Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Поэтому, разжевав все до тонкости, она ничуть не удивилась типично геологическому вопросу, который задал профессор Хюбнер.

– Допустим, что все вами сказанное действительно имеет место в природе, – сказал он, глубокомысленно массируя переносицу. – Но какие из всего этого следуют реальные выводы. Я имею в виду разведку месторождений и их освоение?

– Не знаю, как насчет освоения, постольку, поскольку лично мне кажется, что на сегодняшний день это задача второстепенная, – терпеливо, с присущей ей приветливой мягкостью объяснила Лебедева, – но для разведки установление искомой связи будет иметь огромное значение. Объемы бурильных работ и прочих дорогостоящих исследований, чреватых большими затратами времени, будут существенно сокращены. Высвобожденные резервы, кстати сказать, можно направить на освоение. Я, конечно, абсолютный профан в данной области, но мне именно так представляется.

Немецкий представитель удовлетворенно закивал.

– Если все подтвердится, то с помощью компьютера мы сможем точно подсчитать выигрыш в денежном и временном исчислении. – Ковач приветливо улыбнулся Анастасии Михайловне. Как математик, он скорее других разобрался если не в существе самой гипотезы, то в вытекающих из нее практических следствиях. – Полагаю, что это следует внести в проект решения.

– У Игнатия Сергеевича Корвата есть соображения именно по этому поводу, – быстро отреагировал Северьянов, наклоняясь к председателю.

– Слово предоставляется директору Института зарубежной геологии профессору Корвату, – объявил монгол, сделав приглашающий жест, – пожалуйста, Игнатий Сергеевич.

Но, верный своему обыкновению, Корват пробасил с места:

– Весь наш коллектив, я имею в виду не только институт, но и кафедру, поддерживает конструктивные поиски доцента Лебедевой. Но шила в мешке не покупают, товарищи…

Услышав сдавленный смех, Корват удивленно оглянулся, но, так и не поняв, что допустил оговорку, властно повысил свой и без того могучий голос:

– Планировать надлежит грубо осязаемую реальность. Учитывая, однако, чрезвычайную важность начатых Лебедевой исследований, следует серьезно подумать о всемерном развертывании всего фронта тематики, обслуживающей проект. Я правильно говорю?.. – Он покосился на шушукавшихся сотрудников, которые разом присмирели под его строгим взглядом, и закончил с невинной улыбкой: – До поры до времени мы постараемся сами обеспечить необходимую интенсификацию. За счет перераспределения хоздоговорной тематики. Когда же окончательно выяснится практическая полезность предложенного Анастасией Михайловной поискового метода, мы обратимся в инстанции за дополнительным финансированием. По-моему, так будет разумнее. И это я бы в проект обязательно записал.

Из всех присутствующих один Северьянов полностью понял, куда гнет учитель и бывший шеф, так ловко выдвинувший его, едва оперившегося кандидата, на столь ответственный и заметный пост. Если вопрос о дополнительном финансировании в случае успешного завершения поисковой темы был предельно ясен и возражений не вызывал, то употребленный Корватом нарочито расплывчатый термин «перераспределение» сулил Дмитрию Васильевичу массу волнений. Проработав в институте два года на должности и. о. зам. директора по науке, он-то уж знал, насколько неупорядочена, а вернее всего, запутана там хоздоговорная тематика, сколь пестр и случаен перечень заказчиков. Влезать в эти дебри вновь, особенно в его теперешнем положении, Северьянову никак не хотелось. Но другого выхода не было. Пока только один Корват мог обеспечить всю требуемую для проекта науку, и его право на встречные условия было неоспоримо. Изучив до тонкости Игнатия Сергеевича, человека ловкого, напористого, но вместе с тем и бесхитростного, Северьянов догадывался, что тот для начала потребует себе несколько дополнительных единиц. Скорее всего, он выколотит их из министерства, которому подчиняется институт, опираясь на решение высокого международного органа. Чисто тактически, по-человечески и даже по-государственному это было правильно, но уж больно не хотелось Северьянову участвовать в такой кутерьме. В значении брошенного Игнатием Сергеевичем взгляда обмануться было трудно. Переговоры с главком придется вести ему, Северьянову, а Корват займет позицию стороннего наблюдателя. Дадут людей – взвалит на богатырские плечи дополнительное задание, не дадут – увольте, своих хлопот полон рот. Выбирать тем не менее не приходилось.

– Я поддерживаю предложение Игнатия Сергеевича, – значительно кашлянув в кулак, заявил Северьянов.

– Кто еще желает высказаться? – спросил Майдар. – Или по данному вопросу все ясно?.. Тогда позвольте мне выразить Анастасии Михайловне нашу признательность.

Лебедева дружески улыбнулась Северьянову, как бы прося извинения за случайный сбой, и вернулась на свое место.

– Не стесняйтесь читать с листа, если склероз мучит, – проворчал, пропуская ее, Корват, но тут же смилостивился: – Слава Богу, что хоть кончилось благополучно… Молодцом!

В ресторане, куда Лебедева забежала во время перерыва, Игнатий Сергеевич вновь выразил ей свою благодарность.

– Угощаю, заслужила. – Он подвинул ей тарелку пирожных, не обратив внимания на то, что она еще не приступила к салату.

– В кои-то веки дождалась похвалы от любимого начальника, – счастливо зарделась Анастасия Михайловна. – Смотрите, еще разбалуете…

– Вам это никак не угрожает.

– Интересно бы узнать почему?

– Где ваш физхимик, Анастасия Михайловна? – Найдя верный способ увеличить фонд заработной платы, Корват вспомнил о данном поручении и сызнова загорелся навязчивой идеей. – Извините, что приходится напоминать.

– Но я только что из Монголии. – Лебедева сделала большие глаза. – И вообще разве вы не видите, как я кручусь? Свободной минутки не было…

– А до Монголии? – продолжал настаивать Корват.

– До Монголии? – переспросила она, уловив в голосе шефа нетерпеливые нотки. В такие минуты следовало держать ухо востро. Корват умел быть до обидного несправедливым, хоть и мучился потом запоздалым раскаянием. – До Монголии, Игнатий Сергеевич, я, представьте себе, нашла подходящую кандидатуру, но такие дела, сами понимаете, в один день не делаются.

– В один день! – заворчал, успокаиваясь, Корват, как пролетевшая мимо гроза. – Вы уже две недели как приехали… форсируйте, Анастасия Михайловна, у нас с вами нет времени для раздумий. Пора всерьез задуматься о самих основах формирования залежей.

– Времени для раздумий вы нам не даете, – мгновенно уловив перемену в настроении Корвата, она ловко его поддела. – А задуматься, оказывается, надо? Или нет?!

– Форсируйте, – кивнул Игнатий Сергеевич, машинально поедая трубочки с заварным кремом.

– Ладно, будет вам человек на той неделе, но завтра вы меня даже не ищите! Уезжаю до понедельника.

– Что? – удивился Игнатий Сергеевич. – Это еще зачем?

– Мужа давно не видела. Соскучилась. Спасаю семью.

– А он что, не может приехать?

– Он не может, – терпеливо вздохнула Анастасия Михайловна. – У него служба, он – генерал.

– Ну и что? Тоже мне причина! Подумаешь, генерал!

XVIII

Светлана и Кирилл виделись почти ежедневно, хоть и не уславливались при расставании о новых встречах. И каждое как будто нечаянное свидание воспринималось обоими словно чудесный промысел. Повинуясь то ли высшему указанию, то ли заранее зная о том, что нет надежды на продолжение, они расставались с ощущением окончательного обрыва. Мимолетно соприкоснувшись похолодевшими пальцами и уронив ничего не обещающее «пока», расходились по своим уголкам. В такие мгновения внешнего отчуждения они были так созвучны друг другу, так отчаянно рвались сквозь немоту, что достало бы робкого прикосновения, вопля, застрявшего в горле, готовой прорваться слезы. И рухнули бы несуществующие преграды, развеялись вздорные опасения. Но, окаменев и замкнувшись в горечи одиночества, женщина и мужчина были как два необратимо раздельных, до краев переполненных собственным прошлым сосуда, где отстаивались разочарования и уязвленная гордость.

Могла быть радость, а была лишь всеохватная тоска, и близость могла быть, но все пути к ней перекрыла суеверная подозрительность, сторожившая всякий шаг, так и этак толковавшая любое слово.

Кирилла трясло в холодной лихорадке. Он почти не спал, сжигая ночи бесконечным перебором вариантов. Загораясь очередной придумкой, выстраивал линию поведения, оттачивал каждую фразу, которую готовился ей сказать, пытаясь предугадать ответную реакцию. Но его безотказный аналитический мозг, пылая от непосильного напряжения, запутывался в противоречиях. Перед рассветом, когда после кратких, не дающих отдохновения провалов становилось невмочь ворочаться с боку на бок, он немного остывал и вроде как успокаивался. Становилось ясно, что все его хитроумные построения не что иное, как мальчишеская глупость, а то и вовсе горячечный бред. Так ничего и не решив ни за себя, ни за нее, он воспламенялся приближением встречи. Добровольная мука, с которой он порывался покончить любой ценой, неуловимо меняла свой беспокойный облик. Нетерпеливо торопя часы, Кирилл уже не мечтал об избавлении любой ценой. Напротив, при мысли, что какие-то совершенно непредвиденные препятствия могут помешать ему увидеться со Светланой, его охватывала такая тревога, перед которой меркли все прежние терзания бессонницы. И тогда он начинал прозревать, что овладевшее им помрачение, со всеми его сумбурными всплесками, было лишь отголоском этого живущего в подсознании страха. Все сводилось к простейшей истине. Он, Кирилл Ланской, вполне современный тридцати летний мужчина, пуще смерти боится потерять женщину, которую почти не знает, и не может ни о чем думать, кроме нее.

«Но ведь это же не любовь? – пытался убедить себя Кирилл. – Любовь не должна обернуться сплошным беспросветным страданием, от которого каждое мгновение ждешь беды. Любовь, тем более с первого взгляда, это безоглядный порыв, доверие, незащищенность. Но доверия нет и в помине. Чего ж я хочу?.. Я не могу без нее – и это единственно достоверно. Такой не должна, не смеет быть любовь. Это разрушительная болезнь, когда страх вытесняет желание… Рядом со смертью, на грани безумия… И ничего больше не надо. И не жаль никого – ни себя, ни родных. И все, чем жил доселе, к чему стремился, – ничто перед страхом потери… Но ведь так не болеют на исходе двадцатого века. Все те, в чьих генах жила подобная отрава, либо погибли, либо вылечились в сумасшедших домах. Им навсегда отказано в праве оставить потомство. Откуда такое со мной?»

Кирилл опять начал писать стихи. Не разбирая, что хорошо, а что плохо, торопливо выплескивал на бумагу бивший его озноб, отдаваясь целительной магии ритма. В этом чередовании строф, скрепленных эхом созвучий, он обретал короткое освобождение от захлестнувшей его сумятицы, когда загнанная мысль принуждена метаться по кругу. Обретя долгожданный исход, она сама благодарно лепила теперь свое подобие, и отсчитывала удары пульса, водя торопливым пером, и парила в потоках светоносной энергии вне времени и пространства.

Свободные от волевого принуждения строчки явственно дышали любовью. Они были безошибочным зеркалом, в котором творец мог увидеть себя изнутри. В тончайшей амальгаме, сплавленной из эфирного алхимического серебра, переливалась радуга. Она и открыла Кириллу сокровенное. Отраженное в зеркале мироздание предстало в спектральном ореоле той буйной ликующей силы, которой был одухотворен каждый атом.

«Любовь, что движет солнца и светила», – пришла на ум строка Данте.

Кирилл порадовался, что получил добротное техническое образование, не поддавшись давнему соблазну пойти в гуманитарии. Он понимал, как устроен мир в самых его основах. Отрешенная от привычных образов абстрактная математика обрела ныне неслыханную звуковую гармонию, искрометный цветовой ряд. Кирилл вдруг поверил, что сможет писать так, как хотел, но не умел раньше, как не умеет никто на Земле. И это пребудет с ним, доколе продлится наделившее его небывалым прозрением волшебное помешательство. Но даже мысль о гениальной поэзии, повеяв восторженным холодком, не завладела сознанием надолго. Ничто не могло отвлечь Кирилла: он любил.

Побледневший, осунувшийся, с угольными тенями под глазами, он пропустил гимнастику, выйдя лишь к завтраку. Был понедельник, и в лагере, соблюдая морской обычай, потчевали картошкой в мундире с сельдью. Вернее, с малосольной иваси, приготовленной по всем правилам искусства: с гвоздичкой и сахарком. Кирилл заставил себя немного поесть и с наслаждением выпил кружку горячего чая. Нетерпеливо поглядывая на часы, он выжидал случая незаметно ускользнуть, чтобы занять насиженное гнездо на сопке, откуда открывался отрезок дороги на биостанцию. Это было единственное место, где он чувствовал себя более или менее спокойно, самоотверженно выжидая, когда возникнет из-за поворота ее взволнованное лицо. Нет, не лицо, не глаза, потемневшие от тревоги, потому что отдельных черт не разглядеть с такой высоты, даже не золотистые волосы. Он узнавал ее по легчайшей походке. Узнавал не зрением, но всем существом, когда обрывалось внезапно сердце и куда-то проваливался весь окружающий мир.

Часами лежа на выгоревшей траве, где стрекотали кузнечики и мелькали рыжие мотыльки, Кирилл с горечью спрашивал себя о том, были бы возможны их встречи без такого его терпения и постоянства. По всему выходило, что нет. Только его упорством и теплился обреченный непрошенный свет. В своем эгоцентричном унынии он как-то не задумывался над тем, почему Светлана все-таки приходила сюда и спускалась в Холерную бухту, а то и взбиралась на холм. Забиваясь в метровые лопухи, он по-ребячьи таился, чтобы не сразу выйти на ее путь, но не выдерживал долго, страдая от уязвленной гордости. Напрасно уговаривал он себя ночами, что должен ее заставить ждать, как дожидается сам. Тщетно пытался выдержать характер и пропустить хотя бы день.

Когда однажды Светлана не пришла, Кирилл, не находя себе места, промучился на сопке до темноты. Возвратившись на следующее утро, он был готов к самому худшему, опустошенный волнением и тоской. Если бы она не появилась к полудню, он бы отправился на поиски. Приняв столь простое и совершенно естественное решение, он едва не заболел от беспокойства. В голову лезли самые странные мысли. Все казалось, что он нарушает какую-то заключенную между ними молчаливую договоренность, и это угнетало его временно помраченную душу. Но, пожалуй, больше всего он страшился обнаружить свою полнейшую зависимость от нее: от ее воли и даже каприза.

Зато каким неожиданным счастьем опалило лицо, когда она вдруг вынырнула из-за белого камня. Выяснилось, что ее куда-то возили, и вообще навалилась уйма работы, а потом кто-то откуда-то нагрянул, и пришлось до позднего вечера пить.

Заторможенное сознание Кирилла не улавливало подробностей, но от ее торопливой, словно извиняющейся скороговорки остался неприятный осадок. Оказывается, она все это время спокойно работала, болтала с друзьями, потягивала коньяк. А он умирал. И наверное, уже умер, потому что существование, на которое обрек себя, недостойно называться жизнью. Так и швыряло его из крайности в крайность: от готовности к бунту против поработившей его злой силы до полной покорности ей.

– Что с тобой, Кира? – услышал он из своего далека грустный голос Тамары. – Ты не болен?

– Я здоров. – Кирилл вздрогнул и поморщился, как от удара. – А в чем, собственно, дело? – бросил с вызовом, взглянув на часы.

– Ты бы на себя поглядел… Где-то целыми днями пропадаешь, не ходишь на тренировки. Ребята, между прочим, обижены.

– Чему обижаться? – укоризненно вздохнул Кирилл. – Я же никому не делаю зла, даже тебе, Тома.

– Да, зла ты не делаешь, но в коллективе так себя не ведут. Ведь здесь не какой-нибудь дом отдыха, а спортлагерь. Есть определенный распорядок, режим.

– Значит, меня отчислят за нарушение. – Он покорно кивнул. – Может, и телегу в институт накатают?

– Кому ты нужен, осел! – Она пренебрежительно передернула бронзовыми плечами. – Живи себе как знаешь.

– Откуда такое всепрощение? – Он пытался скрыть свою растерянность гаерским тоном. – Я бы на вашем месте обязательно принял меры.

– Но ты на своем месте, – печально возразила Тамара. – И времени уже не осталось перевоспитывать. – Она отрицательно помотала головой. – Всего неделя.

– Шесть дней, – уточнил Кирилл.

– Тем более… Так что с тобой все-таки происходит? Мне очень жалко тебя, Кирилл.

– Не знаю, Рыбка, – откликнулся он с внезапной теплотой. – Ты не жалей… Все пройдет, как-нибудь утрясется.

– Кто эта женщина? – тихо спросила Тамара, пряча глаза.

– К-какая женщина? – внутренне сжавшись, переспросил Кирилл.

– С которой ты шляешься каждый день! – бросила она, не сдержавшись.

– Зачем так грубо, Тамара? – Кирилл понимал, что она по-своему мучается, но не находил в себе сил сострадать. – Если будешь продолжать в подобном тоне, то лучше давай прекратим, – чужие, никак не свойственные ему слова сами сорвались с языка.

– Прости, – сразу опомнилась она. – Я не хотела… Ты любишь ее?

– Не знаю, Рыба. – Кирилл через силу прервал затянувшееся молчание. Впервые за все эти полубредовые дни кто-то спросил его о Светлане, и он мог говорить о ней вслух. Какое это было блаженное облегчение! – Наверное, очень…

– Вы были раньше знакомы? – Тамара продолжала выпытывать с затаенной подозрительностью. – Она что, правда, из МГУ?

– Ты-то откуда знаешь? – слегка удивился он, но тут же понял, что Томке, и, очевидно, не ей одной, уже многое известно о Светлане, наверняка больше, чем знает он сам. Шевельнулось намерение поддержать разговор, не столько с целью узнать что-то новое, сколько из неизведанного щекочущего наслаждения произносить ее имя.

– Давай лучше не будем об этом, – с нажимом отрезал он, устыдившись. – Ладно?

– Как хочешь, но имей в виду: тут ее многие знают… Между прочим, ей намного больше лет, чем кажется… Или ты уже знаешь?

– Я ничего не хочу знать, – отчеканил Кирилл.

– И даже о ее прошлом? – с внезапным остервенением выкрикнула Тамара, блеснув боковыми коронками.

– Перестань! – Кирилл больно сдавил ей локоть. – Тебя это никак не касается, слышишь.

– Конечно. – Ее голос сорвался. – Кто я тебе? И кто ты мне?

– Именно. – Он отпустил ее отталкивающим движением. – Молодец, что все правильно понимаешь.

– Но ты дурак, Кира! – Она укрыла ладонью побелевшие следы от его пальцев. – Какой же ты дурак!

– Извини, но мне пора, – опять взглянув на часы, бросил он отчужденно.

Ночью прошел дождь, и раскисшая глина тяжело налипала на резиновые подошвы. Над болотом еще висел туман. Вершины сопок исчезли, словно срезанные ножом. Даже ближайшие деревья смутно, как на недодержанном снимке, прорисовывались в молочной пустоте. Едва ли сверху можно было увидеть дорогу.

Однако за седловиной, где тропу пересекал залитый ржавчиной олений след, видимость стала лучше. Там вовсю задували ветра, открывая голубые провалы бухт, хоть и смазывала морской горизонт матовая завеса, за которой полыхал жаркий поляризованный свет.

Светлану Кирилл застал на скале у песчаного пляжа.

Впервые она пришла сюда так рано, впервые – раньше него.

– А я ждала вас, – просто сказала она, протянув руку. – И немного волновалась, что вы не придете.

– Я не мог не прийти. – Он бережно погладил ее тонкие пальцы и вдруг горячо, истово приник к ним дрожащими губами. – И вы это знаете.

– Знаю. – Она легонько коснулась его волос и осторожно отняла руку. – Но сегодня особый случай. Я пришла проститься с вами, Кирилл.

– Проститься? – Он задохнулся, как от удара. – Но почему! – спросил неповинующимися губами.

– Мне придется уехать на остров Попов, – объяснила она с непривычным для Кирилла участием. – Я узнала об этом только вчера вечером и сразу подумала о вас… Ведь вы тоже скоро уезжаете, правда?

– Через шесть дней, – пробормотал он, одолевая тупую расслабленную усталость. – А вы надолго?

– Также примерно на неделю. Одним словом…

– Мы не увидимся больше.

– Выходит, что так.

– Никогда? – покорно спросил Кирилл, не ожидая ответа. Ведь он знал, что это должно случиться, загодя переболев тягчайшим недугом.

– Не знаю. – Ее оживленное сдерживаемым волнением лицо устало померкло. – Вы позвоните мне, если найдете время.

– Если найду время, – механически повторил он, не ощутив боли. – И это вы говорите мне.

– Я всегда буду рада вас видеть.

– Спасибо хотя бы за это… Значит, большего я не заслужил.

– Зачем так, Кирилл?! – воскликнула она, проникаясь его отчаянием и протестом.

– Или вы не знаете, что я умираю без вас? – Кирилл умоляюще потянулся к ней, но она отрицательно покачала головой. – Я же так люблю вас, Светлана! – Он послушно опустил руки.

– Нет! – Она устало закрыла глаза.

– Что нет? – спросил он с нежным упреком.

– Вы заблуждаетесь, Кирилл, заблуждаетесь… Это не любовь.

– Что же тогда? Помрачение? Чары?.. Неужели вы и вправду не чувствуете, что со мной происходит?! Не верю, Светлана.

– Як вам очень хорошо отношусь, Кирилл, – ответила она с неподдельным участием. – Очень. И, поверьте мне, если бы было иначе, мы бы с вами просто не встречались… Но то, о чем вы говорите, – не любовь.

– Не любовь? – зачем-то переспросил Кирилл, прислушиваясь не столько к словам ее, сколько к голосу, к его переменчивым оттенкам.

– Я вижу, что вы переживаете, мучаетесь, и очень благодарна вам за такое чувство, за такую его высоту… Но это пройдет. Понимаете. Я совсем не такая, как вам кажется. Вы просто вообразили себе эту любовь, Кирилл. Не скрою, меня волнует и трогает ваше отношение. Я бы очень хотела сохранить вашу дружбу. Но не будем закрывать глаза… С каждым днем вам все труднее быть со мной, я это вижу.

– Но вы не понимаете…

– Я понимаю… Все у нас с вами могло сложиться немножко иначе. Во всяком случае легче, если хотите, обыкновеннее. Но так уж получилось, что мы пропустили свое короткое лето. И не стоит об этом грустить. Спасибо за то, что было.

– Но почему было! – ожесточенно выкрикнул Кирилл, борясь с подступающими слезами. – Я встречу тебя в Москве, в аэропорту, или нет, я поеду с тобой на этот проклятый остров! Ты ведь можешь взять меня с собой? – обрадовался он найденному решению, проникаясь надеждой.

– Едва ли это возможно. – Светлана, казалось, раздумывала. – Нет, ничего не получится. По ряду причин.

– Но должен же быть какой-то выход! Не поехать никак невозможно. Ведь я люблю тебя! – Он всхлипнул, улыбаясь сквозь слезы, и вновь протянул к ней зовущие руки.

– Нет. – Светлана не уклонилась от его торопливых умоляющих поцелуев. – Я буду там не одна… Так уж получилось.

Все для себя решив, она не стала объяснять ему, что приехал Гончарук, с которым они вместе ходили на «Тритоне», и ей скоро предстоит вновь уйти на несколько месяцев в море.

– Но в Москве?.. Мне можно будет встретить тебя.

– Конечно, – пообещала Светлана, выскользнув из его объятий. – А теперь успокойся и возьми себя в руки. – Мысленно отчуждаясь, она легко приняла и запоздалую ласку, и это ничего не значащее «ты». – Мужчина должен оставаться мужчиной.

– Ты обращаешься со мной, как с ребенком, – пожаловался Кирилл, вытирая тыльной стороной ладони глаза.

– Так оно и есть, – ласково улыбнулась она, протянув ему кружевной, тонко надушенный платочек. – Настоящий мужчина всегда немножко ребенок. – И добавила с затаенной печалью: – Ты же намного моложе меня, Кирилл…

Горькой вечерней прохладой веяли ее духи. И касание ткани к разгоряченному лицу было легким, как осенний полет паутинки.

– Это ничего не значит, – покачал головой Кирилл, задыхаясь от нежности и печали. – Ничего…

– Тебе не понять.

– А я не хочу ничего понимать. Есть только ты, а все остальное ничто перед вселенским крушением. – Трепетавший в нем ритм, как гальку, обкатывали рвущиеся из сердца слова.

– Перед чем? – не поняла Светлана. – Ты имеешь в виду атомную войну?

– Любовь.

– Она для тебя крушение?

– Гибель Вселенной… Рождение новых миров в черных трещинах расколотого неба, – пояснил он, прислушиваясь к себе, но, словно опомнившись, принужденно рассмеялся. – А вообще-то все ерунда, не обращай внимания.

– Ерунда. – Она изумленно вскинула голову. – Нет, это очень серьезно.

– Пожалуй, – нехотя согласился Кирилл. – Тебе ведь тоже было нелегко? Во всем виноват я один… Как ты верно сказала: «Наше короткое лето…» И это я все испортил.

– Ничего ты не испортил! – запротестовала Светлана, с трудом следя за скачками его мысли, завладевавшей сознанием как бы помимо слов. – Только благодаря тебе я узнала такое… Не знаю даже, как назвать. Раньше я думала, что это просто красивая выдумка. Ты понимаешь?

– Я понимаю, – подчеркнул он протяжно.

– И я счастлива, что такое было со мной.

– Ты что-нибудь слышала про альбигойцев? – спросил внезапно Кирилл.

– Это такие еретики?

– Еретики, – подтвердил он, иронично дрогнув уголком губ. – Страшнее, пожалуй, и не придумаешь. Так вот, среди лучезарных еретических трубадуров был один совершенно гениальный… Жаль, забыл его имя, но ничего – вспомню… Он учил, что истинная любовь должна навсегда остаться неразделенной. В противном случае ей нужно переменить свое имя. Отсюда – все!

– Что все? – быстро спросила она, интуитивно догадываясь.

– Ощущение вселенской катастрофы… Мне вообще свойственно трагическое восприятие жизни, но оно бы не проявилось, Света, если бы я заранее не знал, что все кончится очень плохо. Так оно и случилось: ты не полюбила меня.

– Жарко становится. – Светлана вновь ощутила, сколь заразительны чужие переживания. – Пойдем к морю.

Схватив Кирилла за руку, она увлекла его за собой по ниспадающей тропинке.

Приглаженный отливом берег простирался широко и пустынно, как никогда.

– Не будем выяснять отношения, ладно? – отозвалась она на его бередящее душу молчание. – Пусть все будет, как будет, а эти последние наши минуты не стоит отравлять горечью. Ведь все прекрасно, Кирилл.

– Ты так считаешь?

– Конечно же!.. Ты только посмотри, какое сегодня волшебное море. Ни морщинки… Будешь купаться?

– Не знаю.

– А я буду. – Она расстегнула пуговки, сбросила легкое платье к ногам и, грациозно переступив, побежала за отступающей линией пены, прекрасная и чужая.

Присев на камень, Кирилл следил за тем, как она с разбегу бросилась в воду и поплыла в опадающих брызгах, оставляя на мертвой глади тяжело расходящийся след. Море больно сверкало сквозь легкую дымку и казалось бесцветным, а удаляющаяся головка – черной, как нефтяное пятно. Такими же темными выглядели и шапки качающихся водорослей, которые пригнал ночной тайфун, и силуэты дремлющих чаек, и проблеск играющей нерпы на линии скал.

Светлана была права. Жизнь кружила голову своей щемящей прелестью, зовя безоглядно отдаться убаюкивающему течению. На вечной сцене среди блистательных декораций слизывала прозрачная пена безымянный след. И тщетная мука понять обжигала чужой, в пространствах развеянной памятью.

Вдоволь накупавшись, Светлана вышла из воды, таща за собой спутанные гроздья саргассов, переплетенные грязно-зелеными нитями прибрежных водорослей.

– Смотри, какая прелесть! – Она подбросила в воздух мокрый, янтарно просвечивающий комок, ловя рассыпающиеся лоскутья. – Как виноград! – И вдруг вскрикнула, схватясь за горло, и с жалобным стоном упала на колени.

Кирилла, как вихрем, сбросило с камня. В прыжке он успел увидеть, как она что-то оторвала от себя, бросила в сторону и повалилась на бок, взрыв ногтями песок.

– Света! – позвал он, опускаясь возле, и, осторожно перевернув на спину, приподнял ей затылок. – Что случилось?

– Как огнем обожгло, – прохрипела она, задыхаясь от боли. – Здесь, – вялым мановением пальцев показала на грудь и сомкнула веки.

Наклонившись, Кирилл заметил под ключицей небольшое пятно. Едва угадываемое на загорелой, припорошенной песчинками коже, оно медленно наливалось багровым накалом.

Еще ничего не понимая, он сдул с нее песок и, приподнявшись с колен, осмотрелся. Среди клочков водорослей лениво отсвечивал неприметный комочек слизи. И хотя рядом не менее ярко блестела пупырчатая гроздь, Кирилл различал лишь эту желеобразную каплю, вобравшую солнечный свет. Она напоминала небольшую пуговицу из мутной пластмассы с коричневатым перекрестьем истрепанных ниток.

Так могла выглядеть только медуза гонионема, прозванная крестовичком. Кирилл видел ее впервые, но по рассказам бывалых людей знал, что встречи с гонионемой порой заканчивались трагически. Светлану необходимо было срочно доставить в больницу. Ее уже сотрясали приступы натужного сухого кашля. Жадно хватая воздух, она словно захлебывалась им, судорожно запрокинув искаженное мукой лицо.

В минуты крайней опасности Кирилл обретал обычно не присующее ему сосредоточенное спокойствие, когда сознание работает с необыкновенной четкостью и быстротой, а чувства напряжены и собраны в единый фокус. Действуя с автоматической размеренностью, он кое-как закутал Светлану в ее легкое платьице, бережно поднял и понес.

– Помоги мне, как только сможешь, – сказал он, думая только о предстоящем подъеме. – И все будет хорошо…

– Я постараюсь, – прошептала она, борясь с наползающей одурью. – Постараюсь…