Текст книги "Полный цикл жизни (СИ)"

Автор книги: Эрик Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Глава 3. Основные стадии психосоциального развития

Об использованных терминах и таблицах

Говорить о последовательности психосоциальных стадий жизни – это значит взять на себя ответственность за определения, которые мы с Джоан Эриксон им когда-то дали и которые включают в себя такие неоднозначные понятия, как надежда, верность, любовь, или забота. Эти придающие силу психосоциальные характеристики, считаем мы, возникают как результат борьбы синтонической и дистонической тенденций на протяжении трех наиважнейших стадий жизни. Надежда рождается в противостоянии базового доверия и базового недоверия младенческого возраста, верность – в конфликте идентичности и спутанной идентичности подросткового возраста, забота – в противопоставлении генеративности и погруженности в себя зрелого периода жизни. (В таблице противопоставление обозначено символом, то есть versus, «против» или «напротив», как мы сказали бы в свете комплементарности называемых характеристик.) На самом деле большинство этих терминов в общем и целом обозначает базовые качества, которые являются пропуском для вступления молодой личности в поколенческий цикл, а для зрелого человека – для его завершения.

Говоря об используемых нами терминах, я процитирую известного теоретика Дэвида Рапопорта, ныне покойного, который некогда попытался определить мое место в эго-психологии. Он предупреждал читателей: «Теория Эриксона (и во многом теория Фрейда) охватывает феноменологические и клинические психоаналитико-психологические положения, причем системных различий между ними нет. Соответственно концептуальный статус терминологии этой теории остается неясным» (Erikson, 1959). Если читатели познакомятся с данной работой, то поймут, что именно Д. Рапопорт имел в виду. Однако если мы согласимся с тем предположением, что ритуализация есть одно из звеньев между формирующимся эго и этосом его сообщества, то живой язык необходимо считать одной из наиважнейших форм ритуализации в том смысле, что он несет в себе не только универсально-человеческое, но и специфические культурные ценности, передаваемые через ритуализированное взаимодействие. Таким образом, когда мы обращаемся к феномену человеческой силы, общеупотребимые слова живого языка, вызревшие в употреблении их многими поколениями, являются наилучшим основанием дискурса.

Если говорить более конкретно, если размышления о развитии приводят нас к разговору о надежде, верности, заботе как о характеристиках сильных сторон человека или качествах эго, приобретаемых на таких стратегически важных стадиях развития, как детство, подростковый возраст, зрелость, не следует удивляться тому (хотя мы были удивлены, поняв это), что им соответствуют такие важнейшие идеологические ценности, надежда, вера, милосердие. Скептики из венской школы, конечно же, вспомнят об одном австрийском императоре, который при осмотре модели нового, весьма причудливого памятника в стиле барокко cо всей серьезностью заявил: «Следовало бы добавить в левый нижний угол немного веры, надежды, любви!» Такие вечные ценности, отсылающие к высшим духовным стремлениям, должны с самого начала быть каким-то образом связанными с источниками формирования человеческой мощи; и было бы весьма поучительно проследить эти связи в разных традициях и языках.

На практике, готовясь к разговору о возрастном цикле, я попросил Судхира Какара назвать мне на хинди термин, соответствующий нашей «заботе». Он ответил, что точного соответствия, выраженного одним словом, он не подберет; взрослый человек выполняет свои задачи, практикуя Даму (ограничение), Дану (милосердие) и Дайю (сострадание). Я мог только ответить, что эти слова легко переводятся на простой английский язык словосочетаниями «to be careful» (быть осторожным) «to take саrе of» (позаботиться о ком-либо/чем-либо), и «to care for» (ухаживать за кем-либо/любить кого-либо) (Erikson, 1980).

Таблица 2. Психосоциальные кризисы

Здесь может быть полезным вспомнить о последовательности этих стадий на лестнице развития, предложенной эпигенетической точкой зрения, представленной в табл. 2. Так как в ней я решил начать обсуждение психосоциальных этапов развития с самого верха, то есть с последнего уровня зрелости, а не с «начала начал», то стоит окинуть взглядом всю лестницу, ведущую к этой вершине. Между надеждой и верностью мы поместили (в четком соответствии с этапами развития) такие качества, как воля, целеустремленность, компетентность, а между верностью и заботой – любовь. Кроме заботы, мы осмелились внести в этот список нечто, что мы обозначили как мудрость. Однако вертикали таблицы демонстрируют со всей очевидностью, что каждая ступенька (даже мудрость) опирается на все предшествующие ей, в то время как созревание одного из этих качеств (и психологический кризис) в развитии, обозначенном горизонталью, создает все новые коннотации для всех «нижних» и уже завершенных этапов, так же, как и только формирующимся и расположенным выше. Об этом не следует забывать.

Кроме того, может возникнуть вопрос, каким образом мы пришли к мысли о том, чтобы так последовательно применить эпигенетический принцип к описанию общей конфигурации психосоциального феномена. Не означает ли это, что соматический процесс обладает полной организующей властью над социальным? На это следует ответить, что жизненные этапы всегда «связаны» с соматическими процессами, даже если они остаются зависимыми от психических процессов личностного развития и этической силы социальных процессов.

Можно предположить тогда, что эпигенетическая природа этой лестницы должна отражаться в определенной лингвистической согласованности этих терминов. И действительно, такие слова, как надежда, верность, забота, имеют внутреннюю логику, которая, как представляется, подтверждает значение развития. Надежда есть «ожидание исполнения желаемого» – фраза, вполне соответствующая неопределенному инстинктивному стремлению, которое будит некие твердые ожидания. Это также соответствует нашему предположению о том, что первая базовая сила и корень развития возникают в результате разрешения первой антитезы развития, а именно «базовое доверие/ базовое недоверие».

Что же касается наводящих на размышления лингвистических коннотаций, то hope (надежда) звучит похоже на «hop», что означает «прыгать», «совершить скачок»; а мы помним, что Платон видел модель игры как таковой в прыжках молодых животных. В любом случае надежда рождает чувство свободы в отношении ожидаемого будущего, которое подталкивает ожидающего к скачкам, к движению в подготовительной игре воображения или в малых инициирующих действиях. Такая смелость должна полагаться на чувство доверия, которое, буквально и фигурально, питается материнской заботой и в случае возникновения для него угрозы – в результате крайнего дискомфорта – может быть восстановлено компетентным утешением, что по-немецки звучит как Trost. Соответственно забота проявляется как инстинктивный импульс лелеять, ласкать, утешать того, кто в своей беспомощности демонстрирует признаки отчаяния. И если в подростковом возрасте, располагающемся между детством и зрелостью, возникает, как мы заявили, сила верности (fidelity, fidelité, fedeltà), это не только обновление на более высоком уровне способности к доверию (в том числе доверию к самому себе), но также и признак способности вызывать доверие, и способность быть преданным (немецкое Treue) по отношению к чему-то, что имеет идейную ценность. Однако отсутствие подтверждения верности может привести к таким всепроникающим симптомам, как неуверенность в себе или неповиновение, или же к истовой привязанности к группе таких же неуверенных или все отрицающих людей и их идеям. Таким образом, доверие и верность связаны между собой как лингвистически, так и эпигенетически, и мы видим у наших самых тяжелых молодых пациентов подросткового возраста признаки полуосознанной регрессии в самую раннюю стадию, чтобы вновь обрести элементы основы той первой надежды – если только они не потеряли ее насовсем, – которая позволит им вновь совершить скачок.

Наше желание увидеть логику развития в таких универсальных ценностях, как вера, надежда, любовь, не означает, однако, что мы хотим свести их к источнику, укорененному в младенческой стадии. Напротив, логика подталкивает нас к анализу того, как такие силы внутренне подпитываются на каждом этапе, при столкновении с серьезными проблемами, принося нам внутреннее озарение; между тем столкновение с базовым злом заставляет переоценивать ценности универсальных систем веры или идеологии.

Итак, некоторым образом вдохновившись, приступим к обсуждению психосоциальных стадий. Как я уже сказал, на этот раз я начну с последней стадии – она помещена вверху нашей таблицы не столько из методологического своеволия, сколько для того, чтобы подчеркнуть логику схемы. Как говорилось, каждая линия, горизонтальная или вертикальная, эволюционно связана с другой, либо выражающей предшествующее условие ее формирования, либо ее будущее следствие. По-видимому, эту логику можно применить к стадии, которая сегодня требует особенного внимания и новых решений.

Последняя стадия

Доминирующей антитезой старости мы назвали «цельность / отчаяние». Дистонический элемент представляется здесь достаточно убедительным с учетом того факта, что верхняя линия таблицы обозначает абсолютный конец (непредсказуемый во времени и по форме) нашей жизни, данной нам один раз. Между тем слово «цельность» предъявляет особое требование – а также сила, которую мы выводим как рождающуюся в этом последней антитезе, – а именно мудрость. Мудрость мы определяем как «осознанный и одновременно отстраненный интерес к жизни перед лицом самой смерти»; это нашло свое отражение в старинных пословицах и одновременно подтверждается на примере повседневной жизни. Отметим еще раз, что более или менее откровенное презрение есть противоположность мудрости – реакция на чувство (и наблюдение за другими людьми) завершенности, беспомощности и растерянности перед приближающимся концом.

До того, как мы попытаемся осмыслить эти финальные противоречия, нам следует вновь указать на историческую относительность всех событий и особенно всех теорий развития. Возьмем данную, последнюю, стадию: мы впервые обратились к этой теме в среднем возрасте – когда у нас не было ни желания (ни способности) представить самих себя по-настоящему старыми. Это было всего несколько десятилетий назад, но тогда сам доминирующий образ старости был совершенно иным. Тогда все еще можно было оставаться в рамках образа «старцев», умудренных мужчин и женщин, которые тихо живут в приличных для их возраста обстоятельствах и ждут часа, когда достойно отойдут в мир иной. Этот образ особенно относится к тем культурам, где долголетие считается божественным даром и привилегией немногих. Но верно ли такое представление в наш век, когда старость представлена многочисленной частью населения – быстро увеличивающейся, неплохо сохранившейся и скорее подпадающей под определение обычных «пожилых людей»? С другой стороны, могут ли исторические изменения заставить нас перестать считать старость тем, чем она была всегда и в наше время, и во временах, о которых мы судим по тому, что сконцентрировано в языке и фольклоре, по тому, что мы называем народной мудростью?

Безусловно, роль старости еще нуждается в переосмыслении. Мы же можем лишь попытаться приблизиться к этому переосмыслению, рассмотрев нашу схему. Что же мы видим в таблице: какое место старость занимает по длительности и охвату? Хронологически помещенная нами в правый верхний угол схемы, она заключает в себе свой последний дистонический элемент, а именно отчаяние, а если мы переведем взгляд в левый нижний угол, то увидим первый синтонический элемент, а именно надежду. В испанском языке между надеждой и отчаянием проведен мостик – esperanza и desesperanza. И конечно, в любом языке слово «надежда» означает самое важное качество «я», без чего жизнь не может начаться и не может осмысленно завершиться. Переместившись в пустую ячейку в верхнем левом углу, мы осознаем, что нам нужно слово для последней формы надежды, вызревавшей вдоль первой вертикали по восходящей: и сама собой здесь возникает вера.

В таком случае, если в конце жизненного цикла происходит возвращение к его началам, то в устройстве даже зрелой надежды и в вариантах веры («если не обратитесь и не будете как дети…») остается нечто, говорящее о том, что надежда – это самое детское из всех человеческих качеств. И конечно, последняя стадия жизни имеет огромное потенциальное значение для первой; в самых разных культурах дети учатся особым образом взаимодействовать со старыми людьми; и мы могли бы поразмыслить над тем, что будет и должно быть с этими отношениями в будущем, когда глубокая старость станет «среднеожидаемым» опытом, планируемым и принимаемым. Таким образом, исторические перемены, такие как увеличение средней продолжительности жизни, требуют соответствующей реритуализации, которая обеспечила бы действенное взаимодействие между началом и концом, а также давала бы чувство некоего итога и, возможно, более активного принятия смерти. При этом мудрость не теряла бы своего значения для характеристики этой стадии – как и отчаяние, как это нам представляется.

Еще раз вернемся в правый верхний угол и сделаем шаг назад по диагонали. Мы вновь оказываемся на стадии генеративности, предшествующей возрасту старости. В эпигенетической схеме, как мы указали, «после» должно означать лишь более позднюю версию предшествующей характеристики, а не ее утрату. И безусловно, старые люди могут и должны поддерживать высшую форму генеративной функции, потому что нет никаких сомнений в том, что разрыв непрерывности семейной жизни в результате переездов существеннейшим образом определяет и недостаток минимальной востребованности в старости, необходимой ей, чтобы жить в настоящем смысле этого слова. Отсутствие востребованности – ностальгическая тема, скрывающаяся за клиническими симптомами старых пациентов психотерапевта. Их отчаяние вызвано большей частью непреходящим чувством стагнации. Считается, что это заставляет стариков пытаться затягивать процесс терапии (King, 1980) – новый симптом, воспринимаемый как регрессия в более ранние стадии; тем более что старые пациенты сожалеют не только об утраченном времени и сжимающемся пространстве, но и (на схеме верхняя линия слева направо) об ослабнувшей автономии, ушедшей инициативе, упущенной интимности, потухшей генеративности, не говоря уже о нереализованном потенциале идентичности или ограниченности идентичности прожитой жизни. Все это, как было уже сказано, может являться «регрессией на службе у развития» (Blos, 1967) – то есть поиском решения (буквально) возрастного конфликта.

Мы вернемся к этим вопросам в финальной главе. Здесь же мы хотели бы, между прочим, подчеркнуть, что в старости все качества прошлого приобретают новую ценность, и их можно изучать самих по себе, а не в их предшествующих проявлениях – говорим ли мы об их здоровых или патологических формах.

В терминах, более близких к экзистенциальной проблематике, то, что эта последняя стадия делает человека более свободным от невротической тревожности, не означает, что человек избавлен от ужаса перед противостоянием жизни и смерти; точно так же как самое глубокое понимание инфантильной вины не избавляет от ощущения зла, по-своему переживаемого в жизни каждого, или как психосоциальная идентичность не вытесняет экзистенциального «я». Если суммировать, то можно сказать, что лучше функционирующее эго не вытесняет осознающее «я». И социальный этос не должен пренебрегать своей ответственностью за те финальные возможности, которые были пророчески предсказаны в ходе истории религиозными и политическими идеологиями. Чтобы завершить наш обзор психосоциальных выводов: если парным антагонистом мудрости является презрение, то это (как любой антагонизм) должно восприниматься как естественная и необходимая реакция на человеческую слабость и неизбежное присутствие в мире развращенности и обмана. На самом деле отказ от презрения происходит лишь при угрозе косвенной деструктивности и более или менее скрытого презрения к самому себе.

Какова же последняя ритуализация, характерная для образа жизни на стадии старости? Мне кажется, это философичность: поддерживая порядок и смысл в разрушающейся связи тела и разума, она дает надежду стать мудрым. Соответствующей ритуальной угрозой при этом является догматизм, патологическая псевдоцельность, которая в соединении с излишней властью оборачивается принуждающей ортодоксальностью.

Но какое же финальное психосексуальное состояние мы можем приписать (предстарческому) старческому возрасту? Я думаю, что здесь нужно говорить о генерализации чувственных модусов, которая подпитывает телесный и ментальный опыт, даже несмотря на ослабевание функций органов и сокращение генитальной энергии. (Очевидно, что это утверждение потребует обсуждения в рамках теории либидо; поэтому в таблице 1 мы ставим его в скобки.)

Мы возвращаемся к тому, что назвали доминантной синтонной характеристикой последней стадии, – это цельность. В самом простом значении это чувство связанности и целостности, которое подвергается высочайшему риску в таких терминальных условиях, как утрата связей во всех трех организующих процессах: в соматической системе – общее ослабление тонизирующего взаимодействия между тканями, кровеносной системой, мышцами; на психическом уровне это постепенная утрата мнемонической последовательности опыта, прошлого и настоящего; в этосе – это угроза внезапной и полной утраты ответственной функции в генеративном взаимодействии.

Поэтому здесь требуется качество, которое позволяет сохранить себя, удерживать свой мир в его полноте. И мы должны признать, что ретроспективная мифологизация, свойственная этому возрасту и принимающая иногда формы псевдоинтеграции, является защитой против скрытого отчаяния. (Такая защита может состоять из всех синтонных качеств, доминирующих на диагонали в представленной таблице). Вместе с тем нужно отметить потенциальную способность человеческого существа при благоприятных условиях более или менее активно реализовывать опыт, накопленный на более ранних стадиях; и если следовать вдоль правой вертикали нашей схемы, то становится ясным, что она допускает постепенное созревание качества цельности.

Посмотрим на то, что мы уже сказали о цельности, с еще одной точки зрения: если мы говорим, что старики в некотором смысле «становятся как дети», то какой поворот они совершают: к детству, приправленному мудростью, или к тому, что мы назовем «окончательно впасть в детство»? (Старики могут стать и захотеть стать старыми слишком быстро или, наоборот, оставаться молодыми слишком долго.) Здесь им может помочь лишь ощущение цельности, под которой мы понимаем не только редкое качество индивидуального характера, но прежде всего склонность коллективного осознания к пониманию целостности цикла человеческой жизни или способности «слышать» тех, кто выразил это понимание. Это единение с упорядочивающим образом жизни древности и различными занятиями, проявляющимися в простых действиях и выражениях. Вместе с ощущением этого сродства рождается особая не подвластная времени любовь к тем немногим «Другим», которые стали «спарринг-партнерами» в самых значимых событиях жизни, сыграли главную роль в контексте основных событий жизни. Индивидуальная жизнь – это совпадение одного-единственного жизненного цикла с одним-единственным сегментом истории; и вся цельность человечества живет или умирает вместе с цельностью одного-единственного участника.

Связь времен – зрелость

Рассмотрев завершающую стадию жизненного цикла настолько, насколько это возможно в назначенном мне контексте, я ощущаю необходимость поговорить подробнее о «реальной» стадии – той, что находится между двух других стадий и в середине всего жизненного цикла в целом. Это возникшее у меня чувство лучше всего проиллюстрировать историей об умирающем старике. Он лежит с закрытыми глазами, а жена шепотом по именам называет всех членов семьи, которые пришли с ним проститься. Внезапно он садится в постели: «А кто же в лавке остался?» Я вижу в этом зрелый дух, который индийцы называют «поддержанием миропорядка».

Две стадии взрослой жизни, зрелость и юность, не всегда означают предвосхищение всех возможных подэтапов периода между подростковым возрастом и старостью; однако, хотя мы внимательно относимся к альтернативной систематизации, предлагаемой другими авторами, мы еще раз повторим свои первоначальные выводы – прежде всего, чтобы подчеркнуть глобальную логику подобной схематизации. Это значит, что в рамках представленного здесь обзора, для того чтобы перейти к очередной стадии, нам следует прежде всего доказать, что она эволюционно неразрывно связана с позднейшими и уже описанными стадиями. Что же касается возрастного охвата данных стадий, то он определяется самым ранним моментом, в котором, с учетом всех необходимых условий, рассматриваемое качество может стать относительно доминирующим и вплоть до выраженного кризиса и последнего момента, в который в логике всего процесса развития доминирующее, положение должно занять следующее качество. При достаточно широких временных границах самих стадий их последовательность предопределена. Зрелости (нашей седьмой стадии) мы приписали критическое противопоставление генеративности и замкнутости на себе, а также стагнацию. Генеративность, как мы указали, подразумевает деторождение, продуктивность, созидание, творчество, то есть производство новых существ, новых продуктов и идей, и в том числе самогенерацию в смысле дальнейшего развития идентичности. Чувство стагнации, застоя, в свою очередь, нисколько не чуждо и тем, кто занят высокопродуктивной и творческой деятельностью, но для тех, кто ограничен в активности в генеративной сфере, это чувство является всеподавляющим. Из этого противоречия рождается новая «добродетель» – Забота, растущее стремление заботиться о людях, вещах, идеях, которые заботят человека. Все те качества, которые приобретены на разных этапах развития по восходящей от младенчества к юности (надежда и воля, целеустремленность и умение, верность и любовь), теперь, при более тщательном изучении, оказываются необходимыми для решения поколенческой задачи по культивированию добродетелей у следующего поколения. И в этом заключается неиссякаемый источник жизни человечества.

Не является ли тогда деторождение (спросим мы) не простым вторичным продуктом генитальности (1980(с)), а шагом вперед в психосоциальном развитии? Поскольку любой генитальный контакт вызывает некоторое возбуждение детородных органов и в принципе может привести к зачатию, то психобиологическую потребность в деторождении, как нам представляется, не следует игнорировать. В любом случае способность молодых людей (приобретенная на предыдущей стадии – интимность / изоляция) отказываться от самих себя для того, чтобы найти другого в слиянии тел и мыслей, рано или поздно приводит к активному взаимораскрытию и либидинальному участию в том, что создается двумя людьми и о чем оба они будут заботиться. Там, где генеративное насыщение в его разнообразных формах терпит неудачу, может произойти регрессия в ранние стадии или формы навязчивой потребности в псевдоинтимности или компульсивной озабоченности собственным образом и одновременно в обоих случаях – всепронизывающее чувство стагнации.

Стагнация, как и все другие антитезы, является признаком потенциально главной патологии на данном этапе, и, следовательно, она приводит к некоторой регрессии в предшествующие конфликты. Вместе с тем необходимо понять ее природу именно на стадии, на которой она обнаруживает себя. Особенно важно это сегодня, когда сексуальная фрустрация признана крайне патогенной, при том, что генеративная фрустрация, в свете доминирующего технологического этоса контроля рождаемости, остается, как правило, нераспознанной. Сублимация, даже в самом широком ее смысле, является наилучшим использованием фрустрированной энергии. Таким образом, сегодня, как мы сказали, новый генеративный этос требует более универсальных форм выражения заботы, связанной с качественным улучшением жизни всех детей. Такая новая форма любви, caritas, позволит развитым странам предложить развивающимся, помимо контрацептивов и упаковок с едой, некую коллективную гарантию возможности жизненно важного развития, а также выживания каждого рожденного ребенка.

Но здесь я должен сказать и о других феноменах, характерных для каждой стадии, которые имеют судьбоносные последствия для коллективной жизни и для выживания человечества в целом. Если забота (как и все названные силы) есть выражение жизненного симпатического вектора, заряженного большим количеством инстинктуальной энергии, то должна существовать и противоположная ей тенденция. Такой тенденцией для старости мы называли презрение; на стадии генеративности это реджективность (отторжение); то есть нежелание включать определенных людей или группы в круг генеративной заинтересованности – человеку нет до них дела, они его не заботят. Безусловно, есть определенная логика в том, что человек тщательно (инстинктуально) отбирает тех, кто может стать самым «знакомым» или «близким», о ком он будет (инстинктивно) заботиться. Действительно, нельзя стать генеративным и проявлять заботу, не будучи разборчивым до некоторой точки неприятия. Именно по этой причине этика, закон, знание должны определять приемлемую меру неприятия для любой группы индивидов, даже если религиозные и идеологические системы верований должны стоять на защите универсальных принципов заботы о более широких сегментах общества. Именно в этом находят свое выражение такие духовные концепции, как всеобщая любовь (caritas) поддерживающая умножающиеся формы заботы.

Примечательно, что этой форме любви приходится пребывать в состоянии неопределенности в том смысле, что неприязнь имеет возможность выразить себя во внутрисемейной и общинной жизни в форме более или менее рационализированного и более или менее жестокого подавления всего, что не соответствует неким назначенным целям выживания и совершенствования. Такая неприязнь выражается в форме физического или морального насилия в отношении детей или моралистской предвзятости по отношению к другим членам семьи или сообщества. И конечно же, неприятие может проявиться в отношении всех представителей других народов. (В задачи диагностических исследований входит выявление того, каким образом некоторые из юных пациентов становятся объектами неприятия со стороны не только «отвергающей матери», но и различных возрастных групп.) Периодически такое неприятие воплощается в коллективных формах – например, во время войн против (зачастую соседних) общностей, которые неоднократно представлялись угрозой собственной общности, войн, которые ведутся не только по причине территориальных конфликтов или во имя передела рынков, но из-за представляющихся опасными отличий – причем противоборствующая сторона вполне разделяет это чувство. Конфликт между генеративностью и неприятием, таким образом, является тем онтогенетическим якорем универсальной человеческой предрасположенности, которую называют псевдовидообразованием. Конрад Лоренц переводит этот термин на немецкий как Quasi-Artenhildung (1973); им обозначена убежденность (и основанные на ней импульсы и действия) в том, что иной тип или иная группа лиц по природе своей, в результате истории или по божественной воле является отличным от тебя видом – опасным для всего человечества[7]7
  Слово «псевдо» в своем естественнонаучном значении не означает «умышленно ложный». Скорее оно предполагает претенциозную, общечеловеческую тенденцию к созданию более или менее игровых форм, придающих собственному виду яркий уникальный характер, запечатленный в истории и в мире, – при этом эта потенциально творческая тенденция может доходить до опаснейших крайностей.


[Закрыть]. Это главная дилемма человеческой природы– псевдовидообразование может выявить истинные преданность и героизм, сотрудничество и изобретательность и одновременно спровоцировать различные группы людей на непрекращающиеся войны и разрушения. Проблема неприятия может иметь далеко идущие последствия для выживания человеческих общностей, как и для психосоциального развития каждого индивидуума. Там, где неприятие блокируется, может сформироваться самоотрицание, неприятие собственного «я».

Как мы обещали, каждой из стадий должна быть приписана ее специфическая форма ритуализации. Взрослый индивидуум должен быть готов к тому, чтобы стать божественной моделью для следующего поколения, судьей всего злого и транслятором в будущее идеалов и ценностей. Поэтому взрослые должны ритуализировать свою роль ритуализаторов. С древности существуют потребность и обычаи участия в ритуалах, которые символически санкционируют и закрепляют эту роль. Весь взрослый элемент ритуализации мы называем генеративным. Он включает в себя такие вспомогательные ритуализации, как родительская и дидактическая, продуктивная и исправительная.

Ритуальность, потенциально пронизывающая всю взрослую жизнь, таит в себе опасность авторитаризма – невеликодушное и неэффективное использование власти для регламентации экономической и семейной жизни. Истинная же генеративность подразумевает умеренность и истинную авторитетность. Зрелость взрослого берет начало в периоде ранней молодости, которая в психосексуальном отношении зависит от постподростковой генитальной взаимности как от либидинальной модели истинной интимности. После опасно длительного периода, предшествующего зрелости человека, эта встреча тел и темпераментов проходит проверку. Подростковый поиск чувства идентичности подготавливает стремление молодых людей к взаимопроникновению их идентичностей во взаимной интимности с теми, кто в работе, сексуальных отношениях, дружбе способен их дополнить. Молодые люди, выходя из свойственного подростковому периоду поиска идентичности, могут стремиться соединить свою автономную индивидуальность с чужой во взаимной близости и делиться этим с людьми, способными к взаимному дополнению в работе, сексуальности и дружбе.

Человек может быть «влюблен» или состоять в интимных отношениях, но интимность на этой стадии – это способность связать себя конкретными обязательствами, и она может потребовать серьезных жертв или компромиссов.

Психосоциальная антитеза интимности – это изоляция, страх остаться одиноким и «непризнанным», что является мощной предпосылкой к мистической ритуализации теперь уже генитально-зрелого опыта «я – ты», такого же, каким отмечено самое начало существования любого индивидуума. Чувство же изоляции потенциально является основной патологией ранних этапов зрелого возраста. Существуют привязанности, которые приводят к изоляции à deux, защищающие обоих партнеров от необходимости решать очередную критическую задачу развития, – речь идет о способности породить новое. Но самая большая опасность, связанная с изоляцией, это регрессивное и враждебное переживание конфликта идентичности и, в случае готовности к такой регрессии, фиксация на раннем конфликте с главным «Другим». Это может стать причиной «пограничной» патологии. Из разрешенного противопоставления интимности и изоляции рождается любовь, зрелая взаимная преданность, обещающая разрешить антагонизм, заключенный в разделении функций. Антагонистической силой к интимности и любви двух людей в первой стадии взрослости является исключительность, которая, конечно же, по своей форме и функциям близка к реджективности, возникающей в более позднем взрослом периоде. В некоторой степени отвержение является необходимым качеством интимности, каким неприятие является для генеративности; тем не менее и то и другое может превратиться в разрушительную или саморазрушающую силу. Потому что неспособность отвергнуть или исключить что-либо в принципе может привести к чрезмерному самоотрицанию и, так сказать, самоисключению (или стать их результатом).