Текст книги "Мир приключений 1985 г."

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Бенедикт Сарнов,Леонид Млечин,Виктор Суханов,Геннадий Цыферов,Андрей Яхонтов,Анатолий Стась,Николай Самвелян,Софья Митрохина,Александр Барков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

Вечерами при свете свечи Гмелин обстоятельно записывает дневные наблюдения: «Сегодня обследовал Дербент. Около города на высокой стене находится укрепленный замок. Это резиденция хана. Весь город окружен каменной стеной. Вследствие отсутствия гавани и подхода судов торговля в Дербенте развита слабо…»

«Замок Дербентский, – писал далее ученый, – есть собственно большая цитадель, поблизости которой на находящихся там возвышениях есть еще и другие, а особливо к приморской стороне, меньше, видом различные. В нее ходят через большие, железными листами крепко обитые ворота, против коих находится узкая, по горе построенная улица, ведущая к ханским покоям, а по левую руку примечается вход в ханский двор, который весьма пространен, видом четвероуголен и обнесен крепкими каменными стенами… Подле замка к городской стороне под горою стоят еще некоторые строения и с сводами сделанные башни, в коих порох и артиллерийские материалы сохраняются».

Заинтересовал путешественника и дербентский водопровод: прямо в скалах вырублены искусные канальцы, несущие неизвестно откуда воду в подземные каменные водохранилища.

Совершенно случайно Гмелин обнаружил в огороде новое для ботаника растение – нох отту, – похожее на горох, и в подробностях описал его. Описал также впервые увиденное им лох-дерево, а также макообразную огородную культуру – чернушку. И указал на то, что здешние места представляют собой «вожделенное место для ботаника».

Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает:»…весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром Российским».

За окном слышен разговор казаков:

– Вась, – просит кто-то, – а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то…

– Отстань, – ворчит Вася.

– Вась, а Вась, расскажи ужо в последний…

– Ладно, – соглашается наконец Васька. – Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок! Брови дугой… А глаза!

Васька на миг умолкает.

– Вот и повадился я к ручью-то ходить. Стою, любуюсь… А она кувшин на голову поставит и идет. И как идет, братцы! Качается словно тростиночка на ветру.

– Вась, – встревает кто-то. – А она что?

– Что она… Она тоже нет-нет да и остановится. Неделю целую, почитай, я к ручью ходил. А тут как-то пришел – нету моей персияночки. Туды-сюды. Где моя ягодка подевалась? А из-за пригорка ба-бах! Чуть на тот свет не отправили…

– Вась, а может, то не персиянка, а татарка?

– Сам ты татарин! – взрывается Васька. – Я татар с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое и глаза косят.

«Наперво лицо круглое и глаза косят», – непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в Академии такое – за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет далее строго и обстоятельно: «Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные… Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается, и охотно покупают куль по семи и десяти рублей, часто и того дороже… А животных водится очень много, зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков».

Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, поднимает глаза и видит в дверях красного, лукаво ухмыляющегося перса.

– Наш хан и повелитель… – гортанно произносит перс и выуживает из халата мешок. Молча кладет на стол.

Гмелин не спеша считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: «Ваш хан просто дурень». Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?

Прикусив губу, Гмелин возвращает деньги. «Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов, я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего – представитель великой державы Российской».

«Державы Российской…» – в который раз выводит он в дневнике эти торжественные строки. Но, к сожалению, «держава» пока мало помогает ему.

Итак, дописана последняя строка. Завтра снова в путь, теперь уже по суше в глубь чужой страны. Гмелин кладет перо, зовет Охотникова.

– Они тоже пишуть… – докладывает казачок Федька.

«Пишуть… – Лицо путешественника внезапно светлеет. – Значит, у экспедиции будет и иной дневник. Наверное, более веселый…»

Глава III.ПИСЬМО НА РОДИНУ

Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой!

Наконец-то, закончив дела дневные, могу спокойно поведать Вам о том, что случилось со дня отбытия моего в Персию. Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но, благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня оставит совсем.

Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.

Наденька, вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели вам до сих пор ничего не известно?

Клянусь вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.

Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.

Вы знаете, Н. – известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более, тяжелое ранение соперника… И я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.

Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой – человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.

Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, пышные бакенбарды, но губы… губы совсем детские.

Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтут и любят, при случае же, однако, не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается. Нрава он самого незлобивого, но в то же время твердого. В том я не однажды сумел убедиться.

Конечно, Гмелин человек далеко не светский. Однако беседы с ним меня поражают. В них всегда виден острый ум, а вместе с тем душа чувствительная и нежная.

Не скрою, Наденька, я рассказал ему все о нашей любви. Гмелин с чувством пожал мне руку. Вот уж, признаться, никогда не думал, что где-то в далекой Персии встречу родственную мне душу и сердце.

Помните немецкого дипломата графа С.? Как тогда в гостиной Вашего батюшки он говорил о Персии? Райские птицы, райские сады, венчающие горы.

Смею Вас уверить, ничего подобного здесь нет. Горы большею частью голы. Кое-где по ним, как гнезда ласточек, лепятся дома, по-восточному – сакли. Снизу сакли похожи на лестницы, и по сему поводу казаки наши шутят: персы живут под лестницами. Выше саклей на горах снег. Снегу много, и его следует опасаться. Однажды на наших глазах был обвал. Персидскую повозку вместе с возницей накрыло снегом, она несколько раз перевернулась и с превеликим шумом сверглась вниз. Спасти ямщика, безусловно, никто не смог.

Да, кстати, о здешних повозках и ямщиках! Ямщики, как правило, попрошайки. Экипажи тоже оставляют желать лучшего. Они скрипят так, что, право, нет никакой возможности в них долго ездить.

Теперь мы большей частью передвигаемся верхом. Я в том трудности никакой не испытываю, зато моему начальнику сие занятие кажется не из приятных. Во всяком случае, в первый день Гмелин так и не мог сам слезть с лошади. Тем не менее, несмотря на многие неудобства нашего путешествия, мы продолжаем идти вперед. Сегодня поднимемся в гору, а завтра будем спускаться вниз.

По ночам я иной раз просыпаюсь, долго не могу заснуть и прислушиваюсь к звукам. На протяжении часа-другого они сменяются один за другим. Порою поднимут отчаянный гвалт потревоженные кабаном стада гусей и казарок. Почуяв лакомую добычу, с воем отправляются на промысел стаи волков, то внезапно заревет выпь. Далеко по камышам летит этот страшный крик в ночи. Не на шутку перепуганный криками и свистом птичьих крыльев, отрывисто мекнет козел, сорвется с места, поскачет и каменным истуканом застынет где-нибудь на краю пропасти. Легонько тявкнет лисица, смекнув, что лебеди опустились на ближнюю поляну. Плутовка прижмется брюхом к земле и, хоронясь кустами, поползет охотиться за гордой и сторожкой птицей.

Ближе к рассвету громко перекликаются фазаны. Стряхивают с крыльев ночную дрему, выбегают на тропы. Молодые петухи воинственно выгибают хвосты, шеи и наскакивают друг на друга. Происходят подлинные фазаньи дуэли.

Однажды я видел, как персы охотятся за кабанами. Они ходят по рынку, по рыбным и мясным рядам, и громким свистом созывают голодных, бездомных дворняжек. Собаки сбиваются в стаю и направляются за охотниками в чащу. Всю дорогу персы гремят, свистят, улюлюкают… Затем, подняв зверя где-нибудь в густых камышах, псы облаивают его.

На клыкастого, обезумевшего от страха секача набрасываются разом десятка три злющих псов. Дворняги гонят его на лаз, где заранее схоронились в засаде охотники. А те уж со взведенными ружьями, затаив дыхание, давно поджидают страшного зверя. Далее все зависит от меткости и проворства стрелка. А не то раненый, обезумевший от боли и гнева секач может броситься на охотника. Тут уж подлинная беда! Кабан сбивает его с ног, рвет клыками и начинает в гневе топтать. Словом, впечатлений хоть отбавляй!

Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою называют Биш-Бармак, то есть «пять пальцев». Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо. Разные легенды рассказывают здесь о сем чуде…

Жил когда-то в давние времена великий, мудрый и богатый шах. Богатство и мудрость его были так велики, что люди его страны поклонялись ему равно как богу.

Но великий шах скучал.

– О аллах! – воскликнул он. – Меня окружают глупцы. Несовершенны их суждения и речь. Да будет милосердно имя твое, аллах, но мне трудно являть им свой глас.

Долго молил он небо. И тогда смилостивился и ответил всевышний:

– Пусть будет по-твоему. Ступай в пустыню, гордый человек, и воздень длани свои.

И пошел шах в пустыню и воздел длани. С той поры шаха не стало. Гордая скала высится в пустыне – каменные ее руки воздеты к небу. Знойные ветры из дальних стран сушили ее, жгучим песком нещадно било в лицо. В непогоду больно секли ливень и град. Но скала горда и молчалива в вечном своем одиночестве. Гордость, покой и одиночество – для нее высшее счастье.

И вот однажды, когда в пустыню пришла весна, проснулись травы и зацвели цветы, к одинокой скале прилетели ласточки. В каменной длани они свили гнезда. И все лето потом пели и щебетали.

Человек! Пусть бог наградил тебя каменным сердцем, но если ты услышишь голоса птиц весной, ты непременно очнешься! И очнулся, ожил гордый шах! Он радовался весне, солнцу и птицам. Но осенью ласточки взвились в небо, улетели. Лишь пустые глиняные гнезда – остаток некогда райской жизни – держал он в своей каменной руке. И впервые шах заплакал. Слезы упали на землю, и пыль пустыни запорошила их.

Верно, Наденька, прекрасная легенда?!

Впрочем, она и вправду имеет глубокий смысл. Поутру я видел у подножия скалы капли росы. Скала плакала…

Гаснет свеча. Завтра мы будем в Баку.

До свиданья, друг мой!

Преданный Вам Евгений.

Глава IV.ГОРНЫЕ ТРОПЫ

Баку издавна славился развалинами старого дворца Ширван-шаха, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.

Нестерпимо жжет солнце. На пыльную дорогу ложатся густые тени. Большая разлапистая тень – дерево; квадратная – дом. И еще какая-то смешная, забавная – тень ослика. Ослик прядет ушами, машет хвостом.

– Ишь ты? – удивляется казак. – Тоже лошадь! Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют.

– А ты, Иван, спробуй… – советует ему другой. – Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.

– Тьфу ты! – Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.

Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги здоровенному казаку.

– Федька! – строго приказывает Ряднов. – Осла кормить будешь. Вишь какой он тощий. Понял?

– Понял… – Казачок не спеша подходит к ослу.

Нещадно палит солнце.

– Как в сухой бане, – жалуется кто-то и вздыхает: – Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?

– Домой ищо рано. Не все дела ищо сделали… – поясняет обстоятельный Ряднов.

– А чего осталось?! – возмущается длинный, всегда чем-то недовольный Матвей Суслов. – Голь одна кругом.

– Тебе голь. А их благородию виднее. Прошлый раз хинное дерево нашли. Слыхал?

– Ну и што?

– Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут… Понятие иметь надо!

– Одно и есть, что хина, – не унимается Матвей. – А цветья зачем берем?

– Цветья? – размышляет Ряднов. – Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? – И тут смекает: – Цветья тоже, значит, от хворобы!

– Дядя Ваня! – вступает в разговор Федька. – А я надысь ввечеру персианского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза – уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь, весь в пятнах.

– Дурак ты, Федька, – спокойно отвечает Ряднов. – То большая персианская кошка. Пардус – по-ихнему.

– Чудно как-то… – тянет Федька. – Кошка, а зовут – пардус.

– Ну как есть дурак, – вздыхает Ряднов. – Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором величают.

– И ничего чудного тут нет, – серчает Федька. – А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али Федор…

– Ух, – утирает глаза киснущий от смеха Ряднов. – Ну и скоморох же ты, Федька. А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?

Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошадей. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае! Федьке до сих пор вспомнить тошно.

Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и решили в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване – хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки хохочут:

– Смотри, нос-то у тебя – слива переспелая.

– Федька! – зовет Ряднов. – Снеси письмо хану. Да поживей ворачивайся…

По жарким, пестрым улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.

И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.

– Ибн алла, – каркает кто-то над самым ухом.

– Ибн алла, – гневно сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.

Бакинские улочки так узки и запутаны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.

Чудная страна: и улицы чудные, и дома чудные, и люди чудные. Недавно Федька слыхал от казаков: «А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а женки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно».

– Ибн алла, – снова кричат из-за угла.

Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Как же он теперь в гору полезет? Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:

– Фу… у верблюда боли, фу… у осла боли…, фу… у хана боли…

Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении вздыхает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу.

Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.

Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно:

– Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю – прислать какого-то мальчишку?

Мухамед Оглы велик и тучен. Его толстый живот напоминает огромную бочку. Сверху он, словно обручем, стянут тугим красным поясом. Но пояс все равно не помогает: когда Мухамед сердится, живот раздувается так, что того гляди лопнет. Впрочем, это одна из любимых забав владыки – так злить толстого Мухамеда.

«Бакинский дьявол! – шепчет, негодуя, Мухамед. Такой же дьявол, как и его родственник Фет Али! Оба они два уха одного безумного верблюда. Они всегда заодно. Фет Али недоволен русскими, и наш тоже их гонит. А впрочем… Кто их сюда звал? Кто?» – Тучный Мухамед начинает пыхтеть.

Недавно хан дал приказ: впредь сноситься с русскими только «через переписку». Но русские пишут вот что:

«Мы должны, мы обязаны обследовать берега Каспия, а также земли, к ним прилегающие. Наш долг перед отечеством и наукой сего требует…»

Мухамед протягивает толстую волосатую руку к кувшину и отчаянно кричит. Он делает так всегда, прежде чем пить вино. Ведь Мухамед турок. А верующим в коран и аллаха запрещается пить вино. Но когда Мухамед кричит, душа его уходит в пятки. Теперь он может пить вина сколько захочет. Его верующая душа не знает, что совершает его неверующее чрево.

Мухамед с блаженной улыбкой склоняет голову на руки и засыпает.

Вошедший солдат видит распростертого на ковре начальника ханской канцелярии.

Наклонившись, солдат осторожно кладет принесенный Федькой пакет и неслышно притворяет за собой дверь. Утром бакинский повелитель получит письмо от Гмелина.

Глава V.ХРАМ ОГНЕПОКЛОННИКОВ

А я пришел в Дербент, а из Дербента в Баку, где горит огонь неугасимый.

Афанасий Никитин

– О великий огонь! Царь земли и неба! Ты, дарующий земле жизнь, ты, дарующий мне душу. Я, раб твой, тебя прошу – будь милостив! – Человек в тюрбане закатывает глаза и, воздев руки к небу, покачивается в такт молитве.

В гулком храме слышно бормотание молящихся. Это один из немногих уцелевших храмов – храм огнепоклонников. Люди молятся здесь великому создателю всего живого, богу и царю вселенной – огню.

Огонь! Словно рыжий тигр, вылетает он из трубы, прыгает, мечется и пляшет над головами молящихся.

Да, многие забыли о нем. Но они, огнепоклонники, помнят. К новорожденному богу пришли три царя. И принесли ему мирт, [62]62
  Мирт – вечнозеленое кустарниковое растение с белыми душистыми цветами.


[Закрыть]ливан [63]63
  Ливан, или ладан, – ароматическая смола, которой обычно курят при религиозных обрядах.


[Закрыть]и злато. Коли мирт возьмет – врачующим пророком будет. Коли злато – царем земным. А если ливан – бог это.

Но взял младенец и злато, и ливан, и мирт. И даровал царям камень, дабы единой и твердой их вера в бога была. Однако цари не скоро то поняли. Бросили камень в колодезь – там пламя сверкнуло. С той поры и носят то пламя по храмам. А коли погаснет оно, ищут долго. Не найдешь его, не обогреешь сердце – несчастным станешь.

Более двух лет человек в тюрбане не приходил сюда. И вот божество наказало его. Сегодня дом его пуст. Немо и холодно глядит он на людей темными глазами окон. Злая птица-горе пролетела над ним. Когда хозяин был в Баку, вольные горцы напали на его дом. Жену и детей увели в плен.

Что делать? Как жить дальше?!

– Наняться в слуги? – бормочет вслух человек в тюрбане.

Со двора храма доносится ржание коней, непонятная речь. Молящиеся искоса смотрят в полуоткрытую дверь. Человек в тюрбане медленно выползает из священного круга. Некоторое время он еще ползет, а затем резко выпрямляется и поворачивается спиной к молящимся. Разве не вняло божество мольбам бедного человека и не послало ему на помощь этих чужестранцев? «Пламенный бог, благослови меня!»

Человек в тюрбане низко кланяется и целует руку бородача. Рука прячется, но перс тут же быстро чмокает другую. Русский великан краснеет, молча уходит из храма огнепоклонников. Так они и идут: впереди широкоплечий, здоровенный бородач, следом горбоносый, худой перс.

У входа в храм – всадники. Бараньи шапки, рубахи до колен, широкие брюки. Лишь трое одеты по-особому: в светлые костюмы со множеством пуговиц, ремней, а их камзолы расшиты, точно ханские ковры.

«Русские беки», – решает перс и, опустив голову, идет им навстречу. Вновь следует быстрый поцелуй в руку. Затем перс неожиданно целует лошадь, достает из-за пазухи кусок усохшей лепешки, протягивает ее коню. Пока конь жует, перс подобострастно произносит:

– Привет тебе, русский бек, привет твоим женам, привет твоему коню!

– Чего он хочет? – спрашивает у толмача Гмелин.

Перс молча кланяется до земли. Русские беки очень добры. Свой-то обязательно схватился бы за плеть. А этот даже бить не собирается. И все-таки, оградившись на всякий случай рукой, перс поясняет.

– Русские, – переводит толмач, – в бурю спасли его сына.

Лукавый перс врет, но подобная история действительно произошла, и хитрец прослышал о ней.

– Он хочет отблагодарить вас! – говорит толмач. – Но он беден. Благородное сердце – вот единственное, что он может предложить вам. Если вы согласны, он будет служить вам до конца дней ваших.

Под белым тюрбаном вспыхивают хитрые угольки глаз. Что скажет русский?

Гмелин молчит. «…Сей тюрбан хочет служить мне до конца дней моих?! – думает он. – Забавно. Ведь он так худ, что может не протянуть и недели… Сегодня нам повезло. Мы открыли нефть – земное черное масло. Так пусть и ему тоже будет сегодня удача».

– Пусть… – говорит Гмелин.

Человек в тюрбане еще не знает, что это за слово, но он понял улыбку Гмелина.

«Пусть» – у русских великое слово.

«Пусть» – значит: все можно, все дозволено.

Но все ли?! Бедный перс, ты действительно умрешь через две недели и никогда не узнаешь другого значения сего слова.

– Пусть! – так скажет Гмелин спустя некоторое время своим спутникам. – Пусть персы преследуют нас. Наперекор ханской воле мы исследуем Баку и Апшеронские нефтяные колодцы.

А позднее запишет в дневнике следующее:

«Первого августа пошел я опять к хану. Он уже проведал, что я к нефтяным колодцам ездил, и стал со мной об оных говорить, спрашивая, дозволено ли в России чужестранцу осматривать такие вещи. На такой несмышленый вопрос ответствовал я, как надлежало. Однако все мои ответы у сего владельца не только не имели ни малейшего действия, но все им, напротив, сказанные речи довольно доказывали, что он меня почитает за шпиона. Далее он изволил спросить, нет ли у меня часов, парчей, а также чего-нибудь хорошего из европейских вещей».

Помнится, тогда путешественник чуть не рассмеялся. Хан напомнил ему старого купца-безумца: сидит на мешке с сокровищами, даже не подозревая об этом. Вначале Гмелин так и хотел записать в дневнике, но, зная особенности своего начальства, написал по-прежнему строго и сухо, словно рапортовал в Академии: «Кавказские горы как неисчерпаемое горючего вещества хранилище составляют, так и родят в своем недре ужасное множество металлов и везде во всю длину при подошве оных оказываются или теплицы или разной доброты нефтяные колодцы или серные и купоросные руды. Наконец, по причине внутреннего огня очень приметно кипящие, а иногда и сильно воду выбрасывающие озера. Сие каждый рачительный путешественник ежедневно приметить может: и так о истине сего нимало сомневаться нельзя». И заканчивает далее словами: «А между тем определил я себя на то, чтобы сносить огорчения, дабы только достигнуть мог до главных намерений своего путешествия».

Наутро караван трогается в путь. Черной змейкой ползет он по узкой горной дороге.

Сверху видно, как змейка с трудом поднимается вверх. Но вот змейка порвалась: половина ее перевалила через перевал, а вторая отдыхает. Наконец, половинки вновь соединяются, змейка ползет дальше.

Трудно приходится маленькой, затерянной в горах экспедиции. О ней давно все забыли – и те, кто ее послал из Петербурга, и те, кто потом в Астрахани обещал ей свою помощь.

Уже начало темнеть, когда отряд Гмелина подъезжал к селению. Несмотря на острые шипы подков, лошади скользили по глинистой, размокшей от дождя тропе. Путешественники с трудом и даже с некоторою опаской спустились на дно ущелья и стали перебираться вброд через пенистый, мутный поток разбушевавшегося горного ручья. Зыбкий мост давно уже был снесен водою, и только кое-где торчали его покосившиеся колья, чудом уцелевшие от напора.

Серый, влажный туман закрывал горное селение, лепившееся не более как в трехстах шагах от дороги, у подножия обрыва. Чуть правее сквозь туман виднелся круглый, тяжелый купол древней гробницы. Левее, почти у самой дороги, тянулись ряды пустых саклей и полуразрушенные навесы…

В самом селении почти не было жителей, оно считалось одним из самых малолюдных, а частые военные набеги разогнали остатки небольшого населения.

Там было тихо, лишь какая-то одинокая собака хрипло лаяла в туман, вероятно почуяв сквозь свист и вой осеннего ветра топот лошадей.

Горы н емы и огромны. Оживают они только по ночам. Истошные крики сов да шакалов тревожат их сон.

Днем у самых вершин в небе парят орлы. Порой они замирают на месте, делают круг и камнем падают вниз – на добычу.

Осеннее солнце светит, но почти не печет. Олень сбросил рога и бродит по горам в поисках воды и мха. Тучи комаров гудят и носятся в воздухе.

Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом.

В который раз Гмелин, Охотников, казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и неприязнь, и жестокость. Примиренные и успокоенные после таких мгновений, путешественники вновь двигаются в путь. Идут в Шемаху.

Глава VI.В ПОДНЕБЕСНОМ ДВОРЦЕ БЕЛОКАМЕННОМ

Темная, безлунная ночь опустилась на землю. Спят люди. Дремлют лошади, овцы. Притихли собаки – сторожа отар. Одинокое облачко прикорнуло на вершине горы. И всем снятся сны. Но самый удивительный сон видит сейчас казачок Федька: перед ним поднебесный дворец. Нет, не ханский, куда не раз бегал он с письмами, а настоящий белокаменный, с царицей. Да и сам Федька сегодня тоже не Федька, а красавец с золотой звездой на груди и драгоценной шпагой.

– Простите… – останавливает Федьку кто-то весь завитой. Даже курносый нос его напоминает крендель. – Если не ошибаюсь, старые духи из Парижа?

– Как бы не так, – с важностью отвечает Федька. – Из Персии.

– Ах, Персия! – восклицают кругом.

Федька рад. Вельможные завитушки поражены. Они говорят ему «ваше превосходительство».

– Ваше превосходительство… Так вы были с вояжем в Персии?

– Точно… был, – глянув в круглые глаза курносого, Федька продолжает: – Служил послом при хане…

– При ком? – субтильный офицерик вздрагивает и широко разевает рот.

А Федька улыбается и непринужденно кашляет:

– Кхгм… – И барственно роняет: – Голубчик, дайте-ка стул. Уф! Устал малость.

Офицер мгновенно подает стул с золоченой спинкой.

Казачок мигом усаживается. Недаром при господах состоял!

Кое-чему Федька и в самом деле научился. Он картавит сейчас, как настоящий придворный.

В это время бесшумно входит пудреный лакей ростом с сажень и гремит на всю залу:

– Аудиенция у императрицы!

Длинная анфилада комнат. Впереди Федьки быстро движется большая голова в парике, на пол оседает пудра, и перед казачком будто стелется дорожка. Вскоре дорожка кончилась и в глубине залы, точно в аквариуме, плывет розовое платье. Женщина пышна, красива. На пухлых щеках у нее ямочки.

– Какой славненький, – шепчет царица. – Мальчик, может быть, ты хочешь поиграть с моими собачками?

Федька в смущении опускает голову и вдруг вспоминает, как прежде в деревне пугал собак. Казачок становится на корточки и рычит:

– Гав!

Собачки в испуге поджимают хвосты, визжат.

– Ха-ха! – Царица всплескивает лебяжьими руками. – Потешил. Право, потешил… У меня, голубчик, все придворные потешные… – поясняет она Федьке. – Один петухом кричит. Другой в Саратов за кислой капустой ездит. Третий вверх ногами ходит… Ну, а теперь сказывай, как дела в Персии?

– Плохо, – вмиг посерьезнев, докладывает Федька. – Одни горы. Ханы да горы…

– Тебе не нравятся горы? – хмурится царица.

– Да, – печально кивает Федька. – Наши леса лучше…

– Разве ты не хочешь служить своей государыне? – царица сердито стучит по полу каблучком.

– Почему, хочу… – оправдывается казачок. – Только горы. Ух! Больно большие они, матушка. Вот…

Федька пытается снять сапог, но царица стыдливо машет руками:

– Нет… нет… Фи… Ты что-то говорил про горы?

– Да, про горы… Змеи там разные. На солнышке греются…

– Ой! – визжит владычица – и хлоп… больно бьет Федьку по щеке.

– Виноват, матушка…

Федька ежится и краснеет.

– Я не хотел… – оправдывается он. – Они не страшные, змеи-то. А вообще, в горах-то ничего. Даже красиво бывает. Вдруг по утрам розовый туман – будто шелк колышется. Посмотришь, а за шелковым туманом озерцо встанет. С золотыми лягушками да серебряными лебедями.

– Неужели, голубчик? – разом сменив гнев на милость, удивляется царица. – С серебряными лебедями?

– Точно, матушка, серебряными… Только то обман. Подойдешь ближе – одна земля сухая. Подразнили, выходит, горы.

Царица в изумлении всплескивает пухлыми белоснежными руками:

– А воды там мало?

– И воды мало, и еды мало. А врагов много, – тяжело вздыхает Федька. – Лошадок бы нам, солдатушек!

– Солдатушек, – улыбается царица. – Дам я вам солдатушек и лошадок тоже дам. Только впредь не жаловаться. Служить, голубчик, надобно. Понял?

При слове «служить» царские собачки, будто по команде, становятся на задние лапы. И, глянув на них, Федька тоже вытягивается:

– Понял, матушка!

На прощание казачок хочет чмокнуть белоснежную ручку, но тут (проклятая собачонка!) Федька спотыкается и звонко стукается лбом об пол…

Иван Ряднов будит Федьку, щелкает его по носу желтым от табака пальцем:

– Вставай!

Казачок открывает глаза и вначале ничего не может понять. Где же царица? Где голубая зала?! За окном солнечное утро. Звякает сбруя.

Дон! Дон! – звуки тонки и протяжны…

«Царские сережки! – вспоминает Федька. – А еще она обещала лошадей…»

Дон…

– Пора седлать, – тормошит паренька Ряднов. – Пора!

Теперь Федька понимает: во сне, только во сне может явиться им помощь… Солдатушки, лошадки!

А наяву? Казачок наклоняется и срывает голубые цветы, похожие на царицыны сережки. Память о несбывшемся сне.

Глава VII.ДИПЛОМАТИЯ

Гмелин молча шагает вдоль стены. Охотников полулежит на диване, лицо его замкнуто и сосредоточенно.