Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Давно его оставили все мысли о поиске Лайнуса, о путешествии в Нью-Йорк. Практические преграды – что его разыскивают; что его узнает любой; что у него нет ни денег, ни возможностей их добыть; что у него нет лошади, – не имели к этому отношения. Просто больше не осталось целей и направлений. Не осталось даже желания умереть, находившего на него после самых сокрушительных трагедий в жизни. Он просто был чем-то, что продолжает быть. Не потому, что хочет, а потому, что так устроен. Продолжать с самой малостью – предел наименьшего сопротивления. Это давалось естественно, а следовательно, непроизвольно. Все остальное уже требовало сознательного решения. А самым последним его решением было вырыть нору. Если теперь он продолжал ее бесконечно, то только потому, что не хватало сил на решение остановиться.

За долгие годы мимо не проходило ни души. Поначалу он высматривал всадников и даже построил небольшую платформу, чтобы было удобней держать дозор на дереве, откуда открывался вид на окрестности. Почти не разжигал костры и почти весь день слушал, не принесет ли ветер шум копыт и фургонов, смотрел, нет ли на горизонте дыма или стад. Но время шло, и становилось ясно, что его медвежий угол удален от всех маршрутов и троп и никто не придет на эту практически бесплодную серую землю с целью ее застолбить.

Мало-помалу страхи развеялись, он ушел в лабиринт и уже редко его покидал. А если и покидал, его мир не простирался дальше ручья. Он всегда ходил туда новой дорогой, чтобы не протоптать тропинку. Кроме того, он бродил по окрестностям, чтобы ставить западни и стирать любые следы своего присутствия. Но большей частью старался не вылезать из норы лишний раз. Проведя всю жизнь на природе, в пути, он полюбил сидеть внутри. Не то чтобы он боялся просторов. Скорее относился к открытым пространствам так же, как к дождю: лучше не сталкиваться. Впрочем, жизнь в землянке не означала неподвижность. Хокан весь день обходил крытые окопы, чинил плитку, копал, раздувал костры, нюхая запах смолы от сосновых потолков. Позже он думал: быть может, он, сам того не зная, выбрал такое жилище для того, чтобы и дальше оставаться на ходу, не покидая стен дома. Ночь заставала его за работой, и, хоть тело гудело от усталости, сон приходил только после долгого транса, когда он таращился в затухающее пламя, что погружалось в угли, те – в пепел, а пепел – во тьму. Его разум был пуст, но эта бездна требовала всего внимания. Пустота, выяснил он, хочет заполучить все – и достаточно доли атома (или проблеска мысли), чтобы положить конец вселенской бездне. Изнуренный вакуумом, он часто вставал, разводил новый костер где-нибудь в другом месте и трудился над мозаикой, добавляя гальку вокруг булыжников и плит в стенах. Это не особенно помогало удержать глину, зато доставляло ему некое удовольствие. Заранее продуманных узоров не было. Ему просто нравилось ставить камушки как можно ближе друг к другу, а потом отходить и смотреть, что за узор создал случай. Находить, отбирать и вставлять камни приходилось долго, а поскольку обычно хватало дел срочнее, он закончил лишь несколько мест в отдельных туннелях и главной камере.

В монотонной жизни год равен мигу. Сезоны проходили и возвращались, а занятия Хокана не менялись. Разлился сток. Выпала плитка. Завялить мясо, пока не испортилось. Закопать заброшенный проход. Требуется питьевая вода. Обвалилась траншея. Расшатались камни в полу. Нужно продлить старый коридор. Наварить больше клея. Крыша могла бы протекать и поменьше. Ставить западни. Сделать новый инструмент. Починить шубу. Прогнил кожаный дымоход. Собрать хворост. Не успевал он закончить одно, как уже звало другое, и так он всегда был занят делами, которые со временем образовали круг или, вернее, закономерность – невидимую для него, но, в чем он не сомневался, равномерно повторявшуюся. Из-за периодических дел один день напоминал предыдущий, а в течение дня от заката до рассвета не хватало вех, чтобы делить время. Он даже не питался регулярно. После смерти Асы ему претила пища. Поначалу, еще в пути, он видел ложку Асы – и почти акустическая сила ее присутствия выжимала из него слезы. Клочок бумаги, где Хелен написала его имя, все еще хранился в аптечке. Даже правильно, что он не может прочесть эти знаки, думал Хокан, ведь ни того, кто их вывел, ни того, к кому они относились, уже не осталось на свете. Со временем он перестал представлять лица Хелен и Асы – и они ушли еще глубже в забравшую их тьму, хоть время от времени и возвращались проблесками, которым Хокан всегда радовался. Их явления были недолгими, но такими яркими, что могли потягаться с окружающей действительностью. Порой преследовали и другие лица. Во снах на него смотрели те, кого он убил. Иной раз вокруг очков материализовывалось лицо Лоримера – сперва всегда очки, потом борода вокруг улыбки, а уже следом его добрая дикая фигура, – но это привидение не походило на отголоски мертвых, что резонируют, как настоящий звон, когда в ритме с ними вибрирует окружающее пространство и предметы. Натуралист возвращался скорее как вопрос. Хокан верил, что Лоример жив, – только не знал, где он. Время шло, эти явления происходили все спорадичнее, а теперь воспоминания и вовсе по большей части растворились в разуме. Прошлое навещало редко. Постепенно брало верх настоящее, и каждое мгновение становилось абсолютным и неделимым.

Поскольку камни, уложенные в землю, становились ровнее и суше в зависимости от того, как часто по ним ходили, первая часть норы была и самой удобной. Глина на стенах запеклась от бесчисленных костров и напоминала керамику. Здесь звуки казались маленькими твердыми предметами. Никакого эха. Жизнь существовала лишь шепотом. Все громкое приглушалось, уступало шороху брезента и скрипу кожи. Иногда волосы на руках вставали дыбом от удовольствия при стуке дерева по дереву или звяканья камня по камню. Костер слышался в мельчайших подробностях: хруст растопки, шуршание листьев, треск искр, шипение смолы, хлопки шишек, крошение поленьев, выдох углей. Когда Хокан кашлял или произносил слово вслух, голос звучал чудовищно, будто у нескладного великана, чужого в собственном доме. Какое облегчение, что неловкое бурчание немедля всасывали глиняные стены, не оставляя и следа. В подземной тиши его движения стали четче и мягче. Все требовало больше времени, в процессе возникало полное осознание каждого действия – словно расширяя настоящее, в котором он был заточен. Жестяная чашка не просто ставилась на стол, а помещалась на него с наивысшей осторожностью, чтобы продлить мгновение, когда соприкасались жесть и древесина, ради легкого ощущения чуда и впечатления мимолетной, но роковой встречи разных миров. Он не любил колоть дрова внутри, слыша в громком треске что-то непочтительное и даже безвкусное. Когда варил рагу или клей, старался размешивать, не звеня по стенкам котла. Даже, сперва того не замечая, часто почесывал бороду просто потому, что его радовал звук.

Если глиняные стены, грозя оползти, осыпаться или даже обрушиться широкой лавиной, требовали постоянного внимания (облицовка, перелицовка, укрепление, подпорка), то скатная крыша, пожалуй, требовала труда еще больше. Большей частью он крыл канавы сосновыми ветками – научившись их плести, когда они еще зеленые и гибкие, – по необходимости перемежая кожей. В результате кровля выходила достаточно плотной, чтобы полы в проходах оставались более-менее сухими, но редко действительно водонепроницаемой. В каком бы коридоре или камере Хокан ни ночевал, всегда прежде укреплял крышу вощеным брезентом и клеенкой. Еще он, связывая сучья кишками, мастерил прямоугольные рамы и растягивал на них шкуры, получая переносные ширмы, и иногда даже вешал их на петли. Ветки, ткань и кожаные панели в разных сочетаниях закреплялись на балках, врытых наискосок по обе стороны коридора и на стыке привязанных к коньку веревкой из плетеной кожи. Клей, доведенный за годы до совершенства, закрывал щели между разными частями. Постройки выходили довольно шаткие, и многие из тех редких событий, что за годы прерывали одинаковость существования, происходили именно из-за крыши. Она могла провалиться под весом дождя или снега, либо просто из-за прогнившей древесины. Однажды на него во сне рухнуло все сооружение – балки, брусья и прочее. В ногу впился большой сук. Он мог разглядеть под желтым жиром берцовую кость. Сперва рана зарастала скверно. Он опасался за ногу и подумывал о разных способах ампутации. Потом он испугался за свою жизнь. Несмотря на жар и отупляющую боль, он смог промыть и прочистить рану, зашить, перевязать и в конце концов спастись. С тех пор все постели накрывал прочный полог.

Однако через несколько лет произошло то, от чего никакой полог не спас бы. В крышу одного из боковых проходов ударила молния. Чтобы не дать пожару распространиться, он снес прилегающие части. Отрезанная прямая линия огня полыхала, пока налетевшая буря не прошла, и недолго, когда сгущались сумерки и гасло пламя, казалось, будто горизонта – два и каждый светится своим закатом.

Менее масштабным, но более трогательным был другой феномен, связанный с крышей и продлившийся какое-то время. Хокан работал в дальнем туннеле, копал глубокий подвал для дубленых шкур, требующих водонепроницаемой кровли. Закрепив на балках кожу и брезент, он спустился в яму оценить результат. К полнейшему своему недоумению, на стене он увидел изображение солнца, заходящего за лесные кроны, – причем вверх ногами. Идеальная картина мира вне норы. В ярких красках. И она двигалась. Качались деревья; пролетали птицы; солнце продолжало свой спуск – вверх. Словно чья-то чужая галлюцинация; словно кто-то далеко-далеко видел во сне это место (перевернутым) – и Хокана. Стряхнув изумление, он снял одну кожаную панель, чтобы посмотреть, не творится ли что странное снаружи. Внутрь хлынул свет, картина на стене пропала. Он выглянул из ямы. Все тот же пепельный пейзаж. Ничего из ряда вон. Он нырнул обратно и вернул панель. В подвале потемнело – и изображение вернулось. Когда он к нему наклонился, его тень выявила отверстие в коже, в которое сочился свет, превращаясь на стене в перевернутую картину. В его разуме не было места суеверию или колдовству. Как бы ни поражала картина, он знал, что это естественное явление. Только не мог постичь его причины. Картина появлялась на стене еще много дней, когда солнце начинало заходить, пропадая раньше, чем оно скрывалось полностью. Хоть он и знал этот клочок земли как свои пять пальцев, ему никогда не надоедало наблюдать слегка водянистый перевертыш на стене. И вот однажды вечером тот не появился. Хокан перепробовал все, но так и не вернул картину.

Эти события составляли для него расплывчатый календарь: до и после молнии, до и после двигающейся картины. Случались и другие происшествия, делившие монотонный быт на эпохи. Медведь, одной осенью составлявший компанию на расстоянии. Звездный дождь. Лисица ощенилась в туннеле. Времена, когда луна окрашивалась в красный. У птиц примерзали к земле ноги. Сильные грозы. Впрочем, со временем и их порядок путался. Оглядываясь назад, Хокан видел свою жизнь в лабиринте совершенно единообразным периодом. Немногие незаурядные мгновения попадали в отдельный класс, отдельный от господствовавшей в эти годы одинаковости. Времена года проходили и возвращались, а занятия Хокана не менялись. Крыша могла бы протекать и поменьше. Ставить капканы. Разлился сток. Выпала плитка. Закопать заброшенный проход. Починить шубу. Обвалилась траншея. Собрать хворост. Нужно продлить старый коридор. Требуется питьевая вода. Сделать новый инструмент. Завялить мясо, пока не испортилось. Расшатались камни в полу. Прогнил кожаный дымоход. Наварить больше клея. Не успевал он закончить одно, как уже звало другое, и так он всегда был занят делами, которые со временем образовали круг или, вернее, закономерность – невидимую для него, но, в чем он не сомневался, равномерно повторявшуюся. Из-за периодических дел один день напоминал предыдущий, а в течение дня от заката до рассвета не хватало вех, чтобы делить время. Он даже не питался регулярно. На самом деле весь рацион свелся к абсолютному минимуму для поддержания жизни. Порой его самого удивляла крепость его здоровья. У него не выпал ни один зуб – а ведь он ни разу не встречал взрослого с полным ртом зубов. Это могло объясняться только другим фактом, ставившим его в тупик не меньше: хоть он не знал, сколько ему лет, было ясно, что он достиг возраста, когда человеческий организм созревает и начинает стареть. Но он так и не перестал расти. Он уже годами не видел ни живой души, поэтому не мог соизмерить себя с другими, но знал, что будет выделяться – лишний повод жить особняком. Но все это только мимолетные мысли. Он редко задумывался о теле или условиях своей жизни – да и о чем угодно, коли на то пошло. Все время занимала работа бытия.

21

Эти трепещущие руки, торчащие из вертикального ствола. Эти ноги как нелепые ножницы. Эти смотрящие вперед глаза на этом плоском лице с этой простой дырой вместо рта – ни клюва, ни рыла. И жесты. Руки, лоб, нос, губы. Столько жестов. Эти исковерканные и перепутанные черты и их избыточные, неприличные движения. Ему казалось, ничего не может быть гротескней. Следующей мыслью было, что он сам в точности такой же. И тогда он побежал за оружием.

Он утратил способность думать наперед и потому больше не беспокоился о том, что делать, если к норе кто-нибудь придет. А теперь, когда приближались пятеро, это казалось очевидней всего на свете. Ну конечно, рано или поздно кто-то да пришел бы. С появлением людей вдруг вернулось, наперекор его органам чувств, забытое измерение действительности. Мир стал новым, сложным и пугающим. Его руки тряслись, когда он заряжал пистолет.

Он отодвинул кожаную панель крыши и выглянул. Мужчины ехали прогулочным шагом, разглядывая норы и показывая друг другу на то или другое. Они были настороже и в то же время расслаблены, словно знали, не только то, что здесь кто-то живет, но и что их больше. За ним следили? Откуда? Как он мог не заметить? Все в их приближении – громкие голоса, смех, медленная поступь и повисшие поводья, небрежное положение ружей – указывало, что они не сомневаются: он один. Они держали себя с наглостью завоевателя, знающего, что ему достаточно только прийти.

Трое были солдатами, но вроде бы из двух разных армий. Двое – в мешковатой серой форме и одинаковых фуражках, а третий – в синем и в армейской фетровой шляпе с полем, заколотым сбоку каким-то украшением. Его левый рукав был пуст и закатан до локтя. На правом рукаве – три желтые полосы. Вся форма, вне зависимости от цвета и звания, была рваной и поношенной. Двое оставшихся выглядели как многие, кого Хокан видел за свои путешествия: штаны из оленьей кожи, фланелевые рубахи, широкополые шляпы. Штатские ехали на обычных гнедых, но солдаты – на могучих и высоких тяжеловозах: крепких, мускулистых, почти без шеи, надкопытье и копыта заросли густым волосом с налипшим репьем и чертополохом. Хокан ничего не знал об этой породе, но видел, что эти животные предназначены для хомута, а не седла.

– Друг! – крикнул синий солдат. – Эй, друг! Мы друзья!

Хокан вдруг заметил, что задыхается. Откуда ни возьмись перед глазами поплыли, лопались, пропадали и возвращались маленькие разноцветные точки, целой колонией. Все тело отяжелело. Если бы он и хотел ответить, язык приклеился к горлу и стал слишком сухим и неповоротливым, чтобы вымолвить хоть слово.

Солдат в сером что-то пробормотал, остальные рассмеялись. Они проехали мимо мяса, что вялилось на рамах. Второй серый взял кусочек, попробовал и сплюнул. Вытер язык рукавом, ругаясь и издавая уродливые звуки. Снова смех.

Хокану казалось, он чует их запах. Человеческую вонь. Что за зверства его ждут? Ведь это дикие и недобрые люди. Это он видел по шрамам, смешкам, а прежде всего – спокойствию: спокойствию тех, кто знает, что всегда может положиться на абсолютное насилие. Он посмотрел на пистолет в своей руке так, словно его подсунули, пока он отвлекся. Снова забирать жизни.

Люди остановились в пятнадцати шагах от него. Заметили? Посовещавшись – больше знаками, чем словами, – они выбрали одного из штатских, и тот сунул ружье в седельную кобуру, спешился и сделал несколько шагов в сторону Хокана.

– Мы не причиним зла, мистер. Ничего такого. Всего пара слов.

Оставалось только показаться безоружным. Быть может, их отпугнет размер. Быть может, из-за размера его застрелят на месте. Он давно смирился с мыслью о смерти, но не хотел разделить столь уникальный и окончательный опыт с этими мерзавцами. Положив пистолет и направившись к одному из выходов, он мельком мысленно заметил, что впервые в жизни боится людей моложе себя.

На изножье кровати висела львиная шуба. Было не холодно, но он оделся. Сняв часть крыши, он поднялся на стол и выбрался.

Сперва он показался из траншеи на четвереньках, поэтому его рост обнаружился не сразу, но, распрямившись, он увидел, как их лица постепенно охватывает изумление. Хокан удивился и сам. Прошло много лет с тех пор, как он стоял рядом с другим человеком или чем-либо более-менее постоянного размера – чем-то не природным или не сделанным его руками. Мужчины были как дети. Лошади выглядели странно. Хокан и люди уставились друг на друга во все глаза; он – вспоминая, что такое человек; они – узнавая, каким человек может быть.

Один штатский взвел ружье. Солдат в синем поднял единственную руку, не отводя глаз от Хокана.

– Это ты, – сказал он.

Хокан уставился на свои босые ноги. За столько лет они стали предметами, обособленными от него самого. И больше того: мозолистые, потерявшие чувствительность, они больше не посредничали между миром и его сознанием. Просто еще одна повседневная мелочь.

– Это ты, – повторил однорукий в синем. – Видите? – воскликнул он, повернувшись к товарищам. – Это он! – И, наконец, снова повернувшись к Хокану: – Это Ястреб.

Позор, вина, страх хлынули обратно, стирая все годы, проведенные в затворничестве. Он вернулся к тому, с чего начал.

Возможно, от стыда, но на миг он забыл, как узнаваем, и решил, что если синий солдат его знает, то это значит, они когда-то встречались. В долю мгновения перед глазами промелькнули все лица, что он помнил. Никто не напоминал синего солдата. Быть может, он ребенок из обоза поселенцев. Возможно, он из мальчишек, что швырялись в него гнилыми овощами, когда его выставлял напоказ шериф. Но Хокан хорошо знал выражение на его лице. Взгляд тех, кто о нем слышал, но никогда его не видел. Ненадолго он задумался, не значит ли униформа, что эти пришельцы – люди закона.

– Убийца братьев, с этой своей львиной шкурой.

Объяснение синего солдата было излишним. Благоговейные, застывшие выражения остальных четверых показывали, что они и сами поняли, кто такой Хокан.

– Он жив? – спросил один из штатских в пустоту.

– Более чем, – сказал синий солдат, обводя Хокана рукой с ног до головы.

Хокан огляделся, задерживая взгляд на разных частях норы. Зная, что скоро покинет ее навсегда, он впервые осознал ее размах.

Синий солдат вернулся к остальным, они затеяли тихий разговор. Время от времени они оглядывались и все так же завороженно смотрели на Хокана.

– У тебя есть оружие? – спросил кто-то.

– Внутри.

– Ну у тебя тут и местечко, – сказал серый солдат. – Ну и местечко.

– Как тебе это удалось? – спросил синий солдат, пропустив мимо ушей замечание друга.

– Я копал, – ответил Хокан.

– Нет-нет. Как тебе это удалось? Столько всего. Ну знаешь – братство, побег от закона. Исчезновение на столько лет.

– Я шел, – сказал он, отвечая только на последнюю часть вопроса.

Все рассмеялись.

– Шел он, – повторил кто-то и захихикал, как дурачок.

– Сколько ты здесь?

– Не знаю.

– Ты легенда, чтоб ты знал.

Снова – ноги.

Один штатский отхлебнул из фляги и предложил Хокану, он покачал головой.

– Ну и местечко, – повторил серый солдат.

Они спешились, сопроводили Хокана в его камеру и, забрав оружие, какое нашли, обходили нору, разглядывая и выбирая себе места.

Пришла ночь. После долгого разговора у костра, разведенного вне комнаты Хокана, они позвали его к себе. За них говорил однорукий солдат в синем.

– У нас к тебе дельце. Предложеньице. – Он помолчал, вглядываясь в глаза Хокана. – Мы все восхищаемся твоими делами. Как я уже сказал, ты легенда. Показал этим поселенцам. А потом этим безбожникам – братству. А потом. – Он заранее хохотнул. – А потом ушел на коне шерифа! Что тут скажешь. Черт возьми!

Разговоры. Вот от чего бежал Хокан. От комплиментов лучше не становилось. Ему надоели разговоры.

– У всех нас свои истории, с войны. Но ни в какое сравнение с твоими. Не суть. С тех пор как воцарился мир, – сказал он, с усмешкой глянув на серых солдат, – мы слоняемся по округе, пробавляемся чем можем. Сам понимаешь. Возможностей куча.

Кто-то то и дело плевал в костер. Каждый раз угли шипели.

– И мы тут подумали. Подумали, ты бы нам пригодился. Делать ничего не надо. Если, конечно, сам не захочешь. Надо только быть. Быть в твоей львиной шкуре. Мы заходим. В магазин, таверну, банк, не суть. Потом заходишь ты. Тебя видят. Обмирают. Дальше мы уже сами. Мы даже будем твоей бандой. Банда Ястреба, или Ястребы, как скажешь. Забирай всю славу. Но с твоим именем, и репутацией, и… И… Ну, – не найдя слов, он просто показал на Хокана. – С тобой. С тобой нас никто не остановит.

Хокан посмотрел ему прямо в глаза.

– Нет.

В молчании, последовавшем за ответом, Хокан чувствовал, как в людях взводится какой-то внутренний механизм – они взвели не курки, а себя.

– Так, ладно, – сказал синий солдат, не теряя самообладания. – Я не договорил. Как я уже сказал, ты можешь пойти с нами нашим… Как это назвать-то? Вожаком. Можешь пойти вожаком – или мы можем тебя увезти. За твою голову все еще назначена награда, чтобы ты знал. Власть денег. Не так много, как мы бы заработали с тобой, но все-таки сумма круглая. Как я уже сказал, ты легенда.

Даже глядя в огонь, Хокан знал, что они готовы вскочить и нанести удар по малейшему сигналу.

– Ну, слушай, – сказал наконец синий солдат. – Нам тут нравится. Мы устали. Перебудем пару деньков у тебя. И потом сам скажешь, в каком направлении мы выдвинемся.

На следующий день они отдыхали, поили коней и пили спиртное, но кто-нибудь всегда приглядывал за Хоканом. Он обходил окружающие леса и поля, стараясь не теряться из глаз сторожей, чтобы развеять любые подозрения. Сначала он собирал грибы, орехи, травы, кое-какие цветы. Затем начал гоняться с одеялом за перепелкой. Птицы всегда взлетали в последнюю секунду, только чтобы приземлиться в нескольких шагах и уставиться на него, дерзко склонив голову набок. Пришельцы смотрели и хохотали, хлопая по ногам и хватаясь за животы. Делали вид, что сочувствуют, восклицали каждый раз, как он промахивался, а потом высмеивали его снисходительными словами поддержки, в основном касаясь разницы в размерах между охотником и жертвой.

Когда он собрал все ингредиенты, солнце уже заходило. Он сложил костер на кострище предыдущего. Ощипывая перепелку, вспоминал порядок готовки. Для рагу порядок – это все, говаривал Аса. Хокана удивило, как хорошо он помнит каждую деталь и как ярок образ Асы в памяти, руководящий каждым шагом. Ощипав птицу, перебрав цветы, почистив орехи, принеся лярд и нарезав грибы, он направился в свою камеру, стараясь не пропадать из виду. Даже показал одному из штатских пальцем на коридор, чтобы тот знал, что Хокан задумал. Тот, увлеченный своей фляжкой, не повел и бровью.

В квадратной комнате он достал из ямы, спрятанной под кучей хвороста, ящик. Рядом с ним лежала ложка Асы. Хокан помедлил. Потом открыл ящик. Там среди медицинских инструментов стоял флакончик с тинктурой. После стольких лет ее остатки испарились. Осталось лишь карамельное облако, туманящее стенки флакона, и налипший на дно кристаллизованный осадок. Он забрал ложку Асы и спрятал флакончик в рукаве. Крякнув погромче, чтобы к нему кто-нибудь повернулся, он вылез из траншеи, помахал сторожу ложкой и поставил котелок на огонь.

Это было его первое блюдо с кончины Асы. Грибы, жаренные в лярде. Аромат трав и цветов. Буреющая перепелка. Кое-кто подходил к котлу и совал в него нос. Штатские уже перепились. Наконец он плеснул воды. Все головы повернулись к благоухающему пару. Когда жидкость выкипела и стала вязкой, Хокан подбросил в котелок флакон, спрятав его на дне.

Подошли штатские со своей жестяной посудой. Хокан наложил еду. Они расселись у костра, тяжелые и одуревшие от выпивки. Их веселье превратилось в сосредоточенное замешательство: лоб нахмурен, глаза решительны, движения аккуратно просчитаны, но совершенно бестолковы. Они ели со смаком и запивали каждый укус.

– Дадли! Мужики! А великан умеет стряпать!

Хокан навсегда запомнил это имя, хоть так и не узнал, кому оно принадлежит.

– Ах. Здорово, – сказал один и повалился без сознания, и вскоре за ним последовал второй, тихо прикрыв глаза.

Трое солдат подошли к костру и рассмеялись. Синий перекрестил лежащих.

– С надеждой на славное воскресение, – сказал он с насмешливой торжественностью.

– Дня через два, – добавил один серый солдат.

Снова смех.

– А пахнет и правда что надо. Ну-ка, наваливай, – приказал синий солдат Хокану.

– Мне не надо, – сказал серый солдат. – Я уже пробовал его сушеную говядину. Мне хватило.

Смешки.

– Но это-то отменно. Прямо как дома, – сказал его серый товарищ.

Хокан предложил ложку.

– Не слышал, что ли? Мне не надо.

– Ну, – пробормотал синий с набитым ртом, – нам же больше достанется.

Отказавшийся есть сплюнул через плечо. Двое других налегли на перепелку.

– Давайте выпьем, – сказал синий солдат и встал за фляжкой штатских.

Он пошатнулся, и одной руки не хватило, чтобы остановить падение. Серый солдат рядом с ним попытался встать, но не смог. Последний тут же все понял и потянулся за пистолетом. Но раньше Хокан огрел его котелком по голове. Он не проверял, умер тот или без сознания, предпочитая жить с незнанием, нежели со знанием о том, что убил еще одного человека.