Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Шли дни, и те немногие, кто перенес легкие ранения, начали прибирать и восстанавливать поселение. Иглами из костей и нитями из кишок они превращали лохмотья в лоскутные одеяла, а одеяла – в шатры. Дети трудились над собственным лагерем – меньшей копией настоящего, из обрывков кожи и ткани. Возможно, оттого, что миниатюра подчеркивала безграничность вокруг, она казалась плотнее, нагруженнее действительностью, чем настоящий лагерь. Несколько раз на дню дети просили Хокана обойти игрушечные шатры, и все, включая взрослых, бесконечно веселились от того, как здоровяк увеличивается на их фоне еще больше.

В конце концов стало понятно, что каждый третий раненый умрет. Их раны радужно переливались от гангрен, а мозг пожирали инфекция и жар. Коротковолосый готовил их к уходу, тщательно обмывая, расчесывая волосы и нанося масло с запахом сирени. Если раны позволяли, облачал соплеменников в те немногие ценности, что бросили грабители: раскрашенные камешки, перья и резные кости (то, что осталось именно это, лишний раз подтвердило, что напали белые – вусте). Тем, кому хватало сил стоять, по сменам молились за умирающих. Они напевали что-то вроде колыбельной почти неслышным мычанием. Удивительная песня – не только своей красотой (ее мягкость была больше связана с осязанием, покалывающим воздухом, чем слухом), но и во многом – длиной и композицией. У нее не было припева. Ни одна часть мелодии (или, насколько мог уловить Хокан, слов) не повторялась. Она все струилась изменчивым ручейком. И пели ее днями напролет в группах по трое или четверо, хором, не упуская ни ноты, ни паузы, ни слова. Когда заканчивалась одна смена, другая подхватывала без малейшего перерыва или перехода. И всякий раз, кто бы ни пел, соблюдалась поразительная точность – без единого зримого сигнала для перемен, будто их ртами управлял единый разум (Хокану вспоминались стаи, когда сотни птиц или рыб резко сменяли направление, вспархивая и всплывая ровно в одно и то же время безо всякого предупреждения). Если песня и шла по кругу, то изгиб был таким длинным и незаметным, что повторы не цепляли слух. Но будь то бесконечная песня или мелодия, выдуманная неизмеримо долгими хорами, Хокан с трудом представлял себе, как возможен такой подвиг памяти. Ему приходило в голову, что певцы сочиняют на ходу, обмениваясь каким-то кодом, – к примеру, за определенным звуком определенной длины могла следовать лишь определенная нота определенной продолжительности (и то же относилось к словам), так что мелодия и стихи целиком заключались в семени первых нот и слов. Но эта система не объясняла богатство и сложность колыбельной, а если и объясняла, свод правил было бы запомнить не проще, чем бесконечную песню.

Умер первый пациент. Его все больше корежила инфекция, пока не задушило насмерть острое воспаление шеи и головы. Опустив ему веки, натуралист посмотрел на лагерь и на своего подопечного с заметным опасением.

– Надеюсь, они понимают, что мы старались как могли, – пробормотал он.

Отклик племени на смерть этого молодого человека удивил: его друзей и родных не разгневал такой итог лечения. Ни злости, ни жалобного плача, ни даже слез. Хокан поразился, насколько их траур походил на то, как скорбят в Швеции. Он отчетливо помнил смерть младшего брата. Родители и немногие далекие родственники демонстрировали на похоронах ту же скудную печаль, что и эти люди, теперь ходившие вокруг покойника с таким видом, будто его не замечают. Их суровые лица словно намекали, что скорбь попросту превосходит мир известных чувств и, следовательно, в знакомых выражениях боли нет нужды. Их глаза не туманились от слез, а непокорно ожесточились, тихий гнев не давал смотреть друг на друга. Коротковолосый раздел труп. Те, кто случился поблизости, разделили его вещи, которые им подходили. Тело переложили на полотняные носилки и унесли в закат. Никакой похоронной процессии – только коротковолосый и его товарищ с носилками. Оставшиеся как будто позабыли покойника, стоило ему скрыться из глаз. Вернулись к своим делам, переговариваясь как ни в чем не бывало. Их взгляды смягчились.

Убедившись, что пациентов можно ненадолго оставить без присмотра, Лоример последовал на почтительном расстоянии за носильщиками. Хокан присоединился. Они прошли километров пять по упрямой пустыне. Пыль. Полынь. Небо. Время от времени – намек на разговор носильщиков. Солнце садилось без фанфар – просто вдруг стемнело. Оловянный лунный свет был не больше чем ароматом в ночи. Вдруг – на месте, ничем не отличавшемся от любого другого, – носильщики остановились, сняли тело, сложили носилки и безо всякой церемонии развернулись и ушли. Остановились рядом с Лоримером и Хоканом и предложили им сушеное мясо и глянцевую мякоть кактуса – первая сладость в их рту за многие месяцы. Сжевав наконец неподатливое угощение, они переглянулись, словно надеялись, что кто-то заведет разговор. Коротковолосый взглянул на убывающую луну. Взглянули и Хокан с Лоримером. Человек с носилками – нет. Коротковолосый что-то сказал, что Хокан перевел для себя как «ну ладно», и направился с товарищем обратно к поселению. Лоример кивнул Хокану, и они подошли к телу. Он еще не видел ничего настолько мертвого, как изувеченный труп, брошенный между ночью и пустыней. Гниющий, забытый, уже почти ничто.

– «И будут трупы твои пищею всем птицам небесным и зверям, и не будет отгоняющего их»[7]7
  Второзаконие. Глава 28, стих 26.


[Закрыть] – подумать только, и это одно из самых страшных проклятий Бога. Но задумайся. Ни могилы. Ни сожжения. Ни обрядов. Мясо для чужих клыков, – произнес Лоример с отголоском былой страсти. – Можешь себе представить? Можешь себе представить облегчение? Сумеем ли и мы хотя бы посмертно увидеть тело без толики суеверий, голым, какое оно и есть? Материя и больше ничего. Увлекшись дальнейшим существованием ушедших душ, мы и забыли, что бессмертными нас, напротив, делают кости и плоть. Практически уверен, что его не стали хоронить, чтобы облегчить переход в птиц и зверей. К чему памятники, мощи, мавзолеи и прочие тщеславные спасения от тлена и забвения? Есть ли дар величественнее, чем накормить собой соседей по миру? Есть ли монумент благороднее, чем живая гробница койота или парящая урна падальщика? Что сохранит тебя надежнее? Что воскресит буквальнее? Вот истинная религия – знание, что меж всем живым есть связь. Стоит это осознать, как уже не о чем скорбеть, ведь, хоть ничего не вернуть, ничего на самом деле и не утрачено. Можешь себе представить? – спросил Лоример вновь. – Облегчение. Свобода.

В следующие дни скончались еще четверо, и каждого унесли в пустыню в сумерках.

Выжившие исцелились. Нескончаемая колыбельная прекратилась. Пускай изувеченные и искалеченные, но все пришли в сознание, а если их и мучила боль, то им хватало сил ее скрывать. Среди калек был и тот, что пытался зарезать Лоримера. Заражение прокралось от его лодыжки – этого смерча костей, жил и мяса – вверх по икре, и ногу пришлось отнять ниже колена. Восстановив силы, он сразу призвал Лоримера к себе. Сел с великим усилием и гримасой боли. Переведя дух, он произнес серьезную речь – краткую, но прочувствованную. Договорив, он высыпал содержимое кожаной торбы. На его ладонях лежали две дюжины зубов, целые и с корнем, одни – посеревшие, другие – пожелтевшие, все – матовые и огромные. Один занимал всю его ладонь.

– Ужасные ящеры, – сказал Лоример с рассеянным восхищением. – Вымершие рептилии. Подобные драконам существа, сгинувшие, стертые с лица земли вскоре после зари времен.

Некоторые зубы были поломаны или сколоты, но калека показал несколько больших в превосходном состоянии. Он посмотрел на Лоримера и протянул свои сокровища, присовокупив торжественное слово. Лоример отказался. Калека с жаром настаивал. Это повторилось несколько раз, пока натуралист не понял, что отказ от подарка – не только большое оскорбление, но и вреден для здоровья пациента: спор выпил из него почти все силы. Лоример принял зубы, и индеец откинулся на спину с физическим и духовным облегчением. Лоримера подозвала индианка по соседству и сама достала кошель. У нее зубов было меньше, и всего один, продемонстрированный с большой гордостью, безукоризненный. И снова Лоримера, исцелившего ее пулевое ранение в живот, просили принять сокровища. Один за другим пациенты подзывали его и с короткой церемониальной речью вручали россыпи драконьих зубов. Никто не был так богат (ни по качеству, ни по количеству), как первый с ампутированной ногой. На пути через импровизированную палату Лоримеру пришлось собирать подношения в шляпу. Скоро горка беловатых осколков напоминала уже не зубы, а какого-то неизвестного науке моллюска или патроны для еще не изобретенного оружия.

– Есть ли валюта лучше? – рассуждал вслух Лоример по дороге обратно к фургону. – Ведь их нельзя выпускать (те существа давно вымерли), и их количество строго ограничено, а значит, зубы никогда не потеряют свою ценность. Тот же принцип у золота или бриллиантов. Но это намного ценнее. И напоминает нам, что все живое, как и товары, имеет ценность ровно потому, что взаимозаменяемо. – Он окинул взглядом кости-кинжалы. – Идеальный стандарт.

Жизнь в поселении постепенно пошла своим чередом. Раненые были вне опасности, шатры и хижины – восстановлены. Уважение к Лоримеру и Хокану рассеялось, и в конце концов на чужаков перестали обращать внимание. Единственным исключением во всеобщем равнодушии был Антим, одноногий воин, – чудесным образом восстановивший силы и теперь даже ездивший на коне. Он сделался фанатически предан Лоримеру и помогал ему во всем, в чем только возможно. Они много времени проводили вместе, и натуралист с привычной легкостью быстро усвоил азы языка Антима.

Дни напролет Хокана снедало желание отправиться на восток. Казалось, будто с каждым днем расстояние, отделяющее его от Лайнуса, увеличивается. К тому же после того, как он начал помогать Лоримеру с ранеными, возникла новая причина торопиться. Вплоть до этого его тоска по брату переплеталась и часто сливалась со страхом: ему не хватало Лайнуса, да, но не хватало и его защиты. Теперь же Хокан страшился не за себя, а за брата. Томило гнетущее ощущение, что это он нужен Лайнусу, это он должен прийти старшему брату на помощь (это волнение, заметил Хокан, росло вместе с его медицинскими навыками). Но знал он и пустыню, достаточно, чтобы понимать, что не сможет двинуться в путь один без провизии и вьючных животных. Оставалось только надеяться, что вскоре решит уйти и его друг – и что направится он на восток. Наконец однажды днем Лоример объявил, что пора трогаться.

– Я возвращаюсь в Саладильо. Антим предложил помощь.

Хокан почувствовал, как у него стынет кровь. Он сделал вдох, окинул взглядом равнины в поисках, за что ухватиться. Лоример положил ему руку на плечо.

– Не волнуйся, мой дорогой друг, – сказал он. – Ты отправишься в Нью-Йорк на коне со всеми припасами. Антим чувствует себя обязанным и перед тобой, он отдаст одного пони, а я снабжу тебя всем необходимым.

– Пожалуйста, не возвращайся на озеро.

– Я должен. Я знаю, ты понимаешь.

Хокан мог только опустить глаза.

– Покинув Саладильо, я думал, что единственный шанс найти первобытное создание утрачен навсегда. Как бы я еще вернулся в тот запустелый край? А теперь Антим говорит, что может меня отвести, может доставить к щелочному озеру. Как отказаться? Я должен найти это создание – единственное в мире, достойное имени «создание», ведь это единственный поистине созданный организм. Все остальные – лишь всё более исковерканные репродукции того основоположника. Ты понимаешь, что будет значить такое открытие. Как можно отказаться?

Хокан получил пони и одного из ослов Лоримера со всем необходимым. Натуралист посоветовал сделать крюк перед тем, как повернуть на восток. Пройдя около двух недель на север, Хокан выйдет к реке (в чем как раз будет срочно нуждаться), а спустя еще несколько дней – на крупную тропу поселенцев: даже если сбиться с курса, пропустить эту линию, растянутую от побережья до побережья, попросту невозможно. И тогда остается только двинуться против потока колонистов, а там через несколько месяцев Хокан достигнет Атлантического океана. Даже если выйдут все припасы и заболеют животные, поселенцы его выручат, а закончись у него деньги, можно недолго у них поработать (хотя тогда его отнесет на запад, но те караваны ходят медленно) и затем продолжить путь. Благодаря постоянному притоку первопроходцев это самый безопасный маршрут. И, добавил Лоример с улыбкой, из-за бурного ручья поселенцев, двигающихся в противоположном направлении с фургонами, волами, мебелью, лошадьми, скарбом, женщинами и скотом, даже покажется, будто это мир движется, а Хокан стоит на месте.

В утро прощания натуралист подарил другу немного золота, пачку банкнот разных номиналов и лакированный жестяной футляр.

– Орудия твоего ремесла, – сказал Лоример, когда Хокан открыл футляр. В нем лежали склянки, бутыльки, скальпели, иглы, нить для швов, зажимы, пилы, ножницы и прочие хирургические инструменты. – Ах да, и чуть не забыл, – добавил Лоример, пошарив в карманах. – Из тебя безнадежный навигатор. Есть ли у тебя другие таланты? Безусловно. Но куда там отличить право от лева – я потрясен, что ты отличаешь верх от низа! А потому – вот, – сказал он, вручая Хокану серебряный компас. – Его подарил мне мой учитель Блюме, а теперь он твой.

Их последние совместные мгновения прошли над стрелкой – Лоример объяснял своему другу, как найти север.

9

Верхом на пони рядом с маленьким осликом Хокан смотрелся великаном. Его одеяние только прибавляло эксцентричности. Ко времени, когда он покинул поселение, обнаружилось, что он шагу не может сделать без того, чтобы не порвать что-нибудь из своей тесной одежды. На прощание женщины залатали и перешили ему рубашку и штаны, сохранив первоначальную ткань и фасон, но добавив новые материалы – отрезки от шатров, обрывки от старых одеял, лоскутки, которые они ткали, когда не хватало обрывков. В итоге вышел несколько бесформенный, но прохладный и удобный наряд, чье происхождение было невозможно определить: европейский крестьянин, калифорнийский траппер и кочевой индеец в одном флаконе. Коротковолосый, оказавшийся опытным сапожником, починил и взрезанные башмаки, удлинив подошвы на пять сантиметров и заменив верхние части мягчайшей оленьей кожей: получилось что-то вроде странных мокасин с каблуками. Наконец, дети украсили его фетровую шляпу красочной лентой с переливающимся черным пером.

Странствовать через гудящую пустыню было все равно что погрузиться в состояние транса, непосредственно предшествующее сну, когда сознание призывает все оставшиеся силы, только чтобы заметить мгновение собственного растворения. Слышалось лишь, как копыта толкут тонкий слой почвы – камень, и без того измельченный годами, кости, перемолотые стихиями, прах, развеянный шепотом по равнинам. Скоро и этот звук слился с тишиной. Хокан почаще прочищал горло, чтобы убедиться, что не оглох. Поверх твердой мели пустыни – недобрые небеса и крошечное солнце, эта плотная четкая точка.

И все же, несмотря на свое неподатливое единообразие, теперь пустыня предстала в глазах Хокана совсем другой. От компаса, греющегося в его кармане, во все стороны света раскинулись невидимые лучи. Равнины уже были не голыми, а разлинованными чертами определенности, твердыми и несомненными, не хуже улиц и проездов. Знание, куда он движется, уверенность, что там, за окоемом, его встретит вереница поселенцев, что он сможет сложить костер и приготовить приличное кушанье, звук, с каким во флягах плещет вода с каждым шагом осла, вес полного кошелька в кармане, чувство, что пустыня уже не столь чужеродна, – все это превращало равнины в территорию, которую можно преодолеть и покинуть, вместо прежней удушающей пустоты, осушенной от всего, включая само пространство.

Впрочем, по важности ничто не могло сравниться с собственной лошадью. На этой лошади – его собственной – он поднялся выше большинства людей: ни у кого в Швеции, даже у самого могущественного человека на его памяти – управляющего, собиравшего подати с его отца, – лошади не было. То, что Пинго – а именно так, по словам Антима, звали лошадь – лишь отощалый пони, которого не удосужились забрать грабители, и что у него нет ни седла, ни уздечки (вместо них ему на челюсть надели жгут из шкур), отступало в тень. Хокан стал больше и свободнее. Почувствовал – возможно, впервые в жизни – гордость. И неважно, что в пустыне никто не увидит, как он облагородился. Это удовлетворение не требовало зрителей. Впрочем, одной пары глаз ему все же недоставало. Если б его только видел Лайнус – как он восседает на гнедо-чалом скакуне, да еще с ослом на поводу! Хокан баловал Пинго как только мог в своих стесненных обстоятельствах. Всегда следил, чтобы тот отдыхал, и несколько раз на дню обмахивал куском грубой холстины. Он бы сам недопивал, если бы чувствовал, что Пинго страдает от жажды. А тот взамен редко причинял хлопоты. Это было послушное животное, хоть и бессильное перед своим прожорством. Стоило грузному пони заприметить куст позеленее, как он направлялся прямиком к нему, как бы ни тянул Хокан за поводья, и замечал веревку, только объев все нижние листья, что поменьше и нежнее. Чтобы проверить, что собрал все до крошки, он фыркал на песок, упирался и искал остатки на ощупь губами. Убедившись, что больше глодать нечего, он поднимал голову и возвращал Хокану власть над их курсом. В конце концов, наблюдая, какое удовольствие приносят Пинго пиршества (и всегда стараясь угодить ему), Хокан стал уступать каждый раз.

Через несколько дней после отъезда на Пинго напал понос. Заподозрив причину болезни в листьях, Хокан старался не подпускать его к ним. Но, как бы он ни тянул его голову прочь от кустарников, Пинго все равно всасывал ползучую листву с песка. Пони стало хуже. Надеясь воспроизвести те же симптомы у себя, Хокан сорвал пригоршню листьев с нижней части куста и съел. Они были горькие и жевкие, как маленькие дохлые языки. Он ждал. Ничего не случилось. Прошло три-четыре дня, и Пинго заметно схуднул. Круп торчал из истощенной туши. Изменилось и его поведение. Он вытягивался так, словно хотел помочиться, и долго стоял на месте, затем бил копытом в землю и, наконец, ложился и катался, не заботясь о наезднике, который приучился – после того, как его пару раз едва-едва не раздавили, – спешиваться в прыжке при первом признаке припадка. В конце концов Пинго стал слишком болен, чтобы нести человека, и Хокан вел его на поводу, когда тот вообще мог двигаться. Состояние пони ставило Хокана в тупик. Он то и дело ощупывал ему брюхо, но не находил ничего странного. И все же было ясно, что Пинго умирает. И вот однажды утром, поддавшись отчаянию после бесплодного осмотра, Хокан приложил голову к боку пони скорее на любящий, чем клинический манер. И услышал шорох, баюканье накатывающих на песчаный берег волн. Он прижался ухом ниже. Мирный берег. Шуршащий шепот песка в прибое. Безмятежное побережье в кишках лошади. Он надавил кулаком на живот и снова приложил ухо к боку. Ропот песка усилился. Хокан опустошил один кожаный мешок и остаток дня шел за пони. Под вечер Пинго наконец опростался, и Хокан поймал образец в мешок. Пристально изучив навоз и не придя ни к какому выводу, он наполовину наполнил мешок водой, завязал, потряс и дал содержимому осесть. Немного погодя сунул руку, стараясь не взбаламутить жидкость, и достал до дна. Толстый слой песка. На следующий день Хокан несколько раз повторял осмотр, и всегда – с одним результатом. Он пришел к заключению, что пони, выкапывая нежные листья из-под кустарников, поедал непривычное количество песка. К этому времени Пинго уже мучился от острой рези. Хокан не видел другого выхода, кроме как вскрыть животному брюхо, сделать надрез на большой кишке, вымыть песок и зашить обратно. Такая операция без посторонней помощи и с ограниченным инструментарием, знал он, чревата опасностью, и шансы Пинго на выживание после подобной рудиментарной процедуры чрезвычайно малы. Но знал Хокан и то, что, если не делать ничего, колики вскоре прикончат пони.

На заре (он не хотел упускать ни единой секунды света) он дал Пинго с мешком мягких листьев несколько капель успокоительной тинктуры Лоримера. Скоро глаза пони сузились и почернели. Он словно щурился вглубь себя. Затем оскалился пустыне. Хоть его задние ноги подламывались, Пинго тронулся с места. Его было невозможно остановить – он не чувствовал натяжения веревки и даже волок за собой Хокана, повисшего у него на шее и взрывавшего пятками песок. Пинго безрадостно заржал, словно старая курица или уставшая ведьма. Киа, киа, киа, киа. Хокан пыхтел от натуги. Ослик смотрел на них, спокойно удивляясь утрате приличий. Пинго сел, близоруко вперившись в пустоту. Хокан пытался поднять его на ноги ласковыми словами. Внезапно, словно его хлестнул невидимый кнут, пони вскочил и продолжил исступленный марш. Киа, киа, киа, киа. И вновь Хокан вцепился ему в шею. Казалось, сила пони растет с его замешательством. Ослик стал пятнышком на горизонте. Это они ушли так далеко или ослик двигался в противоположном направлении? Хокан сумел дать Пинго еще пару капель препарата. Студенистые ноги растаяли окончательно, пони повалился на бок. На всякий случай Хокан его стреножил и побежал обратно к ослу. Тот не двигался с места.

Вернувшись к пони с ослом и инструментами, Хокан расстелил вощеный брезент, вскипятил инструменты в мутной воде (мыча под нос, как коротковолосый индеец), вымыл руки, как мог, и полностью разделся. Проделав длинный надрез на животе пони, он без труда нашел большую кишку. На самом деле она оказалась намного больше, чем он мог себе вообразить, – толще человеческой ляжки. Он запустил руку по плечо в брюхо пони, чтобы подцепить кишку и поднять, но она оказалась слишком тяжелой и скользкой. Вдобавок стало ясно, что потроха чрезвычайно деликатны и порвутся при грубом обращении. Скоро он весь покрылся потом, кровью и еще чем-то вязким. В этой бережной борьбе с исполинской змеей он смог вытянуть из брюха самую податливую часть большой кишки. Она свесилась из туши и вывалилась на парусину. Он сделал надрез длиной с ладонь и разглядел содержимое. Пинго наглотался ужасно много песка. Хокан промыл кишку, чуть не израсходовав весь запас воды. Затем зашил кишку и вернул на место. Теперь, без песка, она была куда легче, и вернуть орган на место не составило труда.

В качестве предосторожности первые два дня Хокан не давал стреноженному пони подняться с земли и продолжал поить успокоительным в небольших дозах. Когда Пинго пришло время подняться, он оказался сильнее, чем ожидалось. И все же Хокан понимал, что только через несколько недель конь сможет проходить те дальние расстояния, что они покрывали каждый день. И у них вышла почти вся вода. По словам Лоримера, они должны были прийти к реке, и, учитывая, сколько они уже прошли, она не могла быть далеко. Хокан оставил Пинго еду и воду в бочонке, зарытом по край, чтобы тот ненароком ее не разлил, привязал к прочному кустарнику на длинную веревку и, на случай если это подведет, стреножил короткой веревкой. И все равно перед уходом Хокан колебался и то и дело оглядывался на неподвижный силуэт, пока его не размыли и не стерли далекие волны разогретого воздуха.

Река – бурая линия медленной мутной воды – оказалась в каких-то двух днях пути. Хотя растительность на берегу демонстрировала ту же суровость, что пустыня требовала от всего живого, Хокана она порадовала своей зеленью – а ослик даже нашел траву, которую можно было нарвать для Пинго. В низких, переплетенных ветками деревьях – единственном убежище на мили вокруг – прятались птичьи гнезда, полные яйцами, по большей части – бледно-оранжевыми с охровыми пятнами. Хокан пару съел, а около двух дюжин разных размеров и цветов завернул в тряпку с собой. Он вернулся на берег и пытался удить с помощью хирургической нити и изогнутой иглы, но после долгого ожидания выловил только мелкую и зловонную донную рыбешку. От каждого шага по берегу разносился громкий хруст. Хокан поворошил песок мыском башмака и обнаружил, что берег весь покрыт ракушками, моллюсками, поселившимися на мели, в паре сантиметров под поверхностью. Он разжал одну и осмотрел слизняка внутри. Тот больше напоминал единый орган, чем тело из разных частей. Хокан выковырял моллюска из раковины и опустил себе в рот, стараясь не жевать и не чувствовать вкуса. Без особого труда он нарыл еще множество таких же и побросал в лохани, уже пополненные взбаламученной водой. Мешки он набил травой и яйцами и скоро отбыл с ослом в обратный путь.

Верный безропотный Пинго ждал у кустарника там, где его и оставили. Ему хотелось пить, но в остальном он выглядел поздоровее. Швы заживали, но, хоть он и стал игривей, ходить ему было по-прежнему очень больно.

Так их бивак понемногу стал постоянным лагерем. Хокан расчистил поляну посреди широкого кустарника и натянул над ней парусину, соорудив низкое тенистое укрытие, где большую часть времени и лежал, одурев от жары. Каждые дня три он возвращался с ослом к реке и привозил воду, моллюсков, яйца и траву, поэтому, несмотря на долгую задержку, их собственная провизия по большей части оставалась нетронутой. Состояние Пинго тем временем ухудшалось. Ужасно зудели швы. Он разодрал себе грудь и бока из-за множества попыток почесать шрам зубами, и часто приходилось завязывать ему пасть. Эти припадки только усиливались, а швы распухали и краснели, словно изнутри давила какая-то твердая и в то же время хрупкая сила. У Пинго выпучились глаза. Если Хокан не обрабатывал рану, то умасливал пони попить воды или закрывал его от солнца. Чуть ли не весь день он проводил, положив щеку на шею пони, чувствуя, как под шкурой подергивается плоть. Наконец у Пинго не выдержали ноги, и он лег. От дыхания остался изломанный шорох – словно в проржавевшей трахее перекатывались жухлые листья. Глаза чуть ли не лезли из орбит. Рана жила собственной жизнью – теплая и мальвовая, натянутая и пульсирующая.

Личинка показалась из-под шва в тот же день, когда у Пинго начались галлюцинации. Хокан вытянул ее и увидел, что в ране кипит целое гнездо червей. Позже в тот день уши Пинго затрепетали, словно кишели изнутри насекомыми. Потом он тряс головой и хлестал хвостом по крупу, отгоняя невидимых слепней. Потом попытался встать, но не смог. Потом закричал. Ничего подобного Хокан еще не слышал. Два скрежещущих друг о друга чудовищных лезвия. Пинго кричал, пока не надорвал легкие. Потом закричал еще. И еще, и еще. Хокан обнял за шею пони, чьи горячечные глаза высасывал из глазниц горизонт. Пинго все кричал, на его горле дыбились вены и связки. Хокан стискивал его сильнее и плакал. Крики прекратились только после большой дозы успокоительного. Когда Пинго потерял сознание, Хокан перерезал ему полую вену и каротидную артерию, скатал свою парусину и ушел.