Текст книги "Разговоры запросто"
Автор книги: Эразм Роттердамский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)
Аббат и образованная дама
Антроний [254] 254
Эразм в «Адагиях» приводит пословицу: «Антронский осел» (Антрон – город в северной части Греции, где разводили ослов). Таким образом, имя аббату выбрано не случайно.
[Закрыть]. Магдалия
Антроний. Что это здесь за убранства?
Магдалия. А разве некрасиво убрано?
Антроний. Красиво или нет, не знаю, но едва ли прилично хоть для девицы, хоть для мужней жены.
Магдалия. Почему?
Антроний. Потому что все полно книг!
Магдалия. Ты человек в летах, аббат и придворный, – неужели ты никогда не видел книг в покоях у знатных дам?
Антроний. Видел, но французские, а здесь вижу греческие и латинские.
Магдалия. Разве только французские книги учат мудрости?
Антроний. Знатным они как раз подходят – чтобы занять и заполнить досуг.
Магдалия. Разве только знатным разрешено быть мудрыми и жить приятно?
Антроний. Это ты худо связываешь – мудрость и приятную жизнь: мудрость – дело совсем не женское, приятная жизнь – всегдашний удел знатных дам.
Магдалия. А жить хорошо – разве не общий удел?
Антроний. Пожалуй.
Магдалия. Но может ли кто жить приятно, если он не живет хорошо?
Антроний. Наоборот, может ли кто жить приятно, если он живет хорошо?
Магдалия. Значит, ты одобряешь тех, кто живет скверно, главное – чтобы приятно?
Антроний. По-моему мнению, хорошо живут те, которые живут приятно.
Магдалия. Но эта приятность откуда проистекает – от вещей внешних или из собственной души?
Антроний. От внешних вещей.
Магдалия. Аббат ты острый, но философ тупой. Что же считаешь ты мерилом приятности?
Антроний. Сон, пирушки, свободу делать что хочешь, деньги, почести.
Магдалия. Ну, а если ко всему этому бог прибавит мудрость, ты будешь жить приятно?
Антроний. Что ты называешь мудростью?
Магдалия. Это когда ты понимаешь, что счастье человеку приносят только духовные блага, а богатства, почести, знатность не делают его ни счастливее, ни лучше.
Антроний. Бог с нею, с этакою мудростью.
Магдалия. А что, если мне приятнее читать хорошего писателя, чем тебе охотиться, пить или играть в кости? Ты не согласишься, что я живу приятно?
Антроний. Я бы так не жил.
Магдалия. Я не про то спрашиваю, что тебе всего приятнее, а что должно быть приятно.
Антроний. Не хотел бы я, чтобы мои монахи засиживались за книгами.
Магдалия. А мой супруг очень мною доволен. Почему ж ты не одобряешь этого в своих монахах?
Антроний. Я убедился, что они становятся менее послушны, – прекословят, ссылаясь на декреты, декреталии[255]255
Декретами назывались постановления высших церковных властей; «Декретом» был назван и свод древнего церковного права, составленный в середине XII в. Декреталии – постановления римских пап, облеченные в форму письменных ответов на различные запросы.
[Закрыть], на Петра и Павла.
Магдалия. Стало быть, ты велишь им прекословить Петру и Павлу?
Антроний. Чему учат Петр и Павел, я не знаю, но монахов-спорщиков не люблю и не желаю, чтобы кто-нибудь из моей братии был мудрее меня.
Магдалия. Этого можно избежать, если ты сам постараешься набраться побольше мудрости.
Антроний. Недосуг мне.
Магдалия. Как так?
Антроний. Некогда.
Магдалия. Некогда быть мудрым?
Антроний. Да.
Магдалия. Что ж помехою?
Антроний. Долгие молитвы, дела по хозяйству, охота, лошади, служба при дворе.
Магдалия. И это тебе дороже мудрости?
Антроний. Так уж у нас заведено.
Магдалия. Тогда скажи мне: если б какой-нибудь Юпитер дал тебе такую власть, чтобы ты мог превратить и своих монахов, и себя самого в любое животное, – превратил бы ты их в свиней, а себя в коня?
Антроний. Ни за что!
Магдалия. Но тогда уже ни один из них не был бы мудрее тебя.
Антроний. Какой породы животные мои монахи, мне, пожалуй, безразлично – лишь бы самому быть человеком.
Магдалия. А ты считаешь человеком того, кто не знает мудрости и знать не хочет?
Антроний. Для себя я достаточно мудр.
Магдалия. Для себя и свиньи мудры.
Антроний. Да ты прямо софистка какая-то – до чего ловко споришь!
Магдалия. Кого напоминаешь мне ты, я не скажу… Почему, однако, тебе не по душе убранство этой комнаты?
Антроний. Потому что женская снасть – веретено да прялка.
Магдалин. Разве матери семейства не полагается управлять домом, воспитывать детей?
Антроний. Полагается.
Магдалия. А ты считаешь, что для таких дел мудрость совсем не нужна?
Антроний. Нет, не считаю.
Магдалия. Но этой мудрости и учат меня книги.
Антроний. У меня под началом шестьдесят два монаха, а в моей келье ни одной книги не найдешь.
Магдалия. Славное, стало быть, о них попечение, об этих монахах!
Антроний. Книги я готов терпеть, но не латинские.
Магдалия. Почему?
Антроний. Потому что этот язык не для женщин.
Магдалия. Жду объяснений.
Антроний. Он плохо помогает хранить женское целомудрие.
Магдалия. А французские книжки, полные самых вздорных басен, стало быть, хорошо помогают?
Антроний. Есть и еще причина.
Магдалия. Какая? Говори прямо.
Антроний. Кто не знает по-латыни, той священник не так опасен.
Магдалия. Ну, тут опасность невелика – вашими стараниями: ведь вы делаете всё, чтобы самим не знать по-латыни.
Антроний. Так и в народе говорят, что если женщина знает латынь – это редкость, диковинка.
Магдалия. Что ты мне киваешь на народ – ведь никто не распоряжается своими делами бестолковей народа! Что киваешь на привычку – наставницу во всяческом безобразии! Надо приучаться к лучшему, и то, что было диковиной, войдет в обычай, что было горько, станет приятно, что казалось непристойным, станет пристойным.
Антроний. Продолжай.
Магдалия. Разве непристойно уроженкам Германии учиться по-французски?
Антроний. Вполне пристойно.
Магдалия. С какою целью?
Антроний. Чтобы говорить с теми, кто знает по-французски.
Магдалия. А мне, по-твоему, не пристало учить латынь, чтобы каждодневно беседовать с таким множеством писателей, таких красноречивых, таких ученых, таких мудрых, таких надежных советчиков?
Антроний. Книги отнимают у женщины ум, которого у нее и так немного.
Магдалия. Сколько ума у вас, я не знаю, но свой, как бы ни было его мало, я предпочла бы употребить не на молитвы, вытверженные и повторяемые без смысла, не на пирушки с вечера до утра, не на искусство опорожнять емкие чаши, а на занятия науками.
Антроний. Дружба с книгами рождает безумие.
Магдалия. А разговоры с пьяницами, шутами и скоморохами безумия не рождают?
Антроний. Наоборот – разгоняют скуку.
Магдалия. Но возможно ли, чтобы такие приятные собеседники привели меня к безумию?
Антроний. Так люди говорят.
Магдалия. А истина говорит иное! Насколько больше видим мы людей, которых привели к безумию бесконечные пирушки и неумеренное пьянство, хмельные бдения и разнузданные страсти!
Антроний. Я бы себе ученой супруги не пожелал.
Магдалия. А я счастлива, что мне попался супруг, не схожий с тобою. Через образование я становлюсь дороже ему, а он – мне.
Антроний. Образование стоит таких трудов, а после все равно умирать.
Магдалия. Скажи мне, почтенный, если бы завтра тебя ожидала смерть, как бы ты хотел умереть – глупцом или мудрецом?
Антроний. Если бы мудрость доставалась без труда!…
Магдалия. Но человеку ничто не достается без труда в этой жизни, и что бы мы ни приобрели, какими бы трудами ни приобретали, все приходится оставлять здесь. И мы ленимся потрудиться ради величайшей драгоценности, добрые плоды которой последуют за нами и в будущую жизнь?!
Антроний. Я не раз слышал поговорку: мудрая женщина – дважды дура.
Магдалия. Да, правда, так говорят, но только глупцы. Женщина поистине мудрая себе самой мудрою никогда не кажется; а если мудрости в ней ни капли, а воображает она себя мудрою, – тогда она и, в самом деле, вдвойне дура.
Антроний. Не знаю почему, но только науки для женщины – все равно что ослиное седло для быка.
Магдалия. Но все-таки ты не будешь спорить, что больше подходит быку ослиное седло, чем ослу или свинье – митра. Какого ты мнения о Богородице?
Антроний. Наилучшего.
Магдалия. А разве она не читала книги?
Антроний. Читала, но другие.
Магдалия. Какие ж?
Антроний. Часослов.
Магдалия. Какой именно?
Антроний. Бенедиктинский.
Магдалия. Пусть так. Ну, а Павла и Евстохион[256]256
Эти две благочестивые и богатые римлянки, мать и дочь, покинули Рим под воздействием проповеди святого Иеронима и, основав четыре монастыря в Вифлееме, остались в Палестине навсегда (конец IV в. до н. э.). Иероним часто упоминает о них в письмах и других сочинениях.
[Закрыть]? Разве не были они начитаны в священных книгах?
Антроний. Теперь это редкость.
Магдалия. Точно так же, как редкою птицею был в старину неученый аббат (зато теперь совсем не редкость), как не только властью, но и образованием блистали в старину императоры и князья. Впрочем, не такая уж и редкость, как ты думаешь: и в Испании, и в Италии между высшею знатью немало женщин, которые с любым мужчиною потягаются; в Англии есть женщины из дома Мора[257]257
Томас Мор дал прекрасное образование трем своим дочерям, особенно старшей – Маргарет, которая была его любимицей. С Маргарет, по-видимому, и написана Магдалия в настоящем диалоге. Косвенное этому подтверждение – слова Магдалин, что муж очень ею доволен и что через образование они становятся еще дороже друг другу: супруг Маргарет, Уильям Ропер, гордился и восхищался ученостью своей жены.
[Закрыть], в Германии – из дома Пиркгеймера и Блауэра[258]258
Виллибальд Пиркгеймер (1470—1530) из Нюренберга – германский гуманист; у него было пять дочерей. Блауэр – два брата из города Констанца (на берегу Боденского озера, в нынешней Швейцарии), добрые приятели Эразма; их сестра отлично знала латынь.
[Закрыть]. Если вы не остережетесь, кончится тем, что мы возглавим богословские школы, мы будем проповедовать в храмах, мы завладеем вашими митрами.
Антроний. Боже сохрани!
Магдалия. Ваше дело сохранить себя от этого. А если не одумаетесь, скорее гуси взойдут на проповедническую кафедру, чем вы, безгласные пастыри, удержите за собою паству. Вы сами видите – сцена мира меняется, и надо либо вовсе снимать маску, либо каждому играть свою роль.
Антроний. Как только я повстречался с этой женщиной?… Если когда-нибудь навестишь нас, я приму тебя много любезнее.
Магдалия. Каким образом?
Антроний. Мы попляшем, выпьем вволю, поохотимся, поиграем, посмеемся.
Магдалия. А мне уж и теперь смешно.
Эпиталама Петру Эгидию [259]259
Эпиталама – свадебный гимн (греч.). Петр Эгидий – латинизированное имя Питера Гиллеса (I486—1533) из Антверпена. Эразм встретился с ним в 1504 г., когда Эгидий работал корректором у антверпенского типографа Теодора Мартенса и держал корректуру одного из сочинений Эразма; впоследствии он занял должность главного секретаря антверпенского городского управления. Они были дружны в течение всей жизни. Эразм познакомил Эгидия с Томасом Мором, и первое издание «Утопии», увидевшее свет у того же Мартенса (1516 г.), посвящено Эгидию. Женился Эгидий еще в 1514 г. С тех пор Эразм неоднократно обещал ему «эпиталаму» и, по-видимому, действительно начал писать ее вскоре после свадьбы, но напечатал лишь десять лет спустя.
[Закрыть]
Алипий. Бальбин. Музы
Алипий. Боже бессмертный! Что за невиданное зрелище!
Бальбин. Либо ты видишь то, чего нигде нет, либо в глазах у меня туман.
Алипий. Зрелище дивное и прелестное!
Бальбин. Полно, не томи! Где это?
Алипий. Вот, слева, на лесистом холме.
Бальбин. Холм вижу.
Алипий. А девичьего хоровода не видишь?
Бальбин. Что тебе в голову взбрело играть со мною такие шутки? Не только что девушек – даже следа их не вижу!
Алипий. Молчи! Они выходят на поляну. Ох, какая красота, какое изящество! Нет, не человеческое это зрелище!
Бальбин. Что за безумие ею охватило?
Алипий. Я узнал их! Это девять Муз с тремя Грациями! Что же они делают? Никогда не видал никого наряднее или радостнее. Все увенчаны лавром, и у каждой в руках ее инструмент[260]260
Клио, музу истории, изображали со свитком папируса в руке; Эвтерпу, музу лирической поэзии, – с флейтою; Талию, музу комедии, – с комической маскою и пастушьим посохом; Мельпомену, музу трагедии, – с трагической маскою; Терпсихору, музу танцев, – с лирой; Уранию, музу астрономии, – с глобусом; Каллиопу, музу эпической поэзии, – с навощенными табличками для письма. Эрато, муза любовной поэзии, и Полигимния, муза красноречия, особых знаков отличия не имели.
[Закрыть]. А Грации – как прелестно прильнули они одна к другой, как идет к ним платье, свободно ниспадающее, не стянутое поясом!
Бальбин. А я никогда не слышал никого, кто бы нес такой вздор!
Алипий. Да нет – ты не видел никого счастливее меня!
Бальбин. Почему из нас двоих ты один зрячий?
Алипий. Потому что ты не пил из ключа Муз, а кто не пил из их источника, тому они не видны.
Бальбин. Но я всласть нахлебался из ключа Скота!
Алипий. То не ключ Муз, а лягушачий пруд. Бальбин. Не можешь ми сделать так, чтобы я тоже прозрел?
Алипий. Смог бы, но есть ли под рукою лавр? Если с лавровой ветви спрыснуть влагою светлого источника, глаза обретают зоркость к подобного рода зрелищам.
Бальбин. Вот тебе лавр, а вот и родничок.
Алипий. Очень кстати!
Бальбин. Прыскай.
Алипий. Смотри внимательно. Видишь?
Бальбин. Так же, как раньше. Спрысни еще раз.
Алипий. А теперь?
Бальбин. Так же точно. Прыскай щедрее!
Алипий. Ну, теперь-то видишь, надеюсь?
Бальбин. Еле тебя различаю.
Алипий. Бедняга! Как плотно застил тебе глаза το σκότος[261]261
Мрак (греч.); слово произносится так же, как имя Скот.
[Закрыть]. Этим способом и возчику можно бы открыть глаза. Но ты не огорчайся: пожалуй, лучше тебе не видеть Муз, чтобы не заплатить тою же ценой, какою заплатил Актеон, узревший Диану[262]262
Охотник Актеон случайно увидел нагой богиню Артемиду (Диану), собравшуюся искупаться в ручье. Разгневанная богиня превратила Актеона в оленя, и за ним в погоню тут же бросились собственные собаки и растерзали хозяина в клочья.
[Закрыть]. Как бы они не превратили тебя в дикобраза, или в лесного вепря, или в свинью, или в верблюда, или в лягушку, или в галку. Но я сделаю так, что ты все услышишь. Только не перебивай. Они поворачивают сюда. Бежим навстречу! Χαίρετε, τρισποθητοι Οεαι! [263]263
Здравствуйте, трижды желанные богини! (греч.)
[Закрыть]
Музы. Χαψε και συ μαλα, φιλόμουσε! [264]264
Здравствуй и ты, почитатель Муз! (греч.)
[Закрыть]
Алипий. Ты что меня щиплешь?
Бальбин. Ты не держишь своего слова.
Алипий. Разве ты не слышишь?
Бальбин. Слышу, но так же, как осел звуки лиры.
Алипий. Хорошо, буду говорить по-латыни… Куда путь держите, такие нарядные, такие радостные? Не Лувенский ли университет надумали посетить?
Музы. Полно!
Алипий. Отчего же нет?
Музы. Оттого, что не место Музам там, где хрюкает столько свиней, ревут ослы, вопят верблюды, кричат галки, стрекочут сороки.
Алипий. Но и там иные поклоняются Музам. Музы. Знаем, и даже переселимся туда, но спустя несколько лет: круговращение времен еще не привело назначенного судьбою дня. Ибо есть человек, который воздвигнет нам в Лувене прекрасное жилище, или, вернее, храм, коему едва ли сыщется равный великолепием и святостью.
Алипий. Дозволено ли знать, кто принесет такую славу нашим краям?
Музы. Тебе дозволено – ты посвящен в наши таинства. Ты, конечно, знаешь известное целому миру имя Буслейденов.
Алипий. Вы называете род героев, явившихся на свет для того, чтобы украсить собою дворы самых могущественных государств. Кто не почитает великого Франциска Буслейдена, предстоятеля Безансонской церкви, который один был целым сонмом Несторов для Филиппа[265]265
То есть был незаменимым советником (по имени гомеровского Нестора, мудрого старца, помогающего советами ахейским героям под Троей) для Филиппа I Австрийского, с 1482 г. – правителя Нидерландов, а с 1504 г. – короля Испании. Сын Филиппа Карл, вступивший на испанский престол в 1516 г., был избран императором Священной Римской империи германской нации (под именем Карла V) в 1519 г., то есть величие не ожидало его, как пишет Эразм, но уже стало его достоянием. Однако следует помнить, что время действия диалога – 1514 г.
[Закрыть], сына величайшего Максимилиана и родителя Карла, коего ожидает величие, еще более ослепительное?
Музы. Как были бы мы счастливы, если бы завистливая судьба не принудила этого мужа расстаться с землею! Какой был меценат для благородных занятий, какой бескорыстный покровитель талантов! Но он оставил двух братьев – Эгидия, человека дивного ума и остроты суждения, и Иеронима.
Алипий. Иеронима я знаю[266]266
С Йероомом (Жеромом) Буслейденом (ок. 1470—1517) Эразм познакомился осенью 1500 г. в Орлеане. Это самый известный из представителей семейства Буслейденов, крупный церковный деятель и дипломат (на службе Австрийского дома). Он был покровителем наук, дружил с Эразмом и Томасом Мором.
[Закрыть]. Он образован во всех видах словесности и украшен всеми видами доблести!
Музы. И ему судьбы не дадут долголетия, хотя никто не заслуживает бессмертия более, нежели он.
Алипий. Почему вы так уверены?
Музы. Аполлон нам поведал.
Алипий. Сколь жестока зависть судеб, которые похищают все лучшее!
Музы. Сейчас не время об этом рассуждать… Умирая, Иероним назначит все свое состояние на устройство в Лувене коллегии[267]267
Первоначально, в XIII—XIV вв., коллегиями назывались закрытые, монастырского типа общежития для студентов. Впоследствии места в коллегиях стали предоставляться и учителям, и все преподавание было перенесено в стены коллегий. «Триязычные коллегии», вроде той, на которую завещал деньги Буслейден, возникали в начале XVI в. во многих государствах Европы. Они становились центрами нового, гуманистического образования; предметом обучения в них были три «священных» языка – еврейский, греческий, латынь. «Коллегиум Буслидианум» была рассчитана на восьмерых студентов, трех преподавателей и принципала (главу коллегии). Эразм горячо содействовал и самому появлению на свет этого учебного заведения, и его первым успехам и даже хотел завещать ему свою библиотеку.
[Закрыть], где бесплатно и для всех желающих будут преподавать три языка самые замечательные ученые. Это послужит немалым украшением и для наук, и для славы Карла. Тогда мы с охотою будем жить в Лувене.
Алипий. А теперь куда направляетесь?
Музы. В Антверпен.
Алипий. Музы и Грации – на ярмарку?
Музы. Отнюдь – на свадьбу.
Алипий. Что девам до свадьбы?
Музы. Свадьба такая, что на ней пристойно побывать и девам.
Алипий. О какой же это свадьбе вы говорите?
Музы. О святой, чистой, целомудренной, на которую самой Палладе прийти не стыдно; наверно, она и придет.
Алипий. А можно ль узнать имя жениха и невесты?
Музы. Наверно, тебе знаком безупречный, искушенный во всех тонкостях учености юноша – Петр Эгидий.
Алипий. Не человека вы назвали, а драгоценный камень!
Музы. А выходит за него Корнелия, девушка хоть и самому Аполлону под стать.
Алипий. Эгидий – пламенный ваш почитатель с самых нежных лет.
Музы. Вот мы и споем ему эпиталаму.
Алипий. А Грации будут плясать?
Музы. Не только плясать – они еще свяжут два чистейшие сердца нерасторжимыми узами взаимной приязни, дабы никогда не возникло меж ними и тени гнева или же скуки. Она не услышит ничего иного, как лишь: «Светик мой!», он – ничего, кроме: «Душа моя!» И даже старость ничего не отнимет от этого очарования, а скорее – еще и прибавит к нему.
Алипий. Те, которые так живут, навряд ли способны постареть.
Музы. Верно: скорее то будет зрелость, нежели старость.
Алипий. Но я знаю очень многих, у кого уже через три месяца все эти нежности обращались в худшую брань, а за столом стреляли друг в дружку не забавными шутками, а тарелками и подносами. Супруг вместо «Душа моя!» слышал: «Пень! Пропойца! Винная бочка!», а супруга: «Свинья! Чучело! Чума!»
Музы. Это правда, но такие свадьбы совершаются вопреки воле Граций. А тут веселость и обходительность всегда будут питать взаимную приязнь.
Алипий. Редкое счастье в браке вы мне описываете.
Музы. Редкостные достоинства заслуживают и редкого счастья.
Алипий. А как же Юнона и Венера? Неужели отпразднуют без них?
Музы. Юноны не будет: она богиня сварливая и редко ладит со своим Юпитером. А Венера придет, но не та, земная и хмельная[268]268
Намек на миф о двух Афродитах (Небесной и Пошлой), который излагается у Платона в диалоге «Пир».
[Закрыть], а иная, небесная, которая сочетает души.
Алипий. Я вижу, брак будет бесплодный.
Музы. Ничего подобного – на редкость плодоносный.
Алипий. Но что эта, небесная, может породить, кроме душ?
Музы. Она дарует и тело, но во всем покорное душе: так наливают бальзам в драгоценный флакон.
Алипий. А где она?
Музы. Вот – приближается сюда.
Алипий. Вижу. Боже бессмертный, какое сияние, какое величие! Против нее другая Венера просто нехороша!
Музы. Видишь, какие скромные у нее Купидоны, и не слепые, как те, через которых другая лишает рассудка души смертных, а зрячие и зоркие, и в руках у них не факелы, сеющие безумие, но тихие огни, и нет свинцовых стрел, которые вселяют ненависть к любящему и мучат несчастных неразделенною любовью?
Алипий. В точности похожи на мать. О, счастливый дом, как ты дорог вышним богам! А нельзя услышать свадебную песнь, котсфую вы приготовили?
Музы. Мы сами просим тебя, чтобы ты ее выслушал.
Клио
С чистой празднует брак Корнелией Петр достославный:
Благословенье свое боги чете да пошлют!
Мельпомена
Пусть явит в них согласье голубиное,
Воронье долголетие.
Талия
Пусть супруг в любви и Гракха превзойдет Тиберия,
Для Корнелии-супруги жизнь свою отдавшего [269]269
В жизнеописании братьев Гракхов (гл. I) Плутарх рассказывает об их отце Тиберии: «Однажды… он нашел у себя на постели пару змей, и прорицатели… объявили, что нельзя ни убивать, ни отпускать обеих сразу: если убить самца, умрет Тиберий, если самку – Корнелия. Любя жену и считая, вдобавок, что справедливее первым умереть старшему…, Тиберий самца убил, а самку выпустил на волю. Вскоре после этого он умер…»
[Закрыть].
Эвтерпа
Пусть жена в любви подругу превзойдет Адметову [270]270
Алкеста, супруга мифического царя Фессалии Адмета, согласилась умереть вместо своего мужа, когда тому было возвещено от богов, что он исцелится от смертельного недуга, если кто-либо добровольно пожертвует ради него своею жизнью.
[Закрыть],
За супруга доброй волей душу положившую.
Терпсихора
Пусть супруг не меньшим огнем пылает,
Только награжден будет лучшей долей,
Чем печальный Плавций [271]271
Об этом примере супружеской привязанности Эразм прочитал у римского писателя I в. н. э. Валерия Максима («Достопамятные деяния и речения в девяти книгах», IV, VI).
[Закрыть], подруги милой
Не переживший.
Эрато
Пусть она не меньшим огнем пылает,
Но награждена будет лучшей долей,
Чем супруга та, что любила древле
Брута святого [272]272
Супруга Марка Юния Брута, убийцы Цезаря, узнав, что муж ее погиб (42 г. до н. э.), «хотела покончить с собой, но никто из друзей не соглашался ей помочь, напротив, ее зорко караулили, ни на миг не оставляя одну, и тогда она выхватила из огня уголь, проглотила его, крепко стиснула зубы и умерла, так и не разжав рта» (Плутарх, «Брут», LIII).
[Закрыть].
Каллиопа
Пусть супруг безупречным благонравьем
Превзойдет досточтимого Назику [273]273
В 204 г. до н. э. сенат должен был избрать посланца, который привез бы в Рим из Малой Азии изваяние Великой Матери богов. Сенаторы единодушно выбрали Публия Корнелия Сципиона Назику, признав его самым достойным среди римлян.
[Закрыть].
Урания
Полигимния
Алипий. Я бы не удержался и позавидовал Петру Эгидию, если бы не чистота этого человека, который не способен завидовать никому.
Музы. Однако ж нам пора продолжить наш путь.
Алипий. Не желаете ли передать что-либо в Лувен?
Музы. Да, приветствуй от нашего имени всех истинных и преданных нам друзей, но в особенности – старейших почитателей нашего хора: Иоанна Палудана, Иодока Гаверия, Мартина Дорпа и Иоанна Борсала[276]276
Иоанн Палудан – латинизированное имя лувенского богослова Жана Демаре (ум. в 1525 г.), близкого и верного друга Эразма, который неоднократно пользовался его гостеприимством. Мартин Дорп (ум. в 1525 г.) – Маартен Бартоломеус ван Дорн, голландский ученый, в ту пору бывший принципалом коллегии святого Духа в Лувене. Он яростно нападал на «Похвалу Глупости», но позже примирился с Эразмом. Иодок Гаверий – Йодокус Вреде из Гавере, в 12 км от Гента (ум. в 1533 г.), юрист, доктор обоих прав. Иоанн Борсал – Йохан (Ян) Бекар из Борсселена, давний знакомец Эразма, часто живший в Лувене со своими воспитанниками – юношами из знатных семей Бургундии. Он должен был занять место преподавателя латыни в «Коллегиум Буслидианум», но это назначение по какой-то причине не состоялось.
[Закрыть].
Алипий. Будет исполнено неукоснительно. Остальным что передать?
Музы. Придвинь ближе ухо. (Шепчут.)
Алипий. Поручение необременительное. Исполню и это в точности.
Заклинание беса, или привидение
Томас. Ансельм
Томас. Что за радость у тебя случилась, отчего ты смеешься с таким удовольствием, будто сокровище нашел?
Ансельм. Ты почти угадал.
Томас. И ты не поделишься с другом, что бы там именно ни случилось?
Ансельм. Наоборот, уже давно ищу, кому бы я мог излить свою радость.
Томас. Так изливай!
Ансельм. Я услыхал прелестную историю, которую счел бы вымыслом из комедии, если бы и место, и действующие лица, и все прочее не было мне знакомо так же близко, как ты.
Томас. Ну-ну! Не томи – рассказывай!
Ансельм. Ты знаешь Пола, зятя Фавна?
Томас. Конечно.
Ансельм. Он и сочинил и сыграл эту комедию.
Томас. Охотно верю: он может сыграть любую комедию, даже без маски.
Ансельм. Твоя правда. И, наверно, знаешь его поместье неподалеку от Лондона[277]277
Ученые предполагают, что Пол – это Томас Мор и что события, изображаемые в этом диалоге, происходили в его имении, в феврале 1514 г. По другим соображениям, Пол – это тесть Мора, Джон Коулт.
[Закрыть]?
Томас. Еще бы! Не однажды пили там и угощались.
Ансельм. Стало быть, ты помнишь и дорогу, обсаженную по обеим сторонам деревьями, на равном друг от друга расстоянии?
Томас. Слева от дома, примерно в двух выстрелах из арбалета.
Ансельм. Точно. Вдоль дороги тянется сухая канава, густо заросшая шиповником и ежевикой, через нее переброшен мостик, а за мостиком – открытое поле.
Томас. Помню.
Ансельм, Между тамошними крестьянами уже довольно давно ходила молва, будто подле этого мостика видели привидение и слышали жалостные стоны и вопли; толковали, что это не иначе, как грешная душа, терзаемая жестокими муками.
Томас. Кто ж распускал эти слухи?
Ансельм. Кто, как не Пол! Он загодя готовил пролог для своей комедии.
Томас. Что ему в голову взбрело – зачем он это придумал?
Ансельм. Не знаю, такой уж нрав у этого человека: любит с помощью подобных проделок потешаться над людской глупостью. Расскажу тебе, что он устроил недавно. Мы вместе ехали в Ричмонд; было нас несколько попутчиков, и среди них люди вполне рассудительные. Погода стояла на диво ясная, на небе – ни облачка. Вдруг Пол задирает голову кверху, размашисто крестится и говорит самому себе, словно бы в изумлении и замешательстве: «Боже бессмертный! Что я вижу!» Те, кто скакал рядом, спрашивают, что такое он увидал, а он снова осеняет себя крестным знамением и снова: «Боже милосердный, отврати от нас злое знамение!» Спутники настаивают, сгорая от любопытства, и тогда он, вперив в небо очи и указывая пальцем, восклицает: «Неужели вы не видите громадного дракона с огненными рогами, хвост завился кольцом?!» Все отвечали, что не видят, он велел глядеть пристальнее и еще раз указал место на небе, и наконец, кто-то один, не желая прослыть слепцом, подтвердил: да, дескать, вижу и я. Его примеру последовал другой, третий – каждому было стыдно не видеть того, что так и бросается в глаза. Не прошло и трех дней, как всю Англию облетел слух о чуде. А сколько еще прибавила к этой басне народная молва! Не встретилось недостатка и в толкователях, которые важно рассуждали, что бы могло означать такое знамение. А сочинитель комедии получал немалое наслаждение от всеобщей глупости.
Томас. Узнаю его нрав. Но вернись к привидению.
Ансельм. Случилось очень кстати, что к Полу завернул некий Фавн[278]278
«Скорописец» Эразм, почти никогда не перечитывавший то, что сам написал, назвал одним именем трех персонажей: тестя Пола (который так и не появляется), глупца священника и «грешную душу». Имя, как почти во всех случаях, выбрано для священника не случайно: римский бог полей и лесов Фавн чтился еще под именем «Фатуус», a fatuus – по-латыни – «дурак», «тупица».
[Закрыть], священник, и из числа тех, которым мало прозываться латинским словом «уставные»[279]279
Эразм насмехается над нелепостью названия «уставные каноники»: canon – по-гречески – «правило, устав».
[Закрыть], но непременно надо прибавить то же прозвание по-гречески. У него был приход где-то по соседству, и он считал себя изрядным знатоком во всяческих делах, особенно же в священных.
Томас. Понимаю: актер сыскался!
Ансельм. За обедом говорили насчет слухов о привидении. Когда Пол почуял, что Фавн не только о них знает, но и верит им, он принялся уговаривать ученого и благочестивого мужа, дабы тот поспешил на помощь жалкой, но тяжко страдающей душе. «А если ты в чем сомневаешься, – прибавил он, – исследуй сам: погуляй в десятом часу возле мостика – и услышишь вопли. Да, и возьми кого-либо с собою: вдвоем уже никак не ошибетесь».
Томас. И что же?
Ансельм. После обеда Пол, по своему обыкновению, отправился на охоту. Фавн, прогуливаясь в сумерках, когда разглядеть что бы то ни было отчетливо уже никто не мог, услыхал наконец жалобные стоны, которые с поразительным мастерством издавал Пол, спрятавшийся в терновнике: он кричал в пустой глиняный горшок, и голос, отраженный пустотою, звучал особенно мрачно.
Томас. Комедия, как я посмотрю, почище Менандровой «Фазмы»[280]280
Заявление весьма рискованное, поскольку, кроме названия, от этой комедии Менандра сохранилось менее пятидесяти строк, да и те, возможно, были известны Эразму не полностью. Фазма (φάσμα) – призрак (греч.).
[Закрыть].
Ансельм. Погоди, то ли ты еще скажешь, когда узнаешь все до конца! Фавн вернулся домой, сгорая от нетерпения поведать о том, чему был свидетелем; Пол его опередил: он возвратился другою, кратчайшею дорогою. Тут Фавн рассказывает Полу, что произошло, да еще и от себя обильно присочиняет – чтобы было поудивительнее.
Томас. И Пол сумел удержаться от смеха?
Ансельм. Кто? Пол? Он своему лицу полный хозяин. Подвоха никто бы не почуял. В конце концов Фавн, уступая неотступным просьбам Пола, берется изгнать беса. Всю ночь он проводит без сна, раздумывая, как приняться за дело самым безопасным образом: он отчаянно боялся за собственную душу. Итак, сперва припомнил он наиболее испытанные и проверенные заклинания, к ним присовокупил несколько новых – внутренностями святой Девы Марии, костями святой Веренфриды. Потом выбрали место в поле, рядом с кустарником, где слышался голос, очертили широкий круг, внутри него начертили частые кресты и иные знаки, и всё – в сопровождении торжественных возгласов. Приготовили громадную чашу со святой водою. Фавн облачился в так называемую священную столу[281]281
Стола у римлян – длинное и просторное женское платье, а в позднюю античность – одеяние жрецов. Здесь священническое облачение, риза.
[Закрыть], навесив на нее начало Евангелия от Иоанна. В шкатулке у него была восковая облатка – из тех, что ежегодно освящает папа римский: «Агнец божий»[282]282
На одной стороне такой облатки было оттиснуто изображение «агнца» (ягненка) с хоругвью, на другой – папской руки с ключами. Папа освящал эти облатки в канун Пасхи.
[Закрыть] – так зовут их в просторечье. Этим оружием защищались от злых демонов в старину, когда еще не появился грозный для них францисканский капюшон. Все было запасено на тот случай, чтобы дух, если он окажется духом тьмы, не напал на заклинателя. И тем не менее Фавн не отваживался вступить в круг один: было решено призвать на помощь второго священника. Тогда Пол, опасаясь, как бы помощник не оказался слишком проницателен и тайна комедии не обнаружилась, присоединяет к Фавну настоятеля соседней церкви, открыв ему предварительно свой замысел. Этого требовал ход представления, а новый актер был совсем не прочь принять участие в игре. На другой день около десятого часа, исполнив с надлежащею торжественностью все, что требовалось исполнить наперед, Фавн с помощником входят в крут. Фавн приступает к заклинанию. Тем временем Пол, под покровом темноты, пробирается в ближайшее поместье и приводит оттуда еще одно действующее лицо: без многих актеров обойтись было нельзя.
Томас. И что они делают?
Ансельм. Садятся на вороных коней и везут с собою светильник, прикрывши пламя. Подскакав почти вплотную, они сорвали покров, рассчитывая, что огонь напугает Фавна и выгонит его из крута.
Томас. Сколько трудов ради обмана!
Ансельм. Такой уж он человек, этот Пол. Впрочем, дело едва не приняло оборот весьма плачевный для самих шутников.
Томас. Как так?
Ансельм. Внезапно сверкнувшее пламя до смерти перепугало лошадей, они понесли и чуть было не сбросили своих седоков.
Вот тебе первое действие комедии.
Когда все вернулись, Пол, словно ни о чем не зная, спрашивает, как все происходило. Тут Фавн рассказывает, что видел двух гнуснейших бесов на черных огнедышащих конях с огненными очами; они пытались переступить заветную черту, но слова молитвы отогнали их и отправили к нечистому! Это прибавило духу Фавну, и назавтра, после новых и самых тщательных приготовлений, он снова идет в круг. Долго произносил он заклинания, вызывая духа, пока, наконец, вдали не показались Пол с товарищем на вороных конях, грозно рыча и завывая, – словно бы готовясь ворваться в круг.
Томас. Огня на сей раз не было вовсе?
Ансельм. Не было: ведь выдумка с огнем не удалась. Но послушай, что они придумали взамен. Они тянули за собой длинный, но легкий канат, и когда ринулись прочь, точно бы в ужасе перед заклинаниями Фавна, оба священника вместе с сосудом, полным святой воды, повалились наземь.
Томас. Вот, значит, какую награду получил за свою игру второй священник?
Ансельм. Да, но он соглашался и на это, лишь бы не бросать начатого. Когда же все вернулись, Фавн объявляет Полу, какой опасности он подвергался и как храбро сокрушил обоих бесов своими молитвами. Теперь он был совершенно уверен, что ни один демон, даже самый наглый и самый зловредный, в круг вломиться не может.
Томас. Что ж, этот Фавн – круглый дурак?
Ансельм. Это все еще пустяки – слушай дальше! К этому месту комедии очень кстати подоспел зять Пола, муж его старшей дочери, человек молодой и, как ты знаешь, на диво веселого нрава.
Томас. Знаю. Навряд ли подобные забавы ему не по душе.
Ансельм. Не по душе? Ради того, чтобы полюбоваться такой комедией или самому в ней сыграть, он бросит любое дело! Тесть рассказывает ему обо всем и поручает роль грешной души. Тот охотно обряжается – обертывается простынью (как у нас принято обертывать трупы), кладет в черепок тлеющий уголь, который сквозь простыню может представиться пылающим огнем. К ночи все были на своих местах. Зазвучали дикие стоны. Фавн принялся читать все заклинания подряд. Наконец вдали, среди терновника, появилась душа; она горестно вздыхала и время от времени приоткрывала «пламя». Меж тем как Фавн заклинал душу поведать, кто она такая, из кустарника вдруг выскакивает Пол в обличий демона и притворным голосом рычит: «Нет у тебя права на эту душу! Она моя!» – и раз, другой, третий подлетает к кругу, как бы вот-вот набросится на заклинателя, но тут же, как бы остановленный могуществом заклинаний и силою святой воды, которою Фавн щедро его кропил, отступает. Наконец демон-педагог сгинул; между Фавном и душою завязывается разговор. На упорные расспросы священника душа отвечает, что она принадлежала христианину; на вопрос, как ее зовут, ответила: «Фавн». – «И меня так же зовут», – изумился заклинатель. То, что они тезки, задело его за живое, теперь он непременно желал, чтобы Фавн Фавна избавил от муки. Священник все спрашивал да спрашивал, и, боясь, как бы затянувшаяся беседа не выдала обмана, душа объявила, что дольше разговаривать ей нельзя, что время торопит и она должна удалиться, куда прикажут бесы, но обещала прийти снова на другой день, как только будет возможно. Опять все сходятся в доме Пола, хорега[283]283
Хорег – в древней Греции организатор театрального представления, бравший на себя, в порядке общественной повинности, все расходы по обучению и содержанию хора для постановки трагедии или комедии.
[Закрыть] этой комедии. Заклинатель пересказывает происходившее, а кое-что добавляет и от себя, твердо, впрочем, уверенный, что так именно все и было: до такой степени увлекся он своим делом. И не удивительно: ведь выяснилось, что это христианская душа и что демон немилосердно терзает ее зверскими пытками. Но в следующий раз случилась забавная история.
Томас. Какая?
Ансельм. Когда Фавн вызывал душу, Пол, игравший беса, подскочил так близко, точно сейчас перепрыгнет черту; Фавн отражал его натиск заклинаниями и не жалел святой воды, но бес кричал, что ему все это нипочем. «Ты спал с девчонкою! – кричал бес. – Теперь ты в моей власти!» Это было сказано в шутку и наобум, но оказалось, по-видимому, правдой: заклинатель тут же умолк, отступил на середину круга и что-то зашептал в ухо второму священнику. Увидя это, отступает и Пол, – чтобы не услыхать чего-либо неподобающего.
Томас. Какого, однако, робкого и благочестивого беса он играл!
Ансельм. Верно. А иначе представление можно было бы упрекнуть в том, что оно не считается с приличиями… Тем не менее до него донесся голос священника, который назначал Фавну епитимью.
Томас. И что же была за епитимья?
Ансельм. Велел трижды прочесть молитву господню. Из этого Пол заключил, что минувшей ночью Фавн согрешил трижды.
Томас. Так этот «уставной» блюдет свой устав?
Ансельм. Что же – они люди, и проступок человеческий.
Тома с. Пожалуйста, продолжай.
Ансельм. Фавн возвращается к черте смелее прежнего и сам зовет беса на битву. А тот, растеряв свою дерзость, убегает с такими словами: «Ты меня обманул. Если б я знал заранее, никогда бы тебе не напомнил». Многие убеждены, что, если в чем исповедуешься священнику, грех этот мигом исчезает у беса из памяти и попрекнуть тебя им он уж не может.
Томас. Да, история очень смешная.
Ансельм. Пора, однако, заканчивать комедию. Беседы с душою продолжались несколько дней и вот к чему привели. На вопрос священника, можно ли каким-нибудь способом положить предел ее муке, она отвечала, что можно – если деньги, нажитые ею обманом и оставшиеся в целости, вернуть прежним владельцам. Тогда Фавн: «А что, если достойные люди употребят их на дела благочестия?» – «Поможет и это», – ответило привидение. Заклинатель возвеселился и принялся узнавать, велики ли деньги. Душа назвала громадную сумму, что было радостной вестью для Фавна. Назвала и место, где зарыто сокровище, очень отдаленное место. Указала, на что именно употребить деньги.
