Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

13

Сможет ли он признаться Лайнусу в том, что сделал? Хокан вспоминал хвастливые истории брата, полные героических подвигов и отваги, и его опечалила сама мысль, что Лайнуса может впечатлить учиненная резня. Испытав насилие вблизи, теперь Хокан понял, что все те детские байки выдуманы. Никто не может охотно совершать или наблюдать подобное варварство. И он предпочел верить, что это ложь, нежели хотя бы на миг допустить, что кровопролитие доставляло брату легкомысленную радость. Так или иначе, эта ложь или это удовольствие впервые омрачили образ Лайнуса. Но прошло так много времени, Лайнус наверняка немало пережил. Не может быть, чтобы он не стал другим человеком. И что этот новый человек подумает о младшем брате и его грехах? А Хокан верил, что согрешил. Не против Бога, о чьем бледнеющем в уме лике уже и не задумывался, а против святости человеческого тела, в которую его совсем недавно посвятили, только чтобы какие-то месяцы спустя он ее осквернил. И не может быть ни исключений, ни оправданий, ни смягчающих обстоятельств – нет даже Хелен, кого он не смог спасти. Во что его превратят эти убийства? Чем он станет?

Он не желал видеть людей и решил ехать на восток параллельно тропе, в нескольких днях к югу от нее, и свернуть, только когда истощатся припасы. Но он недолго держался курса. Он уходил в свои мысли, и по большей части случайное направление задавал конь. Часто все трое – осел, конь, всадник – просто торчали посреди равнин. Не считая редкого вздоха или вялой попытки отогнать мошку, они вместе неподвижно стояли, глядя в пустоту. Бурые равнины, голубая стена. Хокан словно научился таращиться в пространство у своих животных, с их безмятежно печальными глазами навыкате. От себя он к этому отсутствующему выражению прибавил отвалившуюся челюсть. Они просто стояли, совершенно погруженные в ничто. Время сливалось с небом. Пейзаж и зрители почти ничем не отличались друг от друга. Просто одно неразумное в другом. И внезапно Хокан выходил из долгого ступора, сверялся с компасом и снова трогался, только чтобы уйти в пустые мысли мгновение спустя и снова передать управление гнедому. Он почти не ел – кусок сушеного мяса, галета.

По ночам разжигал мелкие костры. Сон не шел. Он потерял счет времени и не представлял, где находится. И все же верил, что благодаря удаче и стараниям достигнет Нью-Йорка через несколько недель. Но не рвался туда. Мысли слабели, пока не стали лишь летаргическими судорогами в густом тумане, помрачившем его сознание. Рассудок понемногу затихал до бормотания и наконец замолчал.

Хокана подмяла ненасытная всепоглощающая пустота – снедающая тень, стирающая мир на своем пути, неподвижность, не имевшая ничего общего с покоем, хищная тишина, жаждущая полного запустения, заразное ничто, колонизирующее все. В беззвучном бесплодье, где она прошла, осталась лишь почти незаметная вибрация. Но без всего остального и этот слабый гул был невыносим. Хокану недоставало ни воли, чтобы его прекратить (хватило бы, наверное, какой-либо простой задачи – держать курс или готовить еду), ни сил его терпеть. Собрав в кучку последние ошметки сознания, он нашел более-менее гостеприимное местечко с водой, окруженное приличным пастбищем. Оставил коня и осла на длинной привязи, открыл жестяной футляр и принял несколько капель успокоительного средства Лоримера.

Несколько мгновений – таких мимолетных – он не имел значения, и это не имело значения. Было небо. Было тело. И планета под ним. И все было замечательно. И не имело значения. Он еще никогда не был счастлив.

И это не имело значения.

Рядом, подобно сфинксу, вытянулся осел. Он подумал, что это сон, потому что никогда не видел осла лежащим. Они смотрели друг на друга. На горизонте гудел рассвет, но сколько ночей ему предшествовало, Хокан не знал. Пронзительный жар добрался до костей. Очертания, определявшие предметы вокруг – куст, животные, ноги, – казались хрупкими. Покалывающее тело – полым. Он подошел к пруду и напился мутной жирной воды. Проследив, что у животных есть все, что нужно, перекусил мясом и куском сахара. Из одеяла, седла и пары сумок соорудил простое убежище от солнца. Заполз в него и принял еще успокоительного.

Но на сей раз не испытал блаженства незначимости. Он просто угас. Глаза закатились, но он с удивлением обнаружил, что все еще видит в темноте. Глаза уставились внутрь его черепа, на его мозг. Частичкой восприятия, не занятой зрением, он понял, что мозг получает изображения самого себя от привязанных к нему глаз. Мозг не сразу осмыслил, как это необычайно.

«Какой еще мозг видел сам себя?» – подумал мозг.

Еще он думал, что его извилины, цвет и текстура уникальны и совершенно не похожи на все другие мозги, изученные в прошлом. На миг вертиго от изображения себя в себе взволновало и даже увеселило. Потом мозг подумал, что ему бы стоило присмотреться и учиться. И тогда его поверхность из серой стала бурой. Жемчужные волны, не меняя формы, превратились в щетинистые холмы, а студенистая поверхность огрубела от песка и полыни. Из-за глаз вышло стадо бизонов и побрело через холмы.

Теперь Хокан понял, что видит сон, и потерял интерес. Отдался аннигиляции.

Шаткое убежище рухнуло, одеяло обернулось вокруг туловища. Грудь и шею жалил ползучий пот. Был день. Какой-то день. Пруд съежился до лужицы солоноватой воды. Безо всяких на то причин привычный клочок земли, где он провел много времени, теперь опротивел. Не хотелось оставаться, но и не хватало силы воли уйти. Единственный выход из апатии, думал Хокан, – углубить ее еще больше, вновь угаснув с парой капель средства. Впрочем, из-за отсутствия воды для животных снова устраниться надолго было невозможно. Слабыми неверными руками он навьючил осла, оседлал коня и двинулся в путь, зудя от солнца, пота и укусов насекомых. Расчесывая лицо, он заметил, что борода уже пышная и густая.

На следующее утро земля затвердела от заморозков. Небо опустилось, солнце потеряло решительность. Хокан знал, что поселенцы предпочитают для путешествия теплое время года, а значит, тропа скоро обезлюдеет. Пора было поворачивать на север и восполнить запасы до конца поездки, пока не настала зима. Он не торопился, надеясь по пути восстановить силы и ясность ума. Холодный воздух прорезал голову насквозь. Каждый вечер он как следует ужинал, старался держаться в тепле и хорошенько высыпаться. Отправлялся на заре, всегда – неспешным шагом, щадя животных. Когда он ожидал их меньше всего, его с ошеломительной яркостью накрывали, словно бесшумные взрывы, картины резни, истирая материальную действительность вокруг, – он часто ловил себя на том, что повторяет события того дня (то он просто едет на коне, а то внезапно потрясает невидимым ножом, или закрывает глаза тыльной стороной ладони, или вскрикивает, или пригибается). Хотя гул, постоянная вибрация, не оставляющие его со времен расставания с караваном, никуда не делись, теперь это хотя бы не мешало мыслить и слышать самого себя.

Неизвестно, как долго он пробыл в одиночестве: долгие периоды отсутствия, дни под воздействием снадобья и общее безразличие к окружению делали любые подсчеты напрасными. Но воздух остыл, а дни укоротились, и потому он решил, что блуждает уже несколько недель. Он ускорил шаг, чтобы не упустить на тропе последних отстающих, пока заморозки не ударили по-настоящему, и уже через несколько дней разглядел прерывистую линию куцего каравана. Он медленно приблизился и какое-то время ехал вдоль фургонов, держась на расстоянии в несколько сотен шагов. Обоз был не так населен, и, в отличие от прежних, месяцы назад, между партиями хватало промежутков. Дав поселенцам время разглядеть, что он один и безобиден, Хокан повернул к тропе. Он уже привык к тому, как себя ведут при виде незнакомца на равнинах. Знал и о впечатлении, производимом его нарядом, а прежде всего – ростом. Впрочем, на сей раз что-то изменилось. Обычное изумление пронизывалось узнаванием. Они смотрели на него с тем особым прищуром, с которым стараются разглядеть прошлое, словно находили его смутно знакомым, но не могли вспомнить откуда. Между тем одни кучковались с лопатами и топорами. Другие брали ружья. Женщины собирали детей. Вооруженные поселенцы сели на коней и выехали навстречу Хокану. При их приближении он поднял руки и сделал на гнедом круг, чтобы показать, что он безоружен. Они остановились на почтительном расстоянии друг от друга.

– Ты Ястреб? – спросил один.

И после этой пары слов мир перевернулся. Как это возможно? Откуда эти люди в глуши знают его имя? Разряд удивления защекотал кожу изнутри и пропал, уступив место ужасному осознанию. Быть может, история о его делах дошла от партии Джарвиса до тропы, а там передавалась от фургона к фургону. Правда страшна сама по себе, но кто знает, как ее вдобавок исковеркали в пути? Он не знал, как отвечать. Лгать проку не было – слишком уж примечательна его внешность.

– Хокан, – ответил он. – Я Хокан.

– Точно, Ястреб, – заявил кто-то. – Это ты их всех убил.

Хокан опустил глаза. Впервые со времен резни он почувствовал что-то кроме боли и вины. Стыд. Он бы променял свою му́ку на стыд чуть ли не с облегчением, если бы унижение не жгло так больно. Пристыженный, опозоренный, грязный. Замаранный в чужих глазах.

– Нам не нужны неприятности, – сказал один дрожащим голосом.

– О чем ты? Он же герой! – отозвался кто-то уверенней. – Там могли быть наши дочери!

Последовал горячий, но тихий спор. Хокан уставился в землю. Голый и грязный. Не смея поднять глаз, он развернул коня, коснулся его и, с ослом на привязи, тронулся кентером прочь. Немного погодя его нагнал небольшой отряд. Все остановились. Горящее лицо Хокана так и не поднималось. Они оставили возле его коня несколько мешков с припасами, поблагодарили за то, что избавил от злодеев, пожелали удачи и вернулись к своим семьям.

14

Он научился укладывать коня и осла. Начинал словно с объятий, щекой к шее животного. Затем подгибал его передние колени своей ногой, одновременно надавив всем весом. Сперва было сопротивление, но со временем животные поняли, что после объятий и легкого давления должны лечь на бок и ждать, пока Хокан не встанет. Так он проделывал каждый раз, когда замечал кого-нибудь на окоеме. Если бы Хокана с животными и увидели, далекие путники приняли бы исчезнувшие силуэты за мираж. Но путников не было – подвижные тени, что почти каждый день виделись вдали, и сами оказывались иллюзиями. Имея целью удалиться от тропы и холода, он многие дни шел на юг. Не видел ни поселений, ни троп, нигде не было признаков трапперов, старателей или индейцев. Неделями единственным признаком человека в поле зрения оставались его же конечности и его же тень. Плоские равнины не допускали засад или сюрпризов. Казалось, в ледяном воздухе звуки разносятся дальше, и если что-то ускользало от его глаз, то быстро достигало ушей. Его одиночество на безбрежных прериях было абсолютным. И все же он чувствовал себя загнанным в угол. Малейшее движение на горизонте, слабейший шорох в кустах обрушивали его с животными вповалку. Они притихали, с ушами у земли и песком в ноздрях. Хокан отмерял время по пульсу артерии под живой кожей на шее коня. Только по меньшей мере через сотню ударов (вдвое больше, если угроза представлялась серьезной) он приподнимался, и затем они втроем вставали и продолжали шествие.

Так велик был страх встретиться с теми, кто знает о нем и его деяниях, что вдобавок к иллюзорным теням, отправлявшим его с животными на землю, он стал замечать на каждом шагу признаки человека. Сломанные сучья (а в полынной степи хватало сломанных сучьев) указывали ему на то, что здесь проезжал конный; уложенные в особом порядке камни (а он видел особый порядок во всем) обозначали кострище, чей пепел разнес ветер; бледная прогалина на земле (а прогалины полосовали равнины во всех направлениях) принималась за тропинку; протоптанный круг в траве (а природа рисовала круги на каждом шагу) говорил, что здесь, внутри кольца, фургонов пасся скот. Несколько раз на дню он спешивался и собирал сухой навоз, чтобы убедиться, что тот не лошадиный – а если лошадиный, то насколько давний. Он искал в падали и побелевших костях признаки того, что убийство совершено человеком. Каких только человеческих ароматов не навевал воздух, прежде казавшийся лишенным запаха: от кукурузного хлеба до пороха. Целые армии либо только что вышли из его круга действительности, либо готовились в него вторгнуться. С наступлением холодов земля твердела, и вместо мшистой приглушенной поступи, к которой привык Хокан, цокот приобрел деревянный резонанс. Он сделал из брезента восемь мешков, набил сухой травой и старой ветошью, обул копыта коня и осла и привязал горловины к их лодыжкам. Эти башмаки делали шаги неслышными, придавая странствию невесомость невоплощенной идеи. Сам Хокан по большей части ехал боком, ухом вперед, выслушивая других странников в беззвучном просторе. Когда-то равнины казались непостижимыми в своем голом единообразии, затем – кладезем знания, а теперь – зашифрованной поверхностью, полнящейся тайными посланиями, которые указывали лишь на одно: присутствие других – людей, что увидят насквозь его больное, гнойное нутро. Они вечно были у самой кромки горизонта. Как и зима.

Избегая дальнейших встреч с последними отстающими на тропе и в поисках погоды потеплее, Хокан двинулся на юг – всегда с легким уклоном на восток. Зима была огромной волной – нарастала вдали, поднималась над равнинами, готовая обрушиться и смыть крошечного всадника в вихре тьмы и льда. Его уже нагнала тень этой массивной волны. Дни становились короче. Солнце растеряло прежнюю власть. Бурая трава хрустела от инея. Хворост не давался огниву. Под стеклянной паутиной плескала вода. Скудела дичь. Пришлось экономить припасы. Он перепробовал разные растения, мучаясь животом, пока наконец не нашел сочный стебель, который толок рукояткой ножа в горько-сладкую, солоноватую мякоть, напоминавшую лакрицу, что мать с великой важностью дарила ему трижды в жизни – а он делал вид, что ему нравится. Недолгое время он питался сверчками, но с заморозками и они поредели в числе, а после пропали окончательно.

У него было всего несколько одеял, чтобы закутаться поверх сшитого индейцами наряда, и вскоре шкуры стали не менее ценными, чем мясо. Большая часть зверей мигрировала на юг или впала в спячку, но по округе еще бродили кое-какие собаки, грызуны и кошки с глазами, выпуклыми от голода и отчаяния. Так он поймал в западню своих первых барсуков и крыс. Раздавленных тяжелым камнем в мешанину шерсти и мяса зверей поменьше – основную часть его улова – было трудно свежевать и невозможно есть. Однажды, выбросив особенно пострадавшего кролика, он вспомнил об отцовском клее. Несколько раз в году отец собирал дохлятину (большей частью мышей и зайцев, наловленных в силки вокруг дома, хотя однажды нашел в лесу гниющую тушу оленя), скоблил их шкуры и пару дней варил эту стружку вместе с костями, хвостами и связками, вливая как можно меньше воды, пока не получал вязкий сироп, напоминавший резину. Затем он вылавливал оттуда кости и пользовался этой пастой для мелкой починки. Однажды, особенно довольный результатом, он на спор предложил Лайнусу разделить две склеенные его варевом доски. Лайнус – гордый, что с ним обращаются как со взрослым, а главное, рвавшийся показать силу, – схватил доски и без видимых усилий разодрал. Да так быстро, что не успел даже выдохнуть воздух, набранный полной грудью. Опомнившись, Лайнус гордо улыбнулся, но тут увидел лицо отца. Тот велел мальчикам прибраться, развернулся и ушел. Может, клей не годился для дерева, но Хокан решил ловить на него мелкую дичь. Главным препятствием для создания пасты было то, что все это время придется поддерживать огонь, – и препятствием не столько из-за скудных запасов хвороста и сильного ветра, сколько из-за растущих шансов быть замеченным. Собрав за следующие дни топливо, он сообразил ширму из одеял и брезента, скрывавших свечение в ночи и заодно защищавших огонь от ветра. Проварив ошметки и огрызки измельченной добычи почти два дня, он вылил клей на промасленную ткань, а в качестве приманки положил галету. Первая жертва – суслик – сумела спастись. Второй суслик тоже вырвался из липкой ловушки, но Хокан успел раскроить ему голову одним ударом. Большинство зверей, хотя и застигнутые врасплох внезапной вязкостью под ногами, все-таки скрывались с галетой. Хоть и разочарованный, с каждым поражением Хокан чувствовал себя ближе к отцу. Впрочем, со временем благодаря западням с тяжелым камнем и клею (остывая, он превращался в янтарный монолит, который можно было растопить и применять вновь и вновь) он наловил прилично луговых собачек, хорьков, ласок, барсуков, крыс, зайцев и даже небольших псов.

Он решил шить шубу из шкур. Благодаря множеству препарирований под началом Лоримера из него вышел настоящий скорняк. Всего несколько надрезов – и мех чуть ли не сам соскальзывал с остова, словно был подбит шелком, а плоть сделана из воска. Иногда пустая шкурка получалась почти нетронутой, создавая впечатление, будто тушка внутри нее просто растаяла и испарилась. Свежуя добычу, он отскабливал шкуры от остатков мяса и жира и растягивал для просушки на седельных сумках коня и крупе осла. Вспомнив индианок, дубивших бизоньи шкуры, пока их мужья напивались в лежку, Хокан втирал в жесткие меха мозги свежепойманных животных, чтобы их размягчить. Многие мозги были мелкими, так что он толок их с водой. В засуху обнаружилось, что моча дает еще лучший результат.

Сухие связки зверей покрупнее, если их отбить, распадались на волокна – их Хокан разделял и использовал вместо нити, хирургическими иглами сшивая разрозненные лоскуты дубленой кожи. Дело шло медленно (охота, дубление, изготовление нитей, шитье), и уж выпал первый снег. Без ружья он не мог и надеяться добыть последних редких медведей или больших кошек, хоть порой и видел их вдали над оставшейся после него падалью. Однажды он обмазался кровью и залег, прикинувшись раненым, надеясь зарезать идущую по следу рысь. Она так и не пришла. Впрочем, немного погодя подвернулось кое-что получше.

Из-за легких снежинок, таявших раньше, чем касались земли, раздался плач младенца. Как всегда, первым побуждением Хокана было завалить коня и осла наземь. Рыдания в тумане продолжались. Мелкие легкие капли стояли над его лицом холодным нимбом, непохожим на теплое свечение от подрагивавших под щекой конских мышц. Ни голосов. Ни перезвона сбруи или поскрипывания рессор. Ни рокота фургонов, ни топота скакунов. Лишь одинокий плач. Конь Хокана заволновался, но он надавил ему на шею и не дал подняться. Шло время. Плач не прекращался, доносясь из одной точки в белой мгле. Не считая плача – полная тишина. Перестало снежить. Туман сгустился. Затекший и промокший Хокан поднялся, оседлал коня и углубился в ползучие тучи. С каждым шагом крик становился все громче. Равнины отдались туману почти без сопротивления. Хокан вынул нож. По мере продвижения земля впереди воплощалась из белизны в действительность. Затем в небольшой низине под кустарником проступил горный лев. Он лежал в луже собственной крови, просветлевшей от снегопада. Рядом хныкал слепой котенок. Он уже охрип. Хокан спешился и тут же увидел, что эта самка умерла во время родов второго детеныша, показавшегося только наполовину. Хокан перевернул мать и приложил плачущего львенка к ее титьке. Если измерять от вытянутых задних ног до головы, то львица была выше Хокана. Львенок жадно присосался. Но скоро, осознав, что ничего не идет, снова замяучил. Хокан сам попытался подоить самку. Затем перебрал свои припасы и предлагал львенку все, что имел, – сладкую воду, сушеное мясо других зверей, овес, бекон, смоченные галеты. Теперь в отчаянном плаче уже слышался гнев. Он сделал надрез на руке и приложил его мордочку к крови, но львенок не желал пробовать. Хокан заглянул ему в раззявленную пасть и увидел сводчатое нёбо, острые зубки и белые чешуйки на розовом язычке. Почувствовал чистое дыхание из пустого желудка. Затем посмотрел в слезящиеся глаза и свернул ему шею. Мать и детеныш были освежеваны.

Животные выбились из сил и недоедали, но Хокан знал: их единственной надеждой было обогнать северные холода. Он оставил все попытки, пусть и слабые, двигаться на восток. От налетающих постоянно порывов казалось, что он скорее падает, чем идет. Лицо обветрилось; руки заскорузли; ступни обмерзли. Конь шел, подвернув морду чуть ли не в грудь. Время от времени приходилось останавливаться и отдыхать от неустанного, оглушительного, безумного воя, не оставлявшего в голове места ни на единую мысль. Хокан никак не мог разжечь огонь, поэтому спал, завернувшись в львиную шкуру. Когда и этого было мало, заваливал коня и прижимался к нему. Однажды ночью, когда конь ни в какую не ложился, Хокан узнал, что осел только рад спать с ним у груди, и так они согревали друг друга на протяжении нескольких бурь. В эти дни облегчение приносила лишь мысль, как мала вероятность кого-то повстречать в этом истребительном вопле. Его одиночество не знало равных, и впервые за месяцы, несмотря на рев и порывы ветра, он обрел покой.

На горизонте проступил скромный горный кряж. После многих месяцев и лиг пустыни и ровной травы зазубренные волны, поднимавшиеся в небо, смотрелись чем-то из другого мира. Отдельные вершины даже терялись в низких облаках. Невероятно, но склоны зеленели. Быть может, там он найдет укрытие, а ветер по ту сторону может оказаться слабее. Через два дня он преодолел половину склона самой пологой горы. Передышка от нескончаемой плоскости степей приносила радость. И деревья. Вечнозеленые деревья. Вертикальные деревья. В лесном пологе чирикали и трудились над гнездами дружелюбные птицы (не отчаянные исступленные падальщики, порой мелькавшие над равнинами). Пепельный свет солнца, нарезанный и вскрытый ветками и иголками, возвращал отчасти свое сияние, рассыпаясь тонкими разрозненными лучами на покрытые лишайником камни. В подлеске кипела жизнь – бурундуки, червяки, лисицы, насекомые. Под елью Хокан нашел какие-то маслянистые грибы, напомнившие ему желтые лисички, что он когда-то собирал с Лайнусом. В Швеции они не считались зимними, но Хокан сорвал один и узнал этот свежий и в то же время перезрелый запах, после чего опасливо надкусил. Тотчас прослезился и подавил всхлип. К закату он нашел узкую пещеру, где зажарил грибы в лярде и ел с закрытыми глазами. На следующий день он отдыхал. Очнувшись от долгого мшистого сна, он расставил западни и приступил к работе над шубой.

Неизбежно шуба собиралась вокруг шкуры горной львицы. Хокан постарался снять ее, делая как можно меньше надрезов, чтобы сохранить форму. Благодаря пришитым или приклеенным с изнанки, чтобы не бросались в глаза, заплатам из кожи на важных местах (уши, лоб, рыло, челюсть), львиная голова, от которой осталась просто тряпка, сохранила часть своего благородства. Она висела на спине носителя, но могла превратиться и в зловещий капюшон. Наброшенные на шею передние лапы задумывались как шарф, державшийся весом лап, набитых песком и камешками. Спина львицы ниспадала по спине Хокана, поэтому хвост выглядел продолжением его хребта. Из этого пока что безрукавного балахона Хокан надеялся сделать приличную шубу, нашивая мелкие шкурки, которые дубил по пути в пустыне. Во время стоянки в пещере он поймал лисицу, пошедшую на рукав, – хватило почти ее одной. Поскольку шкура львицы покрывала почти все его тело, а дичи в горном леске было в избытке, теперь он мог смастерить из лишней кожи небольшую складную палатку.

Не будь так скудно пастбище, он бы провел там всю зиму: мирно шил, охотился и ел грибное рагу в той землянке – месте, что за время его странствий больше всего походило на дом.

Спустившись с южной стороны горы, он порадовался тому, что не остался. Здесь ветер был добрее, трава – нежнее, а солнце – не таким далеким. Время от времени по-прежнему снежило, а ночи были долгими и морозными, но, по его расчетам, зима уже перевалила за половину, и если это ее пик, то он выживет. По-прежнему продвигаясь на юг, он придал курсу легкий восточный уклон. Горы никак было не назвать непреодолимыми, но Хокану все же отчего-то было легче знать, что теперь они высятся между ним и тропой. Он по-прежнему выглядывал на равнинах признаки людей, но ему не попадалось ни следа от костра, орудий или скота.

Хокан уже поездил свое по нехоженым равнинам, но в этот раз что-то было не так. Он. Ему не было места в этих краях. Он задавался вопросом, когда эти поля в последний раз входили в чье-то сознание. Чувствовал, как они смотрят на него в ответ, знают о его появлении, пытаются вспомнить, каково это – когда на них смотрят так.

– Gräs[8]8
  Gräs (шв.) – трава.


[Закрыть], – сказал Хокан вслух, чувствуя, какое это чудо и в то же время преуменьшение – впервые объединять отдельные травинки, что качались на краю земли, под властью одного слова.

Он боялся заката и часто весь день тратил на переживания о ночи. Из-за нехватки хвороста и свирепости порывов ветра порой не получалось разжечь костер. Он этого ожидал и еще в своей пещере в горах соорудил маленькую палатку. Она, слаженная из гибких шестов, кож и одеял, представляла собой вытянутый изогнутый треугольник с двумя выпуклыми сторонами – словно перевернутый нос маленькой лодки (или голова некоторых рыб, или клюв некоторых птиц). Он ставил его против ветра и заползал, придавливая своим весом, чтобы ее не унесло. Палатка накрывала только верхнюю часть его тела, но ее острый нос резал ветер, вечно стремящийся раздавить хрупкий корпус перевернутого судна, как будто двигался на головокружительной скорости, будучи при этом совершенно неподвижным. Если Хокану и удавалось выспаться в те бешеные ночи без костров, то только благодаря этому убежищу.

От зари дотемна он двигался вперед – ни разу не спешиваясь для перекуса, задерживаясь только у ручьев или стоячей воды, чтобы напоить коня и осла. Заодно ставил западни. Пока его несло на юг по этому неведомому краю, внутри росло беспокойство. Его первоисточник был абстрактным – словно какой-то таинственный гумор, поднимающийся из кишок, становился плотнее, преодолевая пищевод, и, наконец, сгущался в комок над солнечным сплетением, прямо между ключиц. От этого полутвердого комка было тошно. Хотя Хокан уже успел напробоваться испорченного мяса и ядовитых трав, он отчего-то знал, что мутит не от них. Причина хвори находилась вне его. Равнины. Постоянное движение через пустоту. Возможно, тошноту усугубляла нехватка хорошего питания и отдыха, но вызывал дурноту сам волнистый простор. Уже от одного взгляда на него комок становился плотнее, а в движении по степи делался все тверже, душил все сильнее. Бурость, кочки, ропот, свет, песок, копыта, горизонт, трава, руки, небо, ветер, мысли, свет, копыта, песок, кочки, руки, горизонт, бурость, ропот, небо, ветер, трава воротили с души. Иной раз он и пытался сблевать, но только чувствовал, как от натуги выступают и грозят лопнуть вены на лбу. Тошнотворное однообразие прерывали мелкие события – бизон, радуга, – но стоило им пропасть, как недуг возвращался с новыми силами.

Хокан держался курса на юг несколько недель. Воздух согревался, и жить стало проще. И все же он с удивлением наблюдал, что, несмотря на ласковую погоду, растительность редела. Жесткая острая трава росла только клоками. Кусты стали колючими и враждебными. Чешуйчатые животные скоро превзошли числом пушистых. Бурую пустыню превозмогала красная. По мере продвижения земля приобретала знакомые черты: алая пыль, переходящая в пурпурную у зазубренного горизонта, пышущая жаром белая дыра в небосводе, общее безразличие к жизни. Он был здесь раньше? Ему вспомнилась часть пути, пройденного с Бреннанами. Или в этих пустошах Лоример и его отряд нашли разграбленных индейцев? Хокана ошеломило, что он не видит отличий, и его это напугало. Неужели его угораздило заблудиться несмотря на то, что он регулярно сверялся с компасом? Неужели он вернулся туда, где уже побывал? Сколько может быть пустынь в одной стране? Лоример учил, что, как бы ни разуверяли органы чувств, земля на самом деле круглая. Он ее уже обошел? Его путь на юг (и слегка на восток) завел обратно на северо-запад, откуда он начал? Если сравнить по времени путешествие по степям и рейс на корабле, что доставил его в Америку, на север от мыса Горн, все сходилось. Хокан расплакался. Он объехал весь мир зря? Ужаснула еще более страшная мысль. Неужели его оставляет рассудок? Неужели его мозг болен?

Ни растительности, ни топлива, ни воды. Он не знал, куда попал. Он не знал, в своем ли уме. Оставалось только развернуться кругом, поспешить обратно в страну травы, а потом любой ценой следовать прямиком на восток.