Текст книги "Полный цикл жизни (СИ)"

Автор книги: Эрик Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Интимность и генеративность очевидным образом тесно связаны, однако интимность должна первой найти форму аффилированной ритуализации, которая закрепляла бы способ внутригруппового существования, часто охватывающий экстремально специфические формы поведения и речевой коммуникации. Потому что интимность призвана сохранять трудноуловимую, но при этом всепронизывающую энергию психосоциальной эволюции, энергию общественного и индивидуального образа действий, который придает и одновременно требует уверенности в коллективных паттернах жизни, гарантирует сохранение некоторой индивидуальной идентичности даже при совместной интимности, а также вплетает в образ жизни солидарность и общую приверженность тому или иному способу производства. Таковы, по крайней мере, высокие цели, к которым устремлено развитие на этой стадии. Но затем наступает этап, когда личности с очень разным жизненным опытом должны сплавить в единую массу свои способы проживания и создать новую среду для самих себя и своего потомства: среду, отражающую (постепенную или радикальную) перемену в устоях и сдвиг в доминантных паттернах идентичности, произошедший в результате исторических изменений.

Элитизм – ритуальность, представляющая собой скорее непродуктивную карикатуру на ритуализацию ранней взрослости. Он культивирует образование всякого рода групп и кланов, вызванное скорее снобизмом, чем полноценным стилем жизни.

Подростковый возраст и школьный возраст

Вернемся еще на пару шагов назад: надежность обязательств, которые принимает на себя человек на первом этапе взрослости, в значительной степени зависит от результата подростковой борьбы за идентичность. С эпигенетической точки зрения, безусловно, никто не может «знать» точно, кем он или она «является», до того как будут встречены и проверены потенциальные партнеры по работе и любви. Тем не менее базовые паттерны идентичности уже могут появиться из (1) избирательного подкрепления и отвержения индивидуальных идентификаций детства и (2) способа, которым социальный процесс, внутри которого живет человек, признˆает его как личность, которая должна была стать такой, какой она стала, и которой в этом ее качестве можно доверять. В свою очередь сообщество ощущает, что индивидуум его признает и хочет быть признаным этим сообществом. Однако по той же причине общество может признать, что категорически отвергнуто индивидуумом, который, вероятно, не озабочен тем, чтобы быть принимаемым, и в этом случае общество, не вникнув, приговаривает тех многих, чьи злополучные попытки поиска общности (например, через членство в банде) оно не может понять или принять.

Антитезой идентичности является смешение ролей, очевидно нормативный и необходимый опыт, который тем не менее может сформировать базовое нарушение, усиливающее патологическую регрессию или усиливаемое ею.

Каким образом психосоциальная концепция идентичности связана с базовой концепцией индивидуальной психологии, концепцией «я»? Как уже говорилось, всепронизывающее чувство идентичности постепенно гармонизирует множество меняющихся образов «я», формировавшихся в детстве (которые в подростковый период могли возродиться), и ролевые возможности, открывающиеся перед молодыми людьми, с помощью которых можно выбрать и принять на себя обязательства. С другой стороны, устойчивое осознание собственного «я» невозможно без постоянного ощущения сознательного «я», которое является сверхъестественным центром существования – экзистенциальной идентичности, которая (о чем мы говорили, обсуждая стадию старости) у «последней черты» должна выходить за рамки психосоциального. Таким образом, подростковый возраст заключает в себе чуткое, хотя и короткое чувство существования, а иногда также страстного интереса к различным идеологическим ценностям – религиозным, политическим, интеллектуальным, – иногда в том числе к идеологии приспособления к современным паттернам реализации и успеха. В этом случае потрясения, характеризующие подростковый период в другие времена, странным образом отсутствуют, и тогда подростковый период становится гаванью для экзистенциальной озабоченности, которая «приличествует» старости.

Специфическая сила, возникающая в подростково-юношеский период – а именно верность, – теснейшим образом связана с младенческим доверием и зрелой верой. Она передает потребность в руководстве, роли, переходящей от родительских персон к наставникам и лидерам, и поэтому легко соглашается с идеологическим посредничеством – будь то идеология, замаскированная в «образе жизни» или агрессивно-явная. Антитеза верности – отказ от роли: активное и селективное стремление, отделяющее роли и ценности, которые представляются эффективными для формирования идентичности, от тех, которым необходимо сопротивляться и с которыми нужно бороться как с чуждыми своему «я». Отрицание роли может принимать формы неуверенности в себе, выраженной в некоторой заторможенности и слабости отношения к любому потенциалу идентичности, или же форму систематического неповиновения. Это последнее есть искаженное предпочтение негативной идентичности (всегда присутствующей одновременно с положительной); это комбинация социально неприемлемых и тем не менее с упорством демонстрируемых элементов идентичности. Если социальной среде не удастся предложить индивидууму убедительные альтернативы, это может привести к его внезапной и даже пограничной регрессии, к конфликтам раннего переживания чувства «я», к отчаянной попытке «родиться вновь».

Давайте еще раз вспомним, что формирование идентичности невозможно без некоторого ролевого отвержения, особенно тогда, когда доступные роли угрожают синтезу потенциальной идентичности молодого человека. Отвержение роли в этом случае помогает определить границы идентичности и порождает по меньшей мере эксперименты с преданностью, которая затем может быть подтверждена и трансформирована в длительные привязанности через ритуализацию или ритуалы. Отказ от какой-либо роли также важен для социетальных процессов, поскольку непрерывная реадаптация к меняющимся обстоятельствам не может осуществляться без помощи преданных повстанцев, которые отказываются «приспосабливаться» к «условиям» и культивируют протест для обновления целостности ритуализации, без которой психосоциальная эволюция была бы обречена.

В целом процесс формирования идентичности предстает как развивающаяся конструкция – конфигурация, которая постепенно интегрирует конституциональные характеристики, идиосинкратические либидинальные потребности, предпочитаемые способности, значимые идентификации, эффективные способы защиты, успешные сублимации и сообразные роли. Все это, однако, может родиться лишь в результате взаимной адаптации индивидуальных потенциальностей, технологических представлений, религиозной или политической идеологии. Спонтанные ритуализации на этой стадии могут удивить, сбить с толку, усугубляющимися в сложности первых попыток подростков ритуализировать свое взаимодействие со сверстниками и создать маленькие коллективные ритуалы. Вместе с тем они делают возможным участие подростков в публичных мероприятиях – на спортивных площадках, в выступлениях на концертах, на политической или религиозной арене. Во всем этом можно видеть поиск молодыми людьми идеологического подтверждения, и именно здесь смешиваются спонтанные обряды и формальные ритуалы. Такой поиск, однако, может привести и к фанатичному участию в воинствующей обрядовости, характерной для тоталитаризма, то есть тотализации образа мира до такого иллюзорного состояния, что в нем отсутствует энергия самообновления, но присутствует разрушающий фанатизм.

Как мы неоднократно показали, юношеский возраст и длительный период учебы в старших классах школы и колледже могут рассматриваться как психосоциальный мораторий: период сексуального и когнитивного созревания и вместе с тем санкционированной отсрочки принятия на себя обязательств. Это дает молодым людям относительную свободу для ролевых экспериментов, в том числе и сексуальных, одинаково важных для адаптационного самообновления общества. В свою очередь ранний школьный возраст является психосексуальным мораторием, поскольку его начало совпадает с тем, что в психоанализе называется «латентным» периодом, отмеченным некоторой спячкой инфантильной сексуальности и отложенной половой зрелостью. Таким образом, будущий партнер и родитель должен сначала пройти школьное обучение, что бы оно ни подразумевало в его сообществе, научиться элементарным, техническим и общественным навыкам трудовых условий. Этому периоду мы приписываем психосоциальный кризис предприимчивость / чувство неполноценности, первое из которых – базовая характеристика компетентной деятельности, адаптированной как к законам инструментального мира, так и к правилам сотрудничества в планируемых и назначенных процессах. И снова мы можем сказать, что ребенок на этой стадии учится любить учиться и играть – и учится лучше всего тем техникам, которые соответствуют этосу производственнх отношений. Определенная иерархия рабочих ролей уже вошла в игровое и ученическое воображение ребенка вместе с идеальными примерами, реальными или мифическими, которые теперь воплощаются в реальных людей – взрослых наставников и героев легенд, истории, книг.

Антитезой чувства предприимчивости мы обозначили чувство неполноценности, также по природе своей дистоническое чувство, которое помогает как сосредоточиться на достижении наилучшего результата, так и (временно) парализовать неумелого работника. Как основная патология этого возраста, однако, чувство неполноценности включает в себя гораздо более фатальный конфликт. Оно может заставить ребенка вступить в бесконечное соревнование или вызвать регрессию – что может означать лишь возобновление инфантильно-генитального эдипального конфликта, а значит, одержимость фантазиями с участием конфликтующих персонажей в противовес реальному взаимодействию с теми, кто рядом и способен протянуть руку помощи. Элементарной силой этой стадии является компетентность, которая у растущей личности должна постепенно интегрировать все методы проверки и овладения фактичностью, и общая актуальность, разделяемая с теми, с кем осуществляется сотрудничество в рамках данных производственных отношений.

Сейчас мы попытались указать на причинную зависимость инстинктивных сил и организменных модусов в контексте последовательности психосоциальных стадий и возрастных периодов. Мы описали лишь некоторые принципы развития, междисциплинарное признание которых казалось необходимым в то время, когда они были сформулированы. Мы не можем настаивать на точном количестве стадий или на точности употребленных терминов. Безусловно, чтобы наша схема получила подтверждение, необходимо привлечь к анализу ряд других дисциплин, что невозможно сделать на этих страницах.

С точки зрения психологии рост сознания обладает подтверждающей силой, поскольку с каждой стадией оно расширяет и совершенствует свою способность к четкому и содержательному взаимодействию с реальным миром. Это тот самый необходимый «эго-аппарат», который имел в виду Хартманн (1939). Таким образом, было бы полезно отследить связь «сенсорно-моторных» аспектов интеллекта (в понимании Пиаже) и младенческого доверия; «интуитивно-символических» аспектов, игры и инициативности; «конкретно-функциональной» деятельности и чувства предприимчивости; и, наконец, «формальных операций» и «логических манипуляций» для развития идентичности (Greenspan, 1979). Пиаже, который терпеливо выслушивал то, что изложено на наших ранних междисциплинарных дискуссиях, позднее признавал, что он по меньшей мере не увидел никакого противоречия между предложенными нами стадиями и своими выводами. «Пиаже, – пишет Гринспен, – вполне симпатизирует тому, как Эриксон распространяет теорию Фрейда на психосоциальные модусы» (1979). И далее он цитирует самого Пиаже: «Большая ценность деления на стадии именно в том, <…> что Эриксон попытался, поместив фрейдистские механизмы внутрь самых общих моделей деятельности (прогулки, познание мира и т. п.), обосновать непрерывность интеграции предшествующих приобретений на последующих уровнях» (Piaget, 1960).

Антитезой предприимчивости, чувства компетентного мастерства, характеризующего школьный возраст, является инерция, которая постоянно угрожает парализовать полноценную жизнь и, безусловно, решающим образом связана с ограничениями предшествующего возраста – возраста игры.

Дошкольные годы

О стадиях детства уже говорилось в связи с эпигенезом, прегенитальностью и ритуализацией. Нам остается лишь добавить некоторые общие положения об антитезах и противоречиях, характеризующих этот этап развития.

Вернемся к возрасту игры, в котором к кризису приводит противопоставление инициативности и вины. Мы можем лишь повторить, что игра есть обязательный ингредиент всех последующих стадий развития. Но если последствия эдипова комплекса вызывают серьезное ограничение инициативности в отношениях ребенка с родительскими персонами, то более зрелая игра освобождает маленькую личность для драматизации в микросфере многочисленных воображаемых идентификаций и видов деятельности. Кроме того, возраст игры наступает до времени ограничений школьного возраста с его предопределенными ролями, а также подросткового периода с его экспериментами с потенциальными идентичностями. Не случайно именно этой стадии приписывается инфантильная первооснова эдиповой драмы, которая благодаря своей мифологичности и особенно в качестве совершенного воплощения сценической игры является примером силы игры во всех сферах человеческой жизни, оказывается источником пожизненной игровой и творческой способности человека, проявляющейся во всех сферах. В этой способности берет свое начало чувство юмора – специфический дар человека, способного посмеяться над собой и другими.

Все это позволяет предположить, что естественной антитезой инициативности возраста игры, в том числе игры воображения, является торможение. Однако оказывается, что это основная патология среди психоневротических нарушений более позднего периода (истерии и прочее), источник которых находится в конфликтах эдиповой стадии. Стадия, предшествующая возрасту игры, – это «анальная» стадия конфликта, впервые обнаруженная как точка «фиксации» в компульсивно-невротических нарушениях. С психосоциальной точки зрения это кризис, который называется «автономия / стыд и сомнение», из разрешения которого рождается элементарная воля. Если мы снова взглянем на эту стадию в контексте предшествующей и следующей за ней, то мы увидим, что появление элементов воли продиктовано всей «логикой развития», и он не мог бы возникнуть без решительного скачка от оральной чувственной зависимости к некоторому анально-мышечному своеволию и в определенной степени уверенному самоконтролю. Ранее мы показали, как дети могут легко переходить от своевольной импульсивности к угодливому подчинению и обратно, то стараясь действовать совершенно независимо, полностью отдаваясь во власть мятежных импульсов, то вновь делая волю других индивидуумов собственной… Рудиментарная сила воли помогает сбалансировать эти две тенденции, характеризуя и свободу выбора, и способность к самоограничению. Человеческое существо как можно раньше должно пытаться желать то, что можно получить, но отказаться (как если бы оно было недостойно желания) от этого как от чего-то, что не может быть, и верить, что он желает того, что неизбежно по своей природе и закону. В любом случае, в соответствии с двойственностью модусов (удерживающего и элиминативного), доминирующих в этом возрасте, компульсивность и импульсивность являются антитезами воли и, накапливаясь и взаимно блокируя друг друга, могут парализовать ее.

Даже если двигаться по линии жизни по нисходящей, то все равно становится очевидным, что вся система, являясь эпигенетическим ансамблем, нарастает поэтапно, и ни одна стадия, ни одна сила не должна пропустить свои первые элементы, пропустить свой «естественный кризис», но должна сохранить потенцию для обновления на всех более поздних стадиях.

Так, надежда уже в младенчестве содержит в себе элемент своеволия, который, однако, не может устоять перед испытаниями так, как это будет возможно позже, когда разразится кризис раннего детства. С другой стороны, взгляд назад, на «последнюю линию», позволяет увидеть вероятность того, что надежда ребенка уже содержит в себе этот ингредиент, который постепенно вырастет в веру – хотя такое предположение будет сложно защитить от самых фанатичных защитников идеи младенчества. С другой стороны, не означает ли имя китайского мудреца Лао-цзы – «старый ребенок», младенец с белой бородой?

Надежда, как мы уже сказали, возникает из конфликта базового доверия с базовым недоверием. Надежда – это, можно сказать, чистое будущее; и там, где недоверие рано одержало победу, там угасают когнитивные и эмоциональные ожидания. Но там, где торжествует надежда, она, как мы говорили, выполняет функцию переноса сверхъестественного образа главного Другого через разнообразные формы, которые этот образ принимает на промежуточных стадиях (вплоть до конфронтации с высшим Другим) и в любой возвышенной форме. Также она служит неявным обещанием обретения вечного рая, почти уже утраченного. Автономия и воля, предприимчивость и целеустремленность точно так же ориентированы на будущее, которое открыто для выбора – в игре и подготовительной работе – в рамках своей экономической, культурной и исторической эпохи. Начало выбора идентичности и верности (преданности), в свою очередь, будет связано с некими конечными комбинациями ценностей и видов деятельности. Юность в союзе с доступными ей идеологиями открывает для себя огромный спектр возможностей – от «спасения» до «проклятия»; любовь же в начале зрелого возраста вдохновляется мечтами о том, что можно делать и о чем заботиться вдвоем. Однако с любовью и заботой зрелого возраста постепенно усиливается действие наиболее критичного фактора середины жизни, а именно осознание того, что окно возможностей сужается условиями, выбор которых уже необратимо сделан либо самим индивидуумом, либо судьбой. Условия, обстоятельства, связи, отличающие этот выбор, навсегда становятся реальностью. Теперь взрослый человек должен сконцентрироваться на пожизненной заботе о том, что он выбрал, или на том, что было выбрано или продиктованно неотвратимой судьбой. Эта забота будет им осуществляться в рамках технологических требований данного исторического момента.

Таким образом, постепенно, с приходом каждой новой силы возникает новое чувство времени, а вместе с ним – чувство необратимой идентичности: постепенно человек, становясь тем, кем он заставил себя быть, станет тем, кем он и был на самом деле. То есть самим собой. Лифтон (Lifton, 1970) дал четкое определение «выжившего», однако человек в зрелом возрасте должен осознать (как осознал это царь Лаий), что создающий выживает за счет того, что он сотворил. Однако человек осознает это далеко не полностью; напротив, представляется, что стадия генеративности, при условии блокировки чувства стагнации, характеризуется в высшей степени ожидаемым игнорированием угрозы смерти. Юность по-своему в гораздо большей степени занята проблемой смерти, чем зрелость; при этом взрослые, занятые «управлением мира», участвуют в важнейших ритуалах – религиозных, политических, творческих, – которые мифологизируют и церемонизируют смерть, придавая ей обрядовое значение и соответственно обеспечивая ее интенсивное социальное присутствие. Юность и старость – то самое время, когда мечтают о возрождении и перерождении, тогда как зрелость занята реальным деторождением и получает вознаграждение в форме уникального чувства бурлящей жизни и бесконечной исторической реальности – чувства, которое молодым и старым представляется невозможным, потому что оно отрицает мрак небытия.

Возможно, читатель захочет теперь вновь свериться с табл. 1. Для каждой психосоциальной стадии, «заключенной» между психосексуальными стадиями (А) и расширяющимся радиусом значимых отношений (С), мы называем основной кризис (В), во время которого развитие специфического синтонического потенциала (от базового доверия [I] до цельности [VIII]) должно уравновешиваться развитием его дистонической антитезы (от базового недоверия до старческого отчаяния). Разрешение каждого кризиса ведет к возникновению базовой силы или качества эго (от надежды до мудрости) (D). Однако симпатическому качеству противопоставлен его негативный двойник (от замкнутости до презрения) (Е). И синтонические, и дистонические, как и симпатические и антипатические потенциальности необходимы человеку для адаптации, поскольку он не разделяет в этом смысле судьбу животных, инстинктивно приспосабливающихся к предназначенной им окружающей среде. Позитивные и негативные реакции животных являются врожденными и четко разделены. Человеку же на протяжении длительного периода детства скорее требуется руководство, чтобы он развил паттерны инстинктуальной реакции на любовь и агрессию, которые окажутся пригодными для разнообразных культурных сред, различающихся технологиями, стилем, мировоззрением, но вместе с тем обеспечивающей то, что Хартманн (Hartmann, 1939) назвал «среднеожидаемыми условиями». Однако там, где дистонические и негативные тенденции перевешивают синтонические и симпатические, развивается специфическая основная патология (от психотического отчуждения до старческой депрессии).

Синтез эго и общественный этос в определенной степени поддерживают синтонические и симпатические тенденции и одновременно пытаются приспособить дистонические и негативные тенденции огромному разнообразию человеческой динамики. Однако последние остаются постоянной угрозой как для индивидуумов, так и для социальной организации, поэтому в ходе истории инклюзивные системы верований (религии, идеологии, космические теории) постоянно предпринимают попытки универсализировать симпатические тенденции, сделав их доступными для все более широкой аудитории «посвященных». Такие системы верований, в свою очередь, становятся неразрывной частью развития каждого индивидуума в том смысле, что его этос (который актуализирует манеры и обычаи, моральные установки и идеалы) передается в обычной жизни через ритуализации, специфичные для возраста и соответствующие стадиям развития (G). Через обновление определенных универсальных принципов (от сверхъестественных до философских) ритуализация питает энергию роста. Однако там, где эго и этос теряют свою живую взаимосвязь, там ритуализация угрожает обернуться умертвляющей обрядовостью (от идолопоклонничества до догматизма) (Н). Между основными расстройствами личности и социальной обрядовостью (ср. Е и Н) существует динамическое родство, которое объясняется их общими источниками развития.

Таким образом, каждое новое человеческое существо получает и интернализирует логику и силу принципов социального порядка (от космического до установленного законом; от технологического до идеологического и так далее) (F) и при благоприятных условиях постепенно приобретает готовность к передаче этих принципов следующему поколению. В любом случае все это следует признать одним из обязательных и неотъемлемых потенциалов развития и восстановления, даже если наш обыденный клинический опыт и общее наблюдение заставляют увидеть в этом симптомы неразрешенных личностных кризисов, а также социальные патологии ритуалоподобного распада.

Все это подводит нас к границам еще одной проблемы, которая не может быть рассмотрена на этих страницах: что же именно должны представлять из себя институциональные структуры и механизмы, формирующие политику общности. И действительно, мы попытались осмыслить ритуализации обыденной жизни, обеспечивающие связь между развитием личности и социальной структурой: их «политика» легко поддается анализу и многократно описана в клинических записках и тематических исследованиях приватного социального взаимодействия. Мы по ходу дела связали силы, рождающиеся из доверия и надежды, с религией, из автономии и воли – с законом, из инициативности и целеустремленности – с мастерством, из предприимчивости и компетенции – с технологией, из идентичности и верности – с идеологическим порядком. Однако задачей социальных наук будет найти ответ на вопрос, каким образом, в рамках конкретных систем или исторических периодах, лидеры, элиты, группы влияния сохраняют, обновляют или заменяют объединяющий этос в продуктивной и политической жизни, каким образом они поддерживают генеративный потенциал взрослых и готовность к росту и развитию подрастающих поколений.

В своих работах я смог применить мой метод к исследованию жизненного цикла только двух выдающихся религиозно-политических деятелей: Мартина Лютера и Махатмы Ганди (1958; 1969) – людей, которым удалось перевести собственные личностные конфликты в инструмент духовного и политического обновления жизни огромного числа современников. Эти исследования подводят нас к психоисторической сфере.

В заключение данного эссе представляется целесообразным в нескольких кратких замечаниях поставить вопрос о том, может ли метод психоанализа подпитываться психосоциальными знаниями и создать условия для такой возможности. И мы возвращаемся к тому, с чего начали.