Текст книги "Разговоры запросто"
Автор книги: Эразм Роттердамский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)
Менедем. Зачем снова в Лондон? Тебе ведь надо было к морю, а морской берег был совсем рядом.
Огигий. Верно, но я с истинным удовольствием бежал подальше от того берега, прославившего себя надувательствами и грабежом еще печальнее, чем любые скалы Малеи – кораблекрушениями. Сейчас расскажу тебе, что я видел, когда в последний раз переправлялся через Пролив. Мы вышли из Кале на баркасе, чтобы пересесть на большее судно. Пассажиров было много, и среди них – один молодой француз, бедный, оборванный. Требуют с него полдрахмы – такую плату взимают с каждого за перевоз, который оканчивается, едва успев начаться. Тот просит извинения, ссылаясь на бедность. Тогда перевозчики, шутки ради, обыскивают его, срывают с ног башмаки и между подметкой и стелькою находят десять, не то двенадцать драхм. Деньги в открытую отнимают, осыпая «проклятого француза» насмешками и бранью.
Менедем. А что этот юноша?
Огигий. Плакал. Что ж еще?
Менедем. У перевозчиков было на то право?
Огигий. Такое ж самое, как право воровать у пассажиров дорожные пожитки или кошельки, если что плохо лежит.
Менедем. Удивительно, как они осмеливаются на столь наглое самоуправство в присутствии стольких свидетелей!
Огигий. А у них это вошло в обычай; теперь они уж уверены, что так и надо. С корабля на нас смотрели много глаз, на баркасе было несколько английских купцов, которые пробовали вступиться, но безуспешно. Перевозчики хвастались, что изловили «проклятого француза», точно комедию какую разыгрывали…
Менедем. Я бы этих морских грабителей, играючи да шутя, вздернул на виселицу.
Огигий. А ведь этакими головорезами кишат оба берега. Сообрази сам:
Теперь я решительно предпочитаю любой окольный путь этому прямому. Вдобавок, если в преисподнюю легко сойти, но до крайности трудно выбраться назад, то через Кале и Дувр и приехать не слишком просто, а уехать – так и вовсе тяжело. В Лондоне задержались несколько моряков из Антверпена, и я надумал пуститься в море вместе с ними.
Менедем. Такие они безупречные люди, эти антверпенские матросы?
Огигий. Как тебе сказать… Обезьяна – всегда обезьяна, и матрос – всегда матрос, но по сравнению с теми грабителями они сущие ангелы.
Менедем. Надо запомнить, на случай если когда-нибудь и мне придет желание повидать этот остров. Вернись, однако, на дорогу, с которой ты меня свел.
Огигий. Ну, так вот, едем мы в Лондон и, не успев еще отъехать как следует от Кентербери, попадаем на дорогу очень узкую и с обеих сторон окаймленную крутыми склонами, так что бежит она словно бы по ущелью, и сойти с нее невозможно; и миновать эту дорогу, выбрав другую, тоже нельзя. У левой обочины стоит богадельня для нескольких старых нищих. Один из них, едва заслышав цокот копыт, спешит навстречу всаднику, кропит его святой водой и протягивает верх башмака, забранный в медную рамку со стекляшкою вместо бриллианта. Всадник лобызает остаток башмака и расплачивается мелкой монеткой.
Менедем. На такой дороге я был бы даже рад повстречаться с престарелыми нищими – лишь бы не с шайкою здоровенных разбойников!
Огигий. Грациан ехал слева от меня, ближе к нищему. Опрыскивание водою он еще кое-как стерпел, но, увидев башмак у себя под носом, осведомился, что это значит. Нищий отвечал, что это, дескать, башмак святого Фомы. Грациан вспыхнул и, обернувшись ко мне, говорит: «О чем они думают, эти скоты, заставляя нас целовать башмаки всех добрых людей? Почему бы заодно не подносить для лобызания и харкотину, и прочие отбросы тела?!» Но я пожалел бедного старика и дал ему монетку в утешение.
Менедем. По-моему, Грациан вспыхнул не без причины. Если бы башмаки и сандалии хранили как доказательства простоты жизни, я бы слова не сказал против, но совать всем подряд для поцелуя старые башмаки, сандалии и штаны – это, мне думается, наглость. Конечно, если кто целует по доброй воле, из особого благочестия, тогда, пожалуйста, сколько угодно.
Огигий. Сказать по правде, лучше бы этого вовсе не было, но если дело касается порядков, которые вдруг не переменишь и не исправишь, я всегда стараюсь извлечь из них хоть Крупицу добра. И вот меня заняла и развлекла мысль, что добрый человек подобен овце, а скверный – какой-нибудь зловредной твари. Дохлая гадюка ужалить не может, но отравляет воздух смрадным гниением. Овца, покуда живет, кормит нас своим молоком, одевает шерстью, обогащает щедростью утробы, а мертвая дает шкуру и съедобную целиком тушу. Так вот и спесивые, преданные миру сему люди при жизни всем чинят одни неприятности, а после смерти досаждают ревом колоколов и показною пышностью похорон, а иногда и вступлением в должность своих преемников, иначе говоря – новыми поборами. Напротив, люди достойные приносят пользу всем и всегда. Взять хоть этого святого. Пока он был жив, своим примером, учением и наставлениями он призывал к благочестию, утешал удрученных, помогал неимущим, а от мертвого, пожалуй, и еще больше пользы: он выстроил богатейший храм, доставил духовному сословию такое влияние по всей Англии, какого оно не знало никогда прежде и, наконец, обрывком башмака питает целую богадельню.
Менедем. Благочестивое, бесспорно, размышление… Но удивительно, что с такими чувствами и наклонностями ты еще не побывал в пещере святого Патрика[379]379
Святой Патрик (372 – ок. 466) – «апостол Ирландии». Пещеру, названную его именем, считали входом в ад (или в чистилище); Патрик, гласит, легенда, умолил бога заранее показать нечестивцам те муки, которые их ожидают за гробом, – чтобы они раскаялись и обратились.
[Закрыть], о которой ходят толки самые невероятные и, по-моему, не слишком правдоподобные.
Огигий. Какие бы они ни были, но на самом деле все еще более невероятно.
Менедем. Значит, ты и туда добрался?
Огигий. Да, я переплыл поистине Стигийское болото и прошел Авернскою тесниной[380]380
Авернское озеро находится невдалеке от Неаполя и лежит в кратере потухшего вулкана. Над водою постоянно стояли зловонные испарения, и древние италийцы верили, что там пролегает один из путей в подземное царство мертвых.
[Закрыть]. Я видел все, что торится в преисподней.
Менедем. Ты меня осчастливишь, если не поленишься рассказать.
Огигий. Пусть это будет вступлением к будущему нашему разговору. (Согласись, что вступление достаточно пространное.) А теперь я пойду домой и велю собрать на стол: я еще не обедал.
Менедем. Почему? Постишься из благочестия?
Огигий. О, нет! Из ненависти.
Менедем. Ненавидишь собственный желудок?
Огигий. Нет, хищных трактирщиков, которые не желают подавать гостям того, что должно, но не стесняются требовать с них то, чего не должно. Мщу я им обыкновенно так. Если есть надежда сытно поужинать у знакомца или в гостинице получше да почище, за обедом желудку моему худо. А если судьба подарит обед, какой я хочу, желудок начинает страдать к ужину.
Менедем. И не стыдно, Огигий, слыть жадиною, скупцом?
Огигий. Поверь мне, Менедем, кто расходует стыд на такие пустяки, несет пустые траты. Я свой стыд умею сохранять для другого употребления.
Менедем. Я жажду дослушать твою историю, а потому жди меня сегодня к ужину. За столом рассказывать удобнее.
Огигий. Очень тебе благодарен, что ты сам напрашиваешься в гости, между тем как многих никакими просьбами не зазовешь. Но буду благодарен вдвойне, если нынче отужинаешь у себя: это время я употреблю на то, чтобы потолковать со своими домашними. Но я дам тебе совет, более удобный для нас обоих. Пригласи к обеду меня и мою супругу, и тогда я буду рассказывать хоть до ужина, пока сам не объявишь, что сыт по горло, а если захочешь, мы и поужинаем с тобою. Что чешешь в затылке? Ты знай готовь угощение, а мы придем, не сомневайся.
Менедем. Мне больше по нраву некупленные истории. Впрочем, ладно – выставлю тебе обед. Только он будет невкусный, если ты не приправишь его занимательными рассказами.
Огигий. Но послушай-ка, неужели тебя не тянет обойти все эти места самому?
Менедем. Может, и потянет, когда ты договоришь до конца. А в нынешнем моем положении довольно с меня римских караулов, которые надо обойти и поверить самому.
Огигий. Как «римских»? Ты ведь Рима и не видывал-то никогда!
Менедем. Сейчас объясню. Сперва я расхаживаю по дому, заглядываю в комнату к дочерям, чтобы убедиться, ничем ли не запятнали они своего целомудрия. Из дома в мастерскую: гляжу, что делают работники и работницы. Оттуда – в кухню: не нужно ли что напомнить или внушить. Потом – дальше и дальше, наблюдая, что делают дети, что жена, следя, чтобы каждый исполнял свои обязанности. Это и есть мои римские караулы.
Огигий. Ну, об этом мог бы позаботиться и святой Иаков – вместо тебя.
Менедем. Чтобы об этом заботился хозяин дома, учит Святое писание, а чтобы поручать это святым угодникам, – такого предписания я нигде не читал.
ΙΧΘΥΟΦΑΓΙΑ [381]381
Рыбоедство (греч.).
[Закрыть]
Мясник. Рыбник
Мясник. Ну, что, снулый ты судак, еще не купил себе веревку?
Рыбник. Веревку, мясник?
Мясник. Да, веревку.
Рыбник. Зачем же это?
Мясник. Затем, чтобы повеситься, вот зачем!
Рыбник. Пусть другие покупают, а мне еще жить не надоело.
Мясник. Скоро надоест!
Рыбник. Против тебя ж самого да обратят боги твои прорицания! Но о чем ты толкуешь?
Мясник. Если не знаешь, скажу: тебе и всем вообще рыбникам грозит прямо-таки сагунтийский, как говорится, голод[382]382
Восьмимесячная осада города Сагунта в Испании войсками карфагенского полководца Ганнибала (219 г. до н. э.) сопровождалась жесточайшим голодом у осажденных
[Закрыть], и дело непременно дойдет до петли.
Рыбник. Упаси и помилуй! С врагами нашими это пусть приключится! Но с чего вдруг из мясника ты обратился в пифию и предрекаешь великие беды?
Мясник. Это не догадка, – не льсти себя пустою надеждой, – это истинная правда: беда уже на пороге.
Рыбник. Если что узнал – открой, не томи!
Мясник. Открою – тебе на горькое горе. В римском сенате вышло распоряжение, чтобы вперед каждый ел что и когда вздумается. Что же остается тебе и твоему сословию, как не подыхать с голоду на бочках с гнилыми соленьями?
Рыбник. По мне – пусть едят хоть улиток, хоть крапиву, кто захочет. Но неужели вышло запрещение есть рыбу?
Мясник. Нет, но всякий, кому заблагорассудится, может питаться мясом.
Рыбник. Если ты лжешь, то скорее моего заслуживаешь петли, а если нет, то не мне, а тебе надо запасаться веревкою, потому что я вперед могу рассчитывать на прибытки, щедрее прежних.
Мясник. Еще бы – будешь сыт по горло, но только чем? Пустотою в брюхе! А желаешь услышать речи более приятные – выразимся так: вперед будешь жить намного чище и уже не станешь, как бывало, утирать локтем сопливый и прыщавый нос[383]383
Эта насмешка над рыбниками принадлежит еще Цицерону и (как утверждает Эразм в «Адагиях») вошла в пословицу.
[Закрыть].
Рыбник. Ну, дальше уже некуда! Слепой поносит кривого! Как будто у мясников есть что-нибудь опрятнее той части тела, которая, как говорится, надо всяким мытьем верх берет[384]384
Намек на поговорку: «Задница побеждает мытье». В «Адагиях» Эразм объясняет эту поговорку так: «Эта часть тела, сколько ее ни мой, все равно снова сама себя пачкает».
[Закрыть]!… Эх, если б то, что ты объявляешь, было верно! Но боюсь, ты радуешь меня пустыми посулами.
Мясник. Они даже слишком верны. Но почему ты сулишь себе доход больше прежнего?
Рыбник. Я вижу, к чему склонна человеческая природа: все жаждут как раз того, что запрещено.
Мясник. И что же дальше?
Рыбник. А дальше очень многие не станут есть мяса, раз это будет дозволено, и ни одно доброе застолье не обойдется без рыбы – как было в обычае у древних. Вот почему я радуюсь разрешению есть мясо. Если бы еще вдобавок запретили питаться рыбою – люди бы так и бросались на мой товар!
Мясник. Клянусь, отличное пожелание!
Рыбник. Да, я бы и в самом деле этого хотел, если бы на твой лад не думал ни о чем, кроме денег да наживы. Любовь к деньгам сведет твою грубую и плотоядную душу в кромешный ад.
Мясник. Странно: ты весь просолился с ног до головы, а в речах ни крупинки соли.
Рыбник. Что ж побудило римлян смягчить мясной закон, соблюдавшийся столько столетий?
Мясник. Что ж иное, как не опыт? Они уже давно убедились, что рыбники – чума для государства, что они заражают землю, реки, воздух, огонь и все прочие элементы, ежели таковые существуют, что они портят здоровье людей, ибо рыбоедство наливает тело гнилыми влагами, а от них – и лихорадка, и чахотка, и подагра, и падучая, и проказа, словом – все хвори без изъятия!
Рыбник. А скажи-ка мне, Гиппократ ты этакий, почему в правильно устроенных городах запрещается забивать быков и свиней внутри городских стен? И еще лучше позаботились бы власти о здоровье граждан, если бы и овец резать не разрешали. Почему мясникам отводят для жительства особое место? Потому, конечно, что, живи они где попало, – так и весь город погубили бы! Есть ли запах вреднее и губительнее, чем зловоние гниющей крови?
Мясник. Против смрада тухлой рыбы это еще индийские благовония!
Рыбник. Ну, разумеется, – для тебя! Однако ж иного мнения держатся власти, которые гонят вас из города. И потом, как сладко пахнут ваши лавки, свидетельствуют прохожие, которые, поравнявшись с мясною, всякий раз зажимают носы; свидетельствует и общее мнение, что лучше десять сводников по соседству, чем один мясник.
Мясник. А вам, чтобы отмыть ваше соленое гнилье, ни озер, ни рек не хватает. Вот уж поистине все равно что эфиопа добела отмывать. От рыбы всегда разит рыбой, хоть ты душистою мазью ее обмажь. Да и что удивительного, если такой дух идет от мертвой рыбы, когда она и живая воняет, только что выловленная! У нас солонина сохраняется много лет и не только что не смердит, но еще и какой-то аромат приобретает. Да просто посыпь мясо солью – оно долго не провоняет; а если прокоптишь или высушишь на ветру – так и вовсе никогда. Но попробуй применить все это к рыбе – она по-прежнему будет пахнуть рыбою. Отсюда ты должен заключить, что с рыбьим зловонием никакое другое не сравнится. Рыба даже соль – и ту гноит, хотя соль самою природою предназначена служить средством против гниения: благодаря естественной способности замыкать и стягивать, она преграждает доступ вредным влияниям извне, а изнутри осушает влаги, в которых могло бы зародиться гниение. Только в рыбе соль теряет свою силу. Может, какой-нибудь неженка и зажмет нос, проходя мимо мясной лавки, но что ни один смельчак не осмелится сесть в лодку, груженную вашим добром, это уж точно! А если путнику повстречаются на дороге возы с соленою рыбой, боже мой, как он бежит со всех ног! как затыкает нос! как отплевывается! как отхаркивается! И если б только было возможно доставлять в город рыбу свежего засола – как мы доставляем свежую говядину, – уж конечно, закон не дремал бы, да ведь что поделаешь с товаром, который и едят-то протухшим? Но и за всем тем сколько раз на наших глазах рыночные приставы швыряли вашу тухлятину в реку, а вас облагали штрафом! Оно бы случалось и еще чаще, когда бы вы их не подкупали и они не пеклись бы о своей выгоде больше, чем об общем здравии. Это не единственный вред, который вы причиняете государству: между вами заключен сговор, чтобы ниоткуда не привозить рыбу свежее той, какую привозят сейчас.
Рыбник. Как будто мы никогда не видывали мясника, оштрафованного за то, что продавал негодную свинину или свиные языки с явными пятнами проказы, а то и овцу, захлебнувшуюся в воде или в грязи, либо же вымыл и облил свежею кровью тушу, которую уже изъели черви!
Мясник. Но от нас никогда не бывало таких бед, какая недавно произошла от вас: один-единственный угорь, запеченный в тесте, отравил насмерть целое застолье – девятерых. Вот какими яствами украшаете вы столы ваших земляков?
Рыбник. Ты рассказываешь о несчастном случае, а случая никому не избежать, от судьбы не уйти. Зато вы чуть не каждый день продаете откормленных кошек вместо кроликов, а вместо зайцев продавали бы собак, если бы не короткие собачьи уши да не косматые лапы! И не напомнить ли тебе про пироги с человечиной?
Мясник. Ты мне делаешь те же упреки, какие не желаешь выслушивать от меня, – ставишь мне в укор несчастный случай и человеческую испорченность. Виновные пусть и держат ответ за свои провинности, а я различаю меж доходом и доходом. Впрочем, заслуживают наказания и зеленщики, которые иногда, сами того не ведая, вместо капусты продают цикуту или волчий корень, и аптекари, которые иногда вместо лекарства предлагают больному яд. Самое безупречное занятие не свободно от этих печальных случайностей. Но вы, если даже соблюдаете все правила неукоснительно, все равно торгуете ядом. Если б вы с остальным уловом продали ската, или водяную змею, или морского зайца, это было бы не преступление, а несчастный случай, и винить вас можно было бы не больше, чем врача, который иной раз и убивает больного. Если бы вы сбывали с рук вашу гниль только зимою, это бы еще полбеды: холод как-то смирял бы заразу. Но вы и летом подбрасываете дрова в огонь, и осень, опасную самоё по себе, делаете еще опаснее. А когда год обновится и скрытые влаги вновь устремятся наружу, не без угрозы для здоровья, тогда вы целых два месяца властвуете безраздельно[385]385
Речь идет о Великом посте.
[Закрыть] и отравляете детство года, торопя и призывая старость. И когда природа помышляет о том, чтобы тела, очистившись от вредных соков, набрались новых и помолодели, вы вливаете нам в жилы гниль и гной. И если в теле уже есть недуг, вы его утяжеляете, к прежнему злу прибавляя еще одно, а вдобавок портите добрые соки тела. Впрочем, и это бы еще полбеды – если бы портили только тела; но такой выбор пищи пагубно отзывается на орудиях души, а стало быть, портится и сама душа. Какова рыба, таковы и рыбоеды – бледные, вонючие, тупые, немые.
Рыбник. О, новоявленный Фалес[386]386
Здесь имя древнейшего греческого философа и естествоиспытателя Фалеса Милетского (VII—VI вв. до н. э.) употреблено как синоним слова «мудрец». Фалес входил в число полулегендарных «семи греческих мудрецов».
[Закрыть]! Сколько ж в таком случае ума у тех, кто питается свеклою? Ровно столько же, сколько у самой свеклы? А у тех, кто усердно поглощает говядину, баранину, козлятину? Молоденьких козлят вы продаете за тонкое лакомство, а между тем Мясник. Но ведь сразу после сотворения человека мы читаем: «Владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, движущимся по земле»[387]387
«Бытие», 1,28.
[Закрыть]. А какое же это владычество, если в пищу употреблять нельзя?
Рыбник. О, жестокий хозяин! А слуг и служанок, детей, супругу ты сожрать не хочешь? И почему бы не употребить в пищу свой ночной горшок – ведь и над ним ты владыка!
Мясник. Послушай и ты, что тебе говорят, рыбьи твои мозги! Все прочее мне служит, и слово «владычество» – не пустой звук. Конь везет всадника, верблюд тащит поклажу, а от рыб какой прок, если их не жарить и не варить?
Рыбник. А бесчисленные лекарства, которые из них приготовляют? А множество рыб, для того только и созданных, чтобы услаждать взор человека и внушать восхищение Творцом? Ты, может быть, не веришь, что дельфины возят людей на своей спине? И, наконец, есть рыбы, которые заранее предсказывают бурю, например – морской еж. Разве тебе не хотелось бы иметь такого слугу у себя в доме?
Мясник. Хорошо, допустим, что до потопа не было в употреблении иной пищи, кроме плодов земли, – и что же? Не бог весть какая заслуга – воздерживаться от того, в чем тело не испытывает нужды и что, само по себе отмечено печатью жестокости. Ты не станешь спорить, что употребление в пищу живых существ было разрешено впервые ради человеческой немощи. Потоп привел за собою холод, а мы и теперь видим, что уроженцы холодных областей едят больше, чем жители теплых стран. Вдобавок волны потопа погубили или хотя бы попортили урожай.
Рыбник. Пусть будет так.
Мясник. И, однако ж, после потопа жили по двести лет и больше.
Рыбник. Верю.
Мясник. Почему же крепышам и здоровякам бог позволял есть все подряд, а после тем, кто против них и слабосилен и недолговечен, велел довольствоваться лишь некоторыми родами животных, – как предписано в Моисеевом законе?
Рыбник. Не мне, конечно, давать отчет в том, поступает бог. Но я думаю, бог тогда сделал то же, что обычно делают хозяева, желая умерить свою снисходительность к слугам, если видят, что те злоупотребляют их добротою. Так и непомерно ретивому коню мы не засыпаем ни бобов, ни овса и даже сена задаем поменьше; мы смиряем его строгими удилами и ударами шпор. Наступило время, когда род человеческий забыл всякую почтительность и дошел до такого своеволия, точно бога и вообще-то нет! Тогда и были изобретены решетки закона, изгороди обрядов, удила угроз и заповедей, чтобы люди хоть как-то образумились.
Мясник. Почему ж они и до сего дня не сохранились, изгороди этого закона?
Рыбник. Потому что суровое рабство по плоти уничтожилось, – после того как через Евангелие мы стали сынами божьими. Власть заповедей иссякает там, где начинается обилие благодати.
Мясник. Если бог называет свой завет вечным, если Христос говорит, что пришел не разрушить Закон, но исполнить его, как смеют те, что явились позже, отменять добрую часть Закона?
Рыбник. Язычникам этот закон не был писан, и потому апостолы порешили не отягощать их бременем обрезания, дабы надежду на спасение они полагали в доверии и любви к богу, а не – как и поныне иудеи – в телесном послушании.
Мясник. Язычников оставим в покое. Но где в Писании недвусмысленно объявлено, что иудеи, принявши евангельскую веру, освобождаются от рабства Моисеева закона?
Рыбник. Да ведь об этом говорили пророки, когда обещали новый завет и сердце новое, когда изображали, как мерзки богу праздники иудеев, как он гнушается их жертвами, ненавидит посты, отвергает дары, как жаждет народа, обрезанного в сердце. Их обещания подтвердил сам господь, когда, предлагая ученикам свое тело и кровь, сказал: «Се есть новый завет»[388]388
Ср. «Евангелие от Матфея», XXVI, 26—28.
[Закрыть]. Если в старом ничто не отменяется, зачем этот назван «новым»? Иудейский выбор пищи господь осудил не только собственным примером, но и на словах, когда объявил, что не способна осквернить человека пища, которая входит в желудок, а после извергается вон. То же внушал он Петру через чудесное видение[389]389
В новозаветной книге «Деяния святых апостолов» (X, 10—16) рассказывается о видении, которое было апостолу Петру в городе Иоппии (Яффе). С неба спустилось «как бы большое полотно, привязанное за четыре угла… в нем находились всякие… звери, пресмыкающиеся и птицы». А Петр был голоден, и вот раздался голос; «Встань, Петр, заколи и ешь». Но Петр сказал: «Нет, господи, я никогда не ел ничего скверного или нечистого». Тогда в другой раз был глас к нему: «Что бог очистил, того не почитай нечистым».
[Закрыть], то же внушает и сам Петр, когда вместе с Павлом и остальными апостолами питается общей для всех пищей, которую воспрещает Закон. О том же говорит Павел во всех своих посланиях, и нет сомнения, что обычай, которому ныне следует христианский люд, пришел к нам прямо от апостолов.
Получается, что иудеи не столько были отпущены на волю, сколько отторжены от предрассудков Закона, словно бы отняты от груди, и родной и привычной, но уже более не нужной. Закон не отменен, но той его части, которая сделалась бесполезной, велено удалиться. Листва и цветы сулят появление плодов, но когда ветви отягощены плодами, никто и не вспоминает о цветах. И когда сын вырастает, мужает, ни один отец не оплакивает его минувшего без возврата детства. И никто не ищет фонарей или факелов, когда над землею поднялось солнце. И не на что жаловаться педагогу, если воспитанник становится взрослым, освобождается из-под его власти и, в свою очередь, подчиняет своей власти старого дядьку. Залог перестает быть залогом, когда обещание исполнено. Невеста, пока ее не соединят с женихом, утешается письмами, которые он посылает, целует его подарки, ласкает портреты. Но когда, наконец, является жених собственною персоной, она, из любви к нему, забывает о том, что так горячо любила прежде. Иудеи поначалу никак не соглашались расстаться со своими привычками, – все равно как если бы ребенок, привыкнув к грудному молоку, требовал материнской груди и отказывался от твердой пищи, даже когда вырастет. Чуть не силою пришлося их отрывать от этих призраков, или теней, или временных утешений, чтобы они уже целиком обратились к Тому, кого обещал и смутно очерчивал Закон.
Мясник. Кто бы мог ожидать от рыбника такого потока богословия!
Рыбник. А я поставляю рыбу здешнему доминиканскому монастырю, и монахи часто завтракают у меня, а иной раз – и я у них. Вот я и набрался кое-чего, слушая их споры.
Мясник. Право, ты стоишь того, чтобы торговать не соленою рыбою, а свежей. Но ответь-ка мне на такой вопрос: будь ты иудеем (а может, так оно и есть?) и грози тебе голодная смерть, что бы ты предпочел – покушать свинины или помереть с голоду?
Рыбник. Как бы я поступил, я знаю точно, но как бы следовало поступить, – еще не знаю.
Мясник. Бог запретил и то и другое. Сказано: не убивай и не ешь свинины. В таких обстоятельствах который из двух запретов должен уступить другому?
Рыбник. Во-первых, неясно, с каким намерением запретил бог вкушать свиное мясо и следует ли человеку скорее умереть, чем спасти свою жизнь этою пищей. Ведь бог сам извиняет Давида, который, вопреки Закону, съел священные хлебы[390]390
В молодые годы Давид, будущий царь Израиля, спасаясь от преследований царя Саула, бежал из царского дома; он явился к священнику Ахимелеху и просил хлеба, но у того были лишь священные «хлебы предложения», которые клали в святилище «в жертву господу» и каждую неделю меняли, с тем, чтобы зачерствевший хлеб шел в пищу только священнику и его сыновьям.
[Закрыть]. И в Вавилонском изгнании[391]391
В начале VII в. до н. э. вавилоняне дважды (598 и 586 гг. до н. э.) брали Иерусалим и разоряли Иудею, всякий раз угоняя население в Вавилонию, так что страна почти совсем опустела. Возвращение изгнанников началось в 538 г., после покорения Ново-Вавилонского царства персами.
[Закрыть] иудеи не соблюдали многое из того, что предписывал Закон. Словом сказать, я считаю, что закон, который установлен самою природою и по этой причине вечен и нерушим, должен иметь преимущество перед законом, который и существовал не всегда, и с течением времени должен был исчезнуть.
Мясник. Но почему тогда восхваляют братьев Маккавеев[392]392
Речь идет о семи братьях, принявших мученическую смерть во время религиозных гонений в Иудее, находившейся под властью сирийского царя Антиоха IV Епифана (185—164 гг. до н. э.). Рассказ об этом содержится во «Второй Книге Маккавейской», включенной в состав христианской Библии. Со знаменитым жреческим родом Маккавеев, организовавшим восстание евреев против сирийского владычества, Маккавеи-мученики ничего общего не имеют; впрочем, и сам рассказ о них исторически недостаточно достоверен.
[Закрыть], которые согласились умереть в жестоких мучениях, лишь бы не вкусить свиного мяса?
Рыбник. Потому, я думаю, что, подчиняясь этому приказу царя, человек отрекался от всего отеческого закона целиком, точно так же, как обрезание, которое иудеи пытались навязать язычникам, предполагало исповедание всего Закона, и не иначе, как задаток обязывает к совершению всей сделки в целом.
Мясник. Но если более грубая часть Закона была по справедливости отменена, когда просиял евангельский свет, на каком основании ныне вновь вызывают к жизни те же порядки – или даже обременительнее прежних?! Ведь свое иго господь зовет сладостным, а Петр в «Деяниях» иудейский Закон называет суровым, так что ни иудеи, ни их отцы нести его были не в силах. Обрезание отменено, но его заместило крещение – на условиях, я бы сказал, еще более суровых. Обрезание назначалось на восьмой день, и если тем временем несчастный случай уносил младенца, намерение исполнить обряд засчитывалось за обрезание. А мы новорожденного, едва вышедшего из материнской утробы, с головой окунаем в воду, холодную и уже давно застоявшуюся (чтобы не сказать «загнившую»!) в каменной купели; и ежели он погибнет в первый же день или в самых вратах рождения, безо всякой вины родителей или друзей, уделом несчастному будет вечное проклятие.
Рыбник. Говорят, что так.
Мясник. Суббота отменена. Нет, не отменена, а перенесена на воскресный день. Что за разница? Моисеев закон назначил всего несколько постных дней – сколько новых мы к ним прибавили? В выборе пищи насколько иудеи свободнее нас: ведь им-то хоть круглый год можно было есть и овец, и каплунов, и куропаток, и козлят! Им не запрещался никакой род одежды; только одно нельзя – смешивать шерсть со льном. Теперь, помимо такого множества предписаний и запрещений касательно покроя и цвета одежды, существует тонзура, и к тому ж – далеко не единообразная. Я уж не стану вспоминать о тяготах исповеди, о бремени человеческих установлений, о всевозможных десятинах, о тесных и тяжких, как никогда, оковах брака, о новых законах насчет родства и свойства и о многом ином, заставляющем думать, что с этой стороны положение иудеев было намного удобнее нашего.
Рыбник. Ты заблуждаешься от начала до конца, мясник! Не тою мерою, что ты воображаешь, мерят иго Христово. У христианина больше обязательств, и они труднее, и наказание его ожидает более тяжкое. Но к этому присоединяется обильная, как никогда прежде, сила веры и любви – она и сообщает сладость тому, что от природы горше горького.
Мясник. Но если некогда Дух святой под видом языков пламени низошел с небес и наполнил души верующих обильнейшими дарами веры и любви, почему бремя Закона было с них снято, точно с убогих калек, согнувшихся под непомерным грузом? Почему Петр, даже исполнившись Духа свята, называет бремя непереносимым?
Рыбник. Оно было снято частично, дабы иудейство не заслонило славы Евангелия, – а к тому уже шло, – и чтобы ненависть к Закону не отдалила от Христа язычников. Между ними было очень много нестойких, которым грозила двойная опасность: во-первых, они могли решить, будто, не соблюдая Закона, никто не достигнет спасения, а во-вторых, могли предпочесть остаться в язычестве, лишь бы не принимать на себя игр Моисеева закона. Слабые их души надо было как бы завлечь приманкою свободы. Далее, чтобы помочь тем, кто не верил, будто возможно спастись одним исповеданием Евангелия, без соблюдения закона, – в помощь им либо вовсе отменили, либо переиначили обрезание, субботний покой, выбор пищи и прочее в этом роде. А если Петр утверждает, что бремя Закона ему не по плечам, это надо относить не к той личности, какую он являл собою в тот миг, когда уже ничто не было для него обременительным, но к простым и бессильным иудеям, которые не без отвращения глодали ячменную корку, еще не вкусив от духовной сердцевины.
Мясник. Слишком просто ты рассуждаешь. А мне представляется, что и сегодня не меньше причин, по которым следует отменить эти чисто плотские правила, как не обязательные, но предоставленные на благоусмотрение каждого.
Рыбник. Не понимаю тебя.
Мясник. Недавно я видел изображение всего земного круга на огромном холсте. И вот, разглядывая это изображение, я понял, какая малая часть мира искренне и чистосердечно исповедует религию Христа. Это запад Европы, северный ее край, затем – далекий юг; что касается восточной четверти, она, по-видимому, заканчивается Польшей.
Все остальное занято варварами, мало чем отличными от скотов, либо схизматиками[393]393
Схизматиками (то есть раскольниками) католики называли православных.
[Закрыть], либо еретиками, либо теми и другими вперемешку.
Рыбник. Но ты не заметил всех южных земель, всех рассыпанных по морю островов – они тоже помечены знаком креста!
Мясник. Нет, заметил, и знаю, что оттуда везут добычу. Но чтобы туда привезли христианство, я не слыхал. И если жатва так велика, вот что представляется чрезвычайно полезным для распространения христианской религии: как апостолы уничтожили бремя Моисеева закона, дабы не отпугнуть язычников, так и ныне, дабы уловить и слабые души, надо уничтожить некоторые обязательства, без которых мир стоял и раньше, и впредь не погибнет – была бы только вера и евангельская любовь. Далее, я слышу и вижу, что весьма многие суть благочестия полагают в одежде, в пище, в постах, телодвижениях, песнопениях, в выборе места и ближнего судят в согласии с этим и вопреки Евангелию; и меж тем как всё соразмеряется с верою и любовью, и ту и другую душат суеверия. Да, ибо далек от веры евангельской тот, кто доверяет подобным вещам, и далек от христианской любви, кто из-за питья или пищи ожесточает брата своего, ради свободы коего Христос принял смерть. Каких только раздоров не наблюдаем мы между христианами! Каких только злобных клевет не слышим из-за платья, не так опоясанного или не так окрашенного, из-за пищи, которую доставляют нам воды или пастбища! Пусть бы это зло гнездилось лишь в немногих сердцах – оно бы не заслуживало ничего, кроме презрения, но мы видим ныне, как целый мир сотрясается в погибельных распрях. Если бы все подобное устранить, и мы, христиане, жили бы в согласии, забыв о пустых церемониях, устремляясь только к тому, чему учил Христос, и прочие народы скорее приняли бы религию, сопряженную со свободой.
Рыбник. Вне Церкви нет спасения.
Мясник. Согласен.
Рыбник. Но вне Церкви находится тот, кто не признает Римского первосвященника!
Мясник. Не спорю.
Рыбник. Но его не признает тот, кто пренебрегает его повелениями.
Мясник. Потому как раз я и надеюсь, что нынешний папа, именем Климент, то есть Кроткий, и безмерно более кроткий благочестивым своим сердцем, пожелает еще крепче связать все народы с Церковью и смягчит всё, что до сей поры, по-видимому, отчуждало некоторые народы от Святого престола; надеюсь, что интересы Евангелия он поставит выше собственного права властвовать над каждым христианином. Что ни день, я слышу старые жалобы на аннаты, на отпущения, на диспенсации[394]394
Аннаты – налог, который выплачивал папскому престолу в Риме всякий, вновь занявший церковную должность. Обычный размер аннатов – половина доходов от должности за первый год. Отпущения – индульгенции. Диспенсации – папские постановления, изымающие определенное лицо из-под действия определенного закона. В качестве примера можно привести диспенсации, полученные самим Эразмом: разрешение не носить монашеского платья, разрешение есть скоромное в постные дни.
[Закрыть], на то, что церкви отягощены поборами, но я думаю, Климент все устроит так, что вперед только наглец не отвыкнет жаловаться.
