Текст книги "По ком звонит колокол"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

11

Они спустились с плато в лесистую долину и снова поднялись по тропке, которая сначала вилась вдоль ручья, а потом сворачивала и сразу круто забирала в гору, и когда они достигли вершины склона, поросшей все тем же густым сосняком, навстречу им выступил из-за дерева человек с карабином наперевес.

– Стой, – сказал он. И потом: – Hola, Пилар. Кто это с тобой?

– Это один Ingles, – сказала Пилар. – Но имя у него христианское. – Роберто. На какую распохабную высоту надо лезть, чтобы к вам добраться!

– Salud, camarada, – сказал часовой и протянул руку Роберту Джордану. – Что скажешь хорошего?

– Все хорошо, – ответил Роберт Джордан. – А у тебя?

– Тоже, – сказал часовой.

Он был очень молод; узкоплечий, худой, лицо скуластое, нос с горбинкой и серые глаза. Шапки на нем не было, и взлохмаченные черные волосы падали на лоб; в его сильном пожатии чувствовалось дружелюбие, и глаза тоже смотрели дружелюбно.

– Здравствуй, Мария, – сказал он девушке. – Ты не устала?

– Que va, Хоакин, – сказала девушка. – Мы не столько шли, сколько сидели и разговаривали.

– Ты – новый динамитчик? – спросил Хоакин. – Мы уже про тебя слышали.

– Я ночевал у Пабло, – сказал Роберт Джордан. – Да, я новый динамитчик.

– Мы рады тебе, – сказал Хоакин. – Что, опять поезд?

– А ты был в том деле? – спросил Роберт Джордан с улыбкой.

– Еще бы, – сказал Хоакин. – Там мы нашли вот эту. – Он лукаво кивнул на Марию. – Ты теперь красивая стала, – сказал он Марии. – Говорили уже тебе, какая ты красивая?

– Спасибо, Хоакин, но все-таки замолчи, – сказала Мария. – Тебя бы вот остричь наголо да посмотреть, какой ты будешь красивый.

– Я тебя нес, – сказал Хоакин девушке. – Я тебя нес на плечах.

– Не ты один, – сказала Пилар своим низким голосом. – Все ее несли. Где старик?

– В лагере.

– А вчера вечером где он был?

– В Сеговии.

– Новости есть?

– Да, – сказал Хоакин. – Есть новости.

– Хорошие или плохие?

– Кажется, плохие.

– Вы самолеты видели?

– Ох, – сказал Хоакин и покачал головой. – Лучше и не говори! Товарищ динамитчик, что это были за самолеты?

– Бомбардировщики «хейнкель-сто одиннадцать». Истребители «хейнкель» и «фиат», – ответил ему Роберт Джордан.

– Большие с низкими крыльями как называются?

– «Хейнкель-сто одиннадцать».

– Как бы ни назывались, от этого не легче, – сказал Хоакин. – Но я задерживаю вас. Пойдемте, я вас провожу к командиру.

– К командиру? – спросила Пилар.

Хоакин кивнул с серьезным видом.

– Мне так больше нравится, чем «вожак», – сказал он. – Звучит по-военному.

– Ты скоро совсем солдатом станешь, – сказала Пилар и засмеялась.

– Нет, – сказал Хоакин. – Но мне нравятся военные термины, с ними приказы яснее и дисциплина крепче.

– Вот этот придется тебе по душе, Ingles, – сказала Пилар. – Он у нас серьезный.

– Может, понести тебя? – спросил Хоакин девушку, обняв ее за плечи и с улыбкой заглядывая ей в глаза.

– Одного раза хватит, – ответила ему Мария. – Но и за то спасибо.

– А ты помнишь, как это было? – спросил ее Хоакин.

– Я помню, что меня несли, – сказала Мария. – А тебя не помню. Цыгана помню, потому что он меня то и дело бросал. Но все равно спасибо тебе, Хоакин, как-нибудь в другой раз я сама тебя понесу.

– А я хорошо помню, – сказал Хоакин. – Помню, как я держал тебя за обе ноги, а животом ты лежала у меня на плече, а твоя голова свешивалась мне на спину, и руки тоже там болтались.

– У тебя хорошая память, – сказала Мария и улыбнулась ему. – Я вот ничего не помню. Ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.

– А сказать тебе одну вещь? – спросил ее Хоакин.

– Ну, говори.

– Я тогда очень радовался, что вы висишь у меня на спине, потому что стреляли-то сзади!

– Вот свинья, – сказала Мария. – Верно, от того и цыган меня долго нес.

– Ну да, и еще от того, что ему приятно было подержать тебя за ноги.

– Мои герои, – сказала Мария. – Мои спасители.

– Слушай, guapa, – сказала ей Пилар. – Этот мальчик нес тебя очень долго, и в то время им было вовсе не до твоих ног. В то время на уме у всех были только пули. А если б он тебя бросил, он быстро добежал бы до такого места, куда пули уже не достигали.

– Я ему благодарна, – сказала Мария. – И как-нибудь в другой раз я сама его понесу. Дай нам пошутить, Пилар. Не плакать же мне от того, что он меня нес.

– Я бы тебя тогда охотно бросил, – продолжал дразнить ее Хоакин. – Да боялся, что Пилар меня пристрелит.

– Я еще никого не пристрелила, – сказала Пилар.

– No hace falta. А это и не требуется, – ответил ей Хоакин. – Из-за твоего языка тебя и так боятся до смерти.

– Что это за разговоры, – сказала ему Пилар. – Ты всегда был таким вежливым мальчуганом. Что ты делал до войны, мальчуган?

– А что я мог делать? – сказал Хоакин. – Мне тогда было шестнадцать лет.

– Но все-таки?

– Так, случалось иногда заработать на чужих башмаках.

– Чинил, что ли?

– Нет, чистил.

– Que va, – сказала Пилар. – Чего-то ты недоговариваешь. – Она оглядела его смуглое лицо, гибкую фигуру, копну-черных волос, вспомнила его походку с каблука на носок. – Почему же у тебя не вышло?

– Что не вышло?

– Что? Ты знаешь что. Ты и сейчас косичку отращиваешь.

– Должно быть, страх помешал, – сказал юноша.

– Фигура у тебя подходящая, – сказала ему Пилар. – Но лицо так себе. Значит, страх помешал? А в деле с поездом ты держался молодцом.

– Теперь у меня страха нет, – сказал юноша. – Прошло. Мы насмотрелись такого, что похуже и пострашнее быков. Какой бык может сравниться с пулеметом? Но все-таки, очутись я теперь на арене, не знаю, станут ли меня слушаться ноги.

– Он хотел быть матадором, – объяснила Пилар Роберту Джордану. – Но струсил.

– Ты любишь бой быков, товарищ динамитчик? – спросил Хоакин, открывая в улыбке белые зубы.

– Очень, – сказал Роберт Джордан. – Очень, очень люблю.

– А ты когда-нибудь видел его в Вальядолиде? – спросил Хоакин.

– Да. В сентябре, во время ярмарки.

– Я сам из Вальядолида, – сказал Хоакин. – Замечательный город, и люди там хорошие, но сколько же им пришлось вытерпеть в эту войну! – Лицо его потемнело. – Там у меня убили отца. И мать. И зятя, а вот теперь, недавно, сестру.

– Звери, – сказал Роберт Джордан.

Сколько раз уже он это слышал. Сколько раз видел, как люди с усилием выговаривают эти слова. Сколько раз наблюдал, как глаза наполняются слезами и голос становится хриплым, когда нужно произнести простое слово – отец, брат, мать, сестра. Разве сосчитаешь, сколько пришлось встретить людей, вспоминавших о своих близких именно так. И почти всегда это бывает неожиданно, как вот сейчас, с этим мальчиком, когда разговор вдруг коснется родного города, и при этом всегда отвечаешь: «Звери!»

Но ты только слышал о том, что случилось. Ты не видел, как падал убитый отец. Перед тобой не возникала картина его смерти, как возникала картина смерти фашистов, когда Пилар вела свой рассказ у ручья. Ты знал: отца расстреляли где-нибудь на дворе, или у стены дома, или в поле, или на огороде, или ночью на дороге при свете автомобильных фар. Порой тебе случалось сверху, с гор, видеть их огни и слышать выстрелы, а потом спускаться на дорогу и находить тела. Но ты не видел, как убивали мать, или сестру, или брата. Ты только слышал об этом; и ты слышал выстрелы и видел тела.

Пилар своим рассказом заставила его увидеть.

Если б эта женщина умела писать! Он попробует записать все так, как она рассказывала, если только ему удастся все вспомнить. Ах, черт, какой она рассказчик! Посильней Кеведо, подумал он. Кеведо не сумел бы так описать смерть какого-нибудь дона Фаустино, как это вышло у нее. Если бы у меня хватило таланта написать такой рассказ, подумал он. Именно про то, что мы делали. Не про то, что делали с нами. Об этом он знал достаточно. Он немало наслышался таких рассказов во вражеском тылу. Но нужно знать людей, о которых идет речь. Нужно знать, что это были за люди, как они жили раньше.

от того, что мы постоянно переходим с места на место, от того, что нам не приходится задерживаться и самим нести расплату, мы, в сущности, не знаем, что бывает потом, подумал он. Ты приходишь в дом к крестьянину. Ты приходишь под вечер, ужинаешь с ним и его семьей и ложишься спать. Днем тебя прячут, а на следующую ночь тебя там уже нет. Ты сделал свое дело и ушел. Когда тебе снова случится попасть в те места, ты узнаешь, что твоих хозяев расстреляли. Вот и все.

Но это всегда происходило уже без тебя. Партизаны разрушали то, что нужно было разрушить, и шли дальше. Крестьяне оставались и расплачивались за все. Я и раньше знал о том, о чем рассказывала Пилар, подумал он. О том, что на первых порах мы делали с ними. Я всегда знал это, и мне было противно; я слышал, как об этом говорили со стыдом и без стыда, хвастались, гордились, оправдывали, объясняли или отрицали. Но эта проклятая баба заставила меня увидеть все так, как будто я сам был при этом.

Ну что ж, подумал он, это тоже необходимо для твоего воспитания. А воспитание ты здесь получаешь хорошее, это ты почувствуешь потом, когда все кончится. Здесь, на войне, учишься, если только умеешь слушать. Ты, во всяком случае, научился многому. Хорошо, что в последние десять лет перед войной ты почти каждый год бывал в Испании. Если удается заслужить доверие, это главным образом из-за языка. Тебе доверяют потому, что ты отлично понимаешь язык и говоришь без запинки и во многих местах побывал в этой стране. Испанец в конечном счете предан только родной деревне. То есть прежде всего, разумеется, Испании, потом своему народу, потом своей провинции, потом своей деревне, своей семье и своему ремеслу. Если вы знаете испанский язык, это сразу располагает испанца в вашу пользу, если вы знаете его провинцию, расположение усиливается, но если вы знаете его деревню и его ремесло, вы становитесь для него своим в той мере, в какой это вообще возможно для иностранца. Для Роберта Джордана испанский язык никогда не был чужим, и потому эти люди редко обращались с ним как с иностранцем; разве только, когда вдруг ополчались против него.

Конечно, бывает, что они ополчаются против тебя. Это случается даже часто, но ведь они готовы ополчиться против кого угодно. Даже против самих себя.

Нехорошо было так думать, но кто контролировал его мысли? Никто, кроме него самого. Он не боялся, что эти мысли приведут его в конце концов к пораженчеству. Самое главное было выиграть войну. Если мы не выиграем войны – кончено дело. Но он замечал все, и ко всему прислушивался, и все запоминал. Он принимал участие в войне и, покуда она шла, отдавал ей все свои силы, храня непоколебимую верность долгу. Но разума своего и своей способности видеть и слышать он не отдавал никому; что же до выводов из виденного и слышанного, то этим, если потребуется, он займется позже. Материала для выводов будет достаточно. Его уже достаточно. Порой даже кажется, что слишком много.

Посмотреть только на эту женщину, Пилар, подумал он. Как бы там ни сложилось дальше, но если будет время, надо упросить ее, чтобы она досказала мне эту историю. Посмотреть только, как она шагает рядом с этими двумя младенцами. Трудно подобрать трех более прекрасных детей Испании. Она похожа на гору, а юноша и девушка точно два молодых деревца. Старые деревья уже все срублены, а молодые растут здоровыми, вот как эти. Несмотря на все, что им пришлось перенести, они кажутся такими свежими, и чистыми, и здоровыми, и нетронутыми, как будто никогда не знали несчастья. А ведь, по словам Пилар, Мария только-только пришла в себя. Верно, совсем была плоха.

Ему вспомнился один паренек, бельгиец, в Одиннадцатой бригаде. Их было шестеро добровольцев из одной деревни. Вся деревня состояла из двух сотен жителей, и этот парень раньше ни разу из нее не выезжал. Когда Роберт Джордан впервые встретил его в штабе бригады Ганса, все пятеро его товарищей уже погибли, он один уцелел; он был словно не в себе, и его взяли в штаб прислуживать за столом. У него были светлые волосы, широкое, румяное фламандское лицо и громадные неуклюжие руки крестьянина, и с подносом в руках он казался могучим и неуклюжим, как ломовая лошадь. И все время плакал. Весь обед или ужин он плакал, беззвучно, но неудержимо.

Когда ни взглянешь на него, он плачет. Попросишь налить вина – плачет, протянешь тарелку за жарким – плачет, только лицо отворачивает. Потом вдруг он переставал; но стоило взглянуть на него, и у него снова набегали на глаза слезы. Он плакал и на кухне, ожидая очередного блюда. Все были очень ласковы с ним. Но ничто не помогало. Надо будет узнать, что с ним сталось, прошло ли это у него и смог ли он опять пойти на фронт.

А Мария, видно, теперь вполне оправилась. Так, по крайней мере, кажется. Он, правда, плохой психиатр. Вот Пилар – та настоящий психиатр. Наверно, для них обоих хорошо, что они были вместе этой ночью. Да, если только на том не оборвется. Для него это очень хорошо. У него сегодня легко на душе: спокойно и радостно и никакой тревоги. Дело у моста выглядит довольно рискованным, но ведь ему везет. Бывал он не раз в таких делах, которые обещали быть рискованными. Обещали быть; он уже и думает по-испански. Мария – прелесть.

Смотри на нее, сказал он себе. Смотри на нее.

Он смотрел, как она весело шагает в солнечных лучах, распахнув ворот своей серой рубашки. У нее поступь, как у молодого жеребенка, подумал он. Не каждый день встретишь такую. Не часто это бывает. Может быть, этого и не было, подумал он. Может быть, это тебе приснилось или ты все выдумал и на самом деле этого вовсе не было. Может быть, это вот как иногда тебе снится, что героиня фильма, который ты видел, пришла к тебе ночью, такая ласковая и чудесная. Он всех их обнимал во сне. Гарбо он до сих пор помнит, и Харлоу. Да, Харлоу была много раз. Может быть, и это такой же сон.

Но он до сих пор помнит, как Гарбо приходила к нему во сне накануне атаки у Пособланко; на ней был шерстяной свитер, мягкий и шелковистый на ощупь, и когда он обнял ее, она наклонилась, и ее волосы упали ему на лицо, и она спросила, почему он никогда не говорил ей о своей любви, ведь она любит его уже давно. Она не казалась застенчивой, холодной и далекой. Так чудесно было обнимать ее, и она была такая ласковая и чудесная, как в дни Джека Гилберта, и все было совсем как на самом деле, и он любил ее гораздо больше, чем Харлоу, хотя Гарбо приходила только раз, а Харлоу… Может быть, и это такой же сон?

А может быть, и не сон, сказал он себе. Может быть, вот протяну сейчас руку и дотронусь до этой самой Марии. Может быть, ты просто боишься, сказал он себе. А вдруг окажется, что этого не было и это неправда, как все твои сны про киноактрис или про то, как твои прежние любовницы возвращаются и спят с тобой в этом самом спальном мешке, на голых досках, на сене, на земле, во всех сараях, конюшнях, corrales и cortijos[34]34
  скотные дворы и фермы (исп.)


[Закрыть], в грузовиках, в гаражах, в лесах и во всех горных ущельях Испании. Все они приходили к нему, когда он спал в этом мешке, и все они были с ним гораздо нежнее, чем когда-то на самом деле. Может быть, и тут тоже так. Может быть, ты боишься дотронуться до нее, боишься проверить. Вдруг дотронешься, а это ты только выдумал и видел во сне.

Он шагнул к девушке и положил руку на ее плечо. Сквозь потертую ткань его пальцы ощутили гладкость кожи. Девушка взглянула на него и улыбнулась.

– Hola, Мария, – сказал он.

– Hola, Ingles, – ответила она, и он увидел ее золотисто-смуглое лицо, и коричневато-серые глаза, и улыбающиеся полные губы, и короткие, выгоревшие на солнце волосы, и она чуть откинула голову и с улыбкой посмотрела ему в глаза. Это все-таки была правда.

Они уже подходили к лагерю Эль Сордо; сосны впереди поредели, и за ними показалась круглая выемка в склоне горы, похожая на поставленную боком миску. Тут в известняке, наверно, кругом полно пещер, подумал он. Вон две прямо на пути. Их почти не видно за мелким сосняком, разросшимся по склону. Хорошее место для лагеря, не хуже, чем у Пабло, а то и лучше.

– Расскажи, как убили твоих родных, – говорила Пилар Хоакину.

– Нечего рассказывать, женщина, – отвечал Хоакин. – Они все были левые, как и многие другие в Вальядолиде. Когда фашисты устроили чистку в городе, они сперва расстреляли отца. Он голосовал за социалистов. Потом они расстреляли мать. Она тоже голосовала за социалистов. Это ей первый раз в жизни пришлось голосовать. Потом расстреляли мужа одной из сестер. Он состоял в профсоюзе вагоновожатых. Ведь он не мог бы работать на трамвае, если бы не был членом профсоюза. Но политикой он не занимался. Я его хорошо знал. Это был человек не очень порядочный. И даже товарищ неважный. Потом муж другой сестры, тоже трамвайщик, ушел в горы, как и я. Они думали, что сестра знает, где он. Но она не знала. Тогда они ее расстреляли за то, что она не сказала им, где он.

– Вот звери, – сказала Пилар. – Но где же Эль Сордо? Я его не вижу.

– Он здесь. Наверно, в пещере, – ответил Хоакин, потом остановился, упер ружье прикладом в землю и сказал: – Слушай, Пилар. И ты, Мария. Простите, если я причинил вам боль рассказом про своих близких. Я знаю, теперь у всех много горя, и лучше не говорить об этом.

– Надо говорить, – сказала Пилар. – Зачем же мы живем на свете, если не для того, чтобы помогать друг другу. Да и не велика помощь – слушать и молчать.

– Но Марии это, может быть, тяжело. У нее довольно своих несчастий.

– Que va, – сказала Мария. – У меня их такая куча, что твои много не прибавят. Мне тебя очень жаль, Хоакин, и я надеюсь, что с твоей другой сестрой ничего не случится.

– Сейчас она жива, – сказал Хоакин. – Она в тюрьме. Но как будто ее там не очень мучают.

– Есть у тебя еще родные? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – сказал юноша. – Больше никого. Только зять, который ушел в горы, но я думаю, что его тоже нет в живых.

– А может быть, он жив, – сказала Мария. – Может быть, он с каким-нибудь отрядом в другом месте.

– Я считаю, что он умер, – сказал Хоакин. – Он всегда был не слишком выносливый, и работал он трамвайным кондуктором, а это плохая подготовка для жизни в горах. Едва ли он мог выдержать год. Да и грудь у него слабая.

– А все-таки, может быть, он жив. – Мария положила ему руку на плечо.

– Кто знает. Все может быть, – сказал Хоакин.

Мария вдруг потянулась к нему, обняла его за шею и поцеловала, Хоакин отвернул лицо в сторону, потому что он плакал.

– Это как брата, – сказала ему Мария. – Я тебя целую, как брата.

Хоакин замотал головой, продолжая беззвучно плакать.

– Я твоя сестра, – сказала Мария. – И я тебя люблю, и у тебя есть родные. Мы все твои родные.

– И даже Ignles, – прогудела Пилар. – Верно, Ingles?

– Да, – сказал Роберт Джордан юноше. – Мы все твои родные, Хоакин.

– Он твой брат, – сказала Пилар. – А, Ingles?

Роберт Джордан положил Хоакину руку на плечо.

Хоакин замотал головой.

– Мне стыдно, что я заговорил, – сказал он. – Нельзя говорить о таких вещах, потому что от этого всем делается еще труднее. Мне стыдно, что я причинил вам боль.

– Так тебя и так с твоим стыдом, – сказала Пилар своим красивым грудным голосом. – А если эта Мария опять поцелует тебя, так я и сама полезу целоваться. Давно мне не приходилось целовать матадоров, хотя бы и таких незадачливых, как ты, и я с удовольствием поцелую незадачливого матадора, который записался в коммунисты. Ну-ка, подержи его, Ingles, пока я его буду целовать.

– Deja[35]35
  отойди (исп.)


[Закрыть], – сказал юноша и резко отвернулся. – Оставь меня в покое. Все уже прошло, и теперь мне стыдно.

Он стоял к ним спиной, силясь унять слезы. Мария вложила свою руку в руку Роберта Джордана. Пилар подбоченилась и насмешливо разглядывала юношу.

– Уж если я тебя поцелую, – сказала она ему, – это будет не по-сестрински. Знаем мы эти сестринские поцелуи.

– Ни к чему твои шутки, – ответил Хоакин. – Я ведь сказал, все уже прошло и я жалею, что заговорил.

– Ладно, пошли тогда к старику, – сказала Пилар. – Надоели мне все эти переживания.

Юноша посмотрел на нее. Видно было по его глазам, что он вдруг почувствовал острую обиду.

– Не о твоих переживаниях речь, – сказала ему Пилар. – О моих. Очень ты чувствительный для матадора.

– Матадора из меня не вышло, – сказал Хоакин. – И нечего напоминать мне об этом каждую минуту.

– А косичку опять отращиваешь?

– Ну и что ж тут такого? Бой быков – очень полезное дело. Он многим дает работу, и теперь этим будет ведать государство. И, может быть, теперь я уже не буду бояться.

– Может быть, – сказала Пилар. – Может быть.

– Зачем ты с ним так грубо разговариваешь, Пилар? – сказала Мария. – Я тебя очень люблю, но сейчас ты прямо зверь, а не человек.

– Я и есть зверь, – сказала Пилар. – Слушай, Ingles. Ты обдумал, о чем будешь говорить с Эль Сордо?

– Да.

– Имей в виду, он слов тратить не любит, не то что я, или ты, или вот эти слезливые щенята.

– Зачем ты так говоришь? – уже сердито спросила Мария.

– Не знаю, – сказала Пилар и зашагала вперед. – А ты как думаешь?

– И я не знаю.

– Есть вещи, которые меня иногда очень злят, – сердито сказала Пилар. – Понятно? Вот, например, то, что мне сорок восемь лет. Слышишь? Сорок восемь лет и безобразная рожа в придачу. Или то, что вот такой горе-матадор с коммунистическим уклоном шарахается с испугу, когда я в шутку говорю, что поцелую его.

– Это неправда, Пилар, – сказал Хоакин. – Не было этого.

– Que va, не было! Но мне плевать на вас всех. А вон он. Hola, Сантьяго! Как дела?

Человек, которого окликнула Пилар, был приземистый, плотный, с очень смуглым, скуластым лицом; у него были седые волосы, широко расставленные желто-карие глаза, тонкий у переносья, крючковатый, как у индейца, нос и большой узкий рот с длинной верхней губой. Он был чисто выбрит, его кривые ноги казались под стать сапогам для верховой езды. Он вышел из пещеры им навстречу. День был жаркий, но его кожаная куртка на овечьем меху была застегнута до самого горла. Он протянул Пилар большую коричневую руку.

– Hola, женщина, – сказал он. – Hola, – сказал он Роберту Джордану, и поздоровался с ним, и пытливо заглянул ему в лицо.

Роберт Джордан увидел, что у него глаза желтые, как у кошки, и тусклые, как у пресмыкающегося.

– А, guapa, – сказал он Марии и потрепал ее по плечу. – Ела? – спросил он Пилар.

Она покачала головой.

– Поешь, – сказал он и посмотрел на Роберта Джордана. – Выпьешь? – И, сжав кулак, отогнул большой палец вниз и сделал движение, как будто наливая что-то.

– Спасибо, охотно.

– Хорошо, – сказал Эль Сордо. – Виски?

– У тебя есть виски?

Эль Сордо кивнул.

– Ingles? – спросил он. – Не Ruso?

– Amerijano.

– Американцев здесь мало, – сказал он.

– Теперь стало больше.

– Тем лучше. Северный или Южный?

– Северный.

– Все равно что Ingles. Когда взрываешь мост?

– Ты уже знаешь про мост?

Эль Сордо кивнул.

– Послезавтра утром.

– Хорошо, – сказал он. – Пабло? – спросил он Пилар.

Она покачала головой. Эль Сордо усмехнулся.

– Ступай, – сказал он Марии и опять усмехнулся. – Вернешься, – он достал из внутреннего кармана куртки большие часы на кожаном ремешке, – через полчаса.

Он знаком предложил им сесть на стесанное бревно, служившее скамейкой, потом взглянул на Хоакина и ткнул большим пальцем в сторону тропинки, по которой они пришли.

– Я погуляю с Хоакином и через полчаса вернусь, – сказала Мария.

Эль Сордо пошел в пещеру и принес бутылку шотландского виски и три стакана. Бутылку он держал под мышкой, стаканы нес в той же руке, прихватив пальцем каждый стакан, а другой рукой сжимал горлышко глиняного кувшина с водой. Он поставил бутылку и стаканы на бревно, а кувшин пристроил рядом на земле.

– Льда нет, – сказал он Роберту Джордану и протянул ему бутылку.

– Я не хочу, – сказала Пилар и накрыла свой стакан рукой.

– Лед негде брать, – сказал Эль Сордо и усмехнулся. – Весь растаял. Лед вон там. – Он указал на снег, блестевший на голых греблях гор. – Далеко, не достанешь.

Роберт Джордан хотел наполнить стакан Эль Сордо, но тот покачал головой и жестом показал, чтоб он налил себе.

Роберт Джордан налил виски почти до половины стакана, и тотчас же Эль Сордо, внимательно следивший за ним, передал ему кувшин с водой, и Роберт Джордан подставил стакан под холодную струю, плеснувшую из глиняного носика, как только он наклонил кувшин.

Эль Сордо тоже налил себе полстакана виски и долил доверху водой.

– Вина? – спросил он Пилар.

– Нет. Воды.

– Бери, – усмехнулся он. – Нехорошо, – сказал он Роберту Джордану и усмехнулся. – Знал много англичан. Всегда много виски.

– Где?

– На ранчо, – сказал Эль Сордо. – Хозяйские гости.

– Где ты достаешь виски?

– Что? – Он не расслышал.

– Ты погромче, – сказала Пилар. – В то ухо, в другое.

Глухой указал на свое здоровое ухо и усмехнулся.

– Где ты достаешь виски? – закричал Роберт Джордан.

– Делаю, – сказал Эль Сордо и увидел, как рука Роберта Джордана, подносившая стакан ко рту, остановилась на полдороге.

– Нет, – сказал Эль Сордо и похлопал его по плечу. – Шучу. Из Ла-Гранхи. Услышал вчера – английский динамитчик идет. Хорошо. Очень рад. Достал виски. Для тебя. Нравится?

– Очень, – сказал Роберт Джордан. – Это очень хорошее виски.

– Рад слышать, – усмехнулся Эль Сордо. – Принес виски и новости тоже.

– Какие новости?

– Большое передвижение войск.

– Где?

– Сеговия. Самолеты ты видел?

– Да.

– Скверно, а?

– Скверно. А где именно передвижение войск?

– Много между Вильякастин и Сеговией. На вальядолидской дороге. Много между Вильякастин и Сан-Рафаэлем. Много. Много.

– Что же ты об этом думаешь?

– Мы что-то готовим?

– Может быть.

– Они знают. Тоже готовят.

– Возможно.

– Почему не взорвать мост сегодня ночью?

– Приказ.

– Чей приказ?

– Генерального штаба.

– Так.

– Это важно, когда именно взорвать? – спросила Пилар.

– Чрезвычайно важно.

– А если там уже войска?

– Я пошлю Ансельмо с точным донесением о том, какие именно части передвигаются и сосредоточиваются. Он сейчас наблюдает за дорогой.

– У тебя кто-то на дороге?

Роберт Джордан не знал, что Эль Сордо расслышал и что нет. С этими глухими никогда не знаешь наверняка.

– Да, – сказал он.

– У меня тоже. Почему не взорвать мост сегодня?

– Я должен действовать согласно приказу.

– Не нравится мне, – сказал Эль Сордо. – Это мне не нравится.

– Мне тоже, – сказал Роберт Джордан.

Эль Сордо покачал головой и глотнул виски из стакана.

– Что нужно от меня?

– Сколько у тебя всего людей?

– Восемь.

– Надо перерезать связь, ликвидировать пост в домике дорожного мастера и отойти к мосту.

– Это нетрудно.

– Инструкции будут даны письменно.

– Ни к чему. А Пабло?

– Перережет связь по эту сторону, ликвидирует пост у лесопилки и отойдет к мосту.

– А как будем уходить? – спросила Пилар. – У нас семеро мужчин, две женщины и пять лошадей. А у тебя? – прокричала она в ухо Эль Сордо.

– Восемь мужчин и четыре лошади. Faltan caballos, – сказал он. – Лошадей не хватает.

– Девять лошадей на семнадцать человек, – сказала Пилар. – Да еще кладь.

Эль Сордо промолчал.

– Нельзя достать еще лошадей? – спросил Роберт Джордан, наклонясь к здоровому уху Эль Сордо.

– Год воюю, – сказал Эль Сордо. – Имею четырех. – Он показал четыре пальца; – А ты хочешь до завтра – восемь.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Не забывай, что ты отсюда уходишь. Тебе не нужно соблюдать прежнюю осторожность. Не нужно думать о каждом шаге. Неужели нельзя сделать вылазку и увести восемь лошадей?

– Может быть, – сказал Эль Сордо. – Может быть – ни одной. Может быть – больше.

– У вас тут есть ручной пулемет? – спросил Роберт Джордан.

Эль Сордо кивнул.

– Где?

– Наверху.

– Какой системы?

– Не знаю названия. С дисками.

– С дисками? А сколько дисков?

– Пять.

– Кто-нибудь из вас умеет обращаться с ним?

– Я. Немножко. Стреляем мало. Не хотим поднимать шум. Не хотим изводить патроны.

– Я потом пойду взгляну, – сказал Роберт Джордан. – А ручные гранаты у вас есть?

– Много.

– А патронов сколько на винтовку?

– Много.

– Сколько?

– Сто пятьдесят. Может быть, больше.

– А людей можно достать еще?

– Зачем?

– Надо будет захватить посты и прикрывать мост, пока я буду подготовлять взрыв. А для этого нужно вдвое больше людей, чем у нас есть.

– Насчет постов не беспокойся. Время?

– На рассвете.

– Не беспокойся.

– Еще бы человек двадцать – вот это бы меня вполне устроило, – сказал Роберт Джордан.

– Надежных нет. Ненадежных – надо?

– Нет. А сколько есть надежных?

– Может быть, четверо.

– Почему так мало?

– Верить нельзя.

– А если только на то, чтобы держать лошадей?

– Держать лошадей – надо очень надежных.

– Может быть, хоть десять человек наберется?

– Четверо.

– Ансельмо говорил мне, здесь, в горах, больше сотни.

– Все ненадежны.

– Ты сказала – тридцать, – повернулся Роберт Джордан к Пилар. – Тридцать, на которых более или менее можно положиться.

– А как люди Элиаса? – крикнула Пилар в ухо Глухому.

Он покачал головой.

– Ненадежны.

– Значит, даже десятка нельзя набрать? – спросил Роберт Джордан.

Эль Сордо посмотрел на него своими тусклыми желтыми глазами и покачал головой.

– Четверо, – сказал он и выставил четыре пальца.

– А твои надежны? – спросил Роберт Джордан и тут же пожалел, что спросил.

Эль Сордо кивнул.

– Dentro de la gravedad, – сказал он по-испански. – В меру опасности. – Он усмехнулся. – Что, скверно будет?

– Возможно.

– Мне все равно, – сказал Эль Сордо просто и без хвастовства. – Лучше четверо хороших, чем много плохих. В этой войне много плохих, мало хороших. С каждым днем меньше хороших. А Пабло? – Он посмотрел на Пилар.

– Ты сам знаешь, – сказала Пилар. – С каждым днем хуже.

Эль Сордо пожал плечами.

– Пей, – сказал он Роберту Джордану. – Я даю своих и еще четверых. Всего двенадцать. Сегодня все обсудим. У меня динамит – шестьдесят брусков. Надо?

– Какой состав?

– Не знаю. Обыкновенный динамит. Принесу.

– Этим мы взорвем маленький мостик, верхний, – сказал Роберт Джордан. – Очень хорошо. Ты сегодня вечером придешь? Тогда захвати с собой. В приказе о том мостике ничего не сказано, но его тоже придется взорвать.

– Вечером приду. Потом – за лошадьми.

– Ты думаешь, удастся достать лошадей?

– Может быть. Теперь пойдем есть.

Что он, со всеми так разговаривает, подумал Роберт Джордан, или воображает, что так иностранцу легче понимать?

– А куда мы подадимся потом, когда с этим будет кончено? – прокричала Пилар в ухо Эль Сордо.

Он пожал плечами.

– Все это надо подготовить, – сказала Пилар.

– Надо, – сказал Эль Сордо. – Конечно.

Он пожал плечами.

– Это дело трудное, – сказала Пилар. – Нужно все обдумать до тонкости.

– Да, женщина, – сказал Эль Сордо. – Что тебя тревожит?

– Все! – прокричала Пилар.

Эль Сордо усмехнулся.

– Это ты от Пабло набралась, – сказал он.

Значит, таким кургузым языком он говорит только с иностранцами, подумал Роберт Джордан. Ладно. Очень рад, что наконец услышал от него нормальную человеческую речь.