Текст книги "Империя Вечности"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Великий боже, изумился шотландец, приближаясь к Оксфорд-стрит, ведь он и сам превратил Александра Генри Ринда просто в Алекса Ринда после неприятного случая в Эдинбургском университете, когда преподаватель насмешливо воскликнул: «Наш Александр Великий, кажется, грезит наяву? Простите, или я говорю с Александром Ничтожным?»

«Да и кто я такой, – раздумывал молодой человек, – чтобы упрекать людей в самомнении? Или обидчивости? Или же в неискренности?»

Это пристрастие к самокопанию было настолько же присуще душе шотландца, как и склонность к состраданию – еще одно непременное качество пресвитерианца. Но вот он вышел на Орчард-стрит. Налетел порыв ледяного ветра, задребезжали стекла, с шумом взметнулись листья, по коже побежали мурашки, и Ринд внезапно усомнился в собственных рассуждениях.

Да нет же, нет!

Теперь он ясно вспомнил, почему решил изменить свое имя в студенческие годы. Вовсе не из-за той колкости – молодой человек смеялся вместе с товарищами по группе, – а чтобы избежать излишней напыщенности и любых намеков на снобизм.

О нет, им двигало не тщеславие. Скорее даже наоборот.

Кстати, он точно так же поторопился с выводами насчет Вивана Денона и сэра Гарднера, обвинив обоих в жажде признания. Разве они хоть чем-нибудь доказали, что неравнодушны к столь суетным благам?

Ну а как насчет «извинительного тщеславия»? Теперь, в холодном и отрезвляющем свете дня, заливавшем Портман-сквер, уже само это выражение выглядело нелепостью. Стремление обрести громкое имя, чтобы оно не забылось в веках, всегда казалось шотландцу начальной формой самомнения. Это было нескромно, не по-христиански и вдобавок, по мнению Ринда, только мешало в решении насущных задач. Охотники за почестями, искатели престижа и веса в обществе, полагал он, неспособны достичь безмятежности членов пресловутого братства Вечности.

«Так что же со мной случилось?» – спрашивал себя молодой человек, удаляясь от Болтон-роу.

Быть может, Уильям-младший хитроумно сбил его с истинного пути? Или он сам позволил жалости одержать верх над убеждениями? Или его решимость мало-помалу таяла, так же как и преданность родным реликвиям? Ведь было же время, когда Ринд никому не давал поблажек в подобных вопросах – ни королю, ни себе самому, ни даже отцу, чье страстное желание увидеть внука, «наследника нашего имени», тоже считал чрезвычайно эгоистичным. Поскольку главное – это человеческий дух, по сравнению с которым одна-единственная жизнь, а тем паче имя – не более чем прах и пустота. И всем фараонам на свете с их гордостью и амбициями не изменить этого.

И все же, все же… Бледное сонное солнце пробилось сквозь облака и засверкало в окнах на Джордж-стрит, наконец-то пригрев пешехода, и молодой человек опять усомнился в собственном праве на беспощадный суд. По сути, Наполеон и Гамильтон – дети иной эпохи, их породило бурное время, и кто он такой, чтобы в свои двадцать один год выносить приговор кому бы то ни было?

И если на то пошло, можно ли утверждать с уверенностью, что привлекательные качества сэра Гарднера и Денона, произведшие на него такое приятное впечатление, не представляют собой маску, за которой кроется ледяная расчетливость? А поведение Гамильтона, напротив, искренне отражает его отчаяние и преданность родине? И, может статься, Наполеоном двигала, помимо его воли, вовсе не жажда славы, а неодолимые силы истории?

Впрочем, кому интересно мнение обыкновенного прохожего? И смеет ли он надеяться познать истину? Хотя бы отчасти? Великие умы иногда посвящали поискам целую жизнь – и то уходили ни с чем. Чего в таком случае ожидать молодому человеку, чьи годы уже сочтены?

Вздыхая и зябко поеживаясь на ветру, по улицам Лондона одиноко бродил Александр Ничтожный. Молодой шотландец, коему оставалось так мало дней и лет на суету, еще меньше – на тщеславие и немного – на безмятежность. Запутавшийся, сбитый с толку чужими речами, страдающий под гнетом неумолимого времени, мечтающий получить от судьбы лишь несколько кратких минут покоя и понимания, прежде чем вся его жизнь неприметной слезинкой канет в глубины вечности.

На Глостер-плейс некий джентльмен в бархатном фраке протягивал цветок смущенной девице. Ринд деликатно перешел на другую сторону улицы.

Глава десятая
НА ПОЛЕ ИЛИ НА СЦЕНЕ

В феврале тысяча восемьсот седьмого года – это было в Восточной Пруссии – Наполеон отыскал Денона посреди укрытого снегом кладбища под Эйлау; художник самозабвенно рисовал в такой близи от линии фронта, что Бонапарту пришлось приказать ему удалиться в более безопасное место.

– Ах вы, старый пес! – воскликнул император, перекрывая рев падающих вокруг артиллерийских осколков. – Вас же там чуть не убили!

Денон отмахнулся:

– Хорош тот пес, который бежит от любой опасности, бросая хозяина.

– Ну, осторожная собака все-таки лучше мертвой.

– Поверьте, сир, меня нимало не соблазняет вид чужой крови, не говоря уже о моей собственной.

– И все-таки в последнее время вы неуловимо переменились. Вернее сказать, с тех пор, как побывали в Египте. Похоже, вы потеряли страх.

– Потерял страх?

– Вы словно человек, только что очистивший душу на исповеди.

– Не сказал бы. По-моему, я не стал храбрее, чем прежде. Разве что самую малость поглупел.

– Да, но с чем это связано? Будь у меня целая армия подобных глупцов, мы бы уже выиграли сражение.

Наполеон сказал это в шутку, зная, что его воины несколько дней стояли насмерть под ураганом отчаянных русских атак и грохотом пушечных выстрелов.

Денон улыбнулся.

– Я вам еще не рассказывал, что мне в одиннадцать лет нагадала одна цыганка?

– Та, которая обещала вечную защиту под покровительством славной звезды?

– Значит, вы помните, – кивнул художник. – Ну так, может статься, эта звезда, – продолжил он, пристально посмотрев на своего императора, – и придает мне уверенности.

– Звезда удачи? – переспросил Бонапарт, неспешно шагая между гробницами и рассеянно поглаживая карман. – Вы намекаете на меня?

– Вы совершенно правильно поняли, сир.

Наполеон усмехнулся:

– Да, но не забывайте: все звезды вселенной, вместе взятые, не дают вам права на опрометчивость. Можно подумать, у вас нет более безопасных занятий. Сколько церквей ожидают ваших набегов, сколько дворцов предстоит ограбить! Сколько великих полотен так и просятся в имперское собрание живописи!

– Увы. Боюсь, моя слава опережает меня. Едва почуяв приближение вашего покорного слуги, горожане прячут бесценные картины подобно испуганным отцам, укрывающим самых красивых дочек. В любом случае, здесь тоже найдется чем поживиться, – прибавил Денон, помахав набросками. – Надо как можно точнее зарисовать подробности боя для моих собратьев-художников. И еще: в Египте я, кажется, пристрастился к запаху сражений.

– Это верно, – понимающе кивнул Наполеон. – Порох и пот – я тоже не знаю лучшего одеколона.

– Вообще-то, сир, я имею в виду другой аромат.

– Аромат?

– Думаю, это запах желания.

Бонапарт изогнул бровь.

– Только не говорите, что вас это возбуждает.

– Я говорю о жажде жизни, сир, о желании милости Божией, о взывании к благосклонности судьбы. Я чувствую, как эти струятся из человеческих пор. Можно ли тут остаться равнодушным?

Наполеон покачал головой: дескать, ох уж эти художники.

– Поосторожнее с вашим носом, он вас до добра не доведет.

– И к тому же это такая великая честь – озирать безымянные, девственные поля, прежде чем мой император дарует им бессмертие.

За ближайшим холмом разорвался снаряд. В воздух взметнулись туча снега и черный фонтан земли вперемешку с растерзанными телами гренадеров. Ожидая, пока рассеется ударная волна, Бонапарт переменил ход мыслей.

– В последнее время, – вздохнул он, – я часто подумываю о так называемом бессмертии.

– О чем вы, сир?

Император остановился напротив израненного шрапнелью креста и вздохнул.

– Вы, разумеется, в курсе моих небольших романов на стороне?

Художник неопределенно кивнул.

– Ну…

– Бросьте. – Со времен египетской кампании у Наполеона было по меньшей мере с десяток любовниц – фрейлин, актрис и секретарш, хотя, по правде сказать, кое с кем из них он даже и не связался бы, если бы не сознание монаршего долга; в конце концов, что такое разрядка единственного маленького орудия по сравнению с оргазмом тысячи пушек? – Вы наверняка наслышаны о мадемуазель Валевской?

– Это та, которая… Кажется…

– Полька и патриотка. Блондинка с голубыми глазами. Любительница музыки.

– Вроде бы припоминаю.

– Она обожает читать и может подолгу цитировать классиков.

– Изрядный и благородный талант.

– И при этом… – Бонапарт смотрел на Денона сквозь пелену снега. – Знаете, как она выразилась об Александре Македонском, когда я упомянул его имя?

Собеседник пожал плечами.

– Назвала его величайшим римским генералом. Более знаменитым, нежели Юлий Цезарь, так она сказала. Представляете?

Художник из вежливости вступился:

– Вы же понимаете, она в столь юных летах…

– Ей двадцать. Александр в этом возрасте взошел на трон. Завоеватель Фракии, Египта, Персии, Месопотамии… Величайший полководец, какого видел мир, – с усилием прибавил Наполеон. – И вот находится леди из католической женской школы, даже не знающая толком, кто он такой.

– Это было две тысячи лет назад.

– Да, минуло много веков. Но как же тогда человеку выжить? Для вечности, я имею в виду? Что для этого нужно?

Денон беспомощно развел руками.

– На свете даже теперь наверняка существуют люди, ни разу не слыхавшие моего имени. Может быть, и в самом Париже.

– Разве что в доме умалишенных.

Бонапарт отвернулся. Снежная завеса заметно сгущалась.

– Нет, – произнес он и покачал головой. – Вы же знаете, был и другой Наполеон. Первенец моей матери. Неразумное дитя, не больше того. Ему досталась жизнь бабочки-однодневки…

У них над головами просвистел снаряд.

– Меня уже долгие годы терзает мысль о его существовании. О его не-существовании. В сущности, я присвоил чужое имя.

Император говорил, почти не разжимая губ, выпуская едва заметные струйки пара.

– Вы задаетесь вопросом, – предположил Денон, – имеет ли смысл стремиться к славе? И есть ли жизнь за порогом смерти.

Наполеон страдальчески посмотрел на собеседника.

– Я задаюсь вопросом, – тоскливо промолвил он в клубах налетевшей метели, – нужно ли мне завоевывать мир.

На следующий день император брел по полю сражения, усеянному телами людей, конскими трупами и дурными предчувствиями. Да, это была победа, еще одна среди многих, но почему-то с ужасно зловещим привкусом. Повсюду темнела кровь, заснеженное поле совершенно побагровело, покрывшись останками сорока тысяч убитых французов и русских, однако Наполеон отчего-то не ощущал привычного упоения славой и своей блистательной судьбой. Не то чтобы он предчувствовал приближение опасности: император по-прежнему разъезжал под ураганом шрапнели практически налегке, прикрываясь от гибели одним лишь кашемировым сюртуком… Дело в другом. Армия постепенно утрачивала строгую дисциплину, управление растущей как на дрожжах империей истощало ресурсы, враги проворно множились, как и отнюдь не приличные божеству телесные недуги (прерывистый пульс, легочная гиперемия, нервические высыпания на коже, тики, головокружение, мигрени, приступы гастрита, жестокие судороги, боль при мочеиспускании, запоры и геморрой), но самое неприятное – Жозефине предстояло произвести на свет наследника. Наблюдая тяжелое зрелище (жирные вороны, покрытые коростой засохшей крови, выбирали куски мяса среди походного снаряжения и пушечных ядер), ища хоть какого-то утешения, Наполеон обратился к мыслям о знаменательной ночи внутри Великой пирамиды; с тех пор не прошло и восьми лет, но воспоминания уже почему-то подернулись пеленой, так что было уже и не разобрать, где явь, а где вымысел.

– А, – бросил он, едва взглянув на нее, – явилась наконец.

Наполеон сидел в окружении бронзовых сфинксов за гигантским письменным столом у себя в кабинете, расположенном в замке Фонтенбло, в тридцати пяти милях к юго-востоку от Парижа, и делал вид, будто пишет заметки по случаю недавно ратифицированного Шенбруннского договора, хотя на самом деле всеми силами пытался изобразить холодность.

– Я торопилась как могла, – промолвила Жозефина.

– И все-таки опоздала, – заметил он, выводя на бумаге лишенные смысла слова.

– Но я только что получила вашу записку… Не успела даже переодеться…

– Сколько же? Месяцев пять? Пять месяцев мы не виделись?

Она не ответила.

– После всех этих битв и переговоров, – произнес он, впервые подняв глаза, – могу я по крайней мере рассчитывать, что супруга встретит меня объятиями?

– Но я же… – Она растерялась. Мерцающее платье, жалкое лицо. – Я только что получила вашу…

– Ну да, конечно, это я уже слышал. – Наполеон вздохнул. – И все-таки сомневаюсь, очень сомневаюсь…

Жозефина потупила взор.

– В чем именно?

– Сомневаюсь, правда ли мы с тобой…

Еще не дослушав, она отпрянула, будто от удара, и болезненно сморщилась.

Наполеон запнулся. Язык у него онемел, а в сердце совсем не осталось решимости.

«Проклятье! – подумал он. – Да что со мной такое?»

Тут Жозефина достала из рукава носовой платок, и Бонапарт мысленно выругался. Вот уже несколько месяцев, если не лет, он постепенно готовил себя к этому разговору. Вымораживал свое сердце. А теперь, когда дошло до дела, лишний раз поддался пошлой сентиментальности.

Жозефина что-то пролепетала.

– Чего тебе? – рявкнул он.

Она утерла слезу.

– Даже не знаю…

– Что?

– Не знаю, что еще я могла бы сделать.

– Тебе перечислить подробно?

Жозефина сглотнула.

– Я вас почти не вижу. Мы почти не бываем вместе…

– Ах да, во всем виноваты мои разъезды! – Он чуть не расхохотался ей в лицо. – Может быть, ты вообразила, будто бы мне приятно покидать Францию? Ради бесчисленных войн и сражений?

Молчание.

– По-твоему, я не должен защищать собственную страну? Ты этого хочешь?

– Я вовсе… – прошептала она, не поднимая взгляда.

– Что?

– Не это имела в виду.

– Ну, разумеется.

Жозефина задрожала как лист и громко сглотнула.

– Мне все известно.

– Известно?

– Я знаю… достаточно.

Тут он поморщился: что несет эта глупая бабенка?

– Ну и что же ты знаешь?

– Есть… кое-кто еще.

– Кое-кто?

Она горестно шмыгнула носом.

– Мне известно, кем заняты ваши мысли.

На миг император лишился дара речи.

«„Красный человек“! – пронеслось у него в голове. – Неужели он самый? Но кто ей мог рассказать? – Его сердце нещадно забилось. – Господи! Если она прознала о наших последних встречах…»

Это происходило в замке Финкенштейн и в Шенбруннском дворце, тяжкими бессонными ночами, после особенно серьезного истощения сил. Пророк под маской являлся внезапно, без предупреждения. Чтобы прочесть очередную высокопарную лекцию о нравственных законах. Правда, теперь уже не было никаких прогулок по улицам или визитов в прошлое. Наполеон с трудом вспоминал хоть какие-то подробности, когда, вздрогнув, просыпался в собственном кресле, как поутру перед коронацией; смутные обрывки ускользали от мысленного взора подобно давно забытым грезам.

– Кто тебе рассказал? – воскликнул он, понимая, что ранит жену в самое сердце. – Я спрашиваю, кто тебе рассказал?

Жозефина отвернулась, по ее лицу текли слезы.

Император поднялся с места, кипя от ярости.

– Что ты слышала, женщина? – прошипел он, шагая к ней из-за стола. – Что именно? Сейчас же выкладывай!

Она дерзко расправила плечи, разумеется, не понимая всей глубины его отчаяния.

– И что теперь? Думаешь, я сошел с ума? Верно? Что они там наплели? Признавайся! – закричал Наполеон, едва удерживаясь, чтобы не схватить ее за горло.

Жозефина мучительно выдавила:

– Говорят…

– Продолжай! – Он почти надвинулся на нее.

– Говорят… – Несчастная на миг покосилась на своего мужа. Губы ее дрожали. – Ну, говорят…

– Дальше!

– …что она полька.

Наполеон окаменел на месте.

– Она?

Жозефина опять отвернулась, не в силах выносить этот разговор.

– И по слухам, их было много… – хриплым шепотом продолжала она. – Говорят, вы думаете жениться…

Бонапарт заморгал.

– Она… – повторил он, пытаясь унять биение сердца.

Так вот в чем дело. Эти походы на сторону, нелепые, короткие романы… Необходимость найти жену, способную родить наследника. Как раз об этом Наполеон и хотел сегодня потолковать…

– А, – облегченно протянул он. – Ну… – и развернулся обратно к письменному столу.

Жозефина что-то пробормотала.

– Что еще? – гаркнул он, даже не оглянувшись.

– Значит, это правда?

Возвращаясь, Наполеон погладил сфинкса по голове. А потом посмотрел на глупое, растрепанное существо, свою супругу, презирая ее постылые чувства.

– Иди отдохни, женщина. Ты ужасно выглядишь.

Жозефина не тронулась с места.

– Да что такое? Не видишь, я занят!

Он бросил рассеянный взгляд на свои бумаги и не поднимал головы, пока не уверился, что жена ушла.

В ту ночь император полусидел на постели под балдахином из полосатой военной материи, составляя приказ верному шпиону, полковнику Иву-Винсенту Бутэну.

«Для вас есть новая миссия…»

Тут заскрипела дверная ручка.

«В Египте я повстречал одного человека…»

И снова – ручка. Это, конечно же, Жозефина. Хочет попасть в смежную спальню.

«Это верховный жрец, пророк и мистик, чье существование кое-кто пытается отрицать…»

Однако дверь была запечатана до ее прихода. Жозефина об этом не знала.

«Человек этот мог последовать за мной…»

Она продолжала дергать за ручку. Наполеон вернулся к своим запискам.

«Необходимо найти его или хотя бы собрать сведения…»

И снова этот шум. Затем ручку оставили в покое. За дверью повисло молчание.

«В ваше распоряжение будет предоставлено все, что потребуется…»

В коридоре послышались тихие всхлипы. Поняла наконец. Вот и нет нужды объясняться.

«Дело это высочайшей важности…»

– Кто вы? – потребовал ответа Наполеон, не вставая с походной кровати.

Был поздний вечер второго июля тысяча восемьсот двенадцатого года. Войска стояли под Вильнюсом. Император страдал от гриппа в хлопающей на ветру палатке; он только что пересек российскую границу на пути к Москве и совершенно не удивился (напротив, он даже грезил об этом в ночных кошмарах), когда пророк под маской решил материализоваться в пятый раз.

– Откуда вы?

– Нет, откуда вы? – усмехнулся «красный человек».

– Не понимаю, к чему эти речи? – Наполеон, так и не дождавшийся ответа от полковника Бутэна, не получив из Египта ни единой строчки, силился сосредоточиться. – Как ваше имя?

– Вы знаете, кто я.

– Имя! То, которое вы называли внутри Великой пирамиды!

– Разве я называл?

– Отвечайте сейчас же, иначе… иначе… – Бонапарт попытался нащупать саблю. – Я зарублю вас на месте.

Пророк под маской осклабился.

– Восстань, о великий Махди, и рассеки меня своим лезвием. Увидишь, будет ли польза.

И он вызывающе скрестил на груди руки.

В испуге и смущении Наполеон проглотил пастилку от кашля. Нет, со времен Великой пирамиды таинственный гость определенно переменился. Не таков он был и в Тюильри, и даже в Шенбруннском дворце. На сей раз «красный человек» растерял остатки терпения, отбросил всяческую учтивость и сочувствие и даже не скрывал своего презрения.

– Что… что вы имеете в виду? – Ладонь императора задрожала над бронзовой рукоятью сабли. – Что я не могу причинить вам вред?

– Напротив. Кажется, это вы у нас неуязвимы, о Махди?

– И для чего это странное обращение? Почему вы меня так называете?

– Разве не в ваших силах уничтожить врага одной лишь силой взгляда? Остановить летящие ядра мановением руки?

– Я никогда не заявлял ничего подобного!

– Тогда к чему вы затеяли эту безумную кампанию?

– Почему безумную? О чем, вообще, разговор?

– Сколько людей вы теряете?

«Шесть тысяч в день, – пронеслось в голове императора. – Пушечное мясо под страшным соусом из дождя и пота…»

– Да какая разница?

Глаза пророка гневно сверкнули.

– Так вы не усвоили ни одного урока! Сколько же можно ждать?

– Ждать чего?

– Не вы ли уверяли меня в ночь перед коронацией, будто бы понимаете и предвидите все опасности? Когда же вы образумитесь?

– Но я уже образумился! И еще как! Куда вы смотрели?

Он даже не знал, с чего начать. Во-первых, Наполеон все-таки расторг свой брак с Жозефиной. И чуть ли не в тот же день женился на миловидной австрийской принцессе Марии-Луизе, восемнадцати лет от роду. Наконец обзавелся законным наследником, Наполеоном Вторым. Естественно вжился в роль нежного отца, окружив своего первенца неусыпной заботой и осыпав щедрыми подарками, каждый день повторяя себе, что только любовь имеет значение, а тщеславные помыслы приносят одни лишь муки, и даже почти научился предчувствовать приближение «красного человека».

– Образумились? – Гость рассмеялся. – Странное заявление! Мы встретились во время похода на Москву, и вы еще смеете толковать о каких-то переменах?

– На это были причины! В этот раз обстоятельства выше меня!

– Вы поддались на провокацию царя Александра, решив одержать над ним верх.

– Он сам отступил от нашего договора, открыв страну для торговли с Британией. Если бы я не вмешался, Европе грозила бы катастрофа.

– Вы совершенно уверены, что сражаетесь против русского Александра? Или, может, бросаете вызов его знаменитому тезке, Македонскому?

Наполеон задохнулся:

– В каком смысле?

– Семейное счастье, согласие в доме, простые человеческие заботы и радости – как далеко им до страниц учебников истории, вы согласны?

– Думаете, я делаю все это ради одной только славы?

– Слава, – процедил «красный человек». – На поле или на сцене.

Бонапарта передернуло от озноба.

– По-вашему, я не смогу победить? Вот отчего весь этот шум? Ну так позвольте сказать… – Он судорожно искал убедительные слова. – Я никогда и ни в чем не был так уверен, как сейчас. Российская империя падет от единственного удара, нанесенного прямо в сердце. Ее дни сочтены.

Пророк под маской хранил ледяное молчание.

– Что же вы не отвечаете? – Наполеона затрясло по-настоящему. – Я намерен объединить Европу в империю разума, история не видела более благородной цели. Я дам крепостным свободу, учрежу единый закон для всех и встану во главе наций, я стану первым, точь-в-точь как вы предсказали в гостинице «Кадран блё»!

«Красный человек» смотрел на него во все глаза.

– Не понимаю! В Египте вы утверждали, что я буду править целым континентом! Вы же сами указали мне жизненный путь! И что теперь? Оказывается, все это были метафоры?

– Скоро и ваше имя станет метафорой, – насмешливо протянул пророк под маской. – Идеалом, предостережением, символом настоящей трагедии. А ваше бренное тело останется бренным. Только скромные люди уносят собственные имена с собой в могилу.

Бонапарт невольно поймал на лету лакомый кусочек.

– Значит, по крайней мере имя… Хотите сказать, что оно переживет века?

«Красный человек» продолжал буравить его взглядом.

– Меня будут почитать? Поклоняться?

Таинственный гость смотрел на него, словно не веря своим глазам.

– Вы что, язык проглотили? Желаете, чтобы я начал говорить сам с собой?

Наконец из-под маски блеснула хищная ухмылка.

– А разве когда-нибудь было иначе, о Махди?

Не выдержав обжигающего взора, Наполеон беспомощно потупился. Потом собрался с силами, вскинул голову…

Но «красный человек» уже исчез подобно сказочному джинну.

Десять недель спустя Бонапарт поднялся на вершину Поклонной горы, чтобы обозреть луковичные купола и позолоченные шпили Москвы, сияющей на солнце, словно шкатулка с драгоценностями. Со дней, пережитых в Египте, императору не доводилось испытывать такого довольства собой.

– Взгляните, Дюрок, [66]66
  Дюрок Мишель, герцог Фриульский (1772–1813) – французский маршал, постоянный спутник Наполеона, участвовал в египетской экспедиции.


[Закрыть]– произнес он, едва удерживаясь, чтобы не подмигнуть. – Москва расстилается у меня под ногами, как однажды стелился Каир.

– Точно так, сир, – подтвердил генерал.

– А он еще пытался меня уверить, будто бы это невозможно. Представляете?

– Кто, сир?

Однако Наполеон, по примеру «красного человека», многозначительно промолчал. Затем он пришпорил коня и поскакал по пустынному городу навстречу ослепительно великолепному Кремлю.

На следующую ночь поджигатели черными демонами сновали по улицам, и звездное небо закрыли библейские столпы дыма и пламени. Четыре пятых огромного города обратились в пепел. Наблюдая из дворцового окна за пожаром (как некогда, на совсем иной ступени своей карьеры, он любовался мерцанием огня и ярких искр над Каиром), император почувствовал себя маленьким, одиноким и уязвимым, словно восковая кукла.

Тремя днями позже, прикрывая лицо платком, он пробирался сквозь настоящее столпотворение. Повсюду сновали мародеры, сгребающие награбленное, наемная солдатня, ухмыляющиеся узники, выпущенные из тюрем, а между ними бродила, разыскивая корм, беглая скотина. И вдруг, обогнув дымящиеся руины воспитательного дома, Бонапарт краем глаза увидел нечто необычайное: фигура в красных одеждах юркнула за почернелую печь для обжига.

– Что с вами, сир? – спросил один из гвардейцев.

Однако Наполеона, завидевшего добычу, было уже не остановить. Он направил коня прямо через горелые балки. Фигура метнулась в сторону багровым всплеском. Император окликнул неизвестного. Тот ускорил бег. Наполеон заскрипел зубами и сделал ложный выпад. Словно прочитав его мысли, гвардейцы устремились вперед, настигли незнакомца и вскоре окружили его на развалинах православной церкви. Здесь, у порушенного алтаря, Бонапарт наконец догнал преследуемого. Тот оказался шустрым сумасшедшим очень плотной комплекции в краденом плаще. Полоумный чем-то напомнил Наполеону его самого, только с увядшим умом, хотя и более крепким телом.

– Задержать его, сир? – спросил гвардеец.

– Нет… не надо… – рассеянно обронил император. – Я обознался, принял его… за другого.

Еще четыре недели спустя, когда на черные руины с небес опустилась первая снежинка, Наполеон, подгоняемый страхом окончательно потерять политический вес и здоровье, отдал исторический приказ о тысячемильном отступлении. Под крики воронья и волчий вой, отбиваясь от казаков, влача за собой караваны телег, груженных добычей, Grande Armee неровно тянулась по выжженным и разграбленным селам. Настала пора морозных вьюг; люди и лошади погибали сотнями тысяч. Теперь уже «красный человек» мерещился Наполеону повсюду: то его воины, обокрав московские театры, облачились в причудливые багровые костюмы; то какой-то несчастный, чтобы согреться, обвернулся внутренностями закланных лошадей и весь покрылся кровавой коркой; то крестьяне-варвары изловили его лазутчиков и вздернули на березах, пробив им гвоздями лбы и вырвав глаза при помощи штопоров…

Укрывшись на чердаке мучного склада под речкой Березиной, страдавший от жара император проснулся от адского хохота и, с огромным трудом открыв беленые ставни, увидел безумную картину, похожую на порождение горячечного кошмара. «Красный человек», словно буйнопомешанный, резво скакал у костра, взметая снег. Вокруг, жутко скалясь и попивая из котелков горячую конскую кровь, гоготали солдаты. Но вот один из них обрядился в шкуру волка, и Бонапарт запоздало понял: они всего лишь тешатся любительским представлением, пародией на «Красную Шапочку» Шарля Перро.

За время русской кампании Франция потеряла около миллиона человек, однако в глазах Наполеона это была просто новая ария для его нескончаемой оперы. Так и не получив ответов, которых жаждал, он решил обратиться за советом к Папе Римскому.