Текст книги "Черный клинок"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

С отцом он попрощался на склоне Лайтнинг-Риджа. Солнце в ту австралийскую зиму более яркое, чем когда-либо, обволакивало его своими лучами, как мантией. Отец взял сына за руку, точь-в-точь как тогда, когда Вулф приехал сюда, и притянул к себе.

– Отлично, что ты побывал здесь, – сказал он, обняв его. – Я на это и не надеялся.

– Я понял, почему ты не вернешься домой, – отозвался на это Вулф.

Питер выпустил его из объятий.

– Вижу, что понял.

Последнее, что запечатлелось в памяти Вулфа, – это его отец, идущий в поселок, и его друзья вокруг него. Вулфу даже почудилось, будто он слышит едва-едва различимые звуки затянутой кем-то народной песни.

* * *

Белый Лук умирал, и именно это заставило Вулфа вернуться домой. Когда стало ясно, что он доживает последние дни, старика перенесли в его собственный вигвам, в котором ежедневно поддерживался порядок. В верхней части вигвама прорезали отверстие прямо над тем местом, где на ложе из оленьих шкур и медвежьего меха лежал Белый Лук. Рядом с ним горел огонь, в который периодически подбрасывали пучки ароматного сушеного шалфея. Вулф знал, что делается это для того, чтобы деду было легче вознестись на небеса.

В Элк-Бейсине стояло лето, но Белый Лук был по горло укутан в меха. Его часто била дрожь, как при лихорадке, хотя он не страдал ни одной из тех болезней, которые известны белым докторам.

– У меня счастливая судьба, – сказал однажды Белый Лук, когда внук сидел рядом с ним. – Большинство людей покидают свое тело только один раз, когда умирают. А у меня полеты происходили чуть ли не каждый день, когда бы я ни пожелал этого.

– Ты хотел, чтобы я тоже совершал их, не так ли, дедушка? – задал Вулф вопрос, над которым ломал голову все то долгое время, пока добирался домой.

Молчанию Белого Лука, казалось, не будет конца. Его глаза закрылись, а лицо, цветом напоминавшее воск, стало похожим на лик мертвеца. Вулфа уже начала охватывать тревога, но в этот момент губы деда шевельнулись.

– Да. Я хотел, чтобы ты пошел по проложенному мною пути, – произнес он наконец. – Мне потребовалось время, чтобы понять, насколько эгоистично было мое желание. Это единственный случай, когда я делал то, что говорило мне мое сердце, а не песня, пронизывающая мир. Очень уж сильным было это желание.

– Но, по-моему, мне тоже этого хотелось, – возразил Вулф. – Помнишь, как я уговаривал тебя взять меня снова в то место на плайе?

На губах Белого Лука мелькнуло некое подобие улыбки.

– Я все помню. Но, по-моему, ты просто хотел сделать мне приятное, – произнес он, повернув голову в сторону Вулфа. – Дай мне руку.

Вулф вложил свою ладонь в дедову, заметив, какая она холодная и сухая.

– Я чувствую твою силу, Вулф, – и я вижу, что твой путь лежит в ином направлении.

– В каком?

– Не знаю.

Однако у Вулфа после этих слов осталось впечатление, что ответ хорошо известен его деду, умелому ткачу, способному проследить хитросплетения каждой нити даже после того, как ткань уже соткана.

– Помнишь наше путешествие в Страну мертвых? – спросил его Белый Лук.

– Конечно, помню.

– Каждое путешествие, каждый полет начинается с пересечения моста. Это не обязательно должен быть настоящий мост.

– Как река?

– Да, как река, – подтвердил Белый Лук. – Я хочу, чтобы ты все "се кое-что для меня сделал. Построй для меня такой мост. Возьми для этого два отрезка крепкой пеньковой веревки и прикрепи к ним сухожилиями через определенные промежутки семь стрел из тех, которые я сам себе изготовил, чтобы получилось что-то вроде перекладин на веревочной лестнице.

– Я попрошу кого-нибудь помочь мне.

– Нет, – возразил Белый Лук, держа руку Вулфа уверенно и крепко. – Все это ты должен сделать сам. Лишь твои руки могут прикасаться к лестнице-мосту. Когда будет все готово, повесь ее через отверстие надо мной. А теперь иди и сделай, как я сказал.

И он отпустил руку Вулфа.

За три часа Вулф сделал лестницу. Близился вечер. Солнце, раздувшееся, как женщина на сносях, уже касалось горных вершин на горизонте. Весь день вигвам продувал ветерок, принося Вулфу прохладу. Но сейчас, после того как он подвесил над дедом лестницу-мост, воздух стал неподвижным, а от плотно утоптанной земли исходило накопленное за день тепло, отгонявшее ночной холодок.

– На заре сотворения мира, Вулф, людям не нужны были шаманы и лестницы-мосты, – говорил ему Белый Лук. – Каждый человек обладал силой, чтобы подняться на небо. Но подобно воде, точащей камень, время изменило людей. Большинство из них растеряли силу. Теперь лишь шаманы могут путешествовать по узкому проходу между небом и землей, между временем и пространством. Но и те мосты, которыми они пользуются, стали опасными, потому что небо и земля, пространство и время больше не соприкасаются друг с другом. Они разделены страшной пустотой, образовавшейся вследствие вырождения, и в этой пустоте может сгинуть даже самый могучий шаман.

Сквозь отверстие в вигваме старик устремил взгляд вверх, на разукрашенное первыми закатными лучами небо.

– Я брал тебя с собою, пользуясь одной из таких лестниц-мостов. Ты выдержал это путешествие благодаря самому себе. Вот почему я решил, чтобы именно ты достроил эту лестницу для меня. Познай то, что внутри тебя. Настанет день, когда тебе придется воспользоваться этим даром.

В смертный час Белого Лука его дочь Открытая Рука находилась рядом с ним. Вокруг его вигвама расположились члены не только племени шошонов с Винд-Ривер, но и множество других племен индейской нации. Все они сидели и ждали смерти старика. Вулф присел на корточки прямо рядом с входным пологом; оглядевшись, он увидел, что вся равнина заполнена людьми, застывшими в ожидании. Двигались лишь пасущиеся лошади да собаки, бродившие в поисках объедков среди костров для приготовления пищи. Только один раз раздался плач младенца, и вновь воцарилась тишина.

Наверное, Вулф задремал, потому что вдруг увидел, что рядом с ним сидит его мать. Она обняла сына, будто защищая его, и коснулась губами его щеки. Глаза ее покраснели, а на лице виднелись следы слез.

– Он ушел, – сказала она тихим голосом.

Но тут, в первый и последний раз в своей жизни, она ошибалась.

Книга вторая
Будни военного времени

Даже если тебя включат в почетный эскорт, тебе вовсе не следует знать, что Мэттергорн – совсем не дуговой горн.

Темпл Филдинг

Вашингтон – Ист-Хэмптон – Токио

– Больше всего на свете я презираю лицемерие.

Произнесший эти слова бригадный генерал в отставке Хэмптон Конрад выглядел так, будто сошел с агитационного плаката, призывающего на службу в армию. Крупный, с квадратным подбородком, резкими чертами лица и светлыми с проседью волосами, он носил уставную прическу, а в серых глазах при случае сверкали голубые молнии, делая генерала одновременно и привлекательным, и грозным. Однако образом мыслей он совсем не походил на простого армейского служаку, что и послужило препятствием для его дальнейшей военной карьеры и причиной преждевременной отставки – на десять лет раньше, чем это было принято в отношении однозвездочных генералов. Хэмптон Конрад во многом не походил на других.

Он вырос в Хартфорде, штат Коннектикут, и был одним из семи сыновей Торнберга Конрада III, превратившего этот город в своего рода столицу страхового бизнеса для всей страны. Старшие братья упростили его имя до краткого Хэм – по аналогии с названием известного сорта ветчины – из-за здоровенных мясистых рук и крепких кулаков, которыми паренек мог отдубасить своих обидчиков, даже если они были гораздо старше него.

Торнберг Конрад III сделал все (а сделать он мог многое) для успеха своего потомства в любом начинании. Выполняя его волю, Хэм поступил в военное училище в Вест-Пойнте и окончил его с отличием, заняв почетное место в списке выпускников. Братья, учившиеся в то время в самых престижных колледжах и университетах Восточного побережья, не скупились на насмешки.

Отец же, считая, что все их колкости только пойдут Хэму на пользу, помалкивал и никак не проявлял своих чувств. Он гордился сыном, ведь тот осуществлял его мечту, и это наполняло отцовское сердце еще большей гордостью.

Особые способности Хэм обнаружил в изучении тактики ведения боя и сразу же по окончании училища получил назначение в Командование военного содействия США во Вьетнаме (КВСВ), которое тогда, в марте 1965 года, возглавлял генерал Уильям Уэстморленд. В КВСВ сходились нити военно-стратегического планирования всей вьетнамской кампании. Испытывая от службы удовлетворение, а чаще горечь разочарования, Хэм четыре года провел в Сайгоне и его окрестностях. За это время его трижды повышали в звании. Ни разу не столкнувшись лицом к лицу с противником, он сумел тем не менее нанести ему весьма ощутимый удар.

Вернувшись из Вьетнама, Хэм по настоянию отца начал интенсивно изучать японский язык. Шесть месяцев спустя Торнберг, использовав старые связи в Вашингтоне, добился назначения Хэма в Японию на важную должность (по сбору разведданных) в Дальневосточной группе военной разведки. Как отец и предвидел, Хэм оказался будто созданным для такой деятельности. Острый ум и незаурядные способности в области военной тактики помогали ему строить работу с полным учетом тонкостей местной культуры и ее часто сбивающей с толку специфики.

С течением времени Хэм заметил, что его квалификация достигла такого уровня, что военная служба стала помехой в деле. Армейская форма делала его заметным в любой толпе. Он не мог бывать в нужных местах из-за неприязни японцев к американским военным. Кроме того, он научился работать с людьми – быть благожелательным, предупредительным, давать ценные советы. Его репутация и знания быстро переросли рамки армейских требований. Отцовские уроки не пропали даром. Хэм не желал долго мириться с препятствиями на пути своей карьеры. Несколько долгих месяцев он провел, размышляя о дальнейших шагах.

В один из редких отпусков Хэма на Гавайях в Вайкики прилетел его отец. И здесь, на залитом солнцем пляже, среди шелестящих на ветру пальм и бронзовых от загара тел в ярких бикини, Торнберг Конрад III и Хэм набросали план переустройства мира. Отец подчеркнул, что ему понадобится помощь сына в том, что касается Японии, и что от него потребуется эффективная работа по конкретной поэтапной реализации их замысла, поскольку сам он, как всегда, хотел оставаться в тени.

Через десять дней Хэм вернулся в Токио. К тому времени их план имел уже законченный вид, все детали в нем были продуманы с военной точностью, свойственной уму Хэма.

Командованию план понравился. Еще больше понравился он чиновникам соответствующего ведомства в Вашингтоне – людям, с которыми Торнберг когда-то вместе ходил в школу и с которыми поддерживал тесные связи уже сорок лет. По душе им пришелся и сам Хэм. Более того, они прониклись к нему уважением. Он напоминал им Конрада-старшего, которого они тоже любили и уважали и с которым их связывала взаимовыручка и многочисленные выгодные сделки.

Выслушав Хэма, они ухватились за план Конрадов со стремительностью змеи, охотящейся на крыс, и единодушно решили, что Хэм – идеальный исполнитель. Все они замолвили где надо слово, и в итоге Конрад-младший в приказном порядке был переведен в Вашингтон м с честью уволен в запас. Он запомнил этот день навсегда. Его парадную форму украшали боевые награды, хотя ему ни разу не довелось непосредственно участвовать в боях с противником. Это обстоятельство несколько огорчало его.

Уйдя с действительной службы, Хэм отнюдь не отошел от армейских дел, а просто сменил одних хозяев на других, зато в результате этого на несколько огромных шагов приблизился к вершине власти, на что отец нацеливал его с самой ранней юности.

– Ты не будешь счастлив, не обладая влиянием, – говорил он своему двенадцатилетнему сыну. – По понятиям большинства примитивных народов, через год ты станешь взрослым мужчиной. Именно так я и буду к тебе относиться.

Хэм помнил, как отец положил ему руку на голову, и воспринимал теперь этот жест как некое благословение, будто Конрад-старший превратился в те минуты из миллиардера в епископа. Ему запомнилось отцовское напутствие: «Действуй так, чтобы я гордился тобой и чтобы приумножалась слава нашей фамилии». И Хэм, подобно рыцарю-тамплиеру, настроился с тех пор именно на эту цель.

Теперь пришло время, когда оба Конрада – отец и сын – решили объединить силы. О лучшем Хэм и не мечтал. Они совместными усилиями уточняли и шлифовали свой план, основная идея которого заключалась в том, чтобы Япония в ее современном виде перестала существовать. Цель казалась обманчиво простой, поскольку считалось, что для этого достаточно лишь устранить самонадеянного Наохару Нишицу.

Согласно плану, Юджи Шиян, получив достаточное количество материалов, компрометирующих Нишицу, должен был начать против него открытую кампанию, которая, как ожидалось, увенчается бескровным переворотом. Движущей его силой стало бы утонченное понятие японцев о чести, и в итоге все связанные с Нишицу правые японские миллиардеры преклонных лет лишились бы не только постов в корпорациях, но и своего влияния. Тогда, подобно тому, как это произошло в Восточной Европе и в России, в Японии сформировалось бы новое общество, больше устраивающее Запад, в особенности Соединенные Штаты. Это было бы общество, ориентированное на потребление, а не на накопление, и его опорой стали бы молодые люди, желающие жить не прошлым – воспоминаниями о войне на Тихом океане, – а настоящим, будучи способными прислушаться к голосу разума и понять, что американский путь всегда был и остается единственным, обеспечивающим успех в международных делах.

– Лицемерие – проклятие цивилизации, – продолжил свою мысль Хэм, наслаждаясь великолепным гамбургером.

Он считал, что во всем округе Колумбия не умели готовить гамбургеры лучше, чем здесь. На улице не было видно ни одного белого. В закусочной сидели одни чернокожие, буфетчик и повар тоже были черные. Редкие автомобили, это касалось и полицейских патрульных машин, заезжали в вашингтонское гетто ночью. Но Хэму было безразлично: гетто так гетто. Вашингтон, как и большинство крупных городов США, даже в большей степени делился на имущих и неимущих. И Хэму, захваченному идеей плана, особенно нравилась его потенциальная возможность изменить лицо мира, улучшить, как он горячо надеялся, положение обездоленных.

Хэм презирал имущих за их изощренные манеры, за узость взглядов, за болезненное пристрастие к соблюдению условностей. Они не понимали, что в целом человечеству глубоко наплевать и на манеры, и на изысканную речь, и на условности. Он открыл для себя, что здесь, в гуще народа, ощущается нечто вроде сдерживаемой злости. Это подействовало на Хэма отрезвляюще после общения с богатыми обитателями Джорджтауна, Капитолийского холма и Чеви-Чейза со всем их апломбом и озабоченностью относительно своей безупречно белой репутации. По крайней мере, злость – чувство чистое, без всякой двуличности, против которой он сейчас выступал.

– Лицемерие – это признак того, что общество заражено самодовольством, – закончил он свою мысль. – Мы имеем дело с чем-то подобным дурному запаху изо рта или крови из десен, против чего нужно принимать срочные меры.

Продемонстрировав свои здоровые, крепкие зубы, он отхватил от гамбургера порядочный кусок и принялся энергично жевать.

– Кстати, – подал голос Джейсон Яшида, – в три тридцать придет Одри Симмонс.

Хэм взял стакан ванильной кока-колы, сделал большой глоток и причмокнул от удовольствия.

– Жена сенатора Симмонса? – осведомился он.

– Да, – подтвердил Яшида, откусив приличный кусок чизбургера, от чего щеки у него раздулись. – Хочет лично сказать вам спасибо за своего сына.

Хэм вытер рот бумажной салфеткой, допил кока-колу и жестом попросил буфетчика подать большую сладкую булку с изюмом.

– На воспитание детей, Яш, богатство их родителей часто влияет гораздо сильнее, чем сами родители, – изрек он. – А результаты те же, что и при любой подмене родителей опекунами.

Яшида разделывался с бутербродом. Струйка кетчупа брызнула на хромированную сахарницу, и он проворчал что-то нечленораздельное. Хэм обратился к стоящему рядом буфетчику:

– У тебя, сынок, конечно, найдется для меня большая кружка крепкого кофе. Это было бы как раз то, что надо.

Одри Симмонс, в отличие от своего влиятельного супруга, не принадлежала, к великому удивлению и облегчению Хэма, к породе лицемеров. Однако ее проблема особого удивления у него не вызвала. Ее сын Тони связался с дурной компанией, стал принимать наркотики, ушел в самоволку с летних сборов и вообще, что называется, «достал» своих родителей, как выразился сенатор Симмонс в телефонном разговоре с Хэмом.

– Тони вновь стал таким, как прежде. Я так вам благодарна, – сказала, улыбаясь, Одри Симмонс, когда Хэм принял ее у себя. – И я знаю, что супруг тоже будет вам признателен.

– Не стоит благодарности, – ответил Хэм. – Я сделал для Тони, что мог.

– Но что именно вы сделали?

Он встал, наблюдая сквозь стекло, как негр-садовник ухаживает за кустами роз под окнами его кабинета. «Интересно, – подумал он, – где завтракает этот садовник? В той ли самой закусочной, откуда я только что вернулся?» Его кабинет не выходил окнами на Белый дом, к чему так стремились большинство вашингтонских чиновников. Тем не менее стараниями Хэмптона Конрада сюда протянулись многие нити, обеспечивающие ему власть и влияние. Кабинет представлял собой стандартное казенное помещение с высоким потолком, наружной электропроводкой и некрасивой деревянной мебелью, которую здесь, видимо, не меняли еще с довоенных лет. На одной стене висела в рамке фотография президента США, а на другой – репродукция с довольно живо написанного портрета Тедди Рузвельта.

В целом Хэм мог сказать, что ему гораздо больше по душе другая резиденция – на Кей-стрит, которую он подыскал себе сам, но которой почти не пользовался. Она представляла собой просторную квартиру в том же здании, где размещалась весьма престижная вашингтонская юридическая фирма. Единственным соседом по этажу было мощное лобби, защищавшее интересы каких-то японцев, и эта ирония судьбы забавляла Хэма.

Офис на Кей-стрит функционировал под вывеской «Ленфант энд Ленфант», используя имя известного и уважаемого бывшего сенатора от штата Луизиана Бросниана Ленфанта, отошедшего от дел в результате обширного инфаркта. Впрочем, он был богат и не слишком переживал, что недолго осталось заседать в сенате. Теперь же фирма, в качестве владельца и руководителя которой выступал Хэм Конрад, за определенную плату пользовалась его именем, а раз в неделю он и сам собственной персоной появлялся в ней.

Джейсон Яшида, получивший с помощью Хэма американское гражданство и дослужившийся до чина Джи-Эс-14 – довольно высокой ступени в иерархии государственных чиновников, – формально числился сотрудником министерства обороны. На деле же он в основном использовал в качестве базы для своей деятельности офис на Кей-стрит, ведя дела с впечатляющей эффективностью.

Хэм отвернулся от окна.

– Знаете, миссис Симмонс, иногда для того, чтобы дети убедились в неправильности своих поступков, им надо всего лишь указать параметры.

– Параметры?

Он взглянул на супругу сенатора: блондинка, красивая той хрупкой красотой, которая так свойственна жительницам Вашингтона, но, похоже, ничего не смыслит в воспитании детей. Ее шикарное сшитое на заказ платье, по его оценке, наверняка сделало мужа-сенатора беднее на пару тысяч долларов. Ему хотелось надеяться, что она его поймет.

– Если ребенок не чувствует никаких ограничений и считает, что ему позволено все, то он постарается убедиться в этом на практике, – пояснил он свою мысль. – Ребенок поступает так, миссис Симмонс, не из-за своеволия, а потому, что ощущает потребность в границах, в железобетонных стенах, ограничивающих его мир, в четко очерченной разнице между «можно» и «нельзя». Потому что эти границы обеспечивают чувство безопасности, в котором нуждаются все дети.

Одри Симмонс встала.

– Ну, я могу только сказать, что вы сотворили чудо с Тони, – произнесла она, подав ему свою холодную руку с безупречным маникюром. – Мой муж будет...

Хэм жестом показал, что она может дальше не продолжать.

– Передайте сенатору, что я свяжусь с ним, когда в этом возникнет необходимость, – сказал он с улыбкой, провожая ее до двери. – И еще миссис Симмонс... Смело звоните мне, если Тони снова будет вас беспокоить.

Одри Симмонс повернулась так резко, что следовавший за ней Хэм на какое-то мгновение невольно прижался к ней.

– Только если он будет беспокоить? – переспросила она, запрокинув голову вверх в той особой манере, посредством которой женщины намекают мужчинам на свою готовность к более тесному контакту. – Мой муж не единственный, кто мог бы выразить вам признательность.

«Насколько же Одри Симмонс очумела от скуки, – подумал Хэм, – что готова вести себя как последняя потаскуха. – Он мысленно пожалел Тони. – Папаша – лицемер, мамаша – шлюха. Ну и семейка!»

Он крепко взял ее за руку и, отделавшись сердечной, но ни к чему не обязывающей прощальной фразой, выпроводил за дверь.

Через минуту в кабинет проскользнул Джейсон Яшида.

– Она заходила по делу или хотела, чтобы ее обслужили? – спросил он, закрыв за собой дверь.

– Знаешь, для японца ты чертовски циничен.

– Возможно, я и японец, но уже полностью американизировался.

Хэм неопределенно пожал плечами.

– Тогда пардон, – сказал он, делая примирительный жест рукой и усаживаясь за стол. – Но все равно весьма циничный субъект.

– Это все город виноват, – невозмутимо заметил Яшида. – Какая-то гадость в атмосфере.

– А может, в в воде, – хмыкнул Хэм. – Дело в том, что Симмонс-младший, в сущности, неплохой паренек. Как человек, он гораздо лучше своих родителей. Это очевидно.

– Мы можем рассчитывать на его отца, если он нам, конечно, понадобится?

– Разумеется, понадобится, – сказал Хэм. – Со дня на день законопроект сенатского комитета по международной торговле будет поставлен на голосование в сенате. Он установит дикие ограничения на импорт, а это вызовет ответные санкции со стороны японцев. В результате законопроект, которого так давно добивались наши профсоюзы, отрежет нас экономически от Японии. А что, по-твоему, произойдет, когда все суперсекретные военные компьютеры в США сломаются, а микросхемы к ним, производимые только в Японии, окажутся недоступны для нас?

– Этого не будет, – возразил Яшида. – Мы ведь действуем.

– Да, действуем. Но, наверное, недостаточно быстро. Торнберг очень обеспокоен тем, что ведущие сенаторы неожиданно умерли один за другим.

Хэм сцепил пальцы на затылке и уставился в окно, наблюдая за садовником и его возней с розами, завидуя его близости к природе.

– Полиция нам не помогает, потому что медэкспертиза все объясняет несчастными случаями или считает естественными причинами, – заметил Яшида.

– Разумеется. Но полиция смотрит на все это не под тем углом зрения. А то бы они увидели, что все умершие сенаторы выступали против этого законопроекта. А кто пришел им на смену? Люди, которые, по моим сведениям, идут на поводу у профсоюзов и наверняка проголосуют за проект.

Яшида терпеливо слушал.

– Что касается другого участка, то я вернул Шипли на его прежнюю должность в министерство обороны, но, по-моему, нам следовало бы подумать о его повышении, – вставил он, когда Хэм закончил. – Он отлично сделал, что заткнул Вулфом Мэтисоном брешь, оставшуюся после гибели Моравиа.

– Конечно, – согласился Хэм, глядя, как на кусты рое наползает тень в при новом освещении они становятся почти черными.

– Я бы подумал о соответствующем вознаграждении, – подчеркнул Яшида.

Его интонация не осталась незамеченной. Хэм повернулся и в упор взглянул на него.

– Что тебя беспокоит?

– Сам толком не знаю, – признался Яшида. – Но начинаю серьезно сомневаться. Сначала я был уверен, что ваш отец распланировал все до мельчайших деталей. Но потом начали отправляться на тот свет эти сенаторы. Теперь вот ухлопали Лоуренса Моравиа, и ваш отец заставил нас использовать вместо него Мэтисона. А мы даже не знаем, раскололся Моравиа перед смертью или нет.

– Ты знаешь, что это не так уж важно, – возразил Хэм. – В целях безопасности мы действовали только через Шипли. Моравиа никогда не встречался ни с нами, ни с кем-либо из твоих связных. Он и понятия не имел, что мы тут как-то замешаны.

Яшида никак не отреагировал на это замечание.

– Мы ввели в действие Шипли, – продолжал он развивать свою мысль с характерной для него настойчивостью. – Он в точном соответствии с приказом вашего отца сумел подключить к этому делу Мэтисона. Тот прет по той же дорожке, что и Моравиа, а мы из кожи вон лезем, чтобы, уследить за ним. Опять же согласно приказу вашего папаши. В итоге единственное, что мы имеем, – это некая сногсшибательная художница-японка. Мэтисон интересуется ею, возможно, потому, что хочет ее как женщину. Но его вдруг кто-то сбрасывает сквозь стеклянную крышу одного из нью-йоркских жилых домов.

– Послушай, Яш. Этот план в основном разработан моим отцом, и, насколько я понимаю, его никто не отменял, – произнес Хэм таким тоном, будто не слышал рассуждений Яшиды или, точнее, не был согласен с ними. – У нас сейчас идет японская фаза плана.

– Это потому, что мы в выгодном положении и имеем свои собственные связи в Японии, – подчеркнул Яшида. – Возможно, старик теряет чувство реальности. Это всего лишь предположение, но вы должны признать, что в его возрасте это более чем вероятно. Случай с Мэтисоном показателен. Почему он так настаивает на том, чтобы мы использовали Мэтисона вместо Моравиа, когда у меня уже на месте, в Токио, есть превосходный агент? Кроме того, я все время жду от Мэтисона подвоха. Это же стопроцентный любитель-одиночка. Будет ли он соблюдать дисциплину? Этого никто не может сказать, и вы в том числе. Он главный дестабилизирующий элемент. Зачем же включать в нашу схему такого опасного человека? – И Яшида неодобрительно покачал головой.

– Все это мы уже проходили, – проворчал Хэм. – Мэтисон профессиональный сыщик. Ему и копаться в дерьме, в которое вляпался Моравиа. По-моему, отец считает, что с Моравиа мы дали маху. Он убежден, что только у Мэтисона хватит ума, чтобы проникнуть в храм Запретных грез и в окружении Наохару Нишицу. Я читал данные по нему и по-прежнему согласен с выбором отца. Но твои возражения, Яш, приняты к сведению.

– Это не просто возражения, – заметил Яшида и подождал, пока Хэм взглянет на него. – Мы имеем дело с чем-то подобным дурному запаху изо рта или крови из десен, против чего нужно принимать срочные меры, прежде чем весь план окажется под угрозой.

К великому удивлению Вулфа, в больничную палату, куда он был переведен из реанимации, его пришла навестить не кто иная, как Стиви Пауэрс. И именно она организовала вызов специалиста из вашингтонского госпиталя «Уолтер Рид», чтобы исключить возможность послеоперационных осложнений, связанных с его падением и ударом о стекло. Вдоль левой руки и ноги Вулфа протянулись глубокие, длинные раны. Жив он остался благодаря Счастливой случайности: при падении угодил на кровать – старомодную, с четырьмя столбиками по углам и настолько заваленную перинами и одеялами, что все это смягчило удар.

– Ты проводишь здесь так много времени, а как же твои пациенты? – спросил он как-то Стиви, когда она в очередной раз навестила его, явившись в костюме от Карла Лагерфельда, идеально подчеркивавшем ее фигуру.

– Я взяла отпуск, – ответила она, пытаясь изобразить улыбку. – По правде говоря, я не могу лечить чью-то больную психику, когда моя собственная находится в таком состоянии. Конечно, Мортон не согласен со мной. Он считает, что самое лучшее для меня сейчас, это сразу вернуться к работе. Но он не прав.

Слушая ее, Вулф уже решил было, что Стиви и сейчас ведет себя как психиатр, стремящийся разговорить больного. Но она вдруг улыбнулась, чем совершенно обезоружила его.

– А вообще-то мне нравится бывать здесь... С тобой... Нигде больше я не чувствую себя так близко к Аманде, – призналась она.

Однако это неожиданное проявление добрых чувств каким-то таинственным образом возымело и обратное действие. Как никогда раньше, он ощутил вдруг свое одиночество. Каждый из дней, проведенных в больнице, казался неделей. И, хотя Бобби Коннор и другие его приятели-полицейские нанесли ему визиты вежливости, он понимал, что Сквэйр Ричардс ни за что не придет. Когда Вулф спросил о нем, лицо Бобби прямо на глазах помрачнело.

– Все знают о твоей стычке с ним, – произнес Бобби.

– Это была не стычка, – возразил Вулф, раздражаясь. – Обычное разногласие.

– Давай о чем-нибудь другом, – предложил Бобби. – Тут вот главмедэксперт говорил, что у него для тебя кое-что будет, наверное, в начале следующей недели.

– Ладно, не заговаривай зубы, – перебил его Вулф. – Что о нас с Ричардсом болтают?

Бобби чувствовал себя не в своей тарелке.

– Лейтенант, – наконец проговорил он, – говорят, что у тебя со Сквэйром действительно круто вышло.

Какие-то нотки в голосе Бобби насторожили Вулфа.

– Что еще?

– Еще, что ты хочешь прогнать его из «оборотней», потому что он черный.

– Чушь собачья!

– Конечно, – согласился Бобби. – Но Бризард, по-моему, так не считает.

– Тупой подонок! – выругался Вулф, прекрасно сознавая, что Бризард нисколько не тупой, а совсем даже наоборот.

– Ты пойми, лейтенант, там была куча свидетелей, и Бризард переговорил с каждым из них.

– Пусть поговорит со Сквэйром. Все было только между нами.

Бобби встал.

– Сквэйр вообще помалкивает. Сказал только, что совсем не намерен уходить из «оборотней», – произнес он, глядя на улицу сквозь запотевшее оконное стекло.

– Ты хочешь сказать, что он не отрицает эту дурацкую сказку о расовой дискриминации, позволяет ей набирать обороты?

Бобби повернулся к Вулфу.

– Похоже на то, – подтвердил он. – Вообще-то, Сквэйр ушел на пару дней в отпуск. По семейным обстоятельствам. Бризард его отпустил.

Вулф закрыл глаза, поняв, что Сквэйр сейчас старается раздобыть деньги у своих близких, чтобы спасти брата от ростовщиков-мафиози. Теперь Вулф уже сожалел, что тогда, в «Ла Менгире», он не догнал Сквэйра и не вручил ему нужную сумму.

– Бобби, – попросил он усталым голосом, – когда он появится, дай мне знать. А если позвонит, скажи, что мне надо с ним поговорить о... Просто скажи, что мне надо с ним поговорить.

«Когда Сквэйр придет, – подумал Вулф, – я постараюсь передать ему деньги, хотя это, конечно, грубое нарушение правил. Такое же грубое, как и действия Сквэйра». Именно на эту тему они периодически беседовали с Амандой. Но для чего тогда существуют мужские клубы, товарищества, объединения? Да для того, чтобы либо превращать имеющиеся законы в дышло, либо устанавливать свои собственные. В любом случае в них имеет место стойкое неуважение к общепринятым нормам, но, как правило, настолько скрытое, что многие из их членов и не чувствуют, как оно разъедает все подобно ржавчине. Хотя, разумеется, есть и такие, для кого это как раз и служит приманкой.