Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

15

Пчела. Покружила у ушей коня, пожужжала у шеи Хокана, потом сопровождала их какое-то время, опасливо осматривая седельные сумки и поклажу осла. Первой мыслью было, что наконец пришла весна. Потом Хокан сразу вспомнил, как давно не видел пчел. Больше того: это первая с тех пор, как он покинул Швецию. Покамест американская природа с ее обилием животных, процветающих в чрезвычайно разнящихся условиях, не могла родить пчелу. Хокан пережил все времена года в разных климатах. И вот эти прерии – все те же, по которым он едет целую вечность; по самой меньшей мере с первой встречи с поселенцами на тропе. Так с чего же теперь вдруг – пчела? Фермы. Другого объяснения он не знал. За все время со своей высадки в Сан-Франциско он не видел, чтобы кто-то возделывал землю. Ни вспашки, не посева, ни сбора урожая; ни заборов, ни стогов, ни мельниц. Ни пчелиных ульев. Значит, рядом должны быть фермы. Раз все остальное, начиная с земли и стихий, остается прежним, только так и могло объясняться неожиданное появление медоносной пчелы.

Он все еще опасался людей, но надеялся, что за все время, утекшее после резни, его забыли. А порой, приходя в наилучшее расположение духа, даже верил, что прошел долгий путь и здесь не могли знать о произошедшем. Вести не докатились бы до столь удаленных от тропы краев. А если и докатились – если рассказы о его позорных поступках преодолели сезоны и равнины, – он верил, что сам достаточно окреп и готов столкнуться с правдой лицом к лицу. Когда эти доводы не помогали, он говорил себе, что сошел либо с ума, либо с пути, затерялся в великих степях между тропой и пустыней, и если он еще хочет увидеть Лайнуса, то рано или поздно придется повернуть на восток, и тогда, пускай даже в пути не повстречаются другие люди, его неизбежно ждут великие множества в городе Нью-Йорке.

Однако сейчас, если эта пчела – и другие, последовавшие за ней, – была предвестницей цивилизации, ни ферм, ни деревень на виду не попадалось, и Хокан ехал на юг свободно. А пчелы, хоть и подразумевали угрозу, принесли огромную радость. Через несколько дней после встречи с первой он увидел густой от целого роя воздух над бревном. Пчелы жужжали у дупла, где оказался их улей. С превеликой осторожностью, но не избежав укусов, Хокан полез за диким медом. Руки горели от вспучившихся желтых волдырей, когда он положил каплю на язык. Он с трудом узнал во вкусе мед. И дело не столько во вкусе, сколько в осязании, обонянии и зрении. Эта восковая шелковистая паста сразу ударила в нос, им Хокан увидел тысячу цветов.

Скинув меховую шубу, он заодно разул коня с ослом. От тягот зимы остались одни воспоминания – ряд ярких, но все же неполных картин. Он знал, что ему было холодно, но не мог вспомнить холод костями; знал, что было ветрено, но не мог заново пережить, как ветер пронизывал насквозь. Точно так же он знал, что жил в вечном страхе перед встречей с людьми, помнил, как снедали нескончаемые предосторожности, но сам этот страх вызвать уже не умел. Все это – леденящий холод, вгрызающиеся в кожу злые шквалы, неизбывный и невыразимый ужас – можно было представить словами или картинами, но не переживаниями. И потому он поверил, что теперь, с наступлением весны, готов встретиться с собратьями.

Пройдя на север, покуда с зеленеющих равнин не пропали последние красные прогалины пустыни, Хокан резко свернул на восток. Каждый раз, сверяясь с серебристым компасом, он замечал частичное отражение лица в туманной крышке, захватанной его пальцами. Первым делом он всегда смотрел на зубы. Своей незапятнанной белизной они единственные во всем теле напоминали, каким он был. Стоило закрыть рот, как эти пережитки пропадали за желто-рыжей мешаниной бороды. Его всегда обескураживал вид этой свирепой штуки на лице. Глаза съежились от постоянного прищура и едва виднелись на дне расщелин между выступающими скулами и не по годам морщинистым лбом. Когда он смотрелся в тусклую крышку компаса, его черты открывались только по одной. Отодвинешь, чтобы разглядеть все лицо разом, – и отражение пропадает. Он гадал, что люди подумают о его лице. Что с ним сделала природа? Написаны ли на нем убийства? Хотя признаков поселенцев или путешественников не было по-прежнему, Хокан предвидел, что уже скоро получит ответ на все эти вопросы.

Когда солнце приподнялось над собственным красным свечением, Хокан заметил четыре аккуратных столба дыма на равном расстоянии друг от друга. Он сам бы не объяснил почему, но их плотность, текстура и цвет говорили об очагах и плитах. То были огни уютные, а не заполошные. Он в нерешительности остановился, затем продолжил путь к узким вертикальным тучам. Скоро показался сад. За деревьями проступил церковный шпиль. Словно далекая рука приколачивала что-то к небу, над головой отдался стук молотка – первый человеческий звук за целую вечность. Он не понимал, где разлит этот запах хлеба, цветущих яблонь, собак и джема – в воздухе или в его воображении. Слышит ли он женский смех? Понимая, что пешим покажется менее опасным, он слез с седла и повел коня к деревне. Деревья кивали и качали головами. Он разглядел несколько домов. Они были по-шведски раскрашены в красный цвет.

Хокан остановился, почувствовав, что дальше его увидят. На бельевой веревке колыхалось белье. Одна его заскорузлая, огрубевшая рука почесала вторую. За теми красными стенами стояли кровати – кровати, что застелют бельем с веревки. Давно он не бывал в комнате. Может, сушатся здесь и скатерти. За теми красными стенами стоят и столы. И стулья. Может быть там и диван. Кувшины с молоком, глиняные горшки. Кто-то там может мести полы. В постели могут быть дети. Как он заговорит? Что расскажет о себе? Одинокий грешник в равнинах. Как он объяснит свое состояние? Сможет ли солгать? Он опустил глаза на свои перевязанные мокасины. От одной мысли о разговоре – и от знания, что он не сможет осуществить обман, – сердце заколотилось в ушах и кровь бросилась в лицо.

В саду что-то сдвинулось. Застучал второй молоток. Солнце побелело и скисло. Хокан сел на коня, развернулся кругом и впервые в жизни перешел на галоп.

От быстрого сухого ветра заслезились глаза. Он обнаружил, что из него плохой наездник, но страх падения с коня бледнел в сравнении с теми ужасами, от которых он бежал. Конь словно что-то вспомнил о себе и был счастлив.

Равнины приняли их обратно.

К тому времени, как конь решил остановиться, с дыхания сбился не он, а Хокан. Ему так часто говорили жалеть лошадей, что он ни разу не позволял себе роскошь мчаться быстрее кентера. Ощущение скорости, которого он не испытывал никогда, со скачкой не прекратилось. Задыхаясь, он еще чувствовал горизонтальное падение. Возможно, смеялся. Мало-помалу, отдышавшись, он понял, что мир остановился, и вот тогда-то его нагнало горе. Он никогда не сможет смотреть в глаза людям. Это стало ясно как день теперь, когда он вновь стоял в одиночестве, в пустоте. Но как же тогда миновать все городки, что наверняка лежат между ним и Нью-Йорком? И как пройти через толпы, запрудившие гигантский город, чтобы найти Лайнуса? А если он и пройдет – если и выдержит все до единой из сотен, тысяч и миллионов встреч, – ему так и так придется предстать перед братом.

Вдруг он осознал, что забыл осла позади. Вернуться было немыслимо. Он ждал, готовый бросить осла со всей поклажей, лишь бы не идти на окраину деревни. Спустя мгновения осел появился, шагая к товарищам со смиренным и исполненным достоинства видом.

Снова запад. Трава, горизонт. Тирания стихий. В разуме проплывали смутные образы, редко складываясь в мысли. Командование он отдал коню. Почти не ел. Прочищал горло, чтобы напоминать себе о себе. Обгорел. Время от времени чувствовал запах своего тела. Расплывчатый и отсутствующий интерес к цветам и насекомым. Дождя хватало. Ни следов, ни угроз. Порой под пальцами плясало пламя. Вечное присутствие осла и коня. Что-нибудь делающие руки. Ехал. Каким-то образом дышал. Оцепенел, но не находил покоя от густеющего чувства одиночества. Каждую ночь его промокало звездное небо.

Пришло лето. Без четкого направления или цели не было причин и плестись по одуряющей жаре. Когда конь привел к водоему, Хокан разбил лагерь – развесил на низких кустах брезент, клеенки и шкуры, заполз под них и лежал большую часть дня, не в силах сесть. Теперь, когда Лайнус вне досягаемости, он не видел причин, почему бы не закончить свои дни прямо здесь, под кустом. Пройдут годы. Умрут его животные. И тогда ни одно живое существо (не считая, может, какой-нибудь забитой совы или пойманного грызуна) больше не посмотрит ему в глаза. Его одолеет старость. Сморщит внутренности болезнь. Когда звери и черви расправятся с его плотью, его кости пролежат вразброс по равнине дольше, чем он жил. Затем он будет стерт.

Ему до смерти надоело солнце, и, чтобы глаза его не видели, он часто лежал на животе, в полудреме и чуть ли не горячке из-за душного стоячего воздуха под низко висящими шкурами и полотнами. Но оно все же проникало в его убежище и бурилось в череп, разжигая все прошлые солнца, что выслеживали и унижали его и всех, кого он повстречал на пути: коварное солнце в Портсмуте, неумолимое – над прииском Бреннана, бездушное – за окном в Клэнгстоне, вопящее – над соленым озером, прирученное – за покрышкой фургона, избыточное, когда не нужно, и далекое от своих созданий, когда требовалось больше всего. Чтобы отвлечься, он всматривался в переплетенный беспорядок сучьев. В самых сумрачных закоулках этих лабиринтов вырыли свои дома многие насекомые. Сперва, сам того не замечая, Хокан начал изучать дневные повадки букашек, рассеянно запоминая их маршруты. По прошествии дней его интерес понемногу рос, и вдруг он поймал себя за коллекционированием жуков. Он ловил их под купол ладони, поднимал к глазам для исследования. Что бы с ними ни делали, они пребывали в одинаковом исступлении, пока не пронзались хирургической иглой. Хокан считал, что белая жидкость, сочившаяся из отверстия, – это некий жидкий орган. Но и то была мимолетная мысль. Не научного любопытства ради он собирал негибкие тельца, а потому только, что они радовали глаз. Раскладывая переливающиеся панцири в разных узорах, но всегда – по цвету и размеру, Хокан ощутил совершенно новое для себя удовольствие. Еще никогда ему не приносил радость цвет. Как каждый оттенок вибрирует со своим резонансом; как отдельные переливы словно излучают свет, а другие – его поглощают; что соседние краски вызывают одна в другой – все это были новые для него чудеса. И его удивила радость от самого распределения жуков. Его поглотила работа над узорами, труд без всякой цели, разве только чтобы пощекотать себе зрение. Порой он просыпался и обнаруживал, что ветер разметал его коллекцию или нарушил порядок, но чуть ли не с благодарностью начинал сызнова. Вскоре он начал обходить свой лагерь в поисках новых образчиков. Сам того не замечая, часто мог потратить на это целый день, каждый раз заходя все дальше. Восстановил часть прежних сил. Продолжал ставить капканы и стал лучше питаться. Дубил новые шкуры – и вернулся к работе над шубой.

Но желание идти дальше так и не возникло. Он не принял решение остаться в кустарнике. Но не принял решение и продолжать путь. От одной мысли о других людях сердце уходило в пятки. И он по-прежнему не имел представления, где находится. Пустыня, где он шел на юг, та же, где он шел на север? Если так, то нет и проку идти в любом направлении – он просто обойдет мир, от травы до песка и обратно (встретив посередине тропу поселенцев). Удалившись на запад, он наткнется на старателей и гомстедеров, а то и на Сан-Франциско.

Во время охоты на жуков Хокана ужалила змея. Хотя ужалила она в правую пятку, отдалось это сперва слева сверху в десне. Он подскочил – и ему повезло приземлиться на змею второй ногой, прижать ее к земле и зарубить. Он слышал, что поверх укуса нужно вырезать крест и промыть яд из раны, что и сделал. Вернувшись в лагерь, он освежевал змею, думая, что она немало приукрасит шубу. Из мяса сварил рагу. После ужина он попытался встать и увидел, что нога посинела и распухла. Он похолодел. Подволакивая онемевшую ногу, он накормил костер и прилег рядом. Змеиное мясо, похоже, не пошло ему на пользу. Желудок казался центром спирали, и вокруг него вращалось все тело. Он вызвал рвоту, и после нескольких попыток опустошил желудок. Это не помогло, и теперь от усилий его покрыла испарина, хотя в то же время ему было холодно как никогда. Разум знобило, но в короткий период затишья между волнами дрожи Хокан понял, что змеиное мясо тут ни при чем. Перетягивать ногу над раной уже было поздно. Оставалось только ждать и надеяться, что яд не смертельный. Смотреть на костер. Стараться выискивать в пламени дружелюбные лица. Вздрогнув, он осознал, что забыл дышать. Хватая ртом воздух, свернулся калачиком и пытался сосредоточиться на огне. Но тело не дышало. Наполнить легкие удавалось лишь колоссальным напряжением воли. Легкие стали чем-то неподвижным, чужим – внешними устройствами, мехами, на которые приходилось навалиться. Он боялся, что умрет, если не сделает следующий вдох. Костров стало два, за ними равнодушно паслись два осла и два коня. Язык, зловонный и иссушенный, тщетно заталкивал слюну в осыпающееся горло. Его била мелкая дрожь, но он через силу пополз к озерцу. Берег был всего в паре шагов, но путь казался дольше, чем все путешествие через Америку. Он думал (если ту темную рябь по разуму можно назвать мыслями), что скоро яд вопьется в сердце и убьет его, либо он замерзнет насмерть, либо он потеряет сознание и утонет на мели озерца, либо его сожрут дикие звери. Заберет тьма над головой. Он всегда ощущал страх слухом – стоило тому пустить корни, как Хокан глох от шума крови и воздуха в теле. Но теперь ужас впервые завис в немой бездне. Между каждым мигом, каждым натужным вдохом Хокан с трудом чувствовал собственное сердцебиение. Время от времени он слышал, как его животные хрустят травой, как их зубы звучат, будто галька в воде. И было в этом тихом ужасе что-то почти умиротворяющее. Затем – внезапный хлебок воздуха, и он вцеплялся в пук травы, подтягивался и снова лежал бездыханный. Немногие остатки сознания целиком отдались дыханию и панике; и все же он узнал одно: он боится смерти.

Солнце, прожигая шею, разбудило его из кошмара об обезглавливании. Был полдень. Он так и не добрался до воды. Нога выглядела не так страшно, дышалось как обычно. Он напился и оглядел лагерь. Месяцами он влачил ползучее существование в кустах, надеясь, что, оставаясь здесь и ничего не решая, вернется по неподвижной тропе к покою неживого состояния. И все же когда ему преподнесли дар смерти, он оттолкнул его всеми своими отравленными мышцами. Оставаться в таком жалком состоянии после этой мысли было уже невозможно.

Когда закончилось лето, он пустился на восток.

16

Осень перешла в зиму. Хокан продвигался медленно, пользуясь последними умеренными днями, чтобы собраться с духом перед неизбежной встречей с путниками и поселенцами. Он порадовался, что ко времени, когда показались первые признаки цивилизации, из-за холода пришлось надеть шубу. В ней он чувствовал себя уверенней. С каждым его движением лев, будто сказочное существо, сливался с лисицей, зайцем или сусликом. Вокруг шеи и по груди бежала серебристая полоска змеи.

На горизонте всплыли и погрузились обратно коровы.

Так он впервые увидел скот на равнинах вдали от тропы. Но через какое-то время стадо повернуло в его сторону. Хокан остановился. Мычание и колокольчики. Пока он думал, как быть, стадо снова сменило направление и поплелось по окоему. Немного погодя показались, колыхаясь в далеком мареве, всадники – первые люди, кого Хокан видел за многие месяцы. Он знал, что и пастухи заметили его. Возможно, помедлили, но не остановились и скоро скрылись из виду.

Несколько дней спустя Хокан увидел город.

Он не понял, когда под ним появилась дорога. Пыльная полоса, рассекая равнины, перечеркивала мысль, что те бесконечны. Теперь была эта сторона дороги – и другая. А в ее конце стоял город.

В обоих направлениях мимо него проходили всадники, фургоны и даже дилижансы. Он не поднимал головы и не отзывался на приветствия. Даже приковав глаза к земле, чувствовал поворачивающиеся головы и прожигающие взгляды. В теле пеной, разъедающей органы, рос ужас. Всякий раз, когда он уже был готов развернуться и ускакать, Хокан заставлял себя вспомнить убогое убежище в кустарнике и тамошнюю звериную жизнь. Если не идти вперед, другого выбора не будет.

Пряча глаза, он вошел в город и двинулся по главной улице. Он видел, что уже через несколько кварталов городок снова растворялся в равнинах. Украдкой поглядывая исподлобья, заметил, что здания не слишком отличаются от клэнгстонских: простые деревянные коробки до трех этажей, большинство – белые или некрашеные; но здесь многие здания выглядели старше местных жителей. Пара зданий повеличественней были сложены из кирпича. Хокан осознал, что это первые кирпичные постройки, какие он видел за все свои годы в Америке. Еще одним поводом для удивления стало необъяснимое изобилие флагов, стягов, вымпелов и лент всех видов и размеров. Только позже он узнает, что белые звезды на синем поле и красно-белые чередующие полосы – это символ Соединенных Штатов Америки.

В паре кварталов что-то изменилось. До этого люди останавливались поглазеть на него, а теперь при его виде спешили прочь, прячась в лавках и тавернах. Но Хокан все равно чувствовал их взгляды из-за темных окон. Причина в том, какой он грозный и дикий? В львиной шубе? Или они видели убийцу? К его удивлению, страх внутри мгновенно сменился равнодушием. Он не собирался здесь задерживаться. Городок – лишь препятствие на пути на восток, возможность испытать себя в обществе, и затем он в считаные мгновения навсегда скроется позади.

Взгляд зацепился за шорницкую. Он так часто шил и дубил, что заинтересовался кожей и хотел узнать, чего можно добиться с материалами и инструментами получше. В витрине стояла пара сапог. Хокан жил практически босым – перерос мокасины, уже не спасавшие от онемения и обморожения зимой, и сменил их на хлипкие портянки из брезента и кожи. К тому же Нью-Йорк мог оказаться ближе, чем он думал, и ему не улыбалось въехать в большой город и встретить брата без обуви. С трудом уговаривая самого себя, он привязал животных и зашел в магазин, надеясь, что ему хватит денег Лоримера. Его напугал деликатный колокольчик на двери. Стоило переступить порог и почувствовать благоухание воска, как он понял, что не сможет остаться. Его угнетали красиво выставленные товары, лакированные изгибы стойки, лоск кожи, общее ощущение порядка. Он ни разу в жизни не закупался в магазине. С чего же он взял, что для первого человеческого общения после столь продолжительного одиночества лучше всего войти в магазин и совершить покупку на деньги, которых он не знал (и не мог прочитать)? Только он хотел уйти, как открылась дверь и показался продавец, остолбеневший при виде невероятной высоты посетителя. Улыбка, которую он вынес из подсобки, не совпадала с изумлением, округлившим глаза. Хокан уже разворачивался, как вдруг увидел на стене свое изображение. Неужели это его лицо? Под жирными буквами и цифрами был как будто его портрет. Портрет грубоватый, и он давно не видел своего лица, но все основное присутствовало. Конечно же, это совпадение – это должен быть кто-то другой. Потрясенный таким сходством, Хокан развернулся и вышел.

Теперь улица опустела, не считая троих мужчин, целившихся в него из ружей.

– Оружие.

Говоривший протянул руку. Его запавшие щеки были изъедены оспой, а голова будто просто лежала на плечах, как шар на полке. Никакой шеи. На узкой груди светилась серебряная звезда. Его голос напомнил Хокану, как Лайнус пискляво разговаривал за воображаемый лесной народ, ведьм и кукол из веток.

– Нет оружия, – сказал Хокан, удивляясь, что у него получается говорить.

– Ну да. А льва как достал?

– Достал.

– Достал?

– Да.

– Без оружия?

– Да.

– Голыми руками?

– Да.

Человек раздраженно вздохнул и кивком послал помощника обыскать Хокана. Тот было тронулся, но остановился в заметном испуге. Человек со звездой, разозлившись пуще прежнего, ощупал Хокана сам.

– Как звать?

– Ястреб.

– И правда он, – сказал он помощникам.

Вначале их пугал сам рост Хокана, но теперь, услышав его имя, они еще больше не хотели к нему приближаться. Человек со звездой отступил и вдруг ударил Хокана в живот прикладом. Он упал в грязь, его пинали, пока он не перестал двигаться.

Очнулся он, сжимая в кулаке землю, и подумал, что все еще на улице, но лежал он на деревянном полу и наконец узнал в узком пространстве тюремную камеру. Поверх запаха лампадного масла несло табаком, луком и собаками. Его руки были привязаны к металлическому пруту, соединенному цепью со стеной. Ноги скованы железом. За решеткой топали сапоги. Когда он попытался поднять взгляд, боль уронила голову обратно на пол. Он боялся, что внутри него что-то сломали, порвали, проткнули. После избиения прошло немало времени: кровь на коже и одежде успела запечься мелкими пейзажами пустыни. Медленно, одна за другой, он испытал свои конечности. Все болело, но казалось целым.

– Зашевелился, шериф, – сказал кто-то.

Вошли новые сапоги, и все выстроились перед камерой Хокана. Звяканье ключей, скрежет замка, кто-то встал прямо перед лицом. Хокан знал, что это бесшеий. В плечо потыкали стволом ружья.

– Ястреб, – произнес писклявый голос. – Знаменитый ужасный Ястреб.

Затем добавил что-то, чего Хокан не понял. Кто-то рассмеялся.

– Значит, правду говорят, – продолжил шериф. – Ты плохо говоришь по-английски. Или у тебя мозги размякли? Эй? Эй? Эй? Эй?

Смешки.

– Отвечай. За что ты их всех убил?

Хокана засосала безвоздушная бездна. Они знали. Все знали. Может, даже Лайнус уже знает.

– Нет. Погоди, – выпалил шериф, перебивая сам себя. – Не тот вопрос. Как. Как ты их всех убил? Братство, тех поселенцев, женщин, мальчиков, девочек?

Хокан слушал где-то в глубине себя. Он и не знал, что внутри может быть так просторно и одиноко.

– Ты даже их попользовал. И все равно сумел вырезать всех и сбежать невредимым. Видимо, только великану такое под силу, да?

Фырканье.

– И чего я еще не понимаю. Зачем ты ушел с территории? Там бы тебя никто не достал. Братство, конечно, пыталось. Но где начать? Да и закона там нет. Нет закона – нет и преступления. А вот здесь. Здесь законы есть. Законы Соединенных Штатов. Они в конституции. И ты нарушил почти все. Не говоря уже о божественных законах. Ты будешь казнен и проклят. Заявился в Штаты. Ха! Видать, и правда мозги размякли. Тебя повесят. Вот тебе крест, лично бы тебя казнил и сжег твои безбожные кости. Но тебя требует братство. За живого больше дают. Только поэтому я не попортил тебе личико. Чтобы тебя узнали. У меня даже есть жестяная коробка, чтобы доказать, что ты доктор, как и говорят. Доктор! Великан, убийца и доктор! Клянусь проклятьем Каина.

Прысканье.

– Убил добрых божьих людей, – произнес внезапно помрачневший шериф. – Одно дело – честный убийца. Но это? Братство разносит благую весть. – Он помолчал, взвешивая в уме тяжесть преступления. – Тебя разыскивают в Иллинойсе. Добрые божьи люди.

Хокан наконец смог повернуться и посмотреть на голову, лежащую на плечах. Она глядела с презрением.

– Эй? Эй? Эй? Эй? – закаркал вдруг шериф.

Смех.

Хокан наливался пространством. Он уже стал неозаренной вселенной. Как он мог считать мир большим? Да мир ничто в сравнении с этой ширящейся пустотой. То, что в другое время его бы озаботило, сгинуло в бездне. Шериф сказал, что он в новой стране? А где он тогда был раньше? Кто сочинил эту байку о злодействах, которые он не совершал? Что это за братство? Все вопросы блекли за ликом Хелен. Однажды она коснулась его руки. Издали на него смотрел Лайнус. Но эти образы измочалились в туманные обрывки и пропали в черноте.

– Итак, жестяная коробка. Что у нас здесь? Щипчики, ножики, скляночки. Странные иголки. Нитка. Ты вылечил столько людей. Может, теперь я тебя вылечу. Ведь ты больной. У тебя больное сердце. У тебя больное сердце, и я его вылечу.

Хокана перевернули на спину. Он понял, что видит только одним глазом. За жидкой завесой он разглядел, как шериф вдевает нить в иголку.

– Я не врач, но вылечу твою гнилое сердце, – продолжил шериф, продев нить. – Из твоего сердца пропал Иисус. Вот почему ты болен. Но я еще пришью Его на место. Держи его, ребята.

Шериф присел и вонзил иголку Хокану в грудь, прямо над сердцем. На миг боль затмила сознание, стыд и печаль. Но все вернулось с его воем. Игла вынырнула, и он почувствовал, как жжет нить, пробегая под кожей.

– Знаю, знаю, – пропищал голос. – Но тебе станет лучше.

Еще один шов, еще один крик.

– Ты вылечишься. Очистишься от шелухи греха. Исцелишься.

Еще один шов, еще один крик.

– Черт! Это было ребро, да? Скажика, док, мне шить над ним или под? Посмотрим. Проклятье! Нет. Придется тогда сверху. Надеюсь, сойдет. Раз. – Шов. – Два. – Шов. – И. – Шов. – Готово. А теперь – поперек.

Задыхаясь, Хокан уставился на пятно в потолке, напоминавшее облако, что напоминало тролля. Потрясающая боль. Иглу держал шериф, но боль была только его. Как тело может так поступать само с собой?

– Джозайя, полей-ка воды. Ни черта не вижу под кровью. Так. Теперь шовчик сюда.

Целую вечность – эта боль, это «сейчас» без чего угодно позади, чего угодно впереди.

– Вот. Любого можно спасти. Просто впусти Иисуса обратно в сердце.

Прежде чем потерять сознание, Хокан сумел поднять голову и увидеть грубый кривой крест, вышитый на груди, прямо над сердцем.

Посреди ночи его разбудила прохладная успокаивающая тряпка на лбу. Один из тюремщиков аккуратно промокнул ему лицо. Приложил палец к губам Хокана и шикнул. Они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд тюремщика словно и умолял, и в то же время что-то давал. Он утер Хокану лицо, грудь. Хоть и ниже Хокана, он все равно был высок и, судя по тому, как уверенно его приподнял, силен. Четкие черты лица внушали уверенность, словно это упорядоченное и пропорциональное лицо тщательно сотворено разумом по своему образу и подобию.

– Я принес твой ящик, – прошептал он. – Можешь вылечить себя?

Хокан показал на мазь и жестами велел нанести ее на швы. Потом попросил снадобье.

– Две капли, – пробормотал Хокан, открыв рот.

Уже сама горечь принесла облегчение.

– Я их убил, – сумел выдавить он.

– Тише, – мягко ответил тюремщик.

– Но не девушку. Не друзей. Только их. Больше никого.

– Знаю.

– Но их я убил.

Хокан заснул на руках у этого человека.

Разбудили его одновременно и лязг, и боль в груди. Шериф колотил по прутьям решетки дубиной. Все тело покалывало от лекарства, словно реальность – затекшая конечность.

– Встать! Встать! Встать! Встать! Цирк приехал! Встать! Встать! Встать! Встать!

Один из тюремщиков, Джозайя, захихикал. Второй, благодетель Хокана, смотрел из темного угла. Шериф зашел в камеру и расковал Хокана, пока хихикающий держал его голову на прицеле.

– Надевай-ка свой наряд. – Шериф бросил шубу Хокану на лицо. – Господь Всемогущий, ну и вонь, – прибавил он, вытирая руки о спину Джозайи.

Они поставили Хокана на ноги.

– Аса! – воскликнул шериф. – Какого дьявола ты там делаешь? Поди сюда! Этот недоумок – великан, если ты не забыл.

Аса вышел из темного угла и помог Хокану подняться. Они стянули ему руки веревкой, повели, запинающегося, вниз по лестнице и вытолкнули в оглушительный утренний свет.

Гнилые овощи и яйца обрушились на него раньше криков. Единственным глазом он видел горластую толпу, стоявшую на почтительном расстоянии, но все же достаточно близко, чтобы забрасывать его всяким мусором, который принесли как будто специально для этого.

– Вот именно! – провозгласил шериф, вставая на ящик. – Это он! Грешник-великан! Как я и говорил, сам его поймал! Убийца-великан!

Оскорбления, шипение, освистывание. Кто-то бросил камень. Прикрывая голову, шериф соскочил с ящика и встал между Хоканом и толпой.

– Лицо, ребятки! Не дайте попасть ему в лицо, – сказал он помощникам, пригнувшим Хокана. – Без камней, дамы и господа. Только мусор. Помните, все мы не без греха. Так что без камней.

Доброй и твердой рукой Аса держал Хокана пригнувшимся сколько возможно.

– Вот именно, – продолжил шериф, вскинув голову Хокана за волосы. – Убийца святых братьев! Зверь! Сами взгляните! Разве не истый зверь?

Шериф натянул на макушку Хокана, как мешок, голову львицы, висевшую прежде на спине. Его лицо скрылось в темноте.

Вскрики и внезапная тишина.

– Вот именно. Подходите, дамы и господа! Посмотрите! Тот самый зверь, что рыскал по нашим полям и убивал наших братьев. – Пауза. – Причащавшихся Богу. – Он скорбно посмотрел на небо, а потом с новыми силами ткнул пальцем в Хокана. – Но это зверь из преисподней! Узрите хищного льва, что губил наше стадо! Он не преступник. Он животное! Этот висельник и говорить не умеет. Смотрите на него!

Толпа стояла в благоговейном молчании.

– И это я приручил этого аморея, что ростом, как видите, может потягаться с кедрами, а силой, уж поверьте, – с дубами. А теперь я, поймав злочинника, передам его братству в Иллинойсе, где он познает страшное величие закона.

Кое-где послышалось одобрительное бормотание.

– Там это отродье Велиала будут судить и казнят через повешение. А вот это ведро – для пожертвований братству на виселицу. Кто хочет поспособствовать? Взносы? Это ястреб, что охотился на наших горлиц. Свернем же ему шею. Пожертвования братству на эшафот? Помогите бросить его во тьму внешнюю, где будет плач и скрежет зубов[9]9
  Евангелие от Матфея. Глава 22, стих 13.


[Закрыть]. Не стесняйтесь!

Один за другим батраки, строители, лавочники, школьники и прочие горожане подходили к ведру и клали деньги – не бросали, а аккуратно опускали на дно, будто те могли разбиться. Кое-кто – в основном женщины – мешкали и украдкой разглядывали Хокана, но большинство, оставив пожертвование, ускоряли шаг, не смея и взглянуть на пленника.

– Благодарю. Благодарю вас всех, – сказал шериф, когда толпа начала рассасываться. – Благодарю от имени братства.

Он вынул деньги из ведра, пересчитал и спрятал в карман.

Своего осла Хокан не видел с тех пор, как попался, но посадили его на его же коня. Оказалось, жеребец, которого он забрал, был дорог родным одной из жертв, и за него причиталась дополнительная награда: мертвый, живой, с конем – одно дороже другого.

– За коня поделите между собой, – сказал шериф помощникам, уговаривая их этапировать пленника через границу штата.