и сам такой же домосед. Чужой человек, может, этого и не поймет, но я доволен, что сижу вот тут, в Пальмире. Я так понимаю, что быть довольным – самое лучшее в жизни. Все люди, которые из жизни устраивают кавардак, это как раз те, которые никогда не бывают собой довольны.

20

Когда Туземец Ханникат отложил инструменты в сторону и поднялся из-за верстака, осенний пасмурный день только еще перевалил за половину. Работы оставалось еще много, и большую часть он обещал сделать еще на прошлой неделе, но сидеть дольше он был не в состоянии. Он гнулся над приемниками с самого утра, с тех пор как сел за работу, и ноги у него затекли, а спина болела. Он пнул ногой кучу хлама на полу и вышел в соседнюю комнату.

Отворив дверцу шкафчика, он бросил один-единственный взгляд на жестянки с бобами и макаронами, и этого было достаточно.

– Нет, сэр! Только не для меня! – сказал он вслух самому себе. – Будь я проклят, если стану есть из этих жестянок!

Туземец захлопнул шкафчик с такой силой, что жестянки на полке загремели. Одного вида этих ярких, желтых с красным банок было довольно, чтобы он утвердился в своем решении, и с этой минуты он знал, что ему делать. Он голодал все утро и обходился без еды, пока мог терпеть. Он подумал было о шницелях Эда Говарда, но сказал себе, что даже полная тарелка этих шницелей не утолит того голода, от которого мучительно сжимается его желудок.

Оставив шкафчик в покое, он подошел к умывальному тазу и плеснул водой себе на голову. Потом, глядя на себя в зеркало, висящее на стене, он старательно расчесал и разделил пробором жидкие, песочного цвета волосы и наконец остался доволен своей наружностью. Надев штаны и синюю куртку, затянув пояс еще на одну дырку, он был готов к выходу из дома. Уходя, он равнодушно посмотрел на верстак и подумал, что вряд ли ему захочется когда-нибудь докончить починку разобранных приемников, электрических тостеров и настольных ламп.

Выйдя из дому и повернув ключ в двери, Туземец пошел гораздо быстрее обычного к концу тупика, а потом побежал дальше по переулку позади Черри-стрит. («Вон опять идет Туземец Ханникат к дому Мэйбл Бауэрс. Всякому хочется угадать, чем на этот раз дело кончится. Верно только то, что на все, что бы ни случилось, можно смотреть с двух сторон. Одни одобряют Туземца и Мэйбл, потому что из-за них покончили с Клайдом Хефлином. И есть другие, которые осуждают их, потому что из-за них был убит Харви Браун, а Джозине Мэддокс пришлось уехать из города. А по-моему надо думать только так, что каждый раз, как случится что-нибудь хорошее, обязательно жди чего-нибудь дурного. Полагаю, остается только признать, что одно без другого не бывает, и надо всеми силами стараться, чтобы хорошее пересилило плохое».)

День был холодный под Серым мрачным небом, и похоже было, что еще до сумерек польет осенний дождь. В это время года так и следует ожидать холодных дождей, пронизывающих северных ветров и ночных заморозков. Словно готовясь к внезапному приходу зимних холодов, многие жители этой части города еще днем затопили печи и камины, и тонкое облачко синеватого дыма поднималось над домами и вершинами деревьев.

Всю дорогу по переулку Туземец чуть не бежал. Прежде чем отворить калитку во двор Мэйбл, он остановился отдохнуть и перевести дыхание. Над верхним краем забора он видел мирный султан дыма, выходящий из трубы кирпичного дома, и задний двор тоже выглядел безмятежно и уютно.

Чем дольше он стоял, глядя на такую приятную и уютную картину, тем больше надеялся, что Мэйбл не станет злиться и не погонит его со двора, прежде чем он сможет объяснить ей по всей правде, зачем пришел. («Вы заметите, что люди, которые кичатся тем, что они лучше и важнее Туземца Ханниката, или по крайней мере думают так про себя, больше других стараются скрывать свои недостатки. Вам следует восхищаться Туземцем, потому что он такой, какой есть, и ничем другим быть не претендует. А этого вы не можете сказать про двуличных политиков, которые бывают так благочестивы по воскресеньям, а в остальные дни недели закрепляют за собой голоса и затыкают рты взятками, лишь бы остаться на выборной должности. Эти люди еще в пятом классе школы не знали, как пишется «честность» и «прямота».)

Он отворил калитку, потом старательно прикрыл ее, чтобы ему не влетело за то, что она осталась открытой, и вошел во двор, теперь уже с таким чувством, словно просто возвращается домой, пробыв в центре города несколько часов по делу. Однако, прежде чем идти дальше, он остановился перед мусорной кучей и с любопытством потыкал в нее палкой. Как он и ожидал, ничего стоящего не выкинули сюда за то время, что он пробыл в отсутствии. Он опять подивился, как и в прошлый раз, почему у такой богатой женщины, как Мэйбл, такая неважная мусорная куча. У себя в переулке он видывал помойки куда лучше, включая и его собственную.

По дороге к заднему крыльцу он обвел взглядом весь двор, но не заметил в нем большой перемены. С искривленного тунгового дерева, быть может, сбило ветром еще несколько веток, ива, может быть, склонилась еще ниже к земле, но виноградная лоза провисала так же, как всегда, и почерневшие на дожде деревянные стулья оставались на старых местах. Даже и жесткая трава росла все так же пучками и клоками, и ее все так же не мешало бы скосить.

От земли до площадки крыльца было около десятка деревянных ступенек, и Туземец перепрыгивал их по две зараз.

Добравшись до двери и даже не колеблясь ни минуты, он громко и уверенно постучался несколько раз подряд. Гораздо раньше, чем он ожидал, где-то в глубине дома послышался шум и дверь немного приоткрылась.

Он видел, что Мэйбл смотрит на него в узкую щель растерянным взглядом, и ждал, что она распахнет дверь настежь. Однако щель не стала шире ни на дюйм. Он придвинулся ближе.

– Мое почтение, – сказал Туземец, широко ухмыляясь, и наклонил голову набок, готовясь выслушать ее ответ.

Последовало долгое молчание, как будто Мэйбл была слишком удивлена и растеряна, чтобы говорить. Она все еще казалось испуганной и взволнованной.

– Мое почтение, Мэйбл, – отважно повторил он, наклоняясь вперед, чтобы лучше разглядеть ее в узкую щель. – Это я – Туземец Ханникат. Вы ведь еще не успели забыть, кто я такой?

Радостная улыбка расплылась у него по всему лицу.

Опять наступило молчание. В это время она приоткрыла дверь еще на несколько дюймов, и он увидел, что она оглядывает его с головы до ног, словно не узнавая. Мэйбл придерживала у горла полинявший халат, и волосы падали космами ей на лицо. Вдруг, не говоря ему ни слова, она захлопнула дверь, и он ясно услышал, как ключ повернулся в замке. Он попробовал повернуть ручку и открыть дверь, но она была крепко заперта.

– Мэйбл! – позвал он громко, вовсю громыхая дверной ручкой. – Вы же знаете, кто я такой! Я Туземец Ханникат! Не могли же вы меня забыть!

Он перестал греметь ручкой и внимательно прислушался, но из дома не доносилось ни звука. После этого ему оставалось только беспомощно стоять перед дверью и придумывать какой-нибудь другой способ попасть в дом.

Шторы на окнах были спущены, и не представлялось никакой возможности заглянуть в комнаты. Он подумывал, уж не обойти ли кругом, к фасаду, выходящему на улицу, может быть Мэйбл отопрет парадную дверь, но тут же решил, что это только отнимет время. Он упрекал себя за то, что мало поговорил с ней, не сказал еще чего-нибудь, пока была возможность, пока она еще не захлопнула перед ним дверь и не заперла ее, но он понимал, что теперь слишком поздно придумывать такое, что хоть сколько-нибудь помогло бы делу. Кроме того, он пришел к Мэйбл совершенно уверенный в том, что она сама будет говорить все время, и приготовился выслушать всю брань и все наставления с ее стороны, лишь бы только войти в дом и съесть приготовленный ею обед.

На крыльце становилось все холоднее, и он дрожал, засовывая руки поглубже в карманы, чтобы согреться. Когда порывы ветра проносились над крышей, а потом по крыльцу, он чуял уютный запах дыма и по этому запаху понял, что в гостиной у Мэйбл жарко полыхает камин.

И тут он услышал, что в доме торопливо передвигают стулья и со стуком захлопывают ящики комода, и снова начал изо всех сил стучать в дверь. Скоро, заглушая этот шум, послышался громкий стук посуды, второпях составленной в кухонную мойку. К этому времени у него заболели костяшки пальцев на правой руке, и он начал стучать левой.

После всего этого прошло едва несколько минут, как Мэйбл отперла дверь и распахнула ее настежь. На сей раз она уже не выглядела встревоженной и растерянной, а, напротив, была спокойна и безмятежно улыбалась. Она сняла выцветший халат и надела одно из своих новых платьев с цветочками. Волосы были наскоро причесаны и подвязаны розовой ленточкой. На лице у нее оставались пятнышки пудры, которую она не успела стереть как следует.

– Мое почтение, Мэйбл, – сказал он живо. – Я уж боялся, что вы меня сперва не узнали. Думал, что вы поэтому заперли дверь и не хотели меня пускать.

Она смотрела на него, помаргивая глазами.

– Ну и ну, Туземец Ханникат, а знаешь ли ты, что мне следовало бы сделать?

– Что?

– Взяться хорошенько да и ругать тебя целый век на чем свет стоит за то, что ты приходишь вот так, стучишься ко мне в дверь и застаешь меня врасплох. Я была поражена, как никогда в жизни. Если тебе показалось, что вид у меня немножко удивленный, так именно поэтому.

Мэйбл говорила с ним, и в ее голосе не слышалось ни малейшего гнева. Глаза у нее все так же моргали, и она даже приятно улыбалась ему.

– Ничего не имею против, если побранят немножко, – сказал он. – Я вроде как бы ожидал…

– Я просто никому на свете не решилась бы показаться в этом старом, замурзанном халате. Я иной раз его надеваю на время уборки или пыль стереть, чтобы не пачкать хорошее платье. Ты, должно быть, подумал, что я выгляжу просто ужасно, когда я открыла тебе дверь в первый раз. Страх как обидно, что ты видел меня такой неряхой и растрепой. Мужчина должен отнестись снисходительно, если застанет иной раз женщину в неприбранном виде. Могу только надеяться, что ты не думаешь, будто я всегда такая хожу.

С широкой улыбкой, расплывшейся во все лицо, Туземец осторожно шагнул вперед.

– Ты, верно, хочешь узнать, где твой узел с платьем, что ты оставил, и то самое ружье и удочка? – спросила она, все еще держа дверь распахнутой настежь. – Я знала, что ты беспокоишься насчет этих вещей. Что ж, сказать тебе по правде, я их не выкинула на улицу, как обещала. Так я до них и не добралась, не знаю уж почему. Это на меня похоже. Во всяком случае, все твои вещи тут, в доме, лежат там же, где ты их оставил. Все в целости и сохранности.

Она вдруг остановилась, озабоченно хмурясь.

– Ну, в чем теперь дело? – встревоженно спросил он.

– Не знаю, что со мной такое. О чем я только думаю. Ты весь дрожишь от холода. Нельзя тебе стоять здесь в такую погоду – еще простудишься насмерть, схватишь воспаление легких. Сию минуту ступай в комнату и грейся у камина! Я только что подложила дров в огонь. Тебе теперь будет тепло и уютно. Входи в дом.

Он живо протиснулся бочком в прихожую.

– Ты, верно, подумал, что я уж совсем негостеприимная, – сказала она, закрывая дверь.

Туземец по пятам за ней проскользнул в гостиную и, очутившись там, подошел прямо к камину. Стоя на каменной плите перед очагом, он нагнулся и согревал руки жаром пылающих дубовых поленьев.

Мэйбл села и, очень довольная, молча ждала, пока он не повернется погреть спину.

– Прежде чем ты скажешь хоть слово, – заговорила она, когда он взглянул на нее, – я сама должна тебе сказать кое-что от чистого сердца. Да я и нисколько не стыжусь говорить при тебе правду. Это на меня похоже. Я никогда не умела скрывать свои чувства. Вот почему я хочу, чтобы ты знал, что я была ужасно одинока последние дни в этом большом доме. А чувство одиночества всегда заставляет меня думать много и по чистой совести.

Он радостно улыбнулся. Он был уверен, что она говорит не зря, а собирается приготовить отличный обед и пригласить его пообедать. В предвкушении он начал кивать головой, готовый согласиться со всем, что бы ни сказала Мэйбл.

– Не суди меня слишком строго за прошлое, – говорила она серьезно. – Как только я услышала, что Джозина Мэддокс уезжает из города и никогда больше не вернется, я решила, что мне надо делать. Это на меня похоже. Я сказала себе, что во всей этой беде прежде всего я виновата и что меня и надо осуждать за все случившееся. Когда ты меня узнаешь получше, ты увидишь, что это на меня похоже.

Туземец слушал, все так же кивая головой.

– А теперь я не хочу, чтобы ты изводился. Я не собираюсь бранить тебя за мои собственные ошибки и недостатки. Это было бы на меня не похоже. Ну что ж, за последние дни я много и по чистой совести думала и решила, что вся беда вышла из-за того, что я напрасно тебя осуждала за все происшедшее, ведь с твоей стороны было вполне естественно похвалить стряпню Джозины, как ты ее похвалил. Кому же не известно, что мужчины любят покушать. Ну, а дальше именно потому мне и стало ясно, что если бы я сама стряпала, то ты бы меня похвалил точно так же и остался бы тут, в моем доме, вместо того чтобы уйти и есть ее стряпню – жареную курицу и пирог с бататами, что она тебе отнесла. Одно только мне в этом не нравится, что на ней не было платья в то время, когда ты ужинал. Но всем известно, что это уж такая женская манера угождать мужчине. Нет, ты не думай, будто я не знаю, о чем говорю. Я вовсе не дура и в жизни много думала и уж настолько-то в мужчинах разбираюсь. Все мужчины как две капли воды похожи друг на друга. Все они хотят одного и того же, какие бы с виду они ни были разные. А как дело дойдет до стряпни, так мужчинам больше всего понравится та женщина, чья стряпня им больше придется по вкусу.

– Мой папа мне говаривал, что для мужчины лучше всего та женщина… – начал было Туземец, но Мэйбл остановила его прежде, чем он успел договорить.

– Не прерывай меня, когда я говорю, – сказала она, сурово хмурясь. – Что бы ты ни хотел сказать, все это может подождать своей очереди. А мне нужно тебе докончить про нынешнее утро. Так вот, продолжаю. Сидя тут в таком одиночестве, я обдумала все это по чистой совести и потому позвонила нынче утром Миллеру Хайэту, сейчас же, как только услыхала, что Джозина уезжает, и сказала ему, чтобы ты немедленно ко мне вернулся. Он пообещал, что повидается с тобой и даст тебе знать, как только освободится. Миллер Хайэт всегда был из тех несносных, нерешительных копуш-адвокатов, которые даже марки на письмо не наклеят, не подождав до завтрашнего утра, и я никак не ожидала, что он так быстро обернется и пришлет тебя так скоро. Вот почему я была еще не совсем одета и не приготовилась встретить тебя у дверей. Я думала, что ты придешь гораздо позже. Но все равно, я очень рада, что Миллер Хайэт поторопился сказать тебе.

Туземец только мотал головой.

– Не знаю, что вам и сказать. Понятия не имею, о чем вы говорите?

– Понятия не имеешь?

– Для меня это новость.

– Это странно.

– Мне тоже что-то странно.

– Но разве он тебе не сказал?

– Кто? Миллер Хайэт? Миллер Хайэт меня и в глаза не видел. Я сегодня с ним ни разу не встретился.

Мэйбл наклонилась вперед на своем стуле, нервно ломая пальцы.

– Так кто же тебе сказал, Туземец?

– Никто.

– Так как же ты узнал?

– Что узнал, Мэйбл? Я все еще ничего не знаю и ровно ничего не понимаю из того, что вы говорите. Я знаю только то, что вы мне сейчас сказали, и даже в этом никак не разберусь.

– Так почему же ты сюда пришел?

– Это нетрудно объяснить. Я вам как-то рассказывал насчет этого. Мой папа говорил, что если мужчина хочет вкусно есть и спать в тепле зимой, когда ночи холодные, то самое лучшее…

– Но как же ты узнал, что я хочу, чтобы ты вернулся?

– Я и не знал наверняка. Все только надеялся, да молился, да испытывал свое счастье. Я был такой голодный все утро, да и до сих пор, что пришлось рискнуть. Мне надоело и опротивело есть холодные чилийские бобы и макароны из консервных банок, да и шницели Эда тоже надоели, и я дал себе слово, что будь я бродячая рыжая собака с жестянкой на хвосте, если проглочу хоть один кусок такой еды. И тут я вас добром вспомнил и затосковал о всех тех вкусных обедах, которые вы готовите и которых мне не видать. И я просто-напросто решил попытать свое счастье, взял и постучался к вам с черного хода. Вот и вся разгадка. Я рассчитал, что счастье должно опять повернуть в мою сторону, после того как мне не везло последние дни, и что теперь как раз пора испытать его снова, чтобы оно начало действовать и принесло мне какую-нибудь пользу.

Мэйбл с глубоким вздохом опустилась в кресло. Ее глаза слезливо мигали.

– Никак не могу в себя прийти, – сказала она дрожащим голосом. – Ты вправду хочешь сказать, что вернулся потому, что сам захотел вернуться? А не потому, что я за тобой послала?

– Это правда, Мэйбл. Если я когда говорил правду во сне или наяву, так это правда.

Она склонила голову, закрыв руками лицо и вытирая слезы на глазах.

– Ты меня так растрогал, что я даю слово отныне и навсегда называться миссис Туземец Ханникат. Утром я одно время подумывала, не позволишь ли ты мне называть тебя Туз или Тузик, но это будет на тебя непохоже. Для тебя самое подходящее имя Туземец. Я никогда больше не буду браниться с тобой и надоедать тебе или приставать, чтобы ты переменил имя на какое-нибудь другое. Теперь я убеждена, что оно и в самом деле счастливое.

– В точности, как мой папа говорил, для меня это действительно счастливое имя, – объявил он, широко ухмыляясь. – Я бы с ним не расстался ни за что на свете. И вам оно тоже нисколько не повредит.

Мэйбл встала с кресла и подошла к Туземцу, стоявшему у камина. От голодных спазм в желудке он начал вертеться и переминаться с ноги на ногу.

– Мой папа говаривал мне, что самый верный способ узнать цену женщине – это попробовать ее стряпни. Так вот, если бы мне перекусить слегка…

– Я для тебя нынче приготовлю ужин, Туземец, – сказала она, стоя рядом с ним и глядя на него. – Я целый день придумывала, чем бы мне тебя угостить. Будет все, что ты любишь.

Мэйбл прижалась к нему и положила голову ему на плечо.

– Ты не знаешь, как приятно чувствовать, что ты здесь, со мной.

– Ну, а как же пироги с бататами? – озабоченно спросил он. – Я вроде как на них рассчитывал, а сейчас, пожалуй, вам уже некогда будет их испечь.

– Нынче утром я посадила в печь четыре пирога с бататами, сразу после того как позвонила Миллеру Хайэту и послала его за тобой. К ужину они как раз будут холодные, такие, как ты любишь.

Оставив Туземца одного, она отправилась в кухню. Но не дойдя до двери, остановилась и обернулась.

– Туземец Ханникат, я хочу узнать только одно, прежде чем выйду из этой комнаты и сделаю еще хоть один шаг к кухне.

– Что же это такое, Мэйбл?

– Если я оставлю тебя здесь, в доме, и буду стряпать для тебя все, что ты любишь, почем я могу знать, что ты не станешь бегать за этими… за такими девчонками, как Джозина? Я бы умерла от унижения, если б это опять случилось.

Туземец заложил руки за спину, грея их перед жарко пылающими дубовыми поленьями. Широкая улыбка расходилась от углов его рта по всему лицу.

– Нет, сэр! Только не я! Больше вы меня на этом не поймаете, Мэйбл. Я, черт возьми, сам об этом позабочусь.

ЭРСКИН КОЛДУЭЛЛ И ЕГО НОВЫЕ КНИГИ

Американского рассказчика и романиста Эрскина Колдуэлла советские читатели знают давно – без малого тридцать лет. С первых же книг Колдуэлла, изданных в Советском Союзе, нам полюбились его тонкая, чуть тронутая горечью усмешка, и его откровенно и метко разящий смех, и его любовь к людям из народа – смешливым и в то же время серьезным, потому что и смеются они чаще всего всерьез.

Колдуэлл-новеллист представлен у нас значительно полнее, чем романист. Из восемнадцати романов и повестей писателя на русском языке опубликованы только «Табачная дорога», «Случай в июле», «Мальчик из Джорджий» и «Дженни». Зато все лучшее из его обширной новеллистики издавна вошло в наш обиход и заметно приблизило к нам тех самых американцев, которыми густо населены его книги.

Эрскин Колдуэлл писал о разных американцах и о разных сторонах их жизни и их характеров. Писал о лесорубах и о литераторах, о мелких обывателях и крупных дельцах, о нищете и стяжательстве, о дружбе и трусости. Иногда художник поднимался до создания социально значительных полотен, хотя он – как ясно всякому, кто знаком с его манерой письма, – не склонен ни к большим обобщениям, ни к громким проповедям. Видимо, не имеет смысла и предъявлять к нему чрезмерные требования. Ведь и в наиболее сатирических портретах и даже в шаржах, которыми изобилуют его книги, есть своя особая мягкость, не снижающая, впрочем, остроты обличения. Обличая того или иного человека, он стремится не уничтожить его своим словом, а показать и осудить его пороки. Как знать, словно рассуждает он, может, сказанное попадет в цель и заставит одних людей одуматься, а сотни и тысячи других – поразмыслить над тем, что их окружает.

«Целью всех моих книг было создать зеркало, в которое люди могли бы взглянуть на себя. Пользу или вред могут принести мои книги – зависит от того, как человек воспримет образ, отраженный в зеркале», – писал Колдуэлл в 1956 году^[12]. Разумеется, было бы неверно усматривать в этом выразительном сравнении писателя признание в безразличии к внутреннему миру человека. Только глухие к зову искусства, черствые души могли бы, ссылаясь на эти слова Колдуэлла, упрекать его в равнодушии или, больше того, в любовании насилием и злом. Среди литературных судей нынешней Америки находились и такие; они, несомненно, сыграли роль в том, что самые значительные произведения Колдуэлла замалчивались, а то и прямо преследовались на родине писателя.

Манере Колдуэлла чужды шумные декларации и протесты против социальных зол и людских бед. Чаще всего он негромко и внешне спокойно, обстоятельно рассказывает о событиях, леденящих душу, как о чем-то обыденном и заурядном. Да ведь в том-то и сила его слова, что все рассказываемое им и есть повседневное, прочно вошедшее в привычный для американцев уклад жизни, ставшее органической частью их существования. О том, насколько точно попадает в избранную мишень заложенный в лучших произведениях писателя заряд благородного и глубоко человечного негодования, лучше всего свидетельствуют многочисленные попытки тем или иным способом «обезвредить» его книги. Чаще всего их замалчивали. Когда же одного заговора молчания оказывалось недостаточно, из архивной пыли извлекались законы о нарушении пристойности – те самые законы, на которые официальные и неофициальные «эксперты» старательно закрывают глаза, когда дело идет о щедром финансировании полупорнографических, бульварных романчиков и изобилующих фривольностями бродвейских спектаклей и голливудских боевиков. А ведь именно под предлогом борьбы с непристойностью в свое время был наложен запрет на инсценировку «Табачной дороги» и возбуждалось судебное дело против романа «Акр господа бога». Между тем, как обстоятельно показывает в своей статье А. А. Елистратова, советский исследователь творчества Колдуэлла, в ряду книг, в которых писатель «отказывался от сентиментальных прикрас и лжеоптимистических уловок в изображении социальных «низов» Америки», в которых «тупой и жестокий «идиотизм деревенской жизни» представал во всей своей потрясающей уродливости», роман «Табачная дорога» занимает далеко не последнее место^[13].

Эрскин Колдуэлл тем в первую очередь и близок русским читателям, что он является носителем той же реалистической традиции, которая органически присуща нашему искусству, нашей литературе. О своей верности реализму в литературе Колдуэлл неоднократно говорил и писал по разным поводам. Осенью 1959 года на встрече с сотрудниками журнала «Иностранная литература» в Москве он сказал: «Я всегда был и буду реалистом в своем творчестве, я писал о жизни, которую знал, потому что сам жил ею»^[14]. Речь шла о его произведениях тридцатых годов.

Очень характерно и другое признание писателя, свидетельствующее не только о его верности реализму в искусстве, но и о внутренней связи художника с русской реалистической школой. В ряду многочисленных высказываний о А. П. Чехове, полученных редакцией журнала «Иностранная литература» в дни празднования столетия со дня рождения писателя, есть отклик и Эрскина Колдуэлла. При обычной для Колдуэлла сдержанности поражает то глубокое волнение, которым проникнуты его слова о Чехове. Особенно, пожалуй, значительны следующие строки: