Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

V

На церемонию приношения в жертву Вселенной собрались все обитатели форта. Кроме тридцати семи монахов, непосредственно вовлеченных в действо, у входа в храм толпились крестьяне, торговцы и четыре солдата, составляющие местный гарнизон. Их непосредственный командир и кормилец, в ранге правителя дзонга, был допущен к алтарю, где перед лицом золоченых будд верховный лама осыпал зерном инкрустированный бирюзой и кораллами ступенчатый диск, концентрические ярусы которого символизировали оболочки иллюзорного мира.

Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнаженного чрева Майтреи – грядущего Будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитиль в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.

Майтрея, которого здесь называли Чампой, [16]16
  Любящий (тибет.).


[Закрыть]был изображен в виде добродушного бритоголового толстяка. Еще не пришло его время новым Буддой сойти на грешную землю, и он с дремотной улыбкой взирал на происходящее сквозь благовонный дым, сжимая в руке дорожный узелок.

Исполнятся сроки, с победным громом расколется скрывающая его гора, и он, уже в облике принца, пойдет по гималайским тропам, возвещая наступление эры счастья и справедливости.

Тайный знак колеса и кувшинчик с амритой – напитком бессмертия – метит горные перевалы, дабы не сбился с пути долгожданный. Фарфоровый белоснежный цветок чампы напоит его горьковатым и чистым дыханием в минуту краткого отдыха. Утренняя заря одарит венцом всепоглощающего сияния…

Смолк бормочущий хор. Звон гонгов возвестил о приближении кульминационного момента службы – выноса мандалы. Старшие ламы, взявшись за руки, пробормотали заклинания и, подхватив диск на шелковое полотнище, словно только что выпеченный каравай, поспешили наружу.

Горстка мирян раздалась, люди повалились наземь и поползли за возрожденной Вселенной, целуя следы мудрых своих пастырей и подбирая оброненные зерна. Ведь этот ячмень и эти просяные крупинки, оставшиеся после обряда кормления птиц, обретали чудесное свойство излечивать сто восемь недугов.

На сем служба закончилась, и каждый мог вернуться к своим делам. Однако жители «Всепоглощающего света» не спешили расходиться. Непостижимым образом распространилась весть о том, что минувшей ночью в Синем ущелье вспыхнула кровопролитная война и возле самой гомпы осталась гора трупов. Из уст в уста передавались жуткие подробности бойни. Особое смущение умов вызвало известие об имевшем якобы место случае ролланга. [17]17
  Распространенное верование об оживлении трупов.


[Закрыть]Оживший мертвец, заряженный недоброй силой, в настоящий момент продвигался по направлению к дзонгу. Добравшись до мира живых людей, он мог принести неисчислимые горести.

Суеверные горцы шептали охранительные заклинания и, что было мочи, вертели молитвенные мельнички, отгоняя беду от себя и от своего дома.

– Поистине наступают новые времена, – пророчествовали монахи. – Близится конец эры страшных иллюзий. Проникнемся же мужеством перенести последние видения. И тогда нам будет дано услышать гром обрушенной горы, из которой выйдет Возлюбленный король с бутоном лотоса.

– А как же будет с демоном, который идет к нам, учитель? – спрашивали мальчики, живущие в монастыре. – Он разрушит дома и предаст нас всех мучительной смерти. Как уберечься? Куда бежать?

– Оставайтесь на месте, – успокаивал лама, обучавший несравненному искусству письма. – Бесстрашие духа – величайшая из заслуг. Смерть – не конец, но только новое начало. Путнику, избравшему благую цель, она дарует высокое рождение в облике счастливого принца, а самым достойным – в рубище аскета, далеко продвинувшегося на дороге спасения.

– Так, так, что ни слово, то жемчужина, – поддакивали отцы и матери маленьких послушников. – Но неужели нет никакого средства защититься от мертвеца, одержимого адской мощью? – И косились с надеждой на воинов, оставивших свои кремневые ружья у подножия монастырской горки.

Но на солдат – вчерашних пастухов и охотников – едва ли можно было положиться. Бедных парней одолевал тот же безысходный, неизъяснимый ужас. Неизвестно, что хуже: клыки мертвеца или нескончаемая пытка в подземном судилище хозяина преисподней Ямы. Трудно быть человеком на этой земле. Как ни старайся, а от грехов не убережешься. Поэтому и рассчитывать на лучшее перерождение особенно не приходится. Надо бы еще хоть немного пожить тут, чтобы искупить вину и не возродиться в теле мерзкого паука или крокодила.

Одним словом, в канун пришествия Аббаса Рахмана обстановка в дзонге «Всепоглощающий свет» была довольно напряженной. Однако случилось так, что, вопреки леденящим кровь слухам и мрачным пророчествам, к воротам крепости подъехал совсем не тот, кого опасались. Вместо людоеда с окровавленным ртом и вытекшими глазами люди увидели очаровательную златовласую даму. Она ехала верхом на пегом муле во главе большого каравана. Следом за ней устало покачивался в седле усатый мужчина в непальской шапочке – топи, а замыкал процессию бродячий йог с посохом в виде трезубца. Шел он по обычаю босиком, перекинув поверх монашеского рубища шкуру пятнистой кошки, очевидно, служившую ему подстилкой для упражнений. Никто из гостей, включая бутанцев-погонщиков, на адское существо не походил. Напротив, златовласая предводительница – первая белая леди, почтившая посещением «Всепоглощающий свет» за всю историю, могла показаться скорее небесной девой – апсарой.

Но разве демон Мара не соблазнял учителя Шакья-Муни ангельским видением своих дочерей?

Неудивительно поэтому, что малочисленный, но быстро обретший былую доблесть гарнизон не торопился распахнуть заветные ворота. Начались длительные и нудные переговоры, при которых присутствовало все население, высыпавшее на крыши домов и башен.

С первых же слов выяснилось, что усатый господин в непальской шапке свободно говорит по-тибетски и в услугах переводчика, вездесущего шерпа по имени Анг Темба, никак не нуждается. Весть о подобном чуде была воспринята не только с понятным восхищением, но и с опаской. До сих пор все белые путешественники, забредавшие в дзонг, как отмеченные в старинных хрониках, так и двое теперешних, были существами безгласными.

Уж не кроется ли тут изощренное колдовство? Что, если караван и красавица в мужском седле – не более как наваждение, принявшее обличье европейца-людоеда? Или кармическое видение, насылаемое психической силой йога в барсовой шкуре?

– Не сомневайтесь, – отвечал на расспросы часовых усатый господин. – Мы такие же люди из плоти и крови, как вы. Не духи, не демоны, не рабы и не дети рабов. Меня зовут Томазо Валенти и я прибыл к вам с грамотой его величества бутанского короля. – Он потряс в воздухе свитком с восковой печатью. – Это моя жена Джой, – плавным артистическим жестом он представил красавицу. – А за ней, как вы видите, стоит преподобный Норбу Римпоче из обители «Тигровое логово», у которого есть письмо к высокопреподобному верховному ламе.

– Значит, вы идете из Бутана? – изумленно воскликнул смотритель дзонга, суеверно коснувшись ладанки на груди.

– Из самой столицы Тхимпху, – отвечал человек, выдававший себя за какого-то Томазо Валенти.

– Выходит, что перевалы уже открылись?

– Сегодня на рассвете мы проехали последний перевал.

– Но зачем? – Тугодум смотритель никак не мог оправиться от удивления. – После Бутана вы не найдете у нас ничего достойного внимания. Нашим купцам нечего предложить в обмен на ваши товары.

– Мы не торговые люди. Я готов рассказать вам о цели моего приезда в более подобающей обстановке, – с достоинством ответил загадочный гость.

– Ах, конечно, конечно, – засуетился смотритель, не подавая, однако, сигнала поднять засов. – Жаль только, что в дзонге почти не осталось припасов… – обронил он как бы вскользь.

Хитрый администратор явно старался оттянуть чреватое последствиями решение. Возможно, его подозрения еще не вполне рассеялись, а скорее всего, он просто не обладал достаточной властью, чтобы самолично впустить в крепость совершенно чужих людей. Здесь, в стенах «Всепоглощающего света», королевская грамота рассматривалась скорее как влиятельная рекомендация, нежели как приказ, подлежащий неукоснительному исполнению.

– Согласно королевскому повелению, я имею право в любом дзонге брать продовольствие и вьючных животных. – Усатый всадник надменно подбоченился, но тут же, сменив гнев на милость, пояснил: – Правда, в этом пока нет необходимости. Милостью Божьей я ни в чем не испытываю нужды. Мы просим лишь временного приюта, и, смею вас заверить, вы приютите достойных людей…

Стоявшие наверху успели подробно оглядеть пришельцев с ног до головы, и впечатление о них складывалось, в общем, благоприятное. Судя по седине и морщинам, саиб был много старше своей красивой жены. Очевидно, он немало успел повидать, путешествуя в дальних странах, но, обретя знания, не стал мудрецом, отчего затаилась в уголках его неостывших глаз неизбывная горечь. В седле он держался легко и ловко и казался прямодушным, как человек, который научился все понимать, но так и не смог избавиться от суетных желаний.

«К нему можно смело обратиться за помощью, ибо сердцем он наш, – подвел итог своим наблюдениям верховный лама, тайно следивший за переговорами из узкого, прорезанного в каменной толще окна. – Но не следует открывать ему душу, потому что мыслью он совершенно чуждый нам человек».

Тантрический лама Норбу Римпоче, до сих пор державшийся в стороне, безучастно скользнул взглядом по возбужденным лицам людей, шушукавшихся, сдерживая смешки, за спиной тучного смотрителя, и остановился на затененном навесом окне, похожем на букву «т», где таился верховный.

– Эти люди именно те, за кого себя выдают, – удовлетворенно кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: – Пусть откроют ворота.

Несмотря на твердый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шел наперекор самому себе. Конечно же, он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.

Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как черные птицы над потревоженным гнездом.

Нет-нет, ему все равно пришлось бы дать приют странникам хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, легкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.

И еще одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?

Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может, даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.

Но какую? Когда? Где?

Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то и другое желание опасений не вызывают. Остается выяснить, чего хотят новые гости.

Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завернутую в золотой шелк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.

За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.

Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину «Семи счастливых драгоценностей»?» – задал себе вопрос высокопреподобный.

Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.

Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определенное представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймет, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощренного языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме, и нет места потаенной боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.

Он не был до конца уверен, что оба белых – собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист – дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным, унизительным запашком боязни нет-нет да веяло от их слов.

Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.

Нельзя было доверять таким людям.

VI

Вопреки аскетической строгости монастырского устава, Нгагван Римпоче принял странствующего собрата почти с королевской пышностью. Кроме риса, приправленного шафраном и кардамоном, к столу решено было подать картофель с маринованными овощами, бледные, едва проклюнувшиеся ростки гороха маш, кислое молоко и куриные яйца. Если гость сочтет возможным сделать для себя послабление, то верховный лама своими руками разобьет скорлупу и выпустит драгоценное содержимое в чашку мучной болтушки. Это согревает нутро и подкрепляет силы. Выставить заветную бамбуковую бутылочку, где хранилась настоянная на змейках водка, способная в мгновение ока разогнать кровь, он все же не пожелал. Решил ограничиться легким чангом в конических медных сосудах, изобильно украшенных серебряной чеканкой.

Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу и барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти. [18]18
  Активная сила, творческая энергия Вселенной.


[Закрыть]

Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.

По его указанию, в отведенных гостю покоях – крохотной келье с обогреваемым ложем – поставили резной столик для чайного прибора, на случай, если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили легкое угощение: печенье с корицей, соленые орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.

В трапезную же, где каменные, грубо побеленные стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевеловой хвоей. Золоченое изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашах.

Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.

Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того как провел два года замурованным в темной пещере, не оценил оказанного ему почета. Он вообще не обратил внимания на изощренное гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.

Приученный к холоду и закаленный в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповрежденными косточки с зародышами новой жизни, и налег на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.

Разочарованный, даже раздосадованный хозяин демонстративно осушил почти полный сосуд чанга и вслух пожалел о том, что не позаботился подогреть водки.

Норбу выслушал стариковскую браваду с полнейшим безучастием. Следуя сугубо личным путем внутреннего озарения, он менее всего был озабочен чужими добродетелями или грехами. Точно так же его совершенно не занимала беседа с охочим до метафизических изысков собратом. Он не ведал скуки и не искал чужой мудрости. Если его бесстрастный дух, отстоявшийся, как вода в колодце, и волновали какие-нибудь вопросы, ответ на них мог прийти лишь из таинственных сумеречных глубин, полностью защищенных от внешних влияний.

Целиком ушедший в себя, он не поддерживал разговора, хотя ответы давал в достойной манере, не проявляя неудовольствия или спешки. Видимо, просто привык к тому, что в поисках истины люди постоянно докучали ему своими, в сущности, мелочными делами. В равной мере сострадая всем бьющимся в тенетах иллюзии существам, он словно бросал мимолетный взгляд на муравьиное бессмысленное мельтешение и, не вникая сердцем, давал всем и каждому один и тот же ответ. Формула избавления от мук выглядела предельно совершенной и ясной, несмотря на то что следовать ей было едва ли возможно. Да, именно желания, ненасытно когтящие человеческое сердце, вовлекают нас в круговорот страданий, привязывая к призрачным прелестям бытия. Но как приневолить себя к неучастию в этом пестром и заманчивом торжище? Как убить ростки любви и ненависти? Как научиться ничего для себя не хотеть?

Невзирая на различия в трактовке основ буддийского вероучения, оба собеседника знали, что подобная задача не решается на уровне привычной житейской логики. Но если Нгагван Римпоче, достигший высот на весьма почетной ниве учености, преуспел в толковании абстрактных, блистательных в своей отрешенности положений индийской доктрины Навьяньяя, то поклонник тантрических экзерсисов Норбу целиком полагался на погружение – самадхи, где все узлы развязываются как бы сами собой.

Поэтому им нечего было сообщить друг другу. Так ветер пролетает сквозь встречный ветер, как тень, не смешиваясь, покрывает чужую тень.

– Каковы ваши намерения, преподобный? – выказал вежливый интерес верховный лама, хотя уже знал из письма, привезенного Норбу, что тот надеется совершить паломничество в долину.

– Отправлюсь навстречу свету, – гость ограничился простейшим эвфемизмом.

– Еще одна долина на вашем пути, – одобрительно кивнул лама Нгагван. Иносказание получилось нарочито двусмысленным, так как под «долиной» можно было понимать и секретную страну за перевалом, и одну из стадий умственного погружения.

Норбу давалась полная возможность «не понять» скрытый намек и повернуть тему в русло духовных упражнений и прочей близкой ему материи. В этом случае верховный был готов показать гостю уникальные магические мандалы, написанные великими красношапочными ламами. Если же будет выбрана откровенность, и речь коснется таинственных сил, бушующих там, за перевалом Лха-ла, то Нгагван попробует предостеречь собрата от слепой веры. Майя – это отражение зеркала в зеркалах. Даже порвав цепи санскары и узрев полыхающий свет, человек может запутаться в тенетах иллюзии. Всепоглощающее сияние ослепляет свыкшиеся с мраком подземелья глаза. Взлет к несказанным вершинам может присниться летящему в пропасть.

– Еще одна долина, – сцепив сухие тонкие пальцы, повторил Нгагван. – Еще один перевал… Последний?

Но йог не принял или, вернее, не понял словесной игры.

– Я готов, – просто ответил он, угадав недосказанное.

– Ваша решимость под стать заслугам, – умело польстил старик. – Недаром вам каждодневно слышится плеск волн в море освобожденных энергий… Что касается меня, то я никудышный пловец и вряд ли скоро увижу другой берег.

Какое бы эстетическое наслаждение испытал старый лама, если бы мог надеяться на то, что собеседник понимает его. Каждое слово было как зерно в четках. Рассчитанная на посвященного образная система не столько раскрывала мысль, сколько множила ее бесчисленные оттенки. Давая понять, что не надеется в этой жизни достичь высшего просветления, верховный лама как бы намекал на совершенно иное знание, доступное именно ему, мыслителю, труженику, и ускользающее от интуитивистов, способных не более чем грезить среди ясного дня.

Норбу промолчал с неопределенной улыбкой. Все внешнее им воспринималось как тающий дым.

Слепя огранкой, рассыпались в ледяных испарениях непостижимые шлифованные камни. Складывался мгновенный узор и сразу исчезал, а гулкая пустота долго отщелкивала протяжное эхо. В игре бесчисленных сочетаний замыкались и вновь разматывались зодиакальные циклы, и в случайно повторенной раскладке кому-то снилась, наверное, вспыхнувшая метеором чужая судьба.

То, что для Нгагвана было отвлеченной метафизической категорией, Норбу воспринимал со всей чувственной полнотой. Он был ликующей частицей, летящей сквозь мрак и холод к звездному целому, застилавшему уже весь горизонт. За мгновение до встречи он готовился навсегда забыть однажды навеянный сон, чтобы разом вспомнить все-все и, прочертив небо, рассыпаться невидимой пылью.

– Как же вы доберетесь туда? – с едва уловимой ноткой осуждения спросил Нгагван Римпоче. Он явно давал понять, что не станет помогать человеку, который, увы, не нуждается ни в чьей помощи.

– Богатый саиб, который прибыл издалека с прекрасной апсарой, одетой мужчиной, взял меня в свой караван.

– Что? – едва владея собой, прошептал пораженный старик. – Белые люди тоже хотят проникнуть в долину?

– Они приехали издалека, чтобы увидеть свет.

Верховный мимолетно отметил, что язык Норбу беден и вместе с тем перегружен ненужными оборотами. Но не это взволновало его, совсем не это… Сбывались самые мрачные опасения. Чужие люди собирались, причем совершенно открыто, спуститься в зеленые низины с перевала Лха-ла!

Прямых запретов на это, конечно, не было. Но в течение столетий созрела и четко выкристаллизовалась в сознании поколений традиция, нарушить которую было бы равносильно святотатству.

Удостоиться чести заглянуть за перевал мог лишь бескорыстный искатель истины, всей своей жизнью подготовивший себя к подвигу. А как же иначе?! Вполне возможно, что именно жизнь и была единственной платой за дерзновенную попытку. Недаром же в хрониках «Всепоглощающего света», подробно повествующих о каждом ушедшем за тринадцать столетий в долину, и словом не упомянуто о том, вернулся ли назад кто-то из них или же все навечно остались в «Стране образов» (еще одно иносказание неистощимых хронистов).

Находились и всякого рода проходимцы, которым обычно путем обмана, а то и преступления, удавалось осуществить свои неблаговидные намерения. Иные из них даже возвращались с полдороги и несли на допросе, видимо, в оправдание, несусветную чушь. О том, как с ними обходились потом, хроники повествовали кратко и глухо. Зная обычаи тибетского средневековья, верховный лама был вправе подозревать, что незадачливых авантюристов зашивали в ячьи шкуры и бросали в реку. В лучшем случае им, перед тем как надеть колодки, выкалывали глаза. Разумеется, те времена невозвратимо прошли, но чтобы чужеземец открыто заявлял о своих кощунственных притязаниях, да еще брал в пособники священнослужителя, такого падения нравов старик и вообразить не мог. Он даже лишился на какое-то время речи. Перехватило дыхание, кольнуло в груди и дерганьем отдалось под лопаткой.

– Но ведь вы не дойдете до цели. – Теперь верховный объединил в своем сознании иноземного богача и одураченного им простака йога, проникшись брезгливой неприязнью к обоим. – Вас ожидает плохой конец, низвержение во тьму гнусных перерождений.

– Я дойду, – бесстрастно возразил Норбу.

– Никто не знает дорог в низине.

– Я ощущаю притяжение, как иголка – магнит.

– Там, где сможет уцелеть такой, как вы, – Нгагван не сомневался в словах пришлого ламы и понимал, что тот сумеет преодолеть любые препятствия, – да, где пройдете вы, чужеземец погибнет. Не страшно вам вести на верную смерть других? – попробовал он зайти с другого конца.

– Я никого не веду за собой, – бестрепетно ответил Норбу. – У нас одна дорога, но разные цели. Каждый вправе следовать собственным путем, и никто ни за кого не в ответе.

Возразить было нечего. Норбу Римпоче ни на шаг не отступил от духа и буквы буддийской этики.

– А если чужестранцы одержимы злой волей? – решился высказать предположение старик. – Если они принесут гибель многим живым существам?

– Я не почувствовал этого, – твердо ответил йог.

– Но это чужие люди.

– Он знает наш язык.

– Душа не нуждается в языке.

– Он знает наш закон.

– Знать – это значит жить. Мало просто помнить четыре высокие истины. Ведь даже птицы запоминают слова… Как живут эти люди?

– По-своему… Но он уважает наши обычаи и всем сердцем тоскует о нашем прошлом.

– Завидую вашей способности читать сердца… Хранит ли он в себе три сокровища? – Столкнувшись с твердой уверенностью йога, верховный немного успокоился. Первоначальная неприязнь постепенно уступала место любопытству. Спросив о трех сокровищах – Будде, законе и монашеской общине, старик уже готов был смириться с мыслью, что чужеземец следует путем спасения. Если так, то понятно, почему сам бутанский король согласился взять его под свое высокое покровительство. Такой человек мог, не осквернив святынь, спуститься в долину. На свой страх и риск. Взяв на себя полную ответственность за последствия подобного деяния, которые могут проявиться и через тысячи лет…

– Он ведет себя, как монах? – на всякий случай спросил верховный, интересуясь более формальным обетом, нежели образом жизни. Ему ли было не знать, что правила иных красношапочных сект допускали множество послаблений, вплоть до супружества.

– Как мирянин, – отрицательно мотнул головой Норбу. – И по обычаю своего народа… Но поступает, как почитатель, знающий закон.

– Почему?

– Он слышит зов, хоть и не понимает его.

– Не понимает, но следует. – Старик уже не спрашивал, а утверждал, зарядившись чужой убежденностью. Но если Норбу хранил полное равнодушие, то верховный лама не таил, что в нем светлеет и согревается сочувствие.

– Путь его долог и достоин почитания, – подтвердил йог. – Как и ваше высокопреподобие, он ищет заслуг в учености. Ему ведом тайный язык калачакры, [19]19
  Разновидность тантризма. Провозглашена в 1027 году Адишей.


[Закрыть]мандалы, и знаки на наших камнях он читает как великий пандит. Поэтому в «Тигровом логове» его приняли как брата и допустили к участию в диспутах.

– Хоть в том и нет большой беды, но я вижу здесь отступление от устава.

– В чем, высокопреподобный? Человек волен оставить обитель и вновь, если захочет, возвратиться под ее сень. – В подтверждение своих слов Норбу жестом призвал в свидетели землю и небо. – Он три года прожил в монастыре Спиттуг, где получил посвящение и тайное имя, чтобы назвать себя, когда придет пора оставить ветхий дом.

– Вам уже известны сроки? – тихо спросил Нгагван, ощутив на лице, как легкое касание паутинки, неназойливое излучение взгляда.

– Скоро, – безмятежно ответил садху. – Белые люди растают легко и счастливо, как облачка в лучах солнца.