Текст книги "По ком звонит колокол"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Куда же надо идти, по-твоему? – спросила Пилар.

– Куда?

– Да, куда?

– Есть много мест, – сказал Эль Сордо. – Много мест. Ты знаешь Гредос?

– Там слишком много народу. Вот увидишь, скоро за все эти места примутся, дай только срок.

– Да. Но это обширный край и очень дикий.

– Трудно будет добраться туда, – сказала Пилар.

– Все трудно, – сказал Эль Сордо. – Добираться одинаково, что до Гредоса, что до другого места. Надо идти ночью. Здесь теперь очень опасно. Чудо, что мы до сих пор здесь продержались. В Гредосе спокойнее.

– Знаешь, куда бы я хотела? – сказала Пилар.

– Куда? В Парамеру? Туда не годится.

– Нет, – сказала Пилар. – Я не хочу в Сьерра-Парамеру. Я хочу туда, где Республика.

– Это можно.

– Твои люди пойдут?

– Да. Если я скажу.

– А мои – не знаю, – сказала Пилар. – Пабло не захочет, хотя там он мог бы себя чувствовать в безопасности. Служить ему не надо, года вышли, разве что будут призывать из запаса. Цыган ни за что не пойдет. Не знаю, как другие.

– Здесь уже так давно тихо, что они забыли про опасность, – сказал Эль Сордо.

– Сегодняшние самолеты им напомнили, – сказал Роберт Джордан. – Но, по-моему, даже удобнее действовать из Гредоса.

– Что? – спросил Эль Сордо и посмотрел на него совсем уже тусклыми глазами.

Вопрос прозвучал не слишком дружелюбно.

– Оттуда вам было бы удобнее делать вылазки, – сказал Роберт Джордан.

– Вот как! – сказал Эль Сордо. – Ты знаешь Гредос?

– Да. Там можно действовать на железнодорожной магистрали. Можно разрушать пути, как мы делаем южнее, в Эстремадуре. Это лучше, чем вернуться на территорию Республики, – сказал Роберт Джордан. – Там от вас больше пользы.

Слушая его, Глухой и женщина все больше мрачнели. Когда он кончил, они переглянулись.

– Так ты знаешь Гредос? – спросил Эль Сордо. – Верно?

– Ну да, – сказал Роберт Джордан.

– И куда бы ты направился?

– За Барко-де-Авила. Там лучше, чем здесь. Можно совершать вылазки на шоссе и на железную дорогу между Бехаром и Пласенсией.

– Очень трудно, – сказал Эль Сордо.

– Мы действовали на этой самой дороге в Эстремадуре, где гораздо опаснее, – сказал Роберт Джордан.

– Кто это мы?

– Отряд guerrilleros[36]36
  партизаны (исп.)


[Закрыть] из Эстремадуры.

– Большой?

– Человек сорок.

– А тот, у которого слабые нервы и чудное имя, тоже был оттуда? – спросила Пилар.

– Да.

– Где он теперь?

– Умер, я ведь говорил тебе.

– И ты тоже оттуда?

– Да.

– Ты не догадываешься, что я хочу сказать? – спросила Пилар.

Я допустил ошибку, подумал Роберт Джордан. Сказал испанцам, что мы делали что-то лучше их, а у них не полагается говорить о своих заслугах и подвигах. Вместо того чтобы польстить им, стал указывать, что нужно делать, и теперь они оба рассвирепели. Ну что ж, либо они переварят это, либо нет. А пользы от них, конечно, будет гораздо больше в Гредосе, чем тут. Доказательством хотя бы то, что они ничего тут не сделали после того взрыва эшелона, который организовал Кашкин. Тоже не бог весть что за операция была. Фашисты потеряли паровоз и несколько десятков солдат, а тут говорят об этом как о самом значительном событии за всю войну. Ну, может быть, им теперь станет стыдно и они все-таки уйдут в Гредос. А может быть, они меня вышвырнут отсюда. Во всяком случае, картина получается не особенно веселая.

– Слушай, Ingles, – сказала ему Пилар. – Как у тебя нервы?

– Ничего, – сказал Роберт Джордан. – Довольно крепкие.

– А то последний динамитчик, которого сюда присылали, хоть и знал свое дело, но нервы у него были никуда.

– Бывают и среди нас нервные люди, – сказал Роберт Джордан.

– Я не говорю, что он трус, держался он молодцом, – продолжала Пилар. – Но только уж очень много говорил – и все как-то по-чудному. – Она повысила голос. – Верно, Сантьяго, последний динамитчик, тот, что взрывал поезд, был немного чудной?

– Algo raro, – кивнул Эль Сордо, и уставился на Роберта Джордана круглыми, как отверстие пылесоса, глазами. – Si, algo raro, pero bueno [37]37
  да, довольно странный, но славный (исп.)


[Закрыть].

– Murio, – сказал Роберт Джордан прямо в ухо Глухому. – Он умер.

– Как он умер? – спросил Глухой, переводя взгляд с глаз Роберта Джордана на его губы.

– Я его застрелил, – сказал Роберт Джордан. – Он был тяжело ранен и не мог идти, и я его застрелил.

– Он всегда толковал об этом, – сказала Пилар. – Ему эта мысль прямо покоя не давала.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Он всегда толковал об этом, и эта мысль не давала ему покоя.

– Gomo fue?[38]38
  Как это было? (исп.)


[Закрыть] – спросил Глухой. – Вы взрывали поезд?

– Мы возвращались после взрыва поезда, – сказал Роберт Джордан. – Операция прошла удачно. Возвращаясь в темноте, мы наткнулись на фашистский патруль, и, когда мы побежали, пуля угодила ему в спину, но кости не задела ни одной и засела под лопаткой. Он еще долго шел с нами, но в конце концов обессилел от раны и не мог идти дальше. Оставаться он не хотел ни за что, и я застрелил его.

– Menos mal, – сказал Глухой. – Из двух зол меньшее.

– Ты уверен, что у тебя крепкие нервы? – спросила Пилар Роберта Джордана.

– Да, – ответил он. – Я уверен, что нервы у меня в порядке, и я думаю, что, когда мы кончим это дело с мостом, вам лучше всего будет уйти в Гредос.

Не успел он это сказать, как женщина разразилась потоком непристойной брани, который забушевал вокруг него, точно кипящая белая пена, разлетающаяся во все стороны при внезапном извержении гейзера.

Глухой закачал головой и радостно ухмыльнулся, глядя на Роберта Джордана. Он долго качал головой, а Пилар ругалась не переставая, и Роберт Джордан понял, что все уладилось. Наконец она умолкла, потянулась за кувшином с водой, запрокинула голову, напилась и сказала как ни в чем не бывало:

– Уж ты нас не учи, Ingles, что нам делать дальше. Возвращайся туда, где Республика, девчонку бери с собой, а мы тут сами решим, в какой стороне нам умирать.

– Жить, – сказал Эль Сордо. – Успокойся, Пилар.

– И жить и умирать, – сказала Пилар. – Я-то знаю, чем все это кончится. Ты славный малый, Ingles, но зря ты вздумал учить нас, как нам быть потом, когда ты сделаешь свое дело.

– А это уж твое дело, – сказал Роберт Джордан. – Я в это не вмешиваюсь.

– Но ты вмешался, – сказала Пилар. – Бери свою стриженую потаскушку и уходи туда, где Республика, но не смей закрывать дверь перед другими, которые в этой стране родились и Республике были преданы еще тогда, когда у тебя молоко на губах не обсохло.

Мария поднималась по тропинке и услышала последние слова Пилар, которые та, снова обозлившись, выкрикнула Роберту Джордану. Мария энергично замотала головой, глядя на Роберта Джордана, и подняла палец в знак предостережения. Увидев, что Роберт Джордан смотрит на девушку и улыбается, Пилар повернулась к ней лицом и сказала:

– Да. Именно потаскуха. И можете ехать вдвоем в Валенсию, а мы будем сидеть в Гредосе и есть козье дерьмо.

– Пусть я потаскуха, если тебе угодно, Пилар, – сказала Мария. – Раз ты так говоришь, значит, это правда. Но только успокойся. Что с тобой случилось?

– Ничего, – сказала Пилар и села на бревно; голос ее упал, и в нем уже не звенела металлом ярость. – Вовсе я тебя не называла потаскухой. Но мне так хочется туда, где Республика.

– Вот и пойдем все вместе, – сказала Мария.

– В самом деле, – сказал Роберт Джордан. – Раз уж тебе так не по душе Гредос.

Эль Сордо ухмыльнулся.

– Ладно, посмотрим, – сказала Пилар; ее гнев совсем улегся. – Дай мне стакан этого чудного напитка. У меня от злости горло пересохло. Посмотрим. Посмотрим, что еще будет.

– Видишь ли, товарищ, – объяснил Эль Сордо. – Самое трудное то, что это утром. – Он перестал говорить кургузыми фразами и смотрел Роберту Джордану в глаза спокойно и вразумляюще, не пытливо и не подозрительно и без той равнодушной снисходительности старого вояки, которая раньше сквозила в его взгляде. – Я понимаю твой план и знаю, что нужно ликвидировать посты и потом прикрывать мост, пока ты будешь делать свое дело. Это все я отлично понимаю. Это все было бы легко до рассвета или ближе к сумеркам.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Ступай погуляй еще немножко, ладно? – сказал он Марии, не глядя на нее.

Девушка отошла настолько, что разговор уже не долетал до нее, и села, обхватив руками колени.

– Вот, – сказал Эль Сордо. – Сделать это все – невелика задача. Но чтобы потом при дневном свете уйти отсюда и добраться до другого места – это уже задача потруднее.

– Правильно, – сказал Роберт Джордан. – Я об этом думал. Ведь и мне придется уходить при дневном свете.

– Ты один, – сказал Эль Сордо. – А нас много.

– А что, если вернуться в лагерь и ждать темноты, а потом уже уходить? – сказала Пилар, отхлебнув из стакана и снова отставив его.

– Это тоже очень опасно, – возразил Эль Сордо. – Это, пожалуй, еще опаснее.

– Представляю себе, – сказал Роберт Джордан.

– Сделать это ночью было бы пустое дело, – сказал Эль Сордо. – Но раз ты ставишь условие, что это надо днем, все осложняется.

– Я знаю.

– А если ты все-таки сделаешь это ночью?

– Меня расстреляют.

– Если ты сделаешь это днем, тебя скорей всего тоже расстреляют, а заодно и всех нас.

– Для меня это уже не так важно, поскольку мост будет взорван, – сказал Роберт, Джордан. – Но я понимаю теперь, в чем вся загвоздка. При дневном свете вы не можете организовать отход.

– Вот то-то и есть, – сказал Эль Сордо. – Нужно будет – так сможем. Но я хочу, чтоб ты понял, чем люди озабочены и почему сердятся. Ты так говоришь о переходе в Гредос, как будто это военные маневры, которые ничего не стоит выполнить. Нам попасть в Гредос можно только чудом.

Роберт Джордан молчал.

– Выслушай меня, – сказал Эль Сордо. – Я сегодня много говорю. Но это для того, чтобы лучше можно было понять друг друга. Мы здесь вообще держимся чудом. Сделали это чудо лень и глупость фашистов, но все это только до поры до времени. Правда, мы очень осторожны, никого и ничего здесь, в горах, не трогаем.

– Я знаю.

– Но после дела с мостом нам придется уходить. Надо крепко подумать над тем, как уходить.

– Понятно.

– Вот, – сказал Эль Сордо. – А теперь надо поесть. Я очень много говорил.

– Никогда не слышала, чтоб ты так много разговаривал, – сказала Пилар. – Может, от этого? – Она приподняла стакан.

– Нет, – Эль Сордо покачал головой. – Это не от виски. Это от того, что у меня еще никогда не было о чем так много говорить.

– Я оценил твою помощь и твою верность Республике, – сказал Роберт Джордан. – Я оценил трудность, которую создает время, назначенное для взрыва.

– Не будем говорить об этом, – сказал Эль Сордо. – Мы здесь для того, чтобы сделать все, что можно. Но это нелегко.

– А на бумаге все очень просто, – усмехнулся Роберт Джордан. – На бумаге взрыв моста производится в момент начала наступления, для того чтобы отрезать дорогу за мостом. Очень просто.

– Пусть бы они нам дали что-нибудь сделать на бумаге, – сказал Глухой. – И подумать и выполнить – все на бумаге.

– Бумага все терпит, – вспомнил Роберт Джордан поговорку.

– И на многое годится, – сказала Пилар. – Es muy util[39]39
  очень полезна (исп.)


[Закрыть]. Хотела бы я употребить твой приказ для этой надобности.

– Я и сам хотел бы, – сказал Роберт Джордан. – Но так никогда не выиграешь войну.

– Да, – сказала женщина. – Пожалуй, это верно. А знаешь, чего бы я еще хотела?

– Уйти туда, где Республика, – сказал Глухой. Он повернулся к ней здоровым ухом, когда она заговорила. – Ya iras, mujer[40]40
  ты уйдешь, женщина (исп.)


[Закрыть]. Вот выиграем войну, и тогда везде будет Республика.

– Ладно, – сказала Пилар. – А теперь, ради бога, давайте есть.

12

После обеда они вышли из лагеря Эль Сордо и стали спускаться по той же крутой тропинке. Эль Сордо проводил их до нижнего сторожевого поста.

– Salud, – сказал он. – Вечером увидимся.

– Salud, camarada, – ответил ему Роберт Джордан, и все трое пошли по тропинке дальше, а Глухой стоял и смотрел им вслед.

Мария оглянулась и помахала ему, и Эль Сордо ответил ей тем принятым у испанцев коротким движением руки вверх, которое выглядит так, будто человек отмахивается от чего-то, и меньше всего на свете похоже на приветствие. За столом он сидел в той же овчинной куртке, даже не расстегнув ее, и все время был подчеркнуто вежлив, заботливо поворачивал голову, чтобы лучше слышать, и, снова перейдя на кургузый язык, расспрашивал Роберта Джордана о положении в Республике; но было ясно, что он хочет поскорее отделиться от них.

Когда они уходили, Пилар спросила:

– Ну, так как же, Сантьяго?

– Никак, женщина, – сказал Глухой. – Все в порядке. Я буду думать.

– Я тоже, – сказала тогда Пилар, и во все время спуска по крутой тропинке между соснами, по которой спускаться было легко и приятно, не то что подниматься, она не вымолвила ни слова.

Роберт Джордан и Мария тоже молчали, и так они быстро дошли до того места, откуда начинался последний крутой подъем в гору и тропинка уходила в густую чащу, чтобы прорезать ее насквозь и выйти на горный луг.

День клонился к вечеру, но майское солнце уже сильно припекало, и на половине подъема женщина вдруг остановилась. Роберт Джордан тоже остановился и, оглянувшись назад, увидел капли пота, выступившие у нее на лбу. Ее смуглое лицо как будто побледнело, кожа приняла желтоватый оттенок, и под глазами обозначились темные круги.

– Отдохнем немного, – сказал он. – Мы идем слишком быстро.

– Нет, – сказала она. – Пошли дальше.

– Отдохни, Пилар, – сказала Мария. – У тебя измученный вид.

– Замолчи, – сказала женщина. – Тебя не спрашивают.

Она снова полезла в гору, но, когда они добрались до перевала, она дышала тяжело, все лицо у нее взмокло, и его бледность теперь бросалась в глаза.

– Сядь, посиди, Пилар, – сказала Мария. – Ну прошу тебя, пожалуйста, посиди.

– Ладно, – сказала Пилар, и они уселись втроем под сосной, лицом туда, где за лугом темнела вся гряда Сьерры и отдельные вершины как будто выпирали из нее, сверкая снегом в лучах предвечернего солнца.

– Такая дрянь этот снег, а как красиво, – сказала Пилар. – Один обман этот снег. – Она повернулась к Марии. – Не сердись, что я тебя выругала, guapa. Сама не знаю, что на меня нашло сегодня. Характер скверный.

– Я на твои слова не обращаю взимания, когда ты злишься, – сказала ей Мария. – А злишься ты часто.

– Нет, это не злость, это хуже, – сказала Пилар, глядя на снеговые вершины.

– Тебе нездоровится, – сказала Мария.

– И не это, – сказала женщина. – Иди сюда, guapa, положи голову ко мне на колени.

Мария придвинулась к ней поближе, вытянула руки, сложила их так, как складывают, когда спят без подушки, и улеглась на них головой. Лицо она повернула к Пилар и улыбнулась ей, но женщина все смотрела на луг, на горы. Не глядя, она погладила голову девушки, потом повела толстым коротким пальцем по ее лбу, вокруг уха и вниз вдоль кромки волос на шее.

– Сейчас я тебе ее отдам, Ingles, – сказала она.

Роберт Джордан сидел позади нее.

– Не надо так говорить, – сказала Мария.

– Да, пусть берет тебя, – сказала Пилар, не глядя на них обоих. – Ты мне никогда не была нужна. Но я ревную.

– Пилар, – сказала Мария. – Не говори так.

– Пусть берет тебя, – сказала Пилар и обвела пальцем вокруг мочки ее уха. – Но я очень ревную.

– Но, Пилар, – сказала Мария. – Ты ведь сама говорила мне, что у нас с тобой ничего такого нет.

– Что-нибудь такое всегда есть, – сказала женщина. – Всегда есть что-нибудь такое, чего не должно быть. Но у меня нет. Правда, нет. Я тебе желаю счастья, вот и все.

Мария промолчала, лежа все в той же позе и стараясь держать голову так, чтобы Пилар не было тяжело.

– Слушай, guapa, – сказала Пилар и стала рассеянно обводить пальцами овал ее лица. – Слушай, guapa, я тебя люблю, но пусть он берет тебя. Я не tortillera[41]41
  лесбиянка (исп.)


[Закрыть], я женщина, созданная для мужчин. Это правда. Но мне приятно так вот, при солнечном свете, говорить, что я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю.

– Que va. Не болтай глупостей. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

– Я понимаю.

– Que va, что ты понимаешь! Ты пара этому Ingles. Это сразу видно, и пусть так и будет. И я на это согласна. На что другое я бы не согласилась. Я глупостями не занимаюсь. Я просто говорю тебе то, что есть. Немного найдется людей, а особенно женщин, которые будут говорить тебе то, что есть. Я ревную, и так и говорю, и так оно и есть, и так я и говорю.

– Перестань, – сказала Мария. – Перестань, Пилар.

– Por que[42]42
  почему (исп.)


[Закрыть] перестань? – сказала женщина, по-прежнему не глядя на них обоих. – Не перестану, пока мне не захочется перестать. Ну, – она наконец взглянула на девушку, – вот теперь мне захотелось. И я уже перестала, понятно?

– Пилар, – сказала Мария. – Не надо так говорить.

– Ты очень славный маленький зайчонок, – сказала Пилар. – А теперь убери свою голову, потому что блажь у меня уже прошла.

– Это вовсе не блажь, – сказала Мария. – А моей голове очень удобно здесь.

– Нет. Вставай, – сказала Пилар и, подложив свои большие руки под голову девушки, приподняла ее. – Ну, а ты что, Ingles? – спросила она и, не выпуская головы девушки из рук, посмотрела на дальние горы. – Тебе что, кошка язык отъела?

– Не кошка, – ответил ей Роберт Джордан.

– А какой же зверь тебе его отъел? – Ока опустила голову девушки на землю.

– Не зверь, – сказал Роберт Джордан.

– Сам, значит, проглотил?

– Должно быть, – сказал Роберт Джордан.

– Ну и как, вкусно было? – Пилар с усмешкой повернулась к нему.

– Не очень.

– Я так и думала, – сказала Пилар. – Так я и думала. А теперь я отдам тебе твоего зайчонка. Я и не собиралась отнимать у тебя твоего зайчонка. Это хорошее прозвище, подходит к ней. Я утром слышала, как ты ее называл так.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

– Трудная ты женщина, – сказал он ей.

– Нет, – сказала Пилар. – Но я такая простая, – не сразу поймешь. А тебя, Ingles?

– Вероятно, тоже. Хоть я и не слишком прост.

– Ты мне нравишься, Ingles, – сказала Пилар. Потом улыбнулась, наклонилась вперед, опять улыбнулась и покачала головой. – Вот если б я могла отнять у тебя зайчонка или тебя отнять у зайчонка.

– Ничего бы не вышло.

– Знаю, – сказала Пилар и снова улыбнулась. – Да я бы и не захотела. А в молодые годы – отняла бы.

– Это я верю.

– Веришь?

– Конечно, – сказал Роберт Джордан. – Но к чему весь этот разговор?

– Это так на тебя не похоже, – сказала Мария.

– Я сама на себя не похожа сегодня, – сказала Пилар. – Совсем не похожа. От твоего моста у меня голова разболелась, Ingles.

– Что ж, можно назвать его Мост головной боли, – сказал Роберт Джордан. – Но он у меня полетит в теснину, как сломанная птичья клетка.

– Вот это хорошо, – сказала Пилар. – Ты еще так поговори.

– Он у меня разломится пополам, как очищенный банан.

– Я бы сейчас съела банан, – сказала Пилар. – Ну, еще, Ingles. Говори еще.

– Незачем, – сказал Роберт Джордан. – Идем в лагерь.

– Твой мост, – сказала Пилар. – Не убежит он от тебя. Я ведь обещала, что дам тебе побыть с ней вдвоем.

– Нет. У меня еще много дел.

– Это тоже дело и много времени не займет.

– Замолчи, Пилар, – сказала Мария. – Как ты грубо говоришь.

– А я грубая, – сказала Пилар. – Но я и очень деликатная тоже. Soy muy delicada. Я вас оставлю вдвоем. А про ревность это все пустой разговор. Меня разозлил Хоакин, потому что по его глазам я увидела, какая я уродина. И я не ревную. Я только завидую. Завидую, что тебе девятнадцать лет. Но эта зависть пройдет. Тебе не всегда будет девятнадцать. Ну, я иду.

Она встала и, подбоченившись одной рукой, взглянула на Роберта Джордана, который тоже встал. Мария сидела на земле под деревом, низко опустив голову.

– Мы все идем, – сказал Роберт Джордан. – Пора возвращаться в лагерь, впереди еще много дела.

Пилар кивнула в сторону Марии. Та сидела с опущенной головой и молчала. Пилар улыбнулась, едва заметно пожала плечами и спросила:

– Ты дорогу знаешь?

– Я знаю, – сказала Мария, не поднимая головы.

– Pues me voy, – сказала Пилар. – Тогда я пошла. Мы тебе приготовим что-нибудь вкусное на ужин, Ingles.

Она повернулась и пошла через заросший вереском луг к ручью, который вел к лагерю.

– Погоди, – окликнул ее Роберт Джордан. – Мы пойдем все вместе.

Мария сидела и молчала.

Пилар не оглянулась.

– Que va, все вместе, – сказала она. – Увидимся в лагере.

Роберт Джордан смотрел ей вслед.

– С ней ничего не случится? – спросил он Марию. – У нее вид совсем больной.

– Пусть идет, – сказала Мария, все еще не поднимая головы.

– Не надо бы ее отпускать одну.

– Пусть идет, – сказала Мария. – Пусть идет!

13

Они шли по заросшему вереском горному лугу, и Роберт Джордан чувствовал, как вереск цепляется за его ноги, чувствовал тяжесть револьвера, оттянувшего ему пояс, и тепло солнечных лучей на лице, и холодок, пробегающий по спине от ветра со снежных вершин, и руку девушки в своей руке, крепкую и сильную, с тонкими пальцами, которые он захватил своими. От того, что ее ладонь лежала на его ладони, что их пальцы были сплетены, что ее запястье прижималось к его запястью, от этой близости ее ладони, и пальцев, и запястья шло в его руку что-то свежее, как первый порыв ветра, который рябит гладь застывшего в штиле моря, что-то легкое, как прикосновение перышка к губам, как листок, в тихую погоду падающий на землю; такое легкое, что достаточно было бы прикосновения пальцев, чтобы его почувствовать, но тесное пожатие руки настолько усиливало, настолько углубляло это «что-то», делало его таким острым, таким мучительным, таким сильным, что оно словно током пронизывало его и отдавалось во всем теле щемящей тоской желания. Солнце отсвечивало на ее волосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглом нежном лице, на изгибе шеи, и он запрокинул ей голову, притянул ее к себе и поцеловал. Она задрожала от его поцелуя, и он крепко прижал к себе все ее тело и почувствовал ее маленькие крепкие груди, почувствовал их сквозь ткань двух рубашек, и он поднял руку, и расстегнул пуговицы на ее рубашке, и нагнулся, и поцеловал ее, а она стояла, дрожа, откинув голову назад. Потом ее подбородок коснулся его головы, и тотчас же он почувствовал, что она обхватила его голову и прижала к себе. Он выпрямился и обнял ее обеими руками так крепко, что она отделилась от земли, и, чувствуя, как она дрожит, он поцеловал ее шею и потом опустил ее на землю и сказал:

– Мария, о моя Мария.

Потом он сказал:

– Куда нам пойти?

Она ничего не ответила, только ее пальцы скользнули ему за ворот, и он почувствовал, как она расстегивает пуговицы его рубашки, и она сказала:

– Ты тоже. Я тебя тоже хочу поцеловать.

– Не надо, зайчонок.

– Нет, надо. Что ты, то и я.

– Нет. Так не бывает.

– Ну и пусть. И пусть. Пусть.

Потом был запах примятого вереска, и колкие изломы стеблей у нее под головой, и яркие солнечные блики на ее сомкнутых веках, и казалось, он на всю жизнь запомнит изгиб ее шеи, когда она лежала, запрокинув голову в вереск, и ее чуть-чуть шевелившиеся губы, и дрожание ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы не видеть солнца и ничего не видеть, и мир для нее тогда был красный, оранжевый, золотисто-желтый от солнца, проникавшего сквозь сомкнутые веки, и такого же цвета было все – полнота, обладание, радость, – все такого же цвета, все в такой же яркой слепоте. А для него был путь во мраке, который вел никуда, и только никуда, и опять никуда, и еще, и еще, и снова никуда, локти вдавлены в землю, и опять никуда, и беспредельно, безвыходно, вечно никуда, и уже больше нет сил, и снова никуда, и нестерпимо, и еще, и еще, и еще, и снова никуда, и вдруг в неожиданном, в жгучем, в последнем весь мрак разлетелся и время застыло, и только они двое существовали в неподвижном остановившемся времени, и земля под ними качнулась и поплыла.

Потом он лежал на боку, зарыв голову в вереск, пронизанный солнцем, вдыхая его запах и запах корней и земли, и жесткие стебли царапали ему плечи и бока, а девушка лежала напротив него, и ее глаза все еще были закрыты, а потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало и хоть и ласково, но откуда-то издалека:

– Ау, зайчонок.

А она засмеялась и сказала совсем не издалека:

– Ау, мой Ingles.

– Я не Ingles, – сказал он лениво.

– Нет, ты Ingles, – сказала она. – Ты мой Ingles. – И она потянулась и взяла его за оба уха и поцеловала в лоб. – Вот, – сказала она. – Ну как? Научилась я целоваться?

Потом они вместе шли вдоль ручья, и он сказал:

– Я тебя люблю, Мария, и ты такая чудесная, и такая красивая, и такая удивительная, что, когда я с тобой, мне хочется умереть, так я тебя люблю.

– Я каждый раз умираю, – сказала она. – А ты не умираешь?

– Нет. Почти. А ты чувствовала, как земля поплыла?

– Да. Когда я умирала. Обними меня, пожалуйста.

– Не надо. Я держу тебя за руку. Мне довольно твоей руки.

Он взглянул на нее, а потом перевел взгляд дальше, туда, где кончался луг, и увидел ястреба, высматривавшего добычу, и большие вечерние облака, наползавшие из-за гор.

– А с другими у тебя не бывает так? – спросила Мария, шагая с ним рядом, рука в руку.

– Нет. И это правда.

– Ты многих женщин любил?

– Любил. Но не так, как тебя.

– И с ними так не было? Правда?

– Было приятно, но так не было.

– И земля поплыла. А раньше земля никогда не плыла?

– Нет. Никогда.

– Да, – сказала Мария. – А ведь у нас всего только один день.

Он ничего не сказал.

– Но все-таки это было, – сказала Мария. – А я тебе нравлюсь? Скажи, нравлюсь? Я потом похорошею.

– Ты и сейчас очень красивая.

– Нет, – сказала она. – Но ты меня погладь по голове.

Он погладил и почувствовал, как ее короткие мягкие волосы, примятые его рукой, тотчас же снова встают у него между пальцами, и он положил обе руки ей на голову и повернул к себе ее лицо и поцеловал ее.

– Мне очень нравится целоваться, – сказала она. – Но я еще не умею.

– Тебе это и не нужно.

– Нет, нужно. Раз я твоя жена, я хочу нравиться тебе во всем.

– Ты мне и так нравишься. Мне не надо, чтоб ты мне больше нравилась. Это бы ничего не изменило, если б ты мне еще больше нравилась.

– А вот увидишь, – сказала она радостно. – Теперь мои волосы просто забавляют тебя, потому что они не как у всех. Но они растут с каждым днем. Скоро они будут длинные, и тогда я перестану быть уродиной, и, может быть, тогда ты меня в самом деле очень полюбишь.

– У тебя чудесное тело, – сказал он. – Самое чудесное на свете.

– Оно как у девочки и очень худое.

– Нет. В красивом теле есть какая-то волшебная сила. Но не всегда. У одного она есть, а у другого нет. Вот у тебя есть.

– Для тебя, – сказала она.

– Нет.

– Да. Для тебя, и только для тебя, и всегда будет для тебя. Но это еще очень мало, мне хотелось бы дать тебе больше. Я научусь хорошо заботиться о тебе. Только скажи мне правду. Никогда раньше земля не плыла?

– Никогда, – сказал он, и это была правда.

– Вот теперь я счастлива, – сказала она. – Теперь я в самом деле счастлива.

– Ты сейчас думаешь о чем-то другом? – спросила она его.

– Да. О моей работе.

– Вот если бы у нас были лошади, – сказала Мария. – Я так счастлива, что хотела бы скакать на хорошей лошади, быстро-быстро, и чтобы ты скакал рядом со мной, и мы бы скакали все быстрей и быстрей, галопом, а счастья моего все равно не могли бы догнать.

– Мы могли бы догнать твое счастье на самолете, – сказал он рассеянно.

– И лететь высоко-высоко в небе, как те маленькие истребители, что так блестят на солнце, – сказала она. – И петлять и кувыркаться. Que bueno [43]43
  как хорошо (исп.)


[Закрыть]. – Она засмеялась. – Мое счастье даже не заметило бы этого.

– У твоего счастья крепкое здоровье, – сказал он, почти не слыша, о чем она говорит.

Потому что он уже был далеко. Он шел рядом с ней, но голова его была занята проблемой моста, и все рисовалось ему так ясно, и четко, и рельефно, как в объективе фотоаппарата при хорошей наводке на фокус. Он видел оба поста, откуда Ансельмо и цыган ведут наблюдение. Он видел пустую дорогу и видел, как по ней проходят войска. Он видел место, где он установит оба ручных пулемета, чтобы получить наиболее удобное поле обстрела. А кто будет стрелять из них? – подумал он. Под конец я сам, а вначале кто? Он заложил динамитные шашки, закрепил и соединил их, вставил капсюли, провел шнур, сцепил концы и вернулся туда, где остался старый ящик с детонатором; и тут он стал думать обо всем, что могло случиться, и что могло помешать делу. Перестань, сказал он себе. Только что ты целовал эту девушку, и голова у тебя теперь ясная, совершенно ясная, а ты уже начинаешь тревожиться. Одно дело думать о том, что нужно, а другое дело – тревожиться. Не тревожься. Нечего тебе тревожиться. Ты знаешь, что тебе, быть может, придется сделать, и ты знаешь, что может случиться. Конечно, это может случиться.

Ты пошел на это, зная, за что борешься. Ты борешься как раз против того, что ты делаешь, что тебе приходится делать ради одной лишь возможности победы. Вот и теперь ты должен использовать этих симпатичных тебе людей так, как используют в интересах дела солдат, к которым не испытывают никаких чувств. Видно, все-таки Пабло умнее всех. Он сразу смекнул, чем это пахнет. Женщина – та всей душой за это, с самого начала; но постепенно и она начинает понимать, о чем, в сущности, идет речь, и это уже сказалось на ней. Эль Сордо сразу во всем разобрался и готов сделать, что нужно, но приятного для него в этом мало, так же как и для тебя, Роберт Джордан.

Значит, ты думаешь не о том, что будет с тобой, а о том, что будет с женщиной, с девушкой и с остальными, – ты это хочешь сказать? Хорошо. А что было бы с ними, если бы ты не пришел сюда? Что было с ними и как они жили до того, как ты сюда пришел? Нет, так думать не нужно. Ты за них не в ответе, разве только за то, как они выполнят свою часть задачи. Не ты давал приказ. Его дал Гольц. А кто такой Гольц? Хороший командир. Лучший из всех, под чьим началом тебе приходилось служить. Но должен ли человек выполнять невыполнимый приказ, зная, к чему это поведет? Даже если этот приказ дал Гольц, который представляет не только армию, но и партию? Да. Выполнять нужно, потому что, лишь выполняя приказ, можно убедиться, что он невыполним. Откуда ты знаешь, что он невыполним, когда ты еще не пробовал выполнить его? Если каждый, получив приказ, станет говорить, что он невыполним, к чему это приведет? К чему мы все придем, если вместо того, чтобы выполнять приказы, будем всякий раз говорить «невыполнимо»?

Он видел достаточно командиров, для которых все приказы были невыполнимы. Эта свинья Гомес в Эстремадуре. Он видел достаточно атак, в которых фланги не пытались наступать, считая, что это невыполнимо. Нет, он будет делать то, что приказано, а если люди, которые должны помогать ему в этом, ему симпатичны, тем хуже для него.

Такова уж эта партизанская работа – всегда навлекаешь несчастье и двойную опасность на тех, у кого находишь приют и помощь. Но ради чего? Ради того, чтобы в конце концов перестала существовать всякая опасность и чтобы всем хорошо было жить в этой стране. Звучит трюизмом, но это не важно. Важно, что это правда.