Текст книги "По ком звонит колокол"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

5

Роберт Джордан откинул попону, закрывавшую вход, и, выйдя из пещеры, глубоко вдохнул прохладный ночной воздух. Туман рассеялся, и показались звезды. Ветра не было, и после спертого воздуха пещеры, в котором смешивались табачный дым и дым очага, запахи жареного мяса и риса, шафрана, перца и оливкового масла, винно-смолистый дух от большого бурдюка, подвешенного у входа за шею, так что все четыре ноги торчали в стороны, а из той, откуда цедили вино, капли падали на землю, прибивая пыль, после пряного аромата каких-то неведомых ему трав, которые пучками свешивались с потолка вперемешку с гирляндами чесноку, после медного привкуса во рту от красного вина и чеснока, после запаха лошадиного и человечьего пота, которым была пропитана одежда сидевших за столом людей (острая кислятина человечьего пота с примесью тошнотворно-сладкого запаха засохшей пены с лошадиных боков), – после всего этого приятно было вбирать полной грудью чистый ночной воздух гор, отдающий хвоей и росистой приречной травой. Роса была обильная, потому что ветер улегся, но Роберт Джордан решил, что к утру подморозит.

Он стоял перед входом в пещеру, стараясь надышаться, и вслушивался в звуки ночи. Он услышал отдаленный раскат выстрела, потом крик совы в нижнем лесу, там, где был загон для лошадей. Потом из пещеры донеслось пение цыгана и мягкие переборы гитары. «Наследство мне оставил отец», – вывел нарочито гортанный голос, немного задержался на высокой ноте и продолжал:

 
Месяц, звезды и солнечный свет,
Никак его не истрачу я,
А скитаюсь уж сколько лет!
 

Гитара забренчала быстрыми аккордами в знак одобрения певцу.

– Хорошо поешь, – услышал Роберт Джордан чей-то голос. – Теперь каталонскую, цыган.

– Не хочу.

– Давай. Давай. Каталонскую.

– Ну, ладно, – сказал цыган и затянул уныло:

 
Черна моя кожа,
Приплюснут нос,
Но я человек все же.
 

– Ole! – крикнул кто-то. – Давай, давай, цыган!

Голос певца окреп и зазвучал печально и насмешливо:

 
Я негром, а не каталонцем рожден,
За это хвала тебе, боже.
 

– Ну, расшумелись, – сказал голос Пабло. – Уймись, цыган!

– Да, – подхватил голос женщины. – Глотка у тебя здоровая. Таким пением ты всех окрестных guardia civil соберешь, а слушать все-таки противно.

– Я еще песенку знаю, – сказал цыган, и гитара начала вступление.

– Держи ее при себе, – ответила ему женщина.

Гитара смолкла.

– Я сегодня не в голосе. Потеря, значит, невелика, – сказал цыган и, откинув попону, вышел в темноту.

Видно было, как он постоял у дерева, потом направился к Роберту Джордану.

– Роберто, – тихо сказал цыган.

– Да, Рафаэль, – откликнулся Роберт Джордан. По голосу цыгана он сразу понял, что вино на него подействовало. Сам он тоже выпил немало – две кружки абсента и еще вино, но голова у него оставалась холодной и ясной, потому что сложность, возникшая из-за Пабло, все время держала его в напряжении.

– Почему ты не убил Пабло? – спросил цыган совсем тихо.

– А зачем его убивать?

– Рано или поздно все равно придется. Почему ты не воспользовался случаем?

– Ты это серьезно?

– А как ты думаешь, чего ждали все? Как ты думаешь, зачем Пилар услала девушку? По-твоему, после таких разговоров все может остаться как было?

– Что ж вы сами его не убили?

– Que va[11]11
  «Ну да!», «Вот еще!» и т.п. (исп.)


[Закрыть], – сказал цыган спокойно.

– Это твое дело. Три или четыре раза нам казалось, что вот сейчас ты его убьешь. У Пабло нет друзей.

– Мне приходила такая мысль, – сказал Роберт Джордан. – Но я от нее отказался.

– Это было каждому ясно. Все видели, что ты готовишься. Почему ты этого не сделал?

– Я боялся, что это будет неприятно вам или женщине.

– Que va! Женщина сама ждала этого, как шлюха ждет взлета большой птицы. Ты моложе, чем кажешься.

– Может быть.

– Убей его сейчас, – настаивал цыган.

– Это будет убийство из-за угла.

– Тем лучше, – сказал цыган совсем тихо. – Риску меньше. Ну? Убей его.

– Я так не могу. Это подло, а тем, кто борется за наше общее дело, подлость не к лицу.

– Ну, вызови его на ссору, – сказал цыган. – Все равно ты должен его убить. Ничего другого не остается.

В эту минуту, не спугнув тишины, из-за деревьев вылетела сова, ринулась вниз, на добычу, потом снова взмыла, хлопая крыльями быстро, но бесшумно.

– Вот смотри, – сказал в темноте цыган. – Так должны бы двигаться люди.

– И так же слепнуть днем, сидеть на дереве и ждать, когда вороны заклюют? – спросил Роберт Джордан.

– Это бывает не часто, – сказал цыган. – И то разве случайно. Убей его, – продолжал он. – Смотри, потом трудней будет.

– Все равно момент уже упущен.

– Вызови его на ссору, – сказал цыган. – Или сделай это тишком.

Попона, которой был завешен вход, приподнялась, пропуская свет. Кто-то вышел из пещеры и подошел к ним.

– Ночь ясная, – сказал глухой, тусклый голос. – Завтра будет хорошая погода.

Это был Пабло.

Он курил русскую папиросу, и когда затягивался, огонек, разгораясь, освещал его круглое лицо. При свете звезд можно было различить его массивное туловище и длинные руки.

– Не обращай внимания на Пилар, – сказал он Роберту Джордану. Папироса вдруг вспыхнула ярче и на миг стала видна в его руке. – На нее иногда находит. Но она хорошая женщина. Она предана Республике. – Теперь огонек папиросы подрагивал в воздухе при каждом его слове. Говорит с папиросой во рту, подумал Роберт Джордан. – Нам с тобой ссориться ни к чему. Мы во всем согласны. Я рад, что ты пришел к нам. – Папироса опять вспыхнула. – Споров ты не слушай, – сказал он. – Мы все тебе рады. А теперь ты меня извини. Я пойду взгляну, как там привязали лошадей.

Он скрылся в чаще по направлению к поляне, и сейчас же снизу донеслось лошадиное ржанье.

– Видишь, – сказал цыган. – Теперь видишь? Вот и упустил случай.

Роберт Джордан молчал.

– Пойду тоже туда, – сердито сказал цыган.

– Зачем?

– Que va, зачем. Посмотрю хоть, чтоб он не сбежал.

– А он может взять лошадь и уйти понизу?

– Нет.

– Тогда иди туда, где его можно задержать.

– Там Агустин.

– Вот и ступай поговори с Агустином. Расскажи ему, что тут у нас вышло.

– Агустин его с радостью убьет.

– Тем лучше, – сказал Роберт Джордан. – Вот ступай и расскажи ему все, как было.

– А потом?

– Я спущусь вниз, на поляну.

– Хорошо. Вот это хорошо. – В темноте Роберт Джордан не видел лица Рафаэля, но угадывал на нем улыбку. – Вот теперь я вижу, что ты подтянул штаны, – сказал цыган одобрительно.

– Ступай к Агустину, – сказал ему Роберт Джордан.

– Иду, Роберто, иду, – сказал цыган.

Роберт Джордан вошел в чащу и стал пробираться к поляне, ощупью находя дорогу между деревьями. На открытом месте тьма была не такая густая, и, дойдя до опушки, он разглядел темные силуэты лошадей, бродивших на привязи по поляне. Он сосчитал их при свете звезд. Их было пять. Роберт Джордан сел под сосной лицом к реке и стал думать.

Я устал, думал он, и, может быть, я рассуждаю неправильно. Но моя задача – мост, и я не смею попусту рисковать собой, пока не выполню эту задачу. Конечно, иногда бывает так, что не рискнуть там, где нужно рискнуть, еще хуже, но до сих пор я старался не мешать естественному ходу событий. Если цыган говорит правду и от меня действительно ждали, что я убью Пабло, я должен был его убить. Но я не был уверен в том, что от меня этого ждут. Нехорошо чужому убивать одного из тех, с кем приходится работать. Можно убить в бою, можно убить, подчиняясь дисциплине, но здесь, я думаю, это вышло бы очень нехорошо, хотя соблазн был так велик и казалось, это самое простое и ясное решение. Но в этой стране нет ничего ясного и простого, и хотя жена Пабло внушает мне полное доверие, трудно сказать, как бы она отнеслась к столь крутой мере. Смерть в таком месте может показаться чем-то очень мерзким, безобразным и страшным. Не знаю, не знаю, как бы она отнеслась. Без этой женщины здесь не жди ни дисциплины, ни порядка, а при ней все может еще наладиться очень хорошо. Лучше всего было бы, если б она сама его убила, или цыган (только он не убьет), или часовой Агустин. Ансельмо сделает это, если я скажу, что так нужно, хоть он и говорит, что не любит убивать. По-моему, он ненавидит Пабло, а мне он доверяет и видит во мне представителя того дела, в которое верит. Тут только он да эта женщина и верят в Республику по-настоящему; впрочем, об этом еще рано говорить.

Когда его глаза привыкли к свету звезд, он увидел, что возле одной из лошадей стоит Пабло. Лошадь вдруг подняла голову, потом нетерпеливо мотнула ею и снова принялась щипать траву. Пабло стоял возле лошади, прислонившись к ее боку, покачиваясь вместе с ней, когда она натягивала веревку, похлопывая ее по шее. Его ласка раздражала лошадь, мешая ей пастись спокойно. Роберт Джордан не видел, что делал Пабло, и не слышал, что он говорил лошади, но видел, что он не отвязывает ее и не седлает. Он сидел и наблюдал за Пабло, стараясь прийти к какому-нибудь решению.

– Ты моя большая хорошая лошадка, – говорил в темноте Пабло гнедому жеребцу с белой отметиной. – Ты мой белолобый красавчик. У тебя шея выгнута, как виадук в моем городе. – Он сделал паузу. – Нет, выгнута круче и еще красивее. – Лошадь щипала траву, то и дело отводя голову в сторону, потому что человек своей болтовней раздражал ее. – Ты не то что какой-нибудь дурак или женщина, – говорил Пабло гнедому жеребцу. – Ты, ты, ах ты, моя большая лошадка. Ты не то что женщина, похожая на раскаленную каменную глыбу. Или девчонка со стриженой головой, неуклюжая, как только что народившийся жеребенок. Ты не оскорбишь, и не солжешь, и все понимаешь. Ты, ах ты, моя хорошая большая лошадка!

Роберту Джордану было бы очень интересно услышать, о чем говорил Пабло с гнедым жеребцом, но услышать ему не пришлось, так как, убедившись, что Пабло пришел сюда только проверить, все ли в порядке, и решив, что убивать его сейчас было бы неправильно и неразумно, он встал и пошел назад, к пещере. Пабло еще долго оставался на поляне, разговаривая с лошадью. Лошадь не понимала его слов и только по тону чувствовала, что это слова ласки, но она целый день провела в загоне, была голодна, ей не терпелось поскорей общипать всю траву кругом, насколько хватало веревки, и человек раздражал ее. Наконец Пабло перенес колышек в другое место и снова стал возле лошади, но теперь уже молча. Лошадь продолжала пастись, довольная, что человек больше не докучает ей.

6

Роберт Джордан сидел у очага на табурете, обитом сыромятной кожей, и слушал, что говорит женщина. Она мыла посуду, а девушка, Мария, вытирала ее и потом, опустившись на колени, ставила в углубление в стене, заменявшее полку.

– Странно, – сказала женщина. – Почему Эль Сордо не пришел? Ему уже с час как пора быть здесь.

– Ты посылала за ним?

– Нет. Но он всегда приходит по вечерам.

– Может быть, он занят? Какое-нибудь дело?

– Может быть, – сказала она. – Если не придет, надо будет завтра пойти к нему.

– Да. А это далеко?

– Нет. Прогуляемся. Мне это не мешает, я засиделась.

– Можно, я тоже пойду? – спросила Мария. – Можно, Пилар?

– Да, красавица, – сказала женщина, потом повернула к Роберту Джордану свое широкое лицо. – Правда, она хорошенькая? – спросила она Роберта Джордана. – Как на твой вкус? Немножко тоща, пожалуй?

– На мой вкус, хороша, – сказал Роберт Джордан. Мария зачерпнула ему кружкой вина.

– Выпей, – сказала она. – Тогда я покажусь тебе еще лучше. Надо выпить много вина, чтобы я казалась красивой.

– Тогда я больше не буду пить, – сказал Роберт Джордан. – Ты и так красивая, и не только красивая.

– Вот как надо говорить, – сказала женщина. – Ты говоришь, как настоящий мужчина. А какая же она еще?

– Умная, – нерешительно сказал Роберт Джордан.

Мария фыркнула, а женщина грустно покачала головой.

– Как ты хорошо начал, дон Роберто, и чем ты кончил!

– Не зови меня дон Роберто.

– Это я в шутку. Мы и Пабло шутя зовем дон Пабло. И Марию сеньоритой – тоже в шутку.

– Я не люблю таких шуток, – сказал Роберт Джордан. – Во время войны все мы должны называть друг друга по-серьезному – camarada. С таких шуток начинается разложение.

– Для тебя политика вроде бога, – поддразнила его женщина. – И ты никогда не шутишь?

– Нет, почему. Я очень люблю пошутить. Но обращение к человеку – с этим шутить нельзя. Это все равно что флаг.

– А я и над флагом могу подшутить. Чей бы он ни был, – засмеялась женщина. – По-моему, шутить можно надо всем. Старый флаг, желтый с красным, мы называли кровь с гноем. А республиканский, в который добавили лилового, называем кровь, гной и марганцовка. Так у нас шутят.

– Он коммунист, – сказала Мария. – Они все очень серьезные.

– Ты коммунист?

– Нет, я антифашист.

– С каких пор?

– С тех пор как понял, что такое фашизм.

– А давно это?

– Уже лет десять.

– Не так уж много, – сказала женщина. – Я двадцать лет республиканка.

– Мой отец был республиканцем всю свою жизнь, – сказала Мария. – За это его и расстреляли.

– И мой отец был республиканцем всю свою жизнь. И дед тоже, – сказал Роберт Джордан.

– В какой стране?

– В Соединенных Штатах.

– Их расстреляли? – спросила женщина.

– Que va, – сказала Мария. – Соединенные Штаты – республиканская страна. Там за это не расстреливают.

– Все равно хорошо иметь дедушку-республиканца, – сказала женщина. – Это значит, порода хорошая.

– Мой дед был членом Национального комитета республиканской партии, – сказал Роберт Джордан.

Это произвело впечатление даже на Марию.

– А твой отец все еще служит Республике? – спросила Пилар.

– Нет. Он умер.

– Можно спросить, отчего он умер?

– Он застрелился.

– Чтобы не пытали? – спросила женщина.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Чтобы не пытали.

Мария смотрела на него со слезами на глазах.

– У моего отца, – сказала она, – не было оружия. Как я рада, что твоему отцу посчастливилось достать оружие.

– Да. Ему повезло, – сказал Роберт Джордан. – Может, поговорим о чем-нибудь другом?

– Значит, у нас с тобой одинаковая судьба, – сказала Мария.

Она дотронулась до его руки и посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел в ее смуглое лицо и в глаза, которые до сих пор казались ему не такими юными, как ее лицо, а теперь вдруг стали и голодными, и юными, и жадными.

– Вас можно принять за брата и сестру, – сказала женщина. – Но, пожалуй, ваше счастье, что вы не брат и сестра.

– Теперь я знаю, что такое со мной, – сказала Мария. – Теперь мне все стало понятно.

– Que va, – сказал Роберт Джордан и, протянув руку, погладил ее по голове.

Весь день ему хотелось сделать это, но теперь, когда он это сделал, что-то сдавило ему горло. Она повела головой и улыбнулась, подняв на него глаза, и он чувствовал под пальцами густую и в то же время шелковистую щеточку ее стриженых волос. Потом пальцы скользнули с затылка на шею, и он отнял руку.

– Еще, – сказала она. – Мне весь день хотелось, чтобы ты так сделал.

– В другой раз, – сказал Роберт Джордан, и его голос прозвучал глухо.

– А я? – загудела жена Пабло. – Прикажете мне сидеть и смотреть на вас? Что же я, по-вашему, совсем бесчувственная, что ли? Нет, ошибаетесь. Хоть бы Пабло вернулся, на худой конец и он сойдет.

Мария уже не обращала внимания ни на нее, ни на остальных, которые при свете играли за столом в карты.

– Хочешь вина, Роберто? – спросила она.

– Да, – сказал он. – Почему не выпить?

– Вот и будет у тебя такой же пьянчуга, как и у меня, – сказала жена Пабло. – И вино-то он пьет какое-то чудное. Слушай-ка, Ingles[12]12
  англичанин (исп.)


[Закрыть].

– Не Ingles. Американец.

– Хорошо. Слушай, американец. Где ты будешь спать?

– На воздухе. У меня спальный мешок.

– Ну что ж, – сказала она. – Ночь ясная.

– Да, будет холодно.

– Значит, на воздухе, – сказала она. – Ну, спи на воздухе. А твои тюки пусть спят здесь, со мной.

– Хорошо, – сказал Роберт Джордан.

– Оставь нас на минуту, – сказал он девушке и положил ей руку на плечо.

– Зачем?

– Я хочу поговорить с Пилар.

– Мне непременно надо уйти?

– Да.

– Ну что? – спросила жена Пабло, когда девушка отошла в угол, где висел бурдюк, и стала там, глядя на играющих в карты.

– Цыган сказал, что я должен был… – начал он.

– Нет, – перебила его женщина. – Он не прав.

– Если это нужно… – спокойно и все-таки с трудом проговорил Роберт Джордан.

– Ты бы это сделал, я знаю, – сказала женщина. – Нет, это не нужно. Я следила за тобой. Ты рассудил правильно.

– Но если это понадобится…

– Нет, – сказала женщина. – Говорю тебе, это не понадобится. У цыгана мозги набекрень.

– Но слабый человек – опасный человек.

– Нет. Ты не понимаешь. Он человек конченый, и никакой опасности от него быть не может.

– Не понимаю.

– Ты еще очень молод, – сказала она. – Когда-нибудь поймешь. – Потом девушке: – Иди сюда, Мария. Мы уже поговорили.

Девушка подошла к ним, и Роберт Джордан протянул руку и погладил ее по волосам. Она повела головой, точно котенок. Потом ему показалось, что она сейчас заплачет. Но она тотчас же подобрала губы и с улыбкой взглянула на него.

– Спать, спать тебе пора, – сказала женщина Роберту Джордану. – Ты проделал большой путь за сегодняшний день.

– Хорошо, – сказал Роберт Джордан. – Пойду достану свой спальный мешок.

7

Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним. Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве.

Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер.

– Это ты, – сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит.

– Забирайся в мешок, – сказал он тихо. – Тебе же холодно там.

– Нет. Не надо.

– Забирайся, – сказал он. – Потом поговорим.

Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову.

– Иди сюда, зайчонок, – сказал он и поцеловал ее в затылок.

– Я боюсь.

– Нет. Не надо бояться. Иди сюда.

– А как?

– Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу?

– Нет, – сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались и она опять вся дрожит.

– Нет, – сказал он и засмеялся. – Не бойся. Это револьвер. – Он взял его и переложил себе за спину.

– Мне стыдно, – сказала она, не поворачивая головы.

– Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?

– Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.

– Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя.

– Не надо. Раз ты меня не любишь.

– Я люблю тебя.

– Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, – сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала.

Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди.

– Я не могу поцеловать тебя, – сказала она. – Я не умею.

– Совсем это и не нужно.

– Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать.

– Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето.

– Как же быть?

– Я помогу тебе.

– Теперь лучше?

– Да. Гораздо. А тебе разве не лучше?

– Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.

– Да.

– Только не в приют. Я хочу с тобой.

– Нет, в приют.

– Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.

Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивало, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил:

– Ты уже любила кого-нибудь?

– Никогда.

Потом вдруг сникнув, вся помертвев в его объятиях:

– Но со мной делали нехорошее.

– Кто?

– Разные люди.

Теперь она лежала неподвижно, застывшая, точно труп, отвернув голову.

– Теперь ты не захочешь меня любить.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Но что-то произошло в нем, и она это знала.

– Нет, – сказала она, и голос у нее был тусклый и безжизненный. – Ты меня не будешь любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. И я буду жить в приюте, и никогда не буду твоей женой, и ничего вообще не будет.

– Я тебя люблю, Мария.

– Нет. Это неправда, – сказала она. Потом жалобно и с надеждой, словно цепляясь за последнее: – Но я никогда никого не целовала.

– Так поцелуй меня.

– Я хотела тебя поцеловать, – сказала она. – Но я не умею. Когда со мной это делали, я дралась так, что ничего не видела. Я сопротивлялась, пока… пока один не сел мне на голову, а я его укусила, – и тогда они завязали мне рот и закинули руки за голову, а остальные делали со мной нехорошее.

– Я тебя люблю, Мария, – сказал он. – И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не смеет тронуть и не может. Никто тебя не трогал, зайчонок.

– Ты правда так думаешь?

– Я не думаю, я знаю.

– И ты меня не разлюбил? – Она опять стала теплая рядом с ним.

– Я тебя люблю еще больше.

– Я постараюсь поцеловать тебя очень крепко.

– Поцелуй меня чуть-чуть.

– Я не умею.

– Ну просто поцелуй.

Она целовала его в щеку.

– Не так.

– А куда же нос? Я всегда про это думала – куда нос?

– Ты поверни голову, вот. – И тогда их губы сошлись тесно-тесно, и она лежала совсем вплотную к нему, и понемногу ее губы раскрылись, и вдруг, прижимая ее к себе, он почувствовал, что никогда еще не был так счастлив, так легко, любовно, ликующе счастлив, без мысли, без тревоги, без усталости, полный только огромного наслаждения, и он сказал: – Мой маленький зайчонок. Моя любимая. Моя длинноногая радость.

– Как ты сказал? – спросила она как будто откуда-то издалека.

– Моя радость, – сказал он.

Так они лежали, и он чувствовал, как ее сердце бьется около его сердца, и своей ногой легонько поглаживал ее ногу.

– Ты пришла босиком, – сказал он.

– Да.

– Значит, ты знала, что ляжешь тут?

– Да.

– И не боялась?

– Боялась. Очень. Но еще больше боялась, как это будет, если снимать башмаки.

– Который теперь час, ты не знаешь?

– Нет. А разве у тебя нет часов?

– Есть. Но они за твоей спиной.

– Достань их.

– Не хочу.

– Так посмотри через мое плечо.

Было ровно час. Циферблат ярко светился в темноте мешка.

– У тебя подбородок колется.

– Прости. Мне нечем побриться.

– Мне нравится так. У тебя борода светлая?

– Да.

– И она вырастет длинная?

– Не успеет до моста. Мария, слушай. Ты…

– Что я?

– Ты хочешь?

– Да. Все. Я хочу все. Если у нас с тобой будет все, может быть, станет так, как будто того, другого, не было.

– Это ты сама надумала?

– Нет. Я думала, но это Пилар мне так сказала.

– Она мудрая.

– И еще одно, – совсем тихо проговорила Мария. – Она велела мне сказать тебе, что я не больна. Она понимает во всем этом, и она велела сказать тебе.

– Она велела сказать мне?

– Да. Я с ней говорила и сказала, что я тебя люблю. Я тебя полюбила, как только увидела сегодня, я тебя всегда любила, еще до того, как встретила, и я сказала Пилар, и она сказала, если только я когда-нибудь буду говорить с тобой обо всем, что было, я должна сказать тебе, что я не больна. А про то, другое, она мне уже давно сказала. Вскоре после поезда.

– Что же она сказала?

– Она сказала, что человеку ничего нельзя сделать, если его душа против, и что, если я кого полюблю, будет так, как будто того вовсе не было. Понимаешь, мне тогда хотелось умереть.

– То, что она сказала, – правда.

– А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что я не умерла. Ты будешь меня любить?

– Да. Я и теперь тебя люблю.

– И я буду твоя жена?

– Когда занимаешься таким делом, нельзя иметь жену. Но сейчас ты моя жена.

– Раз сейчас, значит, и всегда так будет. Сейчас я твоя жена?

– Да, Мария. Да, мой зайчонок.

Она прижалась к нему еще теснее, и ее губы стали искать его губы, и нашли, и приникли к ним, и он почувствовал ее, свежую, и гладкую, и молодую, и совсем новую, и чудесную своей обжигающей прохладой, и непонятно откуда взявшуюся здесь, в этом мешке, знакомом и привычном, как одежда, как башмаки, как его долг, и она сказала несмело:

– Давай теперь скорее сделаем так, чтобы то все ушло.

– Ты хочешь?

– Да, – сказала она почти исступленно. – Да. Да. Да.