Текст книги "Черный клинок"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

Там, прижимая к двери холодильника, держал за грудки худощавого смазливого мужчину в жилетке и галстуке Сквэйр Ричардс. Его черная кожа казалась светло-синей под ярким светом неоновых ламп.

– Запаздываешь с платежом, Дики! – рычал полицейский. – Гони монету или я попорчу твою смазливую рожу! Что тогда будешь делать? Все твои голубые дружки отвернутся от тебя, придется продавать заведеньице!

– Ладно, ладно! – захныкал в ответ красавчик высоким женским голосом. – Дам я тебе эти чертовы деньги, только не делай мне больно.

Вулф подождал, когда Сквэйр Ричардс отпустит владельца клуба и возьмет из его рук купюры, затем сказал:

– Мистер Сансон, забирайте обратно свои деньги и уходите.

Мужчины обернулись, застыв от неожиданности и испуга. Вулф подошел, взял у Сквэйра Ричардса банкноты и сунул их в руку Сансону.

– Приношу искренние извинения за это недоразумение, – произнес он, вручая владельцу клуба свою визитную карточку. – Обещаю, что впредь этого не повторится. Если возникнут какие-либо проблемы, звоните. Мой прямой номер – на карточке. Звоните в любое время суток.

Сансон, все еще не пришедший в себя, кивнул и сунул деньги и карточку в карман. Затем, неуверенно улыбнувшись Вулфу, достал платок, чтобы утереть пот с лица, и поспешил прочь.

Вулф повернулся к Сквэйру Ричардсу:

– Так чем же это ты тут, черт бы тебя подрал, занимаешься?

Чернокожий детектив молчал, кусая губы.

– Что все это значит? Ты же знаешь, что я не потерплю коррупции среди своих подчиненных.

– Это не коррупция, – проговорил Ричардс отрешенно.

– Да что ты! Уверен, у службы внутренних расследований будет другая точка зрения.

– Вот как ты намерен со мной поступить! Сдать меня этой службе? – возмутился Ричардс. Он как бы обвинял кого-то, и его тон не прошел для Вулфа незамеченным.

– Сквэйр, я попросил бы тебя объясниться.

Ричардс повернулся, подошел к мойке и налил себе стакан воды. Вулф стоял рядом и ждал ответа, такой же терпеливый, как Аманда в отношении него самого. Выпив воду, Ричардс поставил стакан и нервно поглядел в сторону кухни, работники которой при всей своей занятости исподволь наблюдали за ними. Наконец, убедившись, что их никто не слышит, он сказал:

– Мне понадобились деньги.

Детектив замолчал, сочтя, что с Вулфа достаточно и этого объяснения.

– Ну?

Ричардс посмотрел на него.

– Не так уж и много денег, поверь на слово. Это жулье привыкло делиться наваром с санинспекторами, с теми, кто выдает лицензии на спиртное, да с мафией – за ее услуги. Каждый день эти ублюдки от кого-либо откупаются, только чтобы остаться при своем деле. Тебе это самому известно. Я хотел получить самую малость. У этого типа денег столько, что он бы даже и не ощутил потери.

Вулф стоял к нему вплотную.

– Хотел, значит, быть с ним в доле?

– Я же сказал: понадобились деньги!

– Сквэйр, я и в самом деле заложу тебя службе расследований, если не расколешься.

– Мне нужны деньги, чтобы выручить брата. Он попал в кабалу к ростовщику, который дерет ломовые проценты, – ответил Ричардс, повышая голос. – Понятно, босс? А теперь отвали от меня.

Он толкнул Вулфа к двери, к которой недавно прижимал Дика Сансона, и поспешил прочь. Вулф догнал его и развернул лицом к себе.

– Ты неплохо работаешь, Сквэйр, но пока что еще не понял, что можно делать, а чего нельзя. У тебя есть власть, но ты не имеешь права использовать ее как бог на душу положит.

– Я все объяснил.

– Этого недостаточно, – сказал Вулф. – Не может быть оправдания преступлению, а ведь именно его ты только что и совершил.

– Так значит, все-таки сдашь меня? Поделом мне за то, что поверил белопузому. Ты такой же, как все: настроился против меня с самого начала... Как я теперь помогу брату? Они же ему ноги переломают!

Вулф ощутил на себе взгляды работников кухни и понял, что необходимо разрядить обстановку.

– Мы поговорим об этом прямо с утра в офисе.

– Хрен тебе! – выкрикнул Ричардс, посылая правый кулак в ухо Вулфа.

Вулф присел и резко повернулся, используя прием ирими, чтобы продернуть Ричардса еще дальше в том направлении, куда по инерции тянул его сделанный им выпад. Он заставил детектива перевернуться и плюхнуться на пол, затем прижал ему горло коленом.

Глядя сверху вниз на потемневшее от ярости и унижения лицо Сквэйра и сознавая, какой спектакль они разыграли для всех присутствующих, Вулф вновь ощутил прилив ненависти к окружающей действительности. Мерзкий дух коррупции был настолько силен, что отравил даже этого по сути своей честного полицейского.

Вулф отпустил Ричардса.

– Встань, Сквэйр, и топай домой, – сказал он.

* * *

Хана умела быть неподвижной, как голубая цапля. А цапля эта – птица особенная: она ведет уединенный образ жизни и тихо охотится за добычей, которую протыкает своим длинным изогнутым клювом с зазубринами. Когда цапля поднимается в воздух, она летит, величественно откинув голову назад, к себе на плечи, а не вытягивает ее вперед подобно своим отдаленным родичам – ибисам и журавлям.

Юджи считал, что голубая цапля – самая прекрасная из этого вида птиц. В моменты, когда солнце всходит и заходит, она полностью сливается с небом. Окраска ее оперения безупречно повторяет цвет небосвода, и поэтому, взлетая с воды, она как бы растворяется в воздухе.

Дом Ханы находился в пригороде Токио. Всего лишь шесть миль отделяли его от центра города, но казалось, что целый миллион. Именно здесь единоутробная сестра Юджи предпочитала проводить все свое время. Рожденная от второго брака матери, она была моложе Юджи на тринадцать лет.

Ее дом, кирпичный, с облицовкой, изнутри был отделан черным мрамором и черно-белыми керамическими плитками. Это довольно непритязательное оформление служило в свою очередь прекрасным фоном для ее коллекции май оги – богато разукрашенных и расшитых узорами матерчатых вееров, используемых актерами в спектаклях. Поскольку май оги зачастую были единственно дозволенными на сцене предметами, они использовались для обозначения самурайского меча, соснового леса, осенней луны, лестницы, ведущей на чердак, бушующего моря в даже просто-напросто чайной ложки. Но сами эти веера отличались сложной конструкцией, а их замысловатая символика резко контрастировала с прямоугольными плоскостями дома Ханы.

– Хана, – обратился Юджи к сестре, беря ее за руку. – Мне так хорошо, когда я вижу тебя.

За хрупкой внешностью Ханы скрывался характер, совершенно не похожий на характер матери. Минако производила впечатление беззащитной женщины, к чему так стремились многие ее сверстницы. И Юджи был потрясен, обнаружив, что Хана вполне может обходиться без посторонней помощи.

Обрадованная приходом брата, она провожала его своими блестящими глазами, куда бы он ни пошел. В ее глазах отражались чувства, подобно тому, как в амфитеатре слышатся все звуки вместе со всеми их оттенками.

– Когда я с тобой, мне кажется, что все мои заботы улетают прочь, – произнес Юджи.

Хана вызывала у него ассоциации с неким огромным психологическим двигателем. Временами он был уверен, что может слышать биение ее сердца, кипение ее крови и способен разговаривать с ними так, словно они обладали собственными голосами. Бывали и другие моменты, когда она становилась пассивной и непроницаемой для него, словно каменная стена.

В шесть лет Хана перенесла редкое воспаление мозга, которое с таким трудом поддавалось лечению, что врачи назвали болезнь ее именем. С тех пор они так и не пришли к единому мнению относительно последствий этого воспаления. Одни говорили, что болезнь сказалась лишь на речевом центре Ханы, другие утверждали, что пострадала ее память и еще какие-то, непонятные для непосвященных, функции головного мозга. Среди врачей не было согласия даже относительно того, нарушены ли эти функции, или же они видоизменились каким-то никому не ведомым образом. Так или иначе, но Хана заговорила лишь в двенадцать лет.

В течение ряда лет ее проверяли с помощью множества сложных тестов, и все без толку. В конце концов Минако это надоело. Она увезла дочь подальше от ультрасовременных медицинских центров, ставших для девочки чуть ли не постоянным местом жительства, и поселила здесь, в этом убежище.

Хана унаследовала изящную красоту своей матери – ее кожу, напоминающую фарфор, дивный овал лица, красиво очерченный чувственный рот. Но к этому она добавила силу воли, завидную способность к изучению языков и искусств и еще более глубокий, чем у матери, отпечаток таинственности. Отца давно не было с ними, поскольку Минако выставила его за дверь, как только поняла, что он женился на ней из-за ее богатства. С дочерью он либо не хотел видеться, либо ему не позволяла это делать Минако, которая, как заметил Юджи, ревностно защищала девочку от всего, что могло бы ее расстроить.

По правде говоря, Юджи был первым, кто наконец понял Хану. Минако тоже пыталась понять свою дочь, но после стольких лет, в течение которых она постоянно сравнивала ее развитие с развитием других детей, она привыкла видеть в Хане прежде всего инвалида. А Юджи просто казалось, что сестра не такая, как все, и поэтому, помимо любви, она вызывала в нем любопытство. Со своей стороны. Хана замечала его интерес к себе (в этом он был абсолютно уверен) и отвечала ему взаимностью. Они были как бы полюсами одной батарейки.

Юджи знал, что обязан любить ее по долгу брата, но она ему и без того нравилась. Хана отличалась остроумием и часто смешила его, но он редко видел, чтобы смеялась она. Хана поражала всех своей проницательностью. В конце концов это ее качество стало невыносимым для окружающих. Частые депрессии сестры, внезапные и глубокие, беспокоили Юджи прежде всего потому, что он не понимал их причины. В его душу часто закрадывался страх, что они являются результатом воспаления мозга и непонятных изменений, происшедших в нем.

Общение с Ханой нередко вызывало в памяти Юджи строки из стихотворения его любимого поэта Тэнигучи Бусона:

... Утренняя дымка.

Как на изображении мечты,

Люди идут своими путями.

От нее он уходил всякий раз с пониманием того, что мир представляет собой нечто большее, чем это ему пытались втолковать в школе, и что, помимо известных, существуют и другие всеобщие контакты, о которых наука даже не догадывается. Юджи затруднялся сказать, что является правильным путем «сквозь дымку», что отражением реального мира, а что – всего лишь миражем.

– Что тебя гложет? – спросила как-то Хана.

Освободившись от ощущения мира и глубины, излучаемых ее необыкновенной аурой, Юджи вздохнул.

– Оракул.

За окном жилой комнаты виднелись заросли зеленого бамбука – мосо, – посаженного Ханой в каменном дворике, стены которого отражали свет в бесчисленном множестве сочетаний. Одни из стволов бамбука росли вертикально, другие – наклонно. Они постоянно образовывали некий сложный узор. Временами этот дворик (площадью всего двенадцать квадратных футов) казался огромным. Юджи любил смотреть в окно: это располагало к размышлению.

– Я начинаю жалеть, что мы вообще затеяли это дело, – пояснил он.

– Кто, собственно, сообщил тебе о смерти Моравиа? – спросила Хана, внимательно наблюдая за ним.

Юджи пожал плечами.

– Какая разница? Я знаю, что ответственность лежит на Оракуле, а остальное не суть важно. Я никогда не думал, что смогу создать нечто такое, что может стать причиной смерти человека.

– Юджи-сан, ты говоришь так, будто Оракул убил Моравиа.

– А разве не так?

– О нет! Нет же!

И она, видя, как он расстроен, приблизилась к нему и взяла его за руку.

– Сядь сюда, – сказала она, усаживая брата рядом с собой. – Случай с Моравиа был испытанием. Мы все поверили в твое детище, но подобные ошибки доказывают лишь то, что Оракул тоже может ошибаться.

Юджи хмыкнул.

– Ты не должен сдаваться из-за одной неудачи, – продолжала Хана. – Оракул необходим. Понимаешь, я верю, что во Вселенной еще много такого, о чем мы и не подозреваем. Иногда мое тело кажется мне клеткой, в которой я вынуждена пребывать, как зверь в зоопарке. Как будто плоть и кровь, из которых оно состоит, делают меня низшим существом.

Хана замолчала, но в этой тишине движение ее мысли не прекратилось. Юджи умел различать признаки этого, как тень, движущуюся по стене. Какие метаморфозы происходили в ней? Его мучили вопросы: кто она? какие превращения претерпевает? как влияет на Оракул ее психическое присутствие?

Он хотел было спросить. Для этого ему надо было преодолеть и свое смущение, поскольку он обвинял себя, что лезет ей в душу, и свой страх – в равной мере перед ее ответом и ее молчанием. Но тут она совершенно изменившимся тоном произнесла одно слово: «Смерть».

Это слово отдалось во всех закоулках его души, и он содрогнулся. Он знал, что она воспринимает «волны». Она не желала называть их видениями, ибо, по ее словам, они были вовсе не зрительные, а, скорее, возникали в ней самой, в ее организме.

Они, казалось, исходили не из какого-то внешнего источника, а откуда-то из глубин ее существа, из некоего пространства, образованного или, по крайней мере, затронутого воспалением. Когда-то давным-давно она сказала ему: «Внутри меня есть бесконечный провал. Из него и появляются образы. Это не видения, нет! Я ничего не вижу. Но я знаю, что они есть, и мне понятен их смысл, как если бы я во сне обучилась какому-то древнему языку».

– Хана! О чем ты говоришь? – спросил он. – Какая смерть?

Ее обычно ясные глаза в этот момент были тусклыми, как пыль, и он понял, что она его не видит.

– Ты и Наохару Нишицу схватились в смертельной схватке, а над вашими головами нависла огромная черная птица, – ответила она.

– Смерть, какая? Которая пишется с большой буквы? – переспросил он, пробуя рассмеяться, но чувствуя, что смех застревает у него в горле. – Что-то вроде сцены из фильма Ингмара Бергмана?

– Нет-нет! Ты не понял. Не так...

Хана неожиданно схватила его еще крепче. Ее глаза вновь прояснились и теперь смотрели на него, а губы дрожали.

– Там кто-то еще. Кто-то неизвестный. Тот, кто убьет вас обоих.

* * *

Сидя в тиши квартиры Лоуренса Моравиа, Вулф размышлял о потайной комнате за гардеробом и ее странном интерьере. После стычки со Сквэйром в «Ла Ментире» наигранное веселье, царившее на презентации, уже не привлекало его. Он разыскал Аманду и, извинившись, сообщил, что хочет уйти. Стиви предложила отвезти Аманду домой на своей машине, и та, заметив выражение лица Вулфа, не стала возражать, а лишь крепко поцеловала его в губы, прежде чем сестра увлекла ее за собой.

Вулф, сидя на полукруглой кушетке Моравиа, припомнил слова Маун: «У Лэрри есть что скрывать. И достаточно иного, я не шучу». Вспомнил он и об «Империи страсти», и о встрече Чики с Моравиа неделю назад, и о ее контакте с Сумой прошлой осенью, и о том, что Моравиа был убит вчера. Он вспомнил обо всем, во что посвятил его Шипли, а также о том, что он все еще не может пробиться сквозь ауру Сумы, как и через ауру Чики, о том, что все еще не вышел на убийцу. Возникали вопросы. Является ли Чика членом общества Черного клинка? Или более конкретно: является ли она наемным убийцей «Тошин Куро Косай»?

В нем крепла уверенность, что, куда ни кинь, все сходится на ней. Вопреки воле, он опять ощутил томление в паху. Перед его глазами вспыхнул ее образ, дергающийся в экстазе. Он вспомнил исходящий от нее запах. И тут его вдруг осенило – именно этот запах он учуял в потайном помещении в квартире Моравиа. Ясно: Чика там бывала. Даже в маленьких комнатках без окон запахи так долго не держатся, а это говорит о том, что Чика была в этой квартире за несколько часов до его прихода. Зачем? И еще, что не менее важно, как она сумела туда проникнуть? Его группа по расследованию убийств опечатала квартиру сразу же после того, как на место преступления вызвали полицию.

К трем часам ночи снегопад сменился холодным и частым дождем со снегом, отчего тротуары и канализационные решетки, над которыми клубился пар, покрылись предательски скользкой пленкой. У Вулфа работы накопилось по горло. Ему захотелось опять увидеть лицо Аманды, ощутить ее тело и согреть об него свою плоть. За эти полтора дня он так застыл, что, казалось, уже никогда не отогреется.

Покинув квартиру Моравиа, Вулф на полицейской машине без опознавательных знаков отправился к Аманде. Ее жилище располагалось в Морнингсайд-Хайтс. В этом районе проживали в основном выходцы с Карибских островов и из Африки. В местном парке они понастроили себе лачуг, дорожки поизгадили кровавыми отбросами, остававшимися после их примитивных магических обрядов. Аманда вынуждена была мириться с этим опасным соседством по общей для всех ньюйоркцев причине – нехватке средств. Она просто не могла снимать жилье в более приличных кварталах города. Кроме того, ей нравилась эта просторная квартира с двумя спальнями и полная безопасность благодаря установленному Вулфом полицейскому суперзапору на входной двери и стальным решеткам с висячими замками на окнах. Слушая ее, Вулф каждый раз удивлялся, как она умеет использовать свой педагогический талант и находить объяснение буквально всему.

Мокрый снег, подсвеченный неоновыми огнями ночного Манхэттена, лупил по стеклу машины, как вырвавшийся на свободу маньяк. От стеклоочистителей толку было мало. Вулф набрал телефонный номер Аманды, гадая, вернулась она с презентации или еще нет. У нее в этот день занятий не предвиделось, поэтому вряд ли она отдыхает.

– Это я, – сказал он, услышав ее голос. – Еду к тебе.

– В квартире беспорядок, – ответила Аманда. – Давай куда-нибудь в другое место.

– Может быть, ко мне?

– Куда угодно, только не ко мне.

Через пятнадцать минут Вулф подкатил к ее дому, немного задержавшись из-за усилившегося снегопада. Он заприметил три или четыре фигуры, которые устроились под прогнувшимся навесом, прикрывшись от холода и сырости обрывками картона. Все они, насколько он мог разглядеть, спали. Мокрый снег барабанил по машине, дробью отдаваясь в ушах.

Вскоре он заметил быстро идущую через вестибюль фигуру. Аманда, закутанная в длинный плащ, выпорхнула наружу, перешагивая через бродяг. Она сделала небольшой прыжок, чтобы не попасть в водяной поток, несущийся к сточной канаве.

В этот момент в мозгу у Вулфа как бы прозвенел звонок – сигнал, что что-то не так. От нехорошего предчувствия шевельнулись волосы на голове. Похожа ли эта походка на походку Аманды? Она действительно показалась Вулфу знакомой, но чьей именно? Он вгляделся в лицо женщины, однако резкие тени, образующиеся при освещении лампами дневного света, делали ее черты плохо различимыми.

Вулф протер глаза. «Совсем заработался, – подумал он, – вот и мерещится». Он потянулся к дверце, чтобы открыть ее для Аманды. И вдруг прямо перед собой неожиданно увидел лицо прекрасной японки, художницы Чики.

С презрительным взглядом и как-то лениво Чика подняла правую руку. В ней он увидел тот самый вороненый пистолет, которым она на глазах Вулфа отпугнула двух подонков. Ее красные губы, при искусственном освещении казавшиеся черными, раскрылись, и она что-то сказала, но из-за закрытого окна и шума снегопада он не расслышал, что именно. Затем из дула пистолета вырвалась вспышка, и шум выстрела прозвучал в машине, как удар грома.

– Нет! – воскликнул Вулф в момент, когда осколки стекла разлетелись внутри машины. Он почувствовал удар, впечатавший его в дверцу машины. Во рту появился привкус железа и крови. А затем настал черед боли...

Пробуждение было резким. Вулф рывком сел и огляделся кругом, в первый момент ничего не соображая. Он находился в своей спальне. Сердце бешено колотилось в груди, и он все еще чувствовал боль – приснившуюся боль – там, где пуля вошла в тело. Глупо, но он все же потер это место, чтобы убедиться, что цел и невредим.

Вулф включил верхний свет и, отодвинув штору, уставился на дождь, тарабанящий по стеклу. Дождь казался застывшим во времени, и Вулф ощутил какое-то родство с ним, сам находясь где-то между своими отцом и дедом. А рядом, как связующее звено, постоянно присутствовала мать.

Он мог вызывать в памяти лицо матери так же четко, как если бы она находилась рядом с ним: ее выразительные черные глаза, прикрытые характерными плотными складками верхних век; ее выступающие скулы; крупные, почти дикарские, красиво очерченные нос и челюсть; широкий рот; густые, темные, с проседью, достающие до талии волосы, которые она украшала изготовленными для нее Белым Луком крошечными бисеринками из бирюзы и ляпис-лазури. Каждая черта ее лица, которую он вспоминал, усиливала ощущение ее присутствия.

Мать была своего рода предсказательницей, известной в племени как собирательница сновидений, и многие из тех, кто испытывал печаль, страх или психическое расстройство, приходили к ней за помощью и советом.

И все же ее сила заключалась, как считал Вулф, в пассивности, поскольку она никоим образом не вмешивалась в отношения между близкими родственниками, оставляя все на волю судьбы.

Он опять прилег и закрыл глаза. Снова начал сниться сон. В этом сне он проснулся, встал и прошел через комнату к просторному гардеробу. Отодвинув висевшую там одежду, за которой хранился лук, он взял его. Лук был изготовлен из рогов карибу и ранее принадлежал его деду.

Этот лук дед сделал еще тогда, когда был совсем молодым, не старше четырнадцати или пятнадцати лет. Сделал он его с трудом. Большинство луков индейцев изготавливались из крепких пород дерева, из сухожилий животных и клеящего вещества, которое индейцы называли асфальтом. Такие деревянные луки были сравнительно просты в изготовлении и надежны. Однако настоящая сила заключалась лишь в луках, сделанных из рогов карибу, и поэтому индейцы ценили их больше всего.

Сжимая во сне такой лук, глядя, как хорошо он гнется, ощущая его прочность и чистую упругую силу, Вулф слышал, как песня его жизни с дедом стремится к нему, подобно нарастающему пению хора...

Он открыл глаза и взглянул на часы. Стрелка только что перевалила за полночь. Дождь сменился мокрым снегом, бешено стучащим по старым стеклянным рамам потолка. Тусклый голубоватый свет просачивался сквозь них, словно губительная радиация из какого-то отработавшего уже свое закрытого предприятия.

Он взялся руками за голову. Пульс все еще не вошел в норму. «Боже мой», – простонал он. Вслед за этим нахлынули мысли об Аманде, возникло беспокойство, все ли с ней в порядке. «А почему бы и нет», – успокаивал он себя. И все же безотчетный страх усиливался, подогретый, вероятно, первым сном.

Он наскоро оделся и поспешно вышел. Лишь за рулем машины, уже по дороге к Аманде, ему вдруг пришло в голову, что следовало бы позвонить ей из дому. Его мысли путались, словно он все еще не проснулся.

Потоки воды стремительно разбегались по стеклу. Казалось, все светофоры сговорились против него, и тогда он решил не обращать на них внимания. Ему пришлось съехать с Амстердам-авеню, поскольку с 73-й по 79-ю улицу вся она представляла собой одну зияющую яму. Здесь на прошлой неделе провалились в туннель метро дорожное покрытие, ржавые трубы водоснабжения и канализации и огромные кабели электропроводов. Это, по утверждению городской коммунальной службы, произошло из-за постоянной вибрации от движения транспорта, интенсивности которого отцы города семьдесят лет назад не могли предвидеть. По краю ограждения разрушенной зоны кто-то вывел краской из баллончика слова: «Смерть богатым сволочам!».

На Бродвее под навесами темных магазинов суетились кучки бодрствующих сенегальцев, у которых ни отвратительная погода, ни позднее время еще не отбили желания продать торопливым пешеходам, сгорбившимся от холода и мокрого снега, хоть что-то из своих дешевых поделок.

Вулф набрал номер Аманды.

– Это я, – сказал он, когда она ответила. – У тебя все в порядке?

– Конечно, – откликнулась она. – А в чем дело?

Из-за помех на линии невозможно было понять, разбудил ли он ее и в каком она настроении.

– Я еду к тебе.

– Господи! Я только что вернулась домой, и у меня полный беспорядок. Может быть, поедем в другое место?

У Вулфа пересохло во рту. В горле встал комок. Его сон, похоже, повторялся.

– Как... – начал он было говорить и остановился, услышав какие-то посторонние звуки.

Вслед за этим связь прервалась, и в трубке раздался треск.

– Что ты сказала? – крикнул он. – Аманда!

Он сжимал трубку так сильно, что свело пальцы. Один раз ему почудился чей-то смех на другом конце.

– Аманда!

В ответ ни звука. Вулф нажал рычаг, а вслед за ним кнопку повторного набора номера. Телефон Аманды оказался занят. Боже, что же это он услышал перед тем, как связь нарушилась? Сон, увиденный вскоре после общения с Шипли, довел его до болезненной подозрительности. Вулф никак не мог сообразить, слышал он голос Аманды или же голос кого-то другого. Из-за помех твердой уверенности не было. Он вспомнил предостережение Шипли: «Подумай как следует. Еще один твой шаг в этом расследовании, и они уже не позволят тебе выйти из игры. Они поступят с тобой так же, как с Моравиа». Господи!

Вулф дал полный газ, и машина рванулась. Он крепко держал руль, лавируя между другими машинами. Мокрый снег летел навстречу с какой-то, казалось, целенаправленной злобной яростью. Поставив «дворники» на максимальный режим работы, он вывел машину, слегка пригнувшись и вглядываясь вперед сквозь запотевшее стекло.

Взвизгнув тормозами, он резко остановил машину перед домом Аманды и быстро выскочил из нее. Угодив ногами в водосток, он оказался по щиколотку в ледяной воде. В подъезде сидела молодая женщина с близнецами, которых она прижала к себе, чтобы уберечь от сырости и холода. Дети спали, а женщина не спала. Равнодушными старческими глазами она наблюдала за Вулфом, видя, как он ворвался в дом, отпер замок на внутренней двери и бегом помчался через полутемный вестибюль.

Квартира Аманды находилась на четвертом этаже. Как и в большинстве старинных домов, лифт здесь был изношенный и тихоходный, поэтому Вулф устремился вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступени. Ему казалось, что он теряет чувство реальности. Мчась наверх, он снова и снова вспоминал приснившиеся ему кровь и боль. Эти образы становились все более живыми, пока наконец не приобрели сходство с киномонтажом или произведением искусства, затмевая то, что в данный момент видели его глаза. Он ощутил боль и неосознанно начал потирать то место, в которое во сие попала пуля, а затем вынул револьвер.

Дверь в квартиру Аманды была слегка приоткрытой. По спине Вулфа пробежал холодок. Держа оружие наготове, он осторожно толкнул ее кончиками пальцев, а когда она распахнулась, совершил профессиональный нырок в длинный коридор. Прижавшись спиной к одной из голых оштукатуренных стен, он огляделся и увидел, что суперзапор стоит прислоненный к стене рядом с входной дверью.

– Аманда!

– Вулф? Я оставила дверь открытой для тебя. Я почти собралась.

Вулф выпрямился. С него лил пот. «Возьми себя в руки, – приказал он себе, – это же не сон».

– Где ты? Почему ты бросила трубку? – спросил он, пряча револьвер в кобуру.

– Нас разъединили. Это все эти чертовы автомобильные телефоны. Я тебя почти не понимала. А ты слышал, как я сказала «до свидания»?

– Нет.

В коридоре было темно, но в гостиной горел свет, поэтому казалось, что там теплей. Аманда не поинтересовалась, почему он не позвонил ей снизу.

С молниеносной быстротой Вулф пересек гостиную, перепрыгнув на ходу через кушетку, распахнул дверь в спальню и невольно издал крик, в котором смешались боль, шок и ярость.

Все стены и пол спальни были забрызганы кровью. Она образовала целую лужу на постели, где, раскинув руки, лежала обнаженная Аманда и смотрела невидящими глазами в потолок. Поперек горла у нее проходила темно-красная полоса, из которой все еще пузырилась кровь.

Вулф приложил одну руку к ее сердцу, два пальца другой – к сонной артерии. Все бесполезно из-за слишком большой потери крови. Но ведь это Аманда, а не очередная незнакомая ему жертва, не очередное новое дело для расследования.

– Нас разъединили. Это все эти чертовы автомобильные телефоны. Я тебя почти не понимала. А ты слышал, как я сказала «до свидания»?

Услышав ее голос, Вулф подпрыгнул на месте и невольно взглянул на неподвижное мертвое лицо. Тогда-то они заметил магнитофон, аккуратно подложенный под простыню рядом с головой Аманды. В него просочилась кровь.

– Нас разъединили. Это все эти чертовы автомобильные телефоны. Я тебя почти не понимала. А ты слышал, как я сказала «до свидания»?

Выругавшись, Вулф протянул руку и выключил диктофон. Подняв глаза, он увидел, что окно открыто: отпертые стальные решетки как бы нехотя поворачивались от ветра то взад, то вперед. За окном виднелась пожарная лестница. Мокрый снег падал на подоконник, но воды на полу было совсем немного. Это означало, что окно открыли буквально за несколько минут до его появления.

Вулф с кольтом в руке перепрыгнул через постель и выбрался наружу, к пожарной лестнице. Порыв ветра с мокрым снегом чуть не сбил его с ног. Повинуясь первобытному инстинкту, он вгляделся вниз, но не заметил никакого движения ни на нижних ступеньках лестницы, ни на улице. Прикрыв глаза от снега рукой, он посмотрел вверх, и ему почудились какие-то движения, какая-то тень. Вулф бросился туда, перемахивая сразу через две перекладины.

Продвигаясь все выше и выше и глядя вверх, он увидел, что тень плавно переместилась с лестницы на крышу здания. Кто это? Сума или Чика? Времени на размышления не оставалось. Бледный труп Аманды, ее кровь, разбрызганная по всей спальне, были для него словно острый нож. Но горе переходило в ярость, подпитываемую чувством обиды за то, что он при всей своей сноровке, опыте и обостренных инстинктах так и не сумел защитить ее.

Преодолев ограждение, он очутился на покрытой гладким битумом крыше. Здесь виднелись водонапорная башня, угловатый выступ верхней части шахты лифта, различные отверстия систем отопления и вентиляции, воздухозаборники, застекленный прямоугольник для верхнего света, как в его квартире, вспомогательная электрораспределительная будка и снабженный замком и сигнализацией вход непосредственно в само здание. Вулф не ощутил никакой ауры, но знал, что где-то в этих рукотворных джунглях прячется убийца Аманды.

Мокрый снег продолжал хлестать с такой яростью, что становилось трудно дышать. Крадучись, он двинулся вперед, но, затем остановился, передумал и вернулся обратно к ограждению, чтобы приступить в методичному осмотру всего периметра крыши. Это диктовалось двумя соображениями. Во-первых, он хотел попытаться застать врасплох убийцу, который будет ожидать его появления со стороны пожарной лестницы, по которой поднялись они оба. А во-вторых, это должно было дать ему полное представление о том, что и где здесь расположено. По обнаружении убийцы весьма важно будет знать, где находятся возможные пути отступления и как их перекрыть.