Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

18

Всю зиму они шли на север вдоль могучего горного кряжа в поисках перевала, а затем – обратно на юг, до первоначального положения, но по ту сторону гор. После перехода они планировали сразу направиться на запад, но дорога была оживленной – и кое-кто узнавал Хокана. Скоро трапперы, старатели и гомстедеры только о нем и говорили. Великан, задушивший семерых священников. Убийца львов. Чудовище, погубившее множество беззащитных женщин и детей. Ходили слухи об огромном вознаграждении. Хокан и Аса немедленно снялись с места и ехали сквозь ночь, надеясь, что южнее, вдали от троп и странников, возобновят путь на запад в одиночестве. Несмотря на громкие речи и грозные взгляды, за ними никто не последовал.

С прибытием весны Аса решился на последний рывок на запад, чтобы там придумать, как бы доставить Хокана в Калифорнию. Однако препятствий хватало. Хоть Аса и доверял своему чутью, но другой стороны гор он не знал. Хуже того, встреча с путниками на перевале показала, что репутация Хокана переросла в миф. Даже если снять львиную шубу, с его внушительным размером невозможно остаться незамеченным. Только вопрос времени, когда слухи об их местонахождении достигнут братства – и охотников за головами, готовых на риск. Пока они искали решение этих задачек, стряслась новая беда.

Аса вскарабкался на утес, чтобы окинуть взглядом окрестности и найти короткий путь через один особенно труднопроходимый участок. Спускаясь, он поскользнулся и скатился по утесу. Кувыркаясь и отскакивая от гор, он больше напоминал вещь, чем человека. Хокан увидел это издали и почувствовал, как от мира отливает тяжесть действительности. Позже он устыдится, вспоминая, что первой его мыслью было, что он снова останется совершенно один. Превозмогая потрясение, он бросился к основанию утеса, где лежал Аса, помятый и кровоточащий, но в сознании. Его большая берцовая кость треснула зигзагом.

– Я могу помочь, – выдавил запыхавшийся Хокан, обхватив его голову руками.

Аса не ответил. Боль вытеснила все, что делает глаза человеческими. Они исступленно метались, смотрели в ничто. Тяжело ходила грудь. Он задыхался, как рыба без воды.

Хокан сорвал с Асы штаны. Кость едва не пронзила кожу. Он подумал, что может ее вправить, но переживал из-за жара и гниения, часто сопровождавших подобные увечья. Асу затрясло. Застучали зубы. Лошади не могли к ним подняться. Хокану предстояло спустить его. Сладить носилки. Но прежде всего – кость. Требовалось успокоительное. Он крепко прижал голову Асы к своей груди и очень мягко опустил на землю. Глаза Асы еще подрагивали, глядя куда-то за небо. Хокан отступил. Он не мог оставить его одного. Даже на миг. Он жалел, что не может спросить у Асы, как быть.

– Я вернусь, – сказал он и раньше, чем сомнения успели парализовать его вновь, повернулся и помчался по склону к лошадям.

Он нашел свой ящик, одеяла и веревку и побежал обратно.

Теперь лицо Асы свело в зловещей ухмылке, словно он показывал зубы для осмотра далекому созданию. Он выглядел потерянным. Аса никогда не выглядел потерянным. Его тело сотрясалось. Хокан смог влить в уголок рта пару капель тинктуры. Дрожь унялась. Хокан дотронулся до кожи над переломом. Натянутая, как на полном мочевом пузыре. Впервые он боялся тела – боялся поранить его, боялся власти, что имела хрупкость. Он бережно перенес Асу на одеяло, подтащил к дереву, усадил к нему спиной и, положив второе одеяло на грудь, подоткнув под мышки, привязал его к стволу. Изучил перелом, потом посмотрел на горы, на небо, на землю. Закрыл глаза и поднял к лицу руки. Крикнул ястреб; ответил другой. Он опустил руки. Словно проснувшись, открыл глаза и присел у ног Асы. Взял лодыжку, чуть подвигал вверх-вниз и из стороны в сторону и вдруг с резкой свирепостью рванул. Кости сдвинулись в плоти с таким звуком, будто кони жуют кукурузу. Он все тянул и вращал лодыжку, затаив дыхание, ослепленный по́том. С глубоким стоном отпустил. Кость встала на место, но под кожей наливалась кровь. Оставалось лишь надеяться, что важные сосуды целы. Из веток, одеял и веревки он сделал кое-как носилки и потащил Асу к лагерю. Склон был усыпан острыми камнями. Спускались медленно. Солнце уже давно зашло, когда они вернулись к коням. Хокан развел костер.

На следующее утро Асу охватил жар. Он бредил и то и дело порывался починить лестницу. Это была важная лестница. Ее нужно починить. Как им быть без лестницы? Хокан пустил ланцетом медленную синюю кровь из ноги, страшась увидеть гной. Большая часть дня ушла на походы к ближайшему ручью, чтобы остужать компрессы, которые он прикладывал ко лбу, губам и запястьям Асы.

Недолго пососедствовав, луна одолела солнце. Хокан соорудил костер, но не готовил. Почти всю ночь Аса боролся с собой, но, когда наконец успокоился и заснул, на его лице воцарилось спокойное и строгое выражение со сквозившей безмятежной силой, напомнившей Хокану королей. Вплоть до этого времени при слове «король», как и многих других, он ничего не представлял – он никогда не видел королей, даже на портретах, но теперь, при виде того, как спит Аса, этот набор звуков навечно слился с его лицом. Он наложил мазь на ожоги Асы от веревок и лег рядом, положив ему голову на грудь. Сердце Асы билось медленно. Даже без сознания он умел утешить Хокана. Из ночи, между ударами сердца, в памяти проступило лицо Лайнуса. Образ брата, защищавшего его от голода, холода и боли, всегда воплощал для Хокана безопасность. До сих пор. Теперь, когда проступили черты Лайнуса, он увидел нечто совершенно иное – ребенка. Лайнус, которого он любил и потерял, был ребенком. Действительно, он заботился о Хокане и защищал его, но Хокан никогда еще не задумывался, как молод и невинен был тогда его брат. Его сказки, его похвальбы, его познания, его безграничная самоуверенность – тщеславные построения мальчишки. От этого осознания он расплакался. Он перерос старшего брата. Больше никогда его лицо не принесет прежних утешения и безопасности. Он слушал спокойное сердцебиение Асы и чувствовал пульсацию у виска. Аса не был ребенком. Хокан мимолетно задумался, что бы сказал о нем брат. Что бы сказал о них? Хотя он по-прежнему любил Лайнуса всем сердцем, сейчас обнаружил, что этот вопрос его нисколько не заботит.

На следующее утро Аса проснулся голодный и без жара. У Хокана чуть не подломились колени от облегчения.

– Ты выживешь, – сказал он, отвернувшись, когда на глаза навернулись слезы.

После завтрака Аса попросил готовиться в путь. Хокан отказался. Они не могли рисковать – велика была вероятность осложнений и горячки. Аса не слушал. Братство, Ангелы Гнева, охотники за головами, закон скоро настигнут. Единственная надежда, верил он, – добраться до cañons. Если они сами там не потеряются, преследователи потеряют их обязательно. Спор закончился, когда Аса попытался ехать. Хокан с огромным трудом подсадил его в седло. Боль исказила его лицо, а когда на ходу раненая нога стала стучаться о бок лошади, он весь побелел. Хокан помог спешиться, пока Аса не лишился сознания. Они перепробовали разные шины и перевязи, но в седле его все равно одолевала боль. Сокрушенный, Аса нашел уединенный уголок в горах, где можно было осесть на несколько недель.

Время шло медленно. Сперва Хокан думал, им придется по душе отдых в этой благодати – с проточной водой под боком, в окружении изобильных деревьев и кустов, на тропе легкой дичи, – но в первые дни Аса так досадовал на свое здоровье, что не говорил ни слова. Хокан уходил в короткие экспедиции на поиски ингредиентов, которые любил Аса. По большей части они гнили у кострища. Постепенно раздражение Асы переросло в страх. Он не пускал Хокана за узкую территорию вокруг их утеса. За ними идут, говорил он. В том нет сомнений. Кто-то идет. Только вопрос времени. Хокан верил, как всегда. В конце концов, он был обязан ему не только жизнью, но и миром, утраченным после резни. Все еще не в силах забыть отнятые жизни, Хокан чувствовал себя оскверненным и падшим. От стыда, что почти в любых глазах он убийца, убийца женщин – убийца Хелен, – хотелось навечно покинуть человеческое общество. Но вот мир вернулся. Вернул его Аса – вернул переполненным смыслом и целями.

Несмотря на постоянные переживания и мрачное настроение, Аса не прекращал восхищенных и благодарных излияний о медицинских способностях Хокана. Слишком уж многие гибли на его глазах в похожих обстоятельствах – падение, перелом, кровотечение, гангрена, ампутация, делирий, смерть, – чтобы не принимать талант Хокана всерьез. Его завораживала история, как тот вправил ногу, и, сколько бы ее ни слышал («Расскажи про ногу, что ты сделал», – просил он снова и снова, как малое дитя), выслушивал всегда с горячим благоговением. Каждую припарку и мазь, каждое кровопускание, каждый шов принимал с торжественным придыханием.

Если Хокан не искал еду и не ухаживал за его ранами, то трудился над новыми костылями и разнообразными шинами – строгал, шил и слаживал разные материалы. В конце концов Аса снова начал стряпать. Им надо было заготовить копченое мясо и припасы для похода в бесплодные cañons.

– Cañons – наша единственная надежда, – твердил Аса каждый вечер. – Слишком много дней потеряно зря. Теперь нам никого не обогнать. Но, может, удастся сбить со следа.

Однажды вечером, после многих колебаний и чувствуя себя дураком из-за того, сколько тянул, Хокан спросил:

– Что такое cañon?

– Сам я там никогда не бывал, – ответил Аса. – Говорят, эти края не похожи ни на что. Как кошмар. Красные норы, прорытые давно пересохшими реками. Как старые шрамы в земле. Очень глубокие. Тянутся на лиги и лиги. Немногие заходят. Еще меньше – возвращаются.

В ту ночь, когда они уже давно легли, Хокан проснулся. Он чувствовал, как рядом думает Аса – мысли его и разбудили. Еще он чувствовал, что Аса знает о его пробуждении.

– Сейчас нам нельзя в Калифорнию, – сказал он наконец. И после долгой паузы: – Тебя будут искать. Тебе не дойти. Мы уйдем в cañons. Переждем там. – Какое-то время он молчал, словно эта тишина – образчик того ожидания. – И тогда – Сан-Франциско. Не знаю как, но мы дойдем. – Снова пауза. – Там я разыщу своих друзей. Нас посадят на корабль. – Снова молчание. – Мы доплывем до Нью-Йорка. Там никто не будет искать. Там ты будешь в безопасности. Все будет хорошо. – Пауза. – И мы найдем твоего брата.

В Хокане что-то растаяло. Только сейчас, когда тот размягчался и испарялся, он осознал, что годами жил с замерзшим комом в груди. Только сейчас, зная наверняка, что еще увидит Лайнуса – ведь нет никаких сомнений, что с помощью Асы он его увидит, – он почувствовал, какую боль причиняла эта ледяная шрапнель. И понял, что вплоть до этого мгновения не имел ни малейшего шанса отыскать брата. Добраться до Нью-Йорка? Найти его в этом бесконечном городе? Как это возможно? Им двигали любовь и тоска, но теперь, с Асой на его стороне, он понял, сколь безнадежны были его поиски, обреченные без помощи друга.

Как тут ответить на слова Асы? Они изменили мир, просто сорвавшись с уст, словно магическое заклинание.

19

Наконец пришел день отъезда. Нога Асы зажила, и он мог перемещаться на костылях, вырезанных Хоканом. Еще Хокан сладил из костей, дерева, кожи и брезента шарнирную поддержку, позволявшую Асе легче подниматься в седло и притуплявшую стук ноги о лошадь, чтобы не сдвинулась кость. Двух других лошадей они навьючили водой и провиантом, заготовленными за прошедшие недели.

Становилось теплее, краснее, суше. Горная цепь свелась к кривым столбам. Леса вымерли, и на пути встречались лишь серые колючки. Птицы больше не летали стаями – разве что одна тут, а потом, если повезет, другая – там. Сам воздух казался напряженным, будто небо вдохнуло и отодвинулось, задержав дыхание. И солнце – всегда солнце. Маленькое в небе, огромное на земле.

Аса рассчитывал пройти по cañons сотню лиг с остановкой на полпути, после чего они бы вышли к лесу. Главным образом его заботили лошади. В этом краю не хватало водопоев и почти не было корма. К счастью, животные и сами быстро находили съедобную пустынную поросль и мясистую, почти безобидную разновидность опунции. Кормились они и разнотравьем, приучились обгладывать уродливые сосны piñon[15]15
  Piñon pine (исп.) – однохвойные сосны.


[Закрыть] и чахлую юкку. Если не встречалось ничего, облизывали соленые камни и ели песок. Проступили их ребра, в глазах навыкате светилось исступление, но они продолжали путь. У одного коня – принадлежавшего шерифу – обнаружилось великое умение находить подземные воды. Он вставал, фыркал и копал передними ногами. Хокан помогал. Конь никогда не ошибался.

Это случилось внезапно. Каким-то образом, не карабкаясь вверх, они вдруг смотрели вниз. Глаза не сразу привыкли ко тьме под ногами. Из глубин дохнуло прохладой. Так приятно, что Хокану пришлось отступить на шаг, когда он представил, как прыгает в эту тенистую расщелину. Глубокое ущелье, разветвляющееся на угловатые потоки, напоминало черную горизонтальную молнию.

Они прошли по краю и на каждом ломаном перекрестке искали спуск, но для коней уклон всегда был крутоват. Никогда еще Хокан не встречал опустошения такого масштаба. На фоне этого ландшафта пройденные пустыни казались живыми. То были голые земли, факт, но такими они созданы – и, быть может, их пустота служила лишь первой стадией долгого пути к пышному будущему. Идеальные чистые страницы. Полные обещаний. Но cañon – это конец. Некая великая сила раз уже попыталась: разломила землю, как краюху хлеба, влила в эти овраги воду, даже расположила приятным узором русла и ручьи. А потом почему-то все бросила и удалилась. Реки пересохли. Почва затвердела, пожелтела, поалела. Осталась лишь величественная безнадежность.

Солнце садилось, а они так и не нашли спуск в cañon.

Больше рассерженные жаждой, чем ослабевшие, кони отказались идти. Они устроили привал на краю пропасти, перекусили сушеным мясом и легли спать. Но на следующее утро удача повернулась к ним лицом. Еще до полудня они отыскали более-менее отлогий каменистый уклон, и, как только спустились на дно, конь шерифа метнулся за поворот, где их поджидал небольшой ручей. Аса счастливо рассмеялся. Он признался, что, ложась этой ночью, думал, что они, верно, умрут через несколько дней. Пока напивались лошади и мылся Хокан, Аса прошел по ущелью. Скоро он вернулся, обрадованный без меры. Выше по течению нашлись кусты и деревца, где могли бы прокормиться лошади. Оставалось только выбрать убежище поближе к ручью и кустарникам. К ночи они отыскали изогнутый проход, заводящий в этакий зал, частично накрытый гладким рыжим куполом. Слишком величественное для человеческих рук, слишком уютное, чтобы быть природного происхождения, это было жутковатое, но располагающее место. Ни целиком закрытое, ни целиком открытое. Свод, нависающий над тремя четвертями зала, принял и спрятал их с лошадьми, а противоположный конец убежища выходил в ущелье, обеспечивая вид на него сверху, и, значит, к ним не могли бы подобраться незамеченными. Они замаскировали вход в пещеру камнями, которые легко могли убрать, буде потребуется. Аса сказал, о лучшем укрытии нечего и мечтать.

Шли дни и недели. Аса решил, что если дать срок, то преследователи, увидев, как враждебны к человеку здешние условия, отвернут и направятся на запад вперед них – а нет ничего безопаснее, говорил он, чем быть позади своих преследователей.

В этой аскетичной жизни под куполом Хокан обрел блаженство. Они пробавлялись тем немногим, что заготовили в горах, и проводили дни в почти полнейшей тишине. Аса велел шуметь как можно меньше, ведь в cañons звук разносился быстро, громко и далеко. Хокан не возражал. Рыжий свод с прожилками розового и пурпурного сохранял прохладу на протяжении дня и тепло – ночью. Ему нравилось все утро лежать рядом с Асой, разглядывая купол, и шепотом отмечать лица, зверей и всяческие фантастические сцены, возникавшие в изощренных завихрениях. Изучая разноцветные слои на стене, Хокан находил удивительные ископаемые (многоногие панцири, спиральные ракушки, шипастые рыбы), но их Асе никогда не показывал.

Раз в день, под вечер, когда на дне оврага пролегала тень (а значит, сверху его становилось труднее разглядеть), они вели коней на пастбище и наносили воды с ручья. Поскольку валуны, закрывавшие и прятавшие проход, можно было убрать только изнутри, они занимались этим по очереди. Сперва Аса не пускал Хокана. Это, говорил он, единственный момент, когда их могут найти и убить. Но тот настаивал: риск следует делить пополам. В конце концов Аса с великой неохотой уступил. Хоть Хокан и скучал без Асы, он наслаждался и этим ежедневным часом одиночества, когда либо шел по ущелью с лошадьми, глядя на землю снизу, либо оставался под куполом и прогуливался, тихо напевая – опасаясь, что Аса услышит его от ручья, – и слушая, как голос отражается из самых неожиданных уголков.

В один такой день, когда Аса ушел с лошадьми, Хокан, напевая про себя, вдруг услышал переполох. Галоп. Множество коней. Клич Асы. Выстрел. Другой. Улюлюканье Асы. Галоп. Хокан подполз к открытому концу убежища, откуда, оставаясь незаметным в тенях, увидел вход. Топот копыт, крики и выстрелы становились громче, одно эхо перекрывало другое, и было невозможно понять, откуда доносятся звуки и в каком порядке – причина и следствие, прошлое и будущее перевернулись и перепутались в отзвуках. В завихрении звуков Хокан уже было решил, что Асу застрелили, хоть его крики еще висят в воздухе. Но когда волна отголосков надвинулась, Аса вынырнул на всем скаку из-за угла. Он приподнялся на стременах, вытянувшись вперед и касаясь шеи коня. Когда не подхлестывал его веревкой, держал ее перед глазами животного, чтобы тому передалась паника наездника. Он пронесся мимо тайного прохода и повернулся к темному карнизу, откуда наблюдал Хокан. Аса никак не мог его видеть, но его взгляд и улыбка украдкой, на миг добрая и спокойная (миг, в который застыли погоня, шум и мир), сказали, что он знал, где Хокан. Мгновение спустя Аса скрылся из виду. За ним тут же промчались три всадника. Пропали и они. Крики и выстрелы продолжились. Потом прекратились.

Тишина измочалила и разметала Хокана. В ней не было места ни для него, ни для чего.

Кто-то рассмеялся. Не Аса.

Слишком много воздуха, слишком много света.

Вдали отдался цокот. Шли шагом. Все ближе. Затем по ущелью вольготно проскакали три всадника. Перешучиваясь. Посмеиваясь. С конем Асы на привязи. С привязанным к нему телом Асы. Прямо под Хоканом. Голова Асы блестела от крови.

Хокан не двигался с места, даже когда зашло солнце, высыпали звезды, а потом забрезжило утро. Трижды.

20

Он сам не знал, сколько лет минуло с тех пор, как он оставил cañons. Несколько зим назад в волосах появились первые серые пряди. Теперь он покряхтывал под грузом бревен и валунов, которые раньше поднимал без труда. Однажды его голос, который он слышал, только когда кашлял (или в редких случаях, когда мычал песенку или говорил себе пару слов), показался старческим. Возможно, старше, чем у его отца.

Он редко покидал свое убежище. Давным-давно, только осев в этих краях, он решил врыться в землю. Думал, так жилье будет меньше бросаться в глаза. Несколько месяцев ушло на основную канаву, упиравшуюся в приблизительно квадратную камеру. Как только смог поместиться в эту нору, он влез в нее и с тех пор жил там, расширяя и достраивая. Удлинялась канава – удлинялась и ее скатная крыша. Хотя она почти сливалась с землей, в первые дни он переживал из-за такой заметной постройки, но, как он скоро обнаружил, тот лишний метр необходим для стока. В первый сезон дождей пришлось замостить полы и облицевать стены камнями и бревнами, чтобы их не размыло и не обрушило. У него обнаружился особый талант к мозаике, и ему даже доставляло удовольствие выдумывать разные узоры – и, пожалуй, это одна из причин, почему он на протяжении лет не прекращал увеличивать жилье. В любое время года у него одновременно горело несколько костров – по крайней мере, в какой-то период, – подсушивая стены и пол. В трудах проходила большая часть каждого дня, но его это не смущало. Так ему было чем заняться. Облицовка и ежедневные костры делали туннели и комнату пригодными для житья, а воздух – не таким смрадным. Он даже изобрел дымоход с кожаной воронкой и в дальнейшем прорыл по всей длине норы несколько таких вытяжек.

Сколько он там жил, столько копал. Хоть он и знал, что чем больше землянка, тем проще ее заметить, необъяснимое ощущение безопасности, идущее от умножения ветвящихся развилок, превозмогало здравый смысл. Закончив и отделав главный проход и квадратную камеру (пол, стены, дымоходы, примитивная постель, пни и валуны взамен столов и стульев), он приступил к новому коридору, в другой стене. Он работал поэтапно, начиная с противоположного конца новой траншеи и только в завершение объединяя ее с существующей землянкой, чтобы его жилье во время стройки оставалось чистым.

Это место он выбрал, когда узнал, что под твердой коркой поверхности пролегает мягкая глина. Чтобы пробиваться через верхний слой, он сделал из длинного сука и тяжелого острого камня нечто вроде тарана. Несколькими ударами дробил комья гальки, корней и сухой почвы, затем выгребал выдолбленными древесными стволами разного размера. Добравшись до пласта грязи, часто он большим и плоским треугольным камнем одновременно прорезал глину и поддевал тяжелые камни, чтобы не приходилось копать понемногу. Для этого он вонзал самую острую кромку треугольника – большой и гладкий наконечник стрелы – в землю под небольшим углом, затем с опорой на два шеста вставал на него и скакал на краю, пока тот не зароется целиком и не выкорчует крупный шмат почвы. Хокан неустанно трудился, копал и подпирал, теряя счет времени и себя. Пока он трудился в потемках, незаметно наставала ночь. В постели он часто находил на себе раны, незамеченные днем.

Подчиняясь порыву, он начинал несколько проходов одновременно – и уже в несколько месяцев получил запутанную сеть туннелей. Одни – взаимосвязаны; другие – обособленны; многие вели в квадратную пещеру. Часто туннели сводились к узким канавам – не больше чем наброски амбициозных начинаний. Однако удержать такой большой лабиринт от обрушения было невозможно. Не хватало валунов и балок, чтобы предотвратить лавины, не доходили руки разжечь все костры, необходимые для просушки глины. Стихии одолевали. Дальние коридоры ветшали и рушились после пары наводнений и оползней – со временем эта участь ждала многие окраины. В конце концов Хокан отступил к первому квадрату и поддерживал лишь несколько вспомогательных проходов. Месяцами зарывал заброшенные траншеи обратно.

После смерти Асы Хокан жил под куполом до зимы. Почти не ел, выходил считаное число раз, только чтобы набрать воды. Мир свелся к оранжевым фигурам на сводах. Каждый миг был тюрьмой, закрытой и от прошлого, и от будущего. Здесь-и-сейчас, здесь-и-сейчас, стучало в его ушах сердце. Безразличие к себе и своей участи достигло абсолюта. Боль, хотя сильная и оглушающая, доходила отдаленным эхом чужого крика.

Впоследствии, оглядываясь на эти месяцы, он видел себя ископаемым, замурованным в скале.

Однажды ночью он чуть не окоченел от холода. Рыжий купол давно залила чернота. Вместо причудливых образов, всплывающих в каменных завихрениях и тонущих обратно, он видел знакомых. Родителей, управляющего, соседских фермеров. Видел животных. Жеребенка, которого отец продал мельнику. Неподвижного грифа, пачкавшего небо пустыни. Даму, державшую его в плену, ее гвардию, толстяка. Джарвиса Пикетта и коротковолосого индейца. Белую свинью. Женщину, взбивавшую масло рядом со школьниками. Школьников. Коня, забранного у братства. Лоримера, Антима, матроса, сказавшего, что коричневый город на берегу – не Нью-Йорк, следопыта, семейство Бреннанов, шерифа, Лайнуса. Китайских моряков за обедом в Портсмуте. В тот самый момент, когда Хокан таращился во тьму, большинство из них, скорее всего, были еще живы. В тот самый момент большинство что-то делало: школьники, уже молодые люди, пахали и доили; Лайнус шел по оживленной улице; мужчины и женщины спали; кто-то болел; все видели в мозгу какую-то картинку; многие разговаривали; кто-то пил стакан холодной воды. Но Аса умер. Ознобленное и дрожащее тело Хокана вдруг расслабилось, и он почувствовал, как сознание ускользает, будто гаснет в пепле тускло-красный уголек. Почему он боролся с этим славным освобождением, того он не знал и сам. Но на следующее утро он вышел в путь.

Убийцы Асы забрали лошадей, и идти пришлось налегке. С помощью кожаных ремней и брезента он навьючил одеяла, провизию, оружие и инструменты себе на спину, поверх меховой шубы. Покинул cañon и направился на северо-запад, где, по словам Асы, были деревья и реки. Как и раньше, сторонился трактов и всех признаков человеческой жизни, но теперь движимый не страхом, а усталостью. Вопросы, обвинения, угрозы, вердикты. Разговоры. Хватит с него разговоров. Без определенного направления и какой-либо цели, кроме одиночества, избегать людей оказалось проще. Пешим он мог идти дикими и иначе недоступными тропами.

Он пересекал пустыни и переправлялся через реки, поднимался в горы и преодолевал равнины. Жил на рыбе и луговых собачках, спал на мхе и песке, свежевал карибу и игуан. Его лицо морщили многие лета и бороздили многие зимы. Его руки, год за годом обгоравшие и обмораживавшиеся, исполосовались линиями и складками. Однажды он завидел океан, но развернулся, решив, что вдоль побережья будут поселения. Останавливался только в нежилых местах – ни разу на лугу, у воды или в обильных угодьях, – почти не разбивал лагеря, редко жег костры. В разуме – мертвая тишина. Редко думал о чем-нибудь, чего не держал в руках. Под невесомым настоящим исчезали годы.

Через бесчисленные заморозки и оттепели он ходил кругами шире стран.

А потом остановился.

Годы походов практически босым сделали из ног что-то темное и узлистое. Мозоли, занозы и язвы меняли походку, и теперь он шел, опираясь на внешние края ступней. Колченогость повредила колени, и теперь ноги были не такими гибкими, как прежде. Даже если со временем он и научился обходиться почти ничем, на спине он всегда носил много припасов и теперь страдал от вечного нытья в хребте и шее. И все же, пусть помятый и изнуренный, остановился он не поэтому. Остановился он потому, что пришло время остановиться. Он никуда не прибыл. Просто больше не осталось шагов. И тогда он скинул поклажу и стал рыть.

Не считая податливости почвы, ничего примечательного в округе не было, за что он ее и выбрал. Пригорки вокруг уверили, что путешественники не пойдут этим курсом, когда рядом вдосталь беспрепятственных равнин. Недалеко была вода, но не так близко, чтобы ненароком столкнуться с пришедшими на водопой. Дичь, ягоды, орехи и грибы находились без труда, но и не в таком изобилии, чтобы кто-то свернул ради них. Погода не враждебная, но и заманчивой ее не назвать. Пролетали весны, переходя в знойные лета, в считаные дни выжигавшие с веток зелень. В холодное время года холмы, сорняки и немногие деревья превращались в ржавую сталь. Несколько недель в году почва была что сплошной непробиваемый камень.

Счет времени затуманили молчание и одиночество. В монотонной жизни год шел за миг. Сезоны проходили и возвращались, а занятия Хокана не менялись. Закопать заброшенный проход. Наварить больше клея. Обвалилась траншея. Нужно продлить старый коридор. Ставить капканы. Разлился сток. Выпала плитка. Требуется питьевая вода. Починить шубу. Крыша могла бы протекать и поменьше. Завялить мясо, пока не испортилось. Прогнил кожаный дымоход. Собрать хворост. Сделать новый инструмент. Расшатались камни в полу. Не успевал он закончить одно, как уже звало другое, и так он всегда был занят делами, которые со временем образовали круг или, вернее, закономерность – невидимую для него, но, в чем он не сомневался, равномерно повторявшуюся. Из-за периодических дел один день напоминал предыдущий, а в течение дня от заката до рассвета не хватало вех, чтобы делить время. Он даже не питался регулярно. На самом деле весь рацион свелся к абсолютному минимуму для поддержания жизни. После смерти Асы ему претила еда. Он наспех перекусывал – чем богата почва, сушеным мясом, чуть прожаренными на вертеле птицей или грызуном, – и то когда уже кружилась голова и необъяснимо прорывался гнев. Вокруг норы изобиловали перепелки Асы, лишний раз показывая свою насмешливую натуру. Сперва птицы злили – само их присутствие. Со временем он перестал обращать на них внимание. Ни разу не пытался их поймать. Зато ловил в капканы других животных. Опасаясь, что из-за отсутствия дичи придется удалиться от землянки, он всегда коптил мясо и сушил на солнце. Тут и там, у входов в туннели и у дальних костров, на крестах и рамках висели полосы буреющей плоти или целые туши. Сушеное мясо хранилось бережно. Но голода он никогда не испытывал – лишь головокружение и раздражение, кричавшие о скором отказе тела. Порой его самого удивляла крепость его здоровья. У него не выпал ни один зуб – а ведь он ни разу не встречал взрослого с полным ртом зубов. Это могло объясняться только другим фактом, ставившим в тупик не меньше: хоть он не знал, сколько ему лет, было ясно, что он уже достиг возраста, когда человеческий организм созревает и начинает стареть. Но он так и не перестал расти. Он заметил новый рост, когда стали жать башмаки. Их делать было трудно, а ему вечно приходились чинить старые или мастерить новые. Поскольку теперь он почти не выходил из землянки, мог обойтись, обернув ноги кожей, парусиной и мехами. Но в редкие вылазки за ручей требовалось защищать ноги, и обуви хватало всего на несколько раз, после чего ее приходилось перешивать или заменять вовсе. Свою одежду – сумбур из лоскутов и шкур – он бы никогда не перерос, но рукава меховой шубы все же приходилось несколько раз удлинять. Впрочем, лучшим мерилом служила сама землянка. Не то чтобы он вдруг не влезал в комнату или коридор – скорее отдельные места, ранее уютные, начинали угнетать и в конце концов казались такими тесными, что приходилось рыть вниз, чтобы распрямиться во весь рост, или вбок, чтобы расширить пространство. Некоторые дополнительные проходы родились из одного этого чувства замкнутости. Нечто в этом роде происходило и с его редкой мебелью. Однажды вечером колени на каменном стуле вдруг задирались слишком высоко. Однажды утром пятки вдруг упирались в изножье кровати. Он уже годами не видел ни единой живой души, поэтому не мог соизмерить себя с другими, но знал, что будет выделяться – лишний повод жить особняком. Но все это только мимолетные мысли. Он редко задумывался о теле или своих условиях – да и о чем угодно, коли на то пошло. Все время занимала работа бытия.