Текст книги "Черный клинок"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Эрик ван Ластбадер
Черный клинок

Храм. Вот он тихо дремлет, сюда не залетают дикие птицы, не проникает свет фонарей из сада.

Шики

Самый сильный яд из всех известных доныне на свете таился в лавровом венце Цезаря.

Уильям Блейк

Храм Запретных Грез
Токио – Нью-Йорк

Водяной Паук, прыгая с камня на камень, совершенно бесшумно и даже будто не совершая никаких движений, пересек крошечный тихий прудик. Его внезапное, подобно призраку, появление из голубоватых зимних сумерек представляло собой завораживающее и в то же время весьма грозное зрелище.

Гладкие серые камни на пруду обросли мхом, который в эту пору года становится коричневым и шуршит, но Водяной Паук, похоже, не потревожил ни единого кустика.

Пруд находился в маленьком, ухоженном, с тонким вкусом оформленном садике, со всех сторон зажатом коробками токийских небоскребов, теснящихся вокруг него, словно лес на картине футуриста.

В садике находились двое: мужчина в темно-сером в узкую полоску костюме, в черных полуботинках и с плоскими золотыми часами на запястье и женщина в шелковом кимоно. Мужчина стоял возле большого валуна, лежащего на холмике, сплошь покрытом увядшими цветами. Женщина в шелковом кимоно опустилась на колени чуть поодаль, справа, наклонив голову, покорно сложив белоснежные руки на коленях и закрыв глаза, словно пребывая в той же зимней спячке, что и цветы. Рядом с ней лежал черный лаковый поднос с принадлежностями для торжественной чайной церемонии. Кимоно, ладно облегавшее ее стройную фигуру, тускло отливало серебром в сером зимнем свете. Вышитые на нем птицы фениксы с красно-черным оперением трепетали, будто живые, при малейшем движении женщины.

«Пусть Нишицу всегда будет рядом с этой прекрасной женщиной», – подумал Водяной Паук.

Наохару Нишицу представлял собой подтянутого, с хорошо развитой мускулатурой мужчину лет шестидесяти, твердого, решительного характера. На лице его выделялись лохматые густые брови и тонкая полоска усов. Радужная оболочка его правого глаза была совершенно белой, но не молочно-белой, как у слепых, а тускло-глянцевой, будто жемчужной.

Неподалеку от Нишицу в женщины, в комнате, устланной циновками в выходящей на этот немыслимый в городских условиях кусочек живой природы, бесшумно двигались люди в темных костюмах и солнцезащитных очках, несомненно, вооруженные, и сердитым выражением на хмурых лицах, присущим профессиональным головорезам. Нишицу никогда не расставался с личными телохранителями даже здесь, в храме Запретных грез, где его слово воспринималось как закон.

Про него говорили, что он никогда не повышает голоса, да ему и не нужно было его повышать. Гнев Нишицу мог проявиться иначе, ибо сам он был сгустком энергии, равной по силе разве что гравитационной энергии «черных дыр».

– Вы вызывали меня, и я пришел, – сказал Водяной Паук, представ перед Нишицу.

Его звали Мизусумаши Кафу. И хотя у него было прозвище Водяной Паук, друзья и враги знали его под именем Сума. Он походил на беспощадного хищника, напрочь лишенного чувства жалости и сострадания к жертве, с природными рубцами и шрамами на теле от ветра, соли и солнца. Его продолговатое лицо с резкими чертами венчала копна посеребренных сединой волос, над глазами нависали лохматые брови. Глаза больше походили на пустые глазницы, так как зрачки всегда оставались неподвижными. И все же они моментально подмечали все, что творится вокруг.

На Суме были надеты просторные черные брюки спортивного покроя, черная спортивная куртка с широко распахнутым воротом, открывающим его крепкое, будто высеченное из камня тело, и тапочки с тонкими картонными подошвами. Он обладал редкой способностью так скрывать исходящую от него угрозу, что жертва до последнего мгновения не могла ее распознать. Возможно, это удавалось ему благодаря его маленькому росту, необычному даже для японцев. Свой маленький роет он мастерски использовал для собственной выгоды и, по мнению Нишицу, делал это весьма умело. Сума сочетал в себе редкое качество «коха», то есть способность быстро распознавать характер человека, с качеством «нинкьё» – личным пониманием законов чести и достоинства. Его понимание совсем не походило на понимание справедливости европейцами и американцами, которое отличается беспристрастной и объективной оценкой. Водяной Паук целиком и полностью судил о людях, с которыми ему доводилось сталкиваться, по тому факту, в каких взаимоотношениях они находятся с тайным обществом Черного клинка.

Наступал час традиционной чайной церемонии, долгой и сложной и в то же время дающей отдохновение двум мужчинам, ибо во время этой церемонии им предоставлялось нечто большее, чем простой обмен словами о взаимном уважении. Хотя Водяной Паук и не был тем человеком, который удовлетворился бы обычным вежливым обращением, тем не менее он, как, впрочем, и Нишицу, получал удовольствие от традиционной торжественной церемонии. Ему также очень нравились тонкий вкус и умение, с которыми женщина в кимоно приготовила чай и подала его, молча ожидая, когда мужчины опустошат чашечки, чтобы вновь их наполнить. Он искренне позавидовал Нишицу, что у того в услужении такая женщина: ее умение держаться незаметной нечасто встречается в наши дни.

– Общество Черного клинка радо видеть вас, Сума-сан, – произнес Нишицу, опустив свою чашку чая.

Сума склонил голову чуть пониже, чем Нишицу, но достаточно, чтобы показать свою готовность повиноваться.

– Вы вызывали меня, – тихо сказал он. – Что-то случилось?

– Да, случилось, – ответил Нишицу.

"Кто из посторонних сможет оценить силу, таящуюся в этом храме, подобно неосязаемому призраку? – подумал Нишицу. – Тайное общество Черного клинка глубоко укрыто от внимания мировой общественности и надежно защищено, так как в центре его деятельности находятся талантливые люди, раскручивающие маховик власти и скрытно замышляющие покорить весь мир.

Ни одному человеку не определить нашу истинную мощь. Никому не дано проникнуть в нашу тайну, никто не сможет встать на нашем пути.

Но, кажется, для «Тошин Куро Косай» настало время перемен. Поскольку у нас было довольно много времени – гораздо больше, чем жизнь человека, – чтобы разработать совершеннейший план относительно расширения сферы своего влияния, то люди с ограниченным мышлением даже и представить себе не могут, насколько оно теперь сильно.

И вот время – этот важнейший фактор в жизни обычного человека – стало ужасным призраком, незаметно подкрадывающимся и к нам, будто мы такие же простые смертные. Результаты могут оказаться весьма плачевными. Если время – великий косарь – выкосят нас всех до единого, то все наши мечты и замыслы, вынашиваемые многими десятилетиями, рассыпятся прахом".

Разумеется, Нишицу не сказал Суме ни слова об этих своих мыслях. Вместо этого он произнес:

– Сума-сан, оказывается, нам понадобились ваши опыт и мастерство для одного щекотливого дела в Америке.

Внезапно послышалось непонятное жужжание, будто стрекот кузнечиков; но теперь зима, а в эту пору кузнечики не стрекочут. Нишицу сразу же сообразил, что жужжание исходит от Сумы.

– Вы должны лишь приказать, – сказал Водяной Паук.

– Задание очень сложное, – ответил Нишицу. – На его выполнение могут потребоваться месяцы.

– Тем лучше, – промолвил Сума. Он казался довольным в предвкушении предстоящего.

– Хочу предупредить, – заметил Нишицу, – вы должны будете согласовывать свои действия с нашим агентом, который уже находится на месте.

Сума сделал недовольную гримасу и сказал:

– Такое не предусмотрено в моей практике.

– Настало другое время, и оно диктует другую практику, – твердо произнес Нишицу. – Поэтому мы обязаны приспосабливаться в новым условиям, как приспосабливается гибкая ива в изменениям погоды.

– Хай! – воскликнул Сума и склонил голову. – Я все понял.

– Искренне надеюсь, что поняли, – сказал Нишицу, – потому как на нас надвигается буря. Развитие событий выходит из-под нашего контроля и вынуждает войти в последнюю стадию, когда любой шаг может оказаться критическим.

– Я не подведу вас, Нишицу-сан.

– Верю, – заключил Нишицу, глядя на склонившегося в поклоне Водяного Паука. – Я даже не сомневаюсь в этом.

* * *

Лоуренс Моравиа лежал на ковре, который стоил гораздо больше, чем годовая заработная плата многих людей. Он считал этот ковер одним из символов своего благосостояния, которые выбирал так тщательно, как делал бы это, выбирая личных телохранителей. Лоуренс Моравиа – миллиардер, и он твердо верил, что просто обязан помогать развитию творчества истинных мастеровых и художников, число которых в наше время неуклонно сокращается.

Миллиардером он стал только благодаря собственным усилиям и поэтому прекрасно уяснил себе, что обладание крупным капиталом обязывает ко многому: необходимо выделяться из общей массы. Люди ведь такие разные: есть равнодушные к богатству и есть алчные, есть великодушные и есть жадные. Но все они слетаются на запах денег, как мухи на г... Он полагал, что преодолеть этот инстинкт сами они не в силах, это у них врожденное, как, скажем, у собак академика Павлова, и они, привлеченные богатством, идут косяком, в надежде урвать хоть сколько-нибудь.

До сих пор он успешно справлялся с этими хищниками с той же легкостью, с какой проворачивал то одно, то другое дело, связанное с недвижимостью. Среди крупнейших дельцов Нью-Йорка Лоуренс Моравиа был единственным, кто еще в период экономического подъема в 80-е годы сумел предугадать наступление застойных времен в начале следующего десятилетия и учредил на всякий случай весьма солидный фонд. Однако ни одна вечеринка не длится до бесконечности. Эту наипервейшую заповедь внушил ему человек, обучавший его премудростям купли-продажи городской недвижимости. Поэтому, когда большинство крупных бизнесменов испытывали определенные трудности, а некоторые уже даже слышали плеск приближающихся волн банкротства, Моравиа продолжал делать деньги.

Деньги... Легко говорить, что они ничего не значат, когда их так много, что просто невозможно извести за всю свою жизнь: тратишь их, тратишь, а они все прибывают и прибывают. Правда, несколько лет назад он вдруг осознал, что все, чем он занимается, больше его не волнует.

Но тут ему предложили одно заманчивое дело японцы, и к нему вновь вернулось ощущение особого волнения, чего он чуть было не лишился. Моравиа понял, что они обратились к нему неспроста: он лучше других мог справиться с делом, которое они замыслили. Он занимался самым что ни на есть мирным бизнесом, много лет прожил в Японии, прекрасно владел японским языком, досконально знал образ мышления японцев; находясь в стране, установил множество полезных контактов, обзавелся друзьями. При этом успешно реализовывал в США японскую продукцию. Он был достаточно богат и потому смог привлечь к себе внимание нужных ему людей в Токио и в результате добиться приглашения посетить храм Запретных грез.

Этому способствовало также то, что он был знаком с Наохару Нишицу, лидером всемогущей японской Либерально-демократической партии. Оба они нередко сталкивались на деловом поприще, заключая всевозможные сделки, которые обогатили Лоуренса и позволили Нишицу без особого труда завязать контакты в Нью-Йорке, где он в то время испытывал затруднения в бизнесе.

Совершенно очевидно, что Нишицу играл более значительную роль, чем это казалось с первого взгляда: он был ключевой фигурой в мире, который Моравиа должен был тайно прощупать. Предполагалось, что Лоуренсу Моравиа придется заниматься своего рода шпионской деятельностью, против чего он не возражал.

К тому же Моравиа не чувствовал никаких угрызений совести от того, что при удобном случае он должен будет устранить Нишицу. Ведь этот человек погубил стольких людей, что уже и невозможно было удержать в памяти их число. Более того, держа в своих руках бразды политического правления страной, Нишицу испортил жизнь бесчисленному множеству других людей, которые даже и не подозревали о том, кто виновник их бед.

Нишицу вел двойную жизнь, как, впрочем, и Моравиа, и вот теперь Лоуренса Моравиа обвиняют в том, что он выболтал тайну. Вне всякого сомнения, ситуация сложилась опасная, но в то же время это заставляет действовать и быть начеку.

Моравиа стоял и смотрел, как прекрасная молодая японка – уже не юная девушка, но пока еще и не женщина – доливает чай в его чашку. Она проделывала это, даже не спрашивая его разрешения. Так поступают согласно истинно японскому обычаю – еще одна из причин, почему его так тянуло в Японию, когда он был молодым человеком. Потом она, обнаженная, села подле него в маленькой комнате без окон и сама как бы стала предметом мебели, находившейся там. Она мило улыбалась искренней и в то же время ничего не обещающей улыбкой, символизирующей современную Японию. Ему пришло на ум, что она чем-то напоминает ту молоденькую японку, которую он когда-то, еще будучи совсем молодым, повстречал в Нью-Йорке. Та девушка выглядела так же свежо, была такой же желанной и готовой исполнить любую его прихоть. И находились они тогда в такой же комнате, предназначенной для любви. Глядя на нее, он каждый раз отвлекался от раздумий, мысленно переносясь назад, в Японию, и она чуть не убедила его жениться на ней, но он вовремя одумался и с тех пор больше никогда не помышлял о женитьбе.

Прежде он считал, что длительным отношениям с женщинами мешает его огромное богатство, но теперь он понял, что причина была не только в этом. Препятствием стала его вторая – тайная – жизнь, проявлявшаяся по ночам подобно наркотику, поцелуй которого вызывает самые невероятные желания. Н не было для него на свете лучшего места, чем Токио, где он мог вдоволь насладиться утонченными сексуальными играми.

...Моравиа размотал красный шелковый шнур, обвивавший его руки, и осторожно потянул за него. Другой конец шнура был привязан к лодыжке женщины. Она придвинулась к нему. Он встал с тахты и повел ее на шнуре к узкому твердому стулу с наклонной спинкой. Дернул за шнур. Она стала над стулом лицом к спинке, широко расставив ноги.

Лоуренс опустился на колени и привязал ее ноги к ножкам стула, после чего приступил к самой вожделенной работе – начал обматывать женщину. Он обмотал ее почти всю: голову, шею, руки... Обмотал даже глаза и рот, сделав искусные узлы и хитроумные петли, что вкупе с ее гладким, упругим телом стало как бы произведением искусства, живой скульптурой, на которую не устанешь любоваться и которая в то же время удивительным образом возбуждает плоть. Ее беспомощность и совершенно очевидное наслаждение, которое она испытывала от этого, оказывали на Моравиа будоражащее действие. Он, тоже обнаженный, стоял, положив руки на плечи женщины, твердо зная, что она не сможет сделать ни единого движения, даже если и захочет этого; но она, разумеется, и не собиралась двигаться.

Моравиа мягко и нежно гладил ее спину, бедра, затем крепко сжал талию. Его ноги непроизвольно согнулись в коленях. Он подобрал удобную по высоте позицию, а затем, ухватившись за петли шнура, резко наклонил женщину вперед и плотно вошел в нее.

Она сладострастно застонала, откинув голову назад, ничего не видя с завязанными глазами, желая, чтобы он вошел в нее как можно глубже. Но такое сверхудовольствие не могло длиться бесконечно и закончилось для них обоих слишком быстро. «Ничего, – подумал он, сжимая ее упругие груди, – сейчас восстановлюсь, и можно будет продолжить. Наверняка ей тоже этого хочется».

Моравиа недавно вернулся из поездки в Токио и находился под впечатлением от последней ночи, проведенной там с девушкой по имени Ивэн. Теперь он понял, что только что пытался воспроизвести способ, которым они занимались любовью в их первую совместную ночь. Помнится, что ранним утром они отмечали вновь обретенную им мужскую силу. И едва он успел насытиться, как послышался осторожный стук в дверь, известивший о приходе Наохару Нишицу.

Моравиа обратил внимание на то, что когда Нишицу проходил мимо Ивэн, она низко склонилась перед ним, коснувшись лбом циновки, будто Нишицу был самим сегуном в феодальной Японии. Как только она подняла голову, Моравиа дал ей знак пойти и закрыть дверь. К своему неудовольствию, он заметил, что она сразу же взглянула на Нишицу, ожидая подтверждения приказания. Тот слегка кивнул головой, и она закрыла раздвигающуюся дверь. Лоуренс продолжал ощущать необычность ситуации: Нишицу, обычно строго следовавший восточным традициям, был одет в скромный европейский костюм, на ногах его были полуботинки, а он, Моравиа, человек с Запада, облачился в японское шелковое кимоно.

Нишицу вперил свой жуткий молочно-белый взгляд в Моравиа, и они приступили к церемонии обмена приветствиями. Ивэн принесла чаю. Хотя чай не был зеленым и его не помешивали до появления пены, Нишицу тем не менее элегантным движением взял чашечку.

– Моравиа-сан, друг мой, – сказал он, когда опорожнил чашечку и Ивэн вновь наполнила ее, – примите мои извинения за то, что потревожил вас, но мне вспомнилось, что через несколько дней ваш день рождения.

– Да, это так, уважаемый Нишицу-сан, – ответил Моравиа, применяя самые вежливые обороты речи. – Однако я изумлен, услышав, что столь незначительное событие заинтересовало вас.

Нишицу сидел не шелохнувшись. Чашечка с чаем покоилась в его мозолистых ладонях. Любой японский студент сразу бы сказал, что такие руки могут быть только у человека, много лет усердно занимающегося каратэ, разбивающего ребром ладони доски, кирпичи, металлические пластины и способного удерживать в руках горячий песок.

– Как вы, должно быть, знаете, – заметил Нишицу, – мы придаем особый смысл празднованию дня рождения. И для нас нет более важного события. Поэтому мы решили устроить для вас праздничный вечер.

– Благодарю вас, Нишицу-сан, – ответил Моравиа, искренне польщенный, и низко поклонился.

Нишицу тоже поклонился, но лишь слегка, затем встал и вышел из комнаты, оставив за собой атмосферу торжественности и благожелательности.

В последний вечер пребывания Моравиа в Токио в его честь был устроен праздник. Ивэн была всего лишь легкой закуской перед обильным обедом. Сам Нишицу и несколько наиболее уважаемых людей из храма Запретных грез угощали его всевозможными яствами и изысканными напитками. Потом под утро, когда небо из розовато-черного превратилось в перламутровое и гости стали разъезжаться, изрядно напившись, Нишицу помог ему встать, приговаривая:

– Праздник еще не кончился, Моравиа-сан. Лоуренс и Нишицу накинули на себя пальто и вышли на улицу. Там их уже поджидало такси. Дверь автоматически распахнулась, и Моравиа сел в машину. Он выпил прилично, но пьяным себя не чувствовал, так только – захмелел немного. Обернувшись, он увидел, что Нишицу по-прежнему стоит на тротуаре и ехать с ним не собирается.

– А вы разве не едете?

– Как-нибудь в следующий раз, – ответил Нишицу и одарил его своей особенной улыбкой. – Развлекайтесь без меня, Моравиа-сан. Желаю вам весело провести время.

Дверь такси захлопнулась, и машина покатила. Прохладный ветерок, дувший в приоткрытые окна, немного освежил Моравиа, и, когда они подъехали к месту назначения, он чувствовал себя уже намного лучше.

Лоуренс Моравиа вышел из такси, огляделся и увидел, что находится в районе Сумида, где расположены огромные складские помещения. В воздухе сильно пахло рыбой, над крышами складов горели яркие фонари, придавая небу новую окраску. Тут Лоуренс понял, что находится неподалеку от Сузуки – огромного токийского рыбного рынка.

У входа на склад его поджидала какая-то женщина. Единственная лампочка без защитного колпака бросала золотистый свет на ее ноги.

– Лоуренс-сан, идите сюда.

Он шагнул навстречу женщине и только тогда признал ее:

– О-о, Минако-сан!

Минако была красивой женщиной неопределенного возраста. Нишицу примерно год назад познакомил их на одном из вечеров в респектабельном ресторане поблизости от района Гинза. Она показалась ему тогда незамужней женщиной, проявившей живой интерес к молодому американцу. Такое отношение польстило ему, в по японскому обычаю они стали друзьями. Никаких интимных отношений между ними не было, просто возникло то особое доверие, какое бывает между людьми, оказавшимися вдали от родных мест.

Минако рассмеялась, увидев его недоуменный взгляд.

– Бедненького Лоуренса-сан, – сказала она, – увели из храма и подкинули сторожу складских помещений.

Взяв Моравиа дружески за руку, она повела его прямо на склад.

– Как проходит празднование вашего дня рождения?

– Очень памятно для меня, – пробормотал он смущенно.

– Хорошо. Тогда и мы постараемся не разочаровать вас.

Они вошли в огромный лифт из хромированной стали. Подъемник работал почти бесшумно. Почувствовав запах солярки и дезинфицирующих средств, Лоуренс растерялся, так как не мог сообразить, куда он попал.

Лифт доставил их на третий этаж, и Минако повела своего гостя вниз через большой зал, пахнущий машинным маслом, опилками и горячим железом. Потом они вошли в небольшую комнату, чего Моравиа никак не ожидал увидеть после просторных помещений, и вот здесь-то его взору и предстал матово-черный куб, установленный на тележке. Лоуренсу почему-то сразу пришла на ум картинка, на которой нарисован коротышка Шалтай-Болтай, сидящий на стене.

Куб располагался таким образом, что видны были сразу две его стороны, на переднем плане находился пульт управления.

– Лоуренс-сан! Я хочу представить вас Оракулу, – сказала Минако и нажала кнопку на пульте дистанционного управления, который держала в руке. Оракул, как по мановению волшебной палочки, сразу ожил.

– Приветствую вас, Моравиа-сан, – раздался голос, несомненно исходящий из нутра матово-черного куба. – Я уже давно ждал этого момента.

Моравиа постарался сделать вид, будто он ничуть не удивился. Уголком глаза он заметил легкую усмешку на губах Минако. Он неопределенно хмыкнул, почувствовав некоторую неловкость, и сказал:

– Это, наверное, какая-то магнитофонная запись?

– Должен опровергнуть такое предположение, – произнес Оракул. – Хотя я и снабжен приспособлением для записи бесед и при необходимости могу воспроизводить их.

Моравиа уставился на куб, пытаясь понять его устройство. Но, по правде говоря, ему нелегко давалось постижение неведомого. Тогда он подошел поближе.

– Расскажите мне побольше об этой штуке, – попросил он Минако.

Вместо нее ответил сам Оракул.

– Меня создали путем сочетания особо чувствительного датчика неврологического замкнутого контура и новейшей технологии, именуемой аббревиатурой «ЛАПИД». ЛАПИД – это своеобразный акроним для световой наборной призмы, через которую вводятся данные о личности. Иначе говоря...

– Хватит, – резко оборвала Оракула Минако, а затем, улыбнувшись, пояснила: – Такие разъяснения утомительны для всех, за исключением разве что самых занудных ученых.

Моравиа сделал еще шаг по направлению к Оракулу и, пристально вглядываясь в куб, спросил:

– Но кто же вы?

– Именно то, что вы думаете, – ответил Оракул. – Форма существования жизни.

Последовало непродолжительное молчание, а затем Моравиа сказал:

– Это я форма существования жизни. А вы – нет.

– Думается, нам следует исходить из того, что вы уже не считаете меня звукозаписывающим устройством.

Моравиа не знал, что и делать: смеяться от полученного удовольствия или же посмеяться над собственным неверием. Он молча стоял, уставившись на Оракул.

– Во всяком случае, вы не станете отрицать, что мы ведем друг с другом беседу, – спокойно продолжал Оракул.

– Да, ведем беседу.

– Так с кем же вы ее ведете?

Моравиа, ошарашенный тем, что Оракул перехитрил его, не мог вымолвить ни слова.

– Разве вы ведете беседу с камнем, деревом или травинкой? А, Моравиа-сан? Может, вы потеряли разум?

– Не смейтесь, – только и сказал Моравиа и усилием воли заставил себя замолчать. Он прикусил губу, лицо его побагровело от напряжения.

– Я есть форма существования жизни, – продолжал между тем Оракул.

– Но ведь вы не живой, – повторил Моравиа. – У вас нет живых тканей, нет органов внутренней секреции.

– Я думаю – стало быть, я существую, – просто в логично заключил Оракул. – В любом случае, Моравиа-сан, вы ошибаетесь. Технология ЛАПИДа, созданная специально для меня, содержит в себе определенное количество ДНК человека, посредством которой я могу синтезировать и анализировать. Таким образом, вы видите, что внутри меня все же есть жизнь, известная вам.

– Трепещущая, как бабочка в стеклянной банке, – грустно согласился Моравиа.

– Что, что? – переспросила, не расслышав, Минако.

– Подмечено точно, – подтвердил Оракул, потому как он расслышал.

Но Моравиа все же улыбнулся.

– Ну что ж, – сказал он, вставая перед черным кубом в грозную позу борца сумо, – как вы думаете, вы могли бы сделать что-либо для меня?

– Все, что вы хотите, у вас уже есть, – ответил Оракул тоном, каким обычно отвечают озорные и капризные дети.

И вот теперь Лоуренс Моравиа, шпион в запасе, опять в Нью-Йорке. Лежит, прильнув к восхитительному теплому женскому телу, в ожидании зова хозяина, и берет от жизни все, чего ни пожелает. Нишицу невольно открыл ему двери в святая святых, и Моравиа узнал все, что хотел. Но сколько еще осталось невыясненного! По сути дела, столько, что он даже послал зашифрованный телекс с просьбой провести дополнительную встречу с Оракулом для получения информации. Безусловно, подобный шаг создавал опасный прецедент и противоречил строгим указаниям, данным ему при вербовке. Но он осознавал, что его действия определяются чрезвычайным характером последних сообщений, полученных от Оракула.

Случилось это, когда он вдруг почувствовал, как что-то необычное, конечно, не более чем сомнение, закралось в него. Это было сродни ощущению, испытываемому человеком, заснувшим днем, а проснувшимся ночью. Возможно, он почувствовал нечто похожее на булавочный укол, и если это был укол, то какой-то тупой и настолько неявный, что, скорее всего, к нему отношения и не имел.

...После напряженных минут секса глаза Моравиа застилала какая-то пелена, он мог различать лишь расплывчатые темные очертания предметов, будто, вынырнув с большой глубины, внезапно опять погрузился в темноту, еще более густую и беззвучную, чем только мог себе вообразить.

Моравиа очнулся, чувствуя головокружение и тошноту. За свою жизнь он перепробовал массу разных наркотиков и поэтому сразу понял, что по жилам у него течет какая-то сильнодействующая отрава. Он попытался было перебороть слабость, но все попытки оказались тщетными.

Повернув голову, Лоуренс с тупым удивлением обнаружил, что уже находится не дома, а в своем офисе. Что это, его похитили? Но разве можно похитить человека и упрятать его в здании, принадлежащем ему же?

Будучи уверенным, что он каким-то образом перемещался в пространстве, Моравиа снова повернул голову и почувствовал, что теряет ориентир. Судя по всему, он заболевал. Заложив в рот два пальца, он попытался вызвать рвоту, но даже на это у него не хватило сил. Непонятно, каким образом воздух все еще входил в его легкие и выходил из них.

Он увидел, как что-то бесформенное, подобно огромному скату, плывет по воздуху навстречу ему. «Кто это?» – мелькнула мысль. Волнообразные движения огромных крыльев, машет ими и шевелится, и весь такой жуткий, хвост в колючках – вверх-вниз, вверх-вниз. Тогда Моравиа попытался крикнуть, но что-то забило ему глотку, нет, не глотку, а полость рта – что-то вроде ваты, да в таком количестве, что нельзя ее ни выплюнуть, ни проглотить. Он опять попытался вызвать рвоту, чтобы освободиться от ваты, и снова ничего не смог сделать.

– Ну и что вы ощущаете? – раздался чей-то голос. Чей? Мужской, женский? Определить он не сумел. – Хорошо быть беспомощным?

Моравиа закрыл глаза, стремясь мобилизовать все свои силы, чтобы разорвать внутренние оковы, крепко удерживающие его, но смог лишь ускорить сердцебиение и довести его до такой частоты, что заныли мускулы. Он посмотрел на ужасные бесформенные очертания ската, щурясь и моргая, пытался прочистить глаза.

– А вот и я! Позвольте помочь вам.

Кто-то поднял его и понес, как ребенка, голова Лоуренса уткнулась в колени.

– Хотите знать, кто я такой? А, Моравиа? Тогда я скажу вам то же, что говорю им всем.

«Кому всем?» – изумился про себя Лоуренс.

– Ежедневно по утрам я молю богов просветить меня, ибо просвещенность порождает успех, – продолжал тот же голос. – Некоторые полагают, что боги отвернулись от меня, потому что я нечист и запятнан кровью моих жертв. На это я отвечаю: пусть боги делают то, что могут делать, я не контролирую их мысли или поступки. Но я не прекращу молиться, и в этом я чист.

Моравиа почувствовал, как его щек поочередно коснулось что-то нежное и пушистое, как мимолетное прикосновение бабочки.

– Кто-то в эту же минуту рождается и кто-то умирает.

К его губам прикоснулись чужие губы, мягкие, как масло, и холодные как лед, а вслед за этим что-то крепко, словно тисками, сжало его сердце, сжало с нечеловеческой силой.

Моравиа пронзительно закричал, вернее, хотел громко закричать. Его разум, разреженный, словно облака под напором холодного северного ветра, приказывал ему кричать, но он не мог произнести ни звука. Чувствовалась одна лишь невероятная боль, а теперь еще сдавило и все тело – изнутри, да так нестерпимо, что постепенно начали отмирать одна за другой клетки его измученного организма, затем резко упало кровяное давление, исчез пульс, прекратилось дыхание и, наконец, отключился мозг.