Текст книги "Вдали (СИ)"

Автор книги: Эрнан Диас Эрнан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

10

Он не видел собственного лица с самого Клэнгстона. Лишь осколки отражения на лезвиях, мутные пятна на крышках, дрожащие образы на воде или выпуклые карикатуры на стакане – но не полную истинную картину своих черт. А теперь оно лежало в пустыне. Его лицо.

Шагая рядом с ослом, он пересек мелкую речушку и еще несколько дней двигался на север без происшествий. Хокан уже привык к тем иллюзиям, что пустыня сотворяла из песка. Не раз видел, как вдали возникают озера и развеиваются, стоит подойти; не раз дарующие надежду или внушающие страх силуэты на горизонте оказывались не более чем туманными призраками марева. Но вот этот ослепительный свет от земли не походил ни на что, и его странность подтверждала его действительность. Не просто блик, а словно застывшая вспышка, приостановленный в кульминации взрыв. От яркой белизны резало глаза. Приближаясь к немой нескончаемой детонации в песке, Хокан, хоть смотреть на нее прямо было больно, все же понял, что она чуть приподнята от земли. Уже скоро он достиг полыхания. Это было зеркало на открытой дверце большого гардероба. Шкаф валялся на задней стенке, распотрошенный, а открытая дверь свешивалась на петлях под углом. Хокана впечатлило изящество гардероба – чувственные спирали и завитки, правдоподобные лапы и когти, пухлые херувимчики и цветы. Это была самая мягкая поверхность, что он касался за долгий путь по ноздреватой, подобной пемзе пустыне. Несмотря на глубоко интимную – даже супружескую – ассоциацию, шкаф напоминал и о людном мире, светской утонченности, какую Хокан мог только воображать. Вообще-то этот шкаф был самым материальным воплощением удобств цивилизации, которые ему никогда не выпадал случай пощупать и рассмотреть. Когда он наклонился провести пальцами по черному дереву, его положение по отношению к зеркалу изменилось. Солнце уже не падало на стекло, и он наконец смог в него заглянуть. Не сразу он смирился с тем, что видит свое лицо. Многие старые черты ушли, пролегли новые, и ему пришлось еще поискать себя в этом образе у ног. Над губой нависла рыжая тень усов, подбородок и впавшие щеки пестрели робким обещанием бороды. При виде истощения и выступающих костей он вспомнил о зубах. С немалой тревогой раскрыл он потрескавшиеся белые губы. Только рот, влажный и красный, и не тронула во всем его организме засушливая пустошь. С облегчением найдя зубы здоровыми как никогда, он вернулся к странному лицу, что недоумевающе смотрело в ответ. Он весь усох и сморщился – солнце выжгло в коже глубокие складки. Глаза вечно щурились, но не в намеренной угрюмости. Теперь это его лицо: изборожденное постоянным прищуром человека, стоящего перед ослепительным светом или неразрешимой задачей. А глаза, почти невидимые в узком овраге под насупленным лбом, смотрели больше не пугливо или любопытно, а бесстрастно голодно. Почему – того не знал он сам.

Прежде чем пойти дальше, он почувствовал искушение разбить зеркало и прихватить осколок с собой, но величие гардероба остановило его. Подумал он и о том, что когда-нибудь за мебелью обязательно вернутся хозяева. Хокан бросил взгляд на прощание и ушел.

С каждым днем продвижения на север трава становилась все обильней, а земля наконец пожелтела. Вода попадалась чаще, но пил он по-прежнему с почтением. Мушки и москиты гнали его с ослом вперед – они так лютовали вне защиты дымящего костра, что однажды осел сорвался с места вскачь через равнины. Впрочем, деревья и густые кусты скудели, и скоро у Хокана кончилось топливо. Теперь он перешел на сушеное мясо и сырые грибы. Псы, грызуны и птицы стали привычным зрелищем в этом травяном просторе, тягавшимся с самим небом, и Хокан ощутил радость оттого, что снова был живым среди живых.

Спустя пару дней, когда пустыня уступила прерии, Хокан наткнулся на кресло-качалку, скрипевшую посреди глуши под рукою ветра. Долгое время, приближаясь, он не мог понять смысл кресла, словно это не предмет, а слово на странице, сложенное из тех символов, что навсегда останутся для него шифром. Хокан не сводил с него глаз. Что значит кресло? Он подошел и коснулся его. Сел. Обширные равнины отступили. Он почувствовал себя вне своей стихии, и в этом сквозило что-то волнующее и комичное. Но в то же время почувствовал он себя как никогда одиноким – меньше, хрупче.

Хокан не вел счет времени, но верил, что, согласно указаниям Лоримера, уже скоро выйдет на дорогу. И в самом деле, через три-четыре дня после встречи с креслом-качалкой Хокан наконец наткнулся на тропинку. Он ничего не мог понять. Если поселенческие обозы – целые странствующие города, то эта колея словно знала только пеших путешественников и была глубиной всего в ладонь. Ее никак не могли протоптать волы и фургоны, и все же из-за своей прямоты она могла быть только искусственной. Он шел по ней несколько миль на север, как вдруг впервые увидел за кустами на небольшом пригорке бизонов. Они шли один за другим по тропинке, гуськом, медленно и очень целеустремленно. Степь позади этой величественной процессии, сколько видел глаз, темнела от бизонов, что паслись или барахтались в мутных водоемах. Хокану показалось, будто эти звери неумело слеплены из двух разных туш. Круп и задние ноги явно принадлежали лошадям – стройные и поджарые, – но вот от последнего ребра начиналось преображение и, словно природа передумала на полпути, животное колоссально, чудовищно раздувалось, становилось вдруг мощнее и выше. Хребет поднимался круто и обрывисто, удерживая голову столь массивную (может ли вмещаться мозг или хотя бы мягкая ткань в этом твердом, непрошибаемом, как наковальня, валуне из кости, с виду непроницаемом даже для звука?), что, в сравнении с маленьким задом, ее как будто прифантазировали на этой туше. Под парой острых рогов по бокам черепа пробурилась пара черных глаз. Если хоть какое-то животное из виденных Хоканом в Америке и напоминало завиральные выдумки его брата, то это бизон.

Он продолжил путь. Со временем стали чаще встречаться черепа бизонов, некоторые – выбеленные стихиями и чешуйчатые от лишайника. Хокан решил, что этих бестий изводят на охоте первопроходцы, а разбросанные предметы, найденные в следующие дни, – сундук с фарфором, остов кровати, прялка, буфеты, несколько чугунных плит, большой ковер, что он раскатал на траве, – вроде бы подтверждали близость тропы. Иной раз шел дождь – и всегда казался чудом.

Однажды вечером, после очередного короткого ливня, Хокан услышал церковную музыку. Ее нес ветер, обрывками и лохмотьями, словно рваный флаг. Но, хоть текстура и привкус действительно наводили на мысли о церковной музыке, Хокан еще никогда не слышал ничего подобного – печального и непостижимого.

Взяв путь на прерывистое звучание органа, Хокан вышел к трем индейским шатрам. Он неподвижно остановился в паре сотен метров, чтобы его заметили, и, когда убедился, что его приближение не примут за подкрадывание, подошел к шатрам. Верхние клапаны среднего шатра выпускали клубы дыма. Там жарили мясо. Приблизившись, он увидел четверых-пятерых людей, лежащих на земле. Рядом с ними сидел мужчина и играл на гармошке. Он был высок, гибок и дотошно опрятен. Его волосы стягивались узлом на затылке, на шее висел нагрудник, сплетенный из монет разных размеров. Под этим украшением грудь была голой, но на плечи он накинул выбеленную шкуру бизона. Левой рукой он качал меха инструмента, а пальцами правой медленно проходил впроброс по клавишам, наигрывая случайную мелодию. Время от времени он останавливался, чтобы отпить из фляги, иногда задевая клавиши и сотрясая воздух нестройными россыпями звука. Он был пьян, и, очевидно, скоро присоединится к бесчувственным товарищам в грязи. Хокана он заметил, но тут же выкинул из головы. Кругом шатров – драных шкур бизонов на рамах из шестов – сушилось на веревках из шерсти и кожаных шнурках мясо. Обойдя шатры, Хокан увидел женщин на коленях, отскабливавших острым кремнем шерсть с недавно снятых шкур и втиравших в кожу бизоньи мозги – видимо, ради ее размягчения. Заметив его, они не удивились. Его пригласили в шатер и накормили жареным мясом с ребер, висевших на веревке над огнем. Женщины сидели и смотрели, как он ест. Когда огонь начал затухать, кто-то бросил на угли бизоний жир. Бешено полыхнуло, осветив все предметы в шатре до единого: каменный молот, серебряные приборы, портрет дамы в корсете, ворохи шкур и одежд, графин с многогранной пробкой, стрелы, заблудившуюся люстру, луки, чучело совы под стеклянным колпаком, ступку, запеленатого малыша, швейную машинку, расписанные птицами и бизонами щиты, пустые бутылки и кувшины. Музыка гармони прекратилась. Хокан завершил трапезу, и женщины вывели его наружу. Пьяницы распластались кляксами на темной земле. Хокан в благодарность поделился с женщинами мукой и ушел в ночь.

Однажды утром он проснулся, обнаружив, что заночевал в двух шагах от маленького кладбища. На надгробиях – трех досках, воткнутых в землю, – были выжжены железом слова. Хоть прочитать их Хокан не мог, все же видел в нетвердых линиях отчаяние. Две могилы принадлежали, должно быть, совсем маленьким детям. Землю на всех трех взрыли и расцарапали голодные лапы. Хокана до глубины души опечалило противопоставление импровизированного, преходящего вида могил и окончательного, неизменного состояния упокоенных в них. За следующие дни он привык к виду разбросанных по равнине неглубоких могил, из которых немногие избежали надругательства диких зверей, и куч нескладных и непрактичных предметов. Потом пошли запахи. После столь долгого времени в пустыне, которая ничем не пахла (а он давно перестал замечать немногие и привычные ароматы своего тела, своих животных, своих костров), он врезался в вонь цивилизации не как в пары, а как в твердую массу – запах одновременно скользкий и колючий, пронзительный и густой. И все же, несмотря на тлен и разложение, те миазмы вернули и ощущение жизни. Протухшее мясо, экскременты, прокисшее молоко, пот, овсянка, уксус, гнилые зубы, бекон, дрожжи, порченые овощи, моча, клокочущий лярд, кофе, болезнь, плесень, воск, кровь, суп. Два дня Хокан шел против нарастающего смрада, пока не увидел прочерченную по краю прерии долгую ползущую линию.

11

Начало и конец обоза загибались за горизонт, и потому издали он казался неподвижным. Только вблизи Хокан разобрал тяжело ступающих животных, тянущих громоздкие фургоны, и бредущее подле них множество мужчин, женщин, детей и псов. Верхом ехали немногие. Почти все седла – пусты; большинство козел – свободны. Топая рядом со своими тягловым скотом, погонщики щелкали (а то и нещадно хлестали) длинными кнутами и понукали или оскорбляли запряженных животных. Все были молоды, но выглядели старыми. Большинство увлеклось всепоглощающим делом движения: подгоняли волов, поправляли сбруи, подтягивали гужи, сменяли колеса, натягивали ободья, смазывали оси, направляли животных, приструнивали детей. Кое-кто умудрялся разделять на ползущих фургонах семейные мгновения: трапезничать, молиться, играть музыку и даже давать уроки. От партии к партии переходили люди, торговались и менялись. И повсюду – псы. Одни лениво плелись под фургонами, прячась от солнца, но большинство бежали сворами, гарцевали меж ног тяглового скота, клацали зубами и тявкали, докучали волам, вынюхивали съестное, влезали в драки и получали по ребрам нетерпеливым башмаком. На бровке колеи стояли у сломанного фургона несколько поселенцев, слаживая из бревна новую ось. Настолько далеко от тропы, насколько позволял здравый смысл, встали в кружок женщины, все – лицом наружу, подобрав юбки и так сложив круглую ситцевую ширму. Когда выходила, поправляя платье, одна, сразу заходила другая. Порой издали доносился никем не замечаемый выстрел ружья. Караван то и дело покидали и нагоняли разведчики. Когда Хокан проходил мимо фургонов, люди умолкали и буравили его из-под шляп и чепцов невидимыми в тени глазами. В эти короткие затишья он слышал только скрип железных ободьев, дребезжание сбруи, сухой стук дерева по дереву и непослушное хлопанье непромокаемых покрышек.

Обочины колеи расплылись сплошной сточной канавой, куда мужчины и женщины без конца плескали отходы из ведер. Тут и там, будто неравномерные веховые камни, из грязи высились горки сгнившего бекона и потрохов. Скукоживались под солнцем дохлые коровы и лошади, многие – уже освежеванные. Хокан шел против течения. Немыслимо, чтобы у этой многолюдной процессии был конец. Лоример был прав, когда назвал ее огромным городом, растянутым в одну тонкую ползущую вереницу.

Кое-кто подталкивал друг друга локтями, прыская при виде наряда Хокана. Но по большей части на него поглядывали с немым любопытством. Никто его не приветствовал. Он заметил юную пару – ненамного старше его, решил он, – и, обуреваемый застенчивостью, сменил направление и пошел рядом с ними по другую сторону склизкого ручья. Они украдкой бросали на него взгляды, обмениваясь встревоженными шепотками. Наконец он нашел в себе смелость и обратился к ним. Представился. Они вежливо сделали вид, что поняли его имя, а он – что понял их. Последовало долгое молчание. Мужчина подгонял упряжку. Хокан спросил, не будет ли у них лошади на продажу. У них лишних не было, но они отослали его к человеку в нескольких фургонах впереди, с табуном больше, чем у всех в их партии. Хокан поблагодарил пару и нагнал того человека. После короткого и неудачного приветствия Хокан объяснил свое дело. Мужчина назвал огромную сумму, пред которой бледнел весь капитал Хокана, до сих пор казавшийся весьма внушительным.

Остаток дня Хокан бродил взад-вперед вдоль процессии, выспрашивая лошадь на продажу. Продавцы заламывали невозможные и не имевшие друг к другу отношения цены: один просил чуть ли не в сто раз больше другого, тоже ломившего заоблачную сумму. Вся торговля, какую видел Хокан с самой высадки в Сан-Франциско, проходила на необыкновенных условиях, всегда продиктованных обстоятельствами. Фунт бекона, за который старатели в пустыне платили золотом, сегодня гнил на обочине тропы переселенцев. Обычная деревяшка, на какую траппер и не взглянет, сейчас, в равнинах со скудной растительностью, шла за теленка, лишь бы заменить сломанную ось. И только лошади освобождались от этих перепадов цен. Их было попросту не купить. Куда там: ими толком и не торговали. Люди не хотели расставаться с лошадьми, сколько им ни предложи, а если и были вынуждены их продать, всегда чувствовали себя обманутыми, даже если получали баснословные деньги, – видимо, потому, что знали, что им все равно не заменить отданное. От этого осознания утрата Пинго, и без того болезненная, становилась и вовсе невыносима. Каждый день Хокан вспоминал тот душевный подъем, что испытывал на собственной лошади, – ощущение столь яркое (его прямо-таки распирало от гордости), что оно пускало во времени из прошлого рябь, лизавшую настоящее.

Путь до Нью-Йорка пешком, быть может, и не идеален, но не так уж невозможен, подумал он. Достаточно часто шел дождь, припасы легко находились вдоль обочины. Он уже смирился с этим планом, когда к нему приблизился вооруженный всадник и остановился на благоразумном расстоянии.

– Добрый вечер, – сказал мужчина, чья борода еще не нагнала усы – видимо, ей предшествовавшие. В этой бурной поросли светилась спокойная, но яркая улыбка, а под густыми бровями – дальними отпрысками тех усов – искрились зелено-голубые глаза, которые, хоть и уставились на Хокана, по-мышиному подергивались из стороны в сторону. Было в его лике что-то солнечное и даже мелодичное. Он казался самым счастливым человеком, кого Хокан видел со времени прибытия в Америку – а то и в жизни. Хокан поздоровался в ответ, и мужчина начал, по всей видимости, приветственную речь, из которой Хокан не понял практически ничего. И все же заметил, что интонация и ритм голоса противоречат выражению лица: черты естественным образом передавали что-то вроде жизнерадостности, но не отражали внутреннего состояния. После неудавшейся попытки общения мужчина понял, что у пришельца ограниченный английский, и тогда заговорил медленно и – как часто делают, обращаясь к иностранцам, – громко. Хокан отвечал как умел, а мужчина кивал, словно мог глубокими взмахами подбородка вырыть из воздуха слова, каких не хватало шведу. Они представились друг другу (Ястреб? Ястреб может? Что может ястреб?), и Джарвис пригласил Хокана на ужин со своей семьей.

В пути стало ясно, что в этом обозе царят распри и существует по меньшей мере две группы: те, кто тепло приветствовал Джарвиса, и те, кто, враждебно насупившись, не подавал ему руки.

– Слышал, ты ищешь лошадь, – сказал Джарвис.

– Да.

– Хочешь одну из моих?

– Сколько?

– Ты, наверное, голодный.

Измотанная и вечно закутанная в шерстяное клетчатое одеяло, Эбигейл, жена Джарвиса, была лишена всей той радости и веселья, какими лучилось – пусть даже, вероятно, вопреки себе – лицо ее мужа. Это была сухощавая мать семейства, обезображенная усталостью и ожесточением. Ей докучали дети. Ей докучала погода. Ей докучал супруг. Ей докучал скот. Ей докучал Хокан.

Солнце готовилось зайти. Словно по всеобщему согласию, по каравану разнеслись возгласы и выкрики, процессия встала. С трудом, но и с большой слаженностью погонщики выбрались из колеи и разошлись от тропы. Равнины огласились пересвистом и теми немногими словечками, что как будто понимали волы: «Пошел! Йа! Пошел! Но!» Постепенно и (несмотря на изнурительные неповоротливые маневры) повозки были с удивительным изяществом составлены в широкие круги, задние валы скованы дышлами. Волов распрягли и оставили свободно бродить с большей частью стад внутри этих импровизированных загонов, а оставшийся скот и лошадей стреножили и пустили пастись в свое удовольствие. На земле расстелили каучуковые подстилки, зазвенела домашняя утварь. Пока мужчины ставили снаружи круга шаткие палатки, женщины вынимали из мешков и ящиков твердые бурые диски, добавляли к растопке и поджигали. Хокан заглянул в костер и спросил Эбигейл, что это за лепешки. Она пропустила вопрос мимо ушей. Он достал одну из сумки и принюхался. Навоз. Джарвис увидел, как он изучает лепешку, и растолковал: как наверняка уже заметил Хокан, на равнинах хвороста не хватало, оставалось полагаться только на сушеный бизоний навоз. Горел он ровно и не давал дыма, ярче светясь там, где на него капал жир с жарящегося на вертелах мяса бизонов. Их мясо, а также бекон и кукурузная мука, жаренные в бизоньем лярде, и служили здесь, как узнает Хокан, ежедневным рационом. Остатки этих яств, копившиеся день за днем в посуде, которую никто толком не чистил, затвердевали коркой на дне каждого котла, сковороды и миски, пропитывая все, что в них ни положи (в том числе редкие соленья или сушеные яблоки, замоченные в теплом бренди, по праздникам), одним и тем же вкусом.

За ужином Джарвис расспрашивал Хокана о нем и его приключениях. Они плохо понимали друг друга, но Джарвис, умело пользуясь своей внешностью, настаивал с шутливым упорством. Особенно его заинтересовала клэнгстонская дама и ее банда (Сколько человек? Что за оружие? Где именно город?). А еще он снова и снова возвращался к пункту назначения следопыта Лоримера. Ответы его самого, в свою очередь, звучали расплывчато, а от всего касавшегося его напрямую он вяло отмахивался. Позади них, где-то за огнем от костров, пороли ребенка. Когда Хокан уже в третий или четвертый раз попытался объяснить местонахождение Клэнгстона – обреченный ограниченным лексиконом и хронической дезориентацией, – его прервал подошедший крепкий фермер, снявший шляпу и нервно мявший ее в руках.

– Мистер Пикетт, сэр, – пролепетал здоровяк, с трудом справляясь с застенчивостью.

– Джарвис, – поправил тот, снова полагаясь на свой светлый лик. – И брось уже «мистера». Я же просил – просто Джарвис, – дружески укорил он.

– Мистер Джарвис, сэр, – пробормотал детина, протягивая мешочек. – От моей супруги, сэр. С наилучшими пожеланиями.

Он чуть ли не сделал книксен, подогнув колени и отдавая гостинец Джарвису, который, не вставая с брезента, церемонно его принял.

Из сумрака раздался свист розги и приглушенный вскрик.

– Эдвард, – произнес Джарвис с торжественной признательностью. – Благодарю. Покорнейше благодарю.

Эдвард смотрел только на свою задушенную шляпу. Джарвис раскрыл мешочек и высыпал горсть глазированных пеканов. Попробовал один на вкус. Пышный светлый ус приплясывал под каждый хруст. Эдвард все смотрел на руки, стискивающие шляпу. Свист и вскрик.

– Золотые самородки. Вот что это такое. И когда я их едал в последний раз? Много лет назад?

– От супруги, сэр.

– Что ж, прошу… прошу… отблагодари ее от меня. – Джарвис уже хотел положить в рот новый орешек, но словно опомнился. – Прошу прощения. – Он протянул мешочек. – Прошу.

– Спасибо, не надо, сэр.

Хокан тоже отказался. Джарвис пожал плечами, съел еще пекан и положил кулек рядом с собой. Эдвард пожелал им спокойной ночи, попятился, развернулся и ушел.

На протяжении вечера сцена повторялась, но с другими посетителями и другими подношениями, пока Джарвис снова и снова выспрашивал у Хокана одно и то же («Но где они? Значит, ружья и пистолеты, а? И сколько, говоришь, их всего было?»). К Джарвису подобострастно подбирались робкие мужчины и женщины с гостинцами – чай, меласса, карманный ножик, сушеные тыквы, табак, серебро. И каждый раз он вел себя скромно, но так, словно этого заслуживает.

– Итак, лошадь, – произнес Джарвис, приняв в дар одеяло от девушки с малышкой, которая могла быть как ее сестрой, так и дочерью. – У меня найдется одна.

– Сколько?

– О, право, – сказал Джарвис, разыгрывая обиду.

Последовала пауза. Наверное, он ожидал, что Хокан ее нарушит новой просьбой назвать цену.

– Умеешь обращаться с пистолетом? – спросил Джарвис, когда пауза неловко затянулась.

Хокан не понял.

– Пистолет, – повторил Джарвис, изобразив большим и указательным пальцами, как стреляет.

Хокан покачал головой.

– Слушай, – сказал Джарвис. – Здесь меня многие любят. Да ты и сам видел. Вот. – Он показал на подарки и пожал плечами. – Но есть и такие, кто… Слушай. Это трудолюбивый народ. И здесь все, что у них есть. Кое-кто переживает. И, боюсь, кое-кто жаден до моей жизни.

Хокан опустил глаза.

– Ты крупный малый. Путешествуешь один. Без имущества. Без семьи. Мне бы не помешала твоя помощь. Просто поезжай со мной. Мы прибудем через несколько недель. И тогда получишь свою лошадь. С ней ты легко наверстаешь упущенное время. Что скажешь?

– Не знаю.

Хокан не знал, где они находятся (ближе к Тихоокеанскому побережью или же к Нью-Йорку?), и не мог оценить, стоит ли следовать за Джарвисом и потом наверстать на лошади или проще выдвигаться пешком немедленно. Вдобавок сам вопрос предложенной работы и вытекающих из нее рисков. Недовольство, клубившееся в партии, было налицо, враждебность многих к Джарвису бросалась в глаза. Но, в отличие от угрюмых старателей, встречавшихся по пути, или клэнгстонской банды, или следопыта Лоримера с его отрядом, все это семейные люди. Они тяжело трудились, растили детей и читали Библию. Каким бы ни было их возмущение, Хокан не мог и вообразить, чтобы они кого-то хладнокровно застрелили. К тому же многим Джарвис нравился – тому доказательством те же подношения. Что бы ни распаляло его противников, Хокан не представлял, что такого мог совершить Джарвис, что обосновывало бы его страхи перед местью. Хокан вспомнил о Лайнусе и задумался, как бы поступил он, не подверженный и минутным колебаниям. Принял бы брат составляющие этой задачки – оружие, лошади, мятеж, прерии – как совершенно ожидаемые обстоятельства и имел бы ответ наготове? Сам Хокан только знал, что, возможно, это его единственный шанс заполучить лошадь.

– Вот что я тебе скажу. Прокатись с нами пару дней. Пораскинь мозгами. А я в придачу добавлю седло.

Ко времени, когда умер костер, на брезенте Джарвиса уже образовалась солидная куча вещей. Он завернул все в подаренное одеяло, пожелал Хокану доброй ночи и удалился в свой фургон. Порка в темноте, ненадолго прекращавшаяся, возобновилась вновь.

– Встаем! Встаем! Встаем! – С первыми лучами воздух наполнился криками. А с ними заревели ослы, вырывая даже из самого крепкого сна: выходить и приниматься за работу. Скатывались палатки; шкворчали в лярде кукурузная мука и оладьи на воде; волов тянули на веревках обратно под ярмо; запрягались повозки; на стойки фургонов натягивали брезентовые покрышки. Все это делалось под надзором псов, бродивших по быстро испарявшемуся лагерю.

– Вперед! Вперед! Вперед! – отдавалось теперь по равнинам эхо, когда фургоны вернулись на тропу и продолжили свой неторопливый путь.

Позже тем днем Джарвис, с лопатой и сломанным колесом на седле, позвал Хокана с собой. Они направились на юг, прочь от тропы, и остановились, когда караван пропал у них за спинами. Спешившись, Джарвис попросил помочь врыть колесо в землю и подпереть камнями. Установив его, они отошли на пятнадцать шагов, и Джарвис извлек из-за пазухи самый странный пистолет, что видел Хокан. В рукоятке или курке ничего особенного не было, но остальное выглядело чудовищным наростом, словно пистолет перекосило от какой-то смертельной болезни. На его центральной оси был круг из шести тяжелых стволов. Спереди шесть дул напоминали серый цветок. От него пахло смазкой и серой.

– То-то, – сказал Джарвис, глядя на пистолет и мечтательно улыбаясь. – Спорим, ты еще не видел «перечницу».

Он взвел незаряженное оружие и несколько раз сжал спусковой крючок. После каждого щелчка ударник поднимался, и стволы проворачивались, подставляя под боек новый цилиндр.

– Видишь? И не надо каждый раз перезаряжать. Это тебе не кремневый хлам. Он тебя только прикончит. Дважды! – Джарвис хохотнул. – Тебя успеют убить дважды, пока ты возишься с этим старьем. – И все это время он тянул спусковой крючок, стволы вертелись, а курок тюкал по пустым каморам. – Нет-нет. Это тебе не кремневый хлам. Просто кладешь это сюда, – объяснял он, заряжая капсюли в каждое дуло. – И готово дело. Не один, не два, а целых шесть выстрелов, – сказал он, вложив стальные шарики. – Гляди.

Джарвис прицелился и выстрелил в колесо несколько раз подряд. Резкость выстрелов слегка приглушалась округлой махиной пистолета.

Колесо осталось невредимым.

– Что ж, целиться непросто, ведь оружие тяжелое. Из него полагается стрелять, опираясь на луку.

Он снова начал зарядку.

– И это требует времени. Зато потом будет шесть выстрелов. – Долгая пауза. – Шесть. – Долгая пауза. – Даже не почувствуют шариков в своих потрохах.

Хокан сел на землю. На него уставились лошади.

– Подойдем-ка поближе, – сказал Джарвис, закончив.

Они приблизились к колесу на шесть-восемь шагов. Джарвис прицелился и выстрелил. На сей раз он делал перед каждым из шести выстрелов паузу. Колесо, однако, осталось нетронутым.

– Может, пули летят между спицами? – задумался вслух Джарвис.

Он вернулся к лошади, снял скатку за седлом, вернулся к врытому колесу, накинул на него одеяло и вновь приступил к долгому процессу перезарядки.

– За меня голосовали, знаешь ли. Меня избрали. Капитаном партии. – Джарвис не отрывал глаз от пистолета. – К нам пришли из других отрядов. Видишь ли, у меня есть кое-какие знакомства на той стороне. Важные люди. Я могу гарантировать триста двадцать акров по прибытии. По меньшей мере – триста двадцать. И я знаю тропу. Ходил на запад пару лет назад, а потом вернулся за женой и детьми. Три раза туда-сюда. И вот что мы имеем: человек, который знает дорогу и может кое-что предложить в ее конце. И все равно. Распри, разногласия, недоверие. Зависть? Не знаю.

Он подошел на пару шагов, оставив между стволом и колесом всего метр-другой, и расстрелял его в упор. Одеяло плясало на ободе, как обезумевшее привидение. На пятой пуле колесо опрокинулось. Джарвис подошел и последним выстрелом добил мишень.

Изнурительный марш, ежевечерняя установка фургонов в круг для охраны скота, короткие перекусы, торопливые утренние приготовления повторялись изо дня в день без изменений. По просьбе Джарвиса Хокан всегда был при оружии, всегда держал револьвер на виду. По большей части они не разлучались, и люди обходили их стороной. Когда Джарвис его отпускал, он ездил вдоль обоза. Со временем он стал замечать, что в этих прогулках встречает то же обхождение, что и Джарвис, когда они впервые проезжали мимо фургонов вместе: кто-то выказывал излишнее подобострастие (парочка даже оголяла головы), но остальные поглядывали с хмурой миной (порой казалось, он слышал, как за его спиной плюют). Эбигейл не расставалась со своим сморщенным ожесточением, а Джарвис сиял как никогда. Каждый вечер он с торжественной благодарностью принимал подношения, что выкладывали у его ног.

Развлечений было немного, гипнотизирующее однообразие путешествия высасывало смысл из их дней. Каждый шаг по неизменному пейзажу напоминал предыдущий; каждый поступок был бездумным повтором; каждым человеком двигал какой-то забытый, но еще действующий механизм. А между ними и недостижимым горизонтом – песок; всегда песок. Он жег глаза, закупоривал ноздри, высушивал рты. Как ни прикрывай лицо платком, все чувствовали, что им разъедает горло и скукоживает легкие. Само солнце, красное и неопределенное, задыхалось за неподвижным облаком. Несколько раз на дню, даже в спокойную погоду, из фургона не было видно волов. В такие времена – особенно когда вокруг завивался ветер, превращая песок в дробь и вынуждая накрепко зажмуриваться, – ощущение неподвижности и неизменности становилось совершенным, а пространство и время как будто отменялись. Дождь был благословением, стоящим всей той слякотной суеты, что он порой приносил. Он прибивал пыль, смывал вонь (хоть та возвращалась с новой силой, когда промокшую одежду, скот и провизию начинало припекать солнце) и давал питьевую воду, для разнообразия не кишевшую мелкими гадами.

Последний большой ливень затянулся на несколько дней. Косой дождь без передышки хлестал их по лицам, морщил ладони и ноги. Одежда стала холодной и тяжелой. Не в силах разжечь костры, не могли они готовить и бизонье мясо, служившее их главным пропитанием. Глубокая грязь; липкая грязь; скользкая грязь. Тропа превратилась в непроходимую трясину, и за ревущей бурей без конца слышалось, как копыта и башмаки с хлюпаньем вырываются из глины, словно кровососные банки. Хотя покорные мощные животные – почерневшие и похудевшие от дождя – не сбавляли шаг, продвигались они не быстрей улитки.

Тропа больше не могла впитывать воду и разлилась мелким ручьем. Животные и фургоны намертво вязли в заболоченной колее. Подчас телеги тонули по самые оси. И каждый день, а то и по много раз на дню мужчины по колено в грязи разгружали фургоны, чтобы вытянуть их из слякоти, загрузить обратно, подхлестнуть волов и продолжать путь в надежде, что не придется увязнуть через несколько шагов и повторить все вновь. Холодным утром, когда проливной дождь ненадолго сменился снежной крупой, фургон перед Джарвисом угодил в особенно глубокую яму. Мужчины (среди них и Хокан с Джарвисом) молча помогли облегчить поклажу, подняли колеса с земли и толкали фургон, а кто-то подложил под одно колесо доску. Скользящие копыта, вопли, хлещущие кнуты. Как всегда, под ногами мешались дети, старались помочь, пыхтели с важным видом на каждом толчке. После нескольких попыток фургон наконец стронулся и, вздрогнув, покатился. От неожиданности Хокан и несколько мужчин завалились ничком в грязь. Все радостно воскликнули. Поднявшись, он увидел сквозь жижу и воду в глазах маленькую ручку и потянулся, чтобы помочь мальчику подняться. Легкость руки ужаснула. Тревожные крики поднялись одновременно с пониманием того, что произошло. В нескольких шагах поодаль неподвижно лежало тело мальчишки, чью руку держал Хокан.