Текст книги "Восточные постели"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Арумугам кликнул слугу-малайца.

– Мари сини, – пропищал он. Притащился слуга-малаец с разинутым ртом. – Не рассказывай, что этот туан еще тут, – приказал Арумугам на плохом малайском. Слуга кивнул с животным изумленьем в глазах. – Помалкивай, и получишь десять долларов.

– Видишь, – сказал Сундралингам. – Никто не узнает.

– Твой старик так отделал тамила, что тот не смог в Паханг уехать, – сказал Идрис бен Суден, друг Сеида Хасана. – У доктора остался. – Хасан загоготал.

Четверо друзей сидели в жаркой палатке, пили апельсиновый сок, коротая скучный длинный субботний день. Таких палаток было много в Парке развлечений, огороженном Венусберге, раскинувшемся в грязи. Была там открытая площадка для танцев под ронггенг, и вонючее кабаре с пивным баром, и два дома с дурной славой, замаскированные под кофейни, и заплатанный киноэкран, на котором крутилась бесконечная эпопея яванского театра теней. Суббота не кончится до захода солнца, до той поры сосуды наслаждений должны оставаться в покое. Только деревянные и пальмовые лачуги были сонно открыты для жаждущих, все китайцы-тукаи дремали над деревянными счётами, официантка-малайка хмурилась над старым номером «Фильма».

Из всех четырех лишь Азман был в полной униформе. Пришла его очередь ее носить. Штаны как водосточные трубы, куртка из саржи с бархатным воротником, галстук-шнурок, – куплено дешево у сурового частника из спецслужбы аэропорта. Хамза, Хасан и Идрис оделись прохладней, но вовсе не так красиво, – джинсы, рубашки с рукавами, закатанными до подмышек. Впрочем, аутентичный тропический костюм. Еще больше объединяло их с западными собратьями общее желание и готовность потеть и страдать в романтическом наряде, в латах нового рыцарства. Они были честны друг с другом: никто даже не пробовал нарушать распорядок. Скоро у каждого будет свой наряд, а пока о составленной ими единой ячейке, прочно впаянной во всемирное движение, свидетельствовал общий стиль прически: волосы ниспадали на шеи застывшим блестящим потоком, бакенбардами стекали на щеки, роскошно вздымались на низких коричневых лбах. Каждый имел перочинный нож, чтоб строгать дерево, вырезать на столиках в кафе таинственные знаки, еще не использованный с более страшной целью, хотя сверкание лезвия – выскакивавшего из рукоятки под действием пружинки, – представляло устрашающе храброе зрелище. Мальчики никому не желали реального зла, романтики, недоверчивые к порядку, предпочитавшие цвет форме. Им нравилось мутить воду, они враждовали с довольством, их музыкой стала сирена полицейского автомобиля, их сердца колотились в темном переулке.

– Достал он его, – объяснил Хасан. – Понимаешь, старался выгнать моего папу с работы, поэтому мой папа его отдубасил. Поколотил, зубы выбил, вышиб потроха, печенку отбил, нос расквасил. – Он радостной пантомимой изображал насилие, приятели хихикали.

Говорили на уличном быстром малайском, непохожем на новый холодный правительственный инструмент, добавляя красочные пятна киношного американского, чтобы поднять свои фантазии на более героический уровень. И теперь Идрис вставлял крики: «Йя, классно! Йя, клево!» – колотя обоими кулаками по краю стола. Азман сказал:

– Хотя твоему папе от него тоже досталось. Твоего папу с лестницы спустили.

– Это не он, – поправил Хасан. – Это двое других. Доктор и тот с девчачьим голосом. – Пропищал флейтой пародию на Арумугама и вдруг приуныл. Не надо было папе так делать. Старомодно, всякие такие драки, пинки, дикий Запад. Кроме того, его папа старик. Это было немножечко недостойно. Крючки для рыбной ловли, ножи, бритвы, велосипедные цепи – другое дело, современное. Он устыдился отца, захотел сменить тему.

– Двинем, – предложил Хасан. – Давайте двигать. Ничего тут нету.

– Ай, мек! – окликнул Хамза. Надутая девушка подошла к столику. Хорошенькая; низкий вырез байю открывал прелестный изгиб теплой молочно-коричневой шеи. Мальчишки поддразнили ее, грубо погоготали. – Я тебе дал пять долларов, – сказал Хамза. – Сдачу хочу получить.

– Не заплатил еще.

– Заплатил. Дал пять долларов.

– Точно, точно! – крикнули остальные.

Девушка пошла к сонному тукаю.

– Эй, тукай, заплатили пять долларов. Сдачу надо!

– Она говорит, не платил. Плати один доллар.

– Заплатил. Сдачу!

Застрекотали камеры. Азман, скаля зубы, угрожающе хмурясь, двинулся к стойке. Очень медленно, время идеально рассчитано, на саундтреке только подошвы шлепают. Пока никакой музыки, медленно вытащен нож, поднят, нацелен, щелчок, свист выкидного лезвия, лихорадочные подавленные смешки.

– Ладно, чувак. Мы не спорим. Понимаешь, не спорим. – Ласковые угрожающие тона. – Оставь себе деньги. Цыплят покорми. Но сюда мы больше не придем, ясно? – На последнем шипящем острие ножа метнулось к горлу тукая. Снято. Клади пленку в жестянку. И все вышли, жизнерадостные счастливые смеющиеся мальчишки, весело помахав на прощанье. Игра, старик, игра.

Сунув руки в карманы, пинали камешки на Ибрагим-авеню, распевая на аутентичном американском. Велорикши катили вверх-вниз по длинной сияющей улице, высматривая клиента, но еще длилась пятничная сиеста.

– Только ты, – пели мальчики, – озаряешь мне тьму. – Хасан видел подвешенный перед ним на жарком синем небе, отодвигавшийся на ходу микрофон и, целуя его губами, выливал туда слова.

– Вон он, – сказал Азман, остановившись на полуслове. – Один краб выполз из дома другого. – Малайцы в этом штате называли всех китайцев «краб с клешней» – аллюзия с китайскими блюдами из рубленых кусочков.

– Вундеркинд, – сказал Хамза. Они стояли в ожидании приближения Роберта Лоо. Заведение его отца находилось рядом с Парком развлечений. Шел он как-то семеня, худой, в грязном белом, с кейсом под мышкой. Они все вместе учились в одной английской школе, но Роберт Лоо ушел год назад, получив аттестат. Мальчишки-малайцы отстали, отрастив в третьем классе усы; пропасть между четвертым была просто слишком широкой, не перескочишь. Это их обижало, пятнало их взрослость. Обижало предательство экзаменаторов, явно бравших деньги у китайцев. Обижали китайцы, чересчур богатые, слишком, до чертиков, умные. Обижал кейс Роберта Лоо. Обижал Роберт Лоо.

– Знаю, чего там у тебя, – сказал Идрис. – Ты банк грабанул. Там добыча. – Роберт Лоо не мог уследить за его слишком быстрым, слишком разговорным малайским. Роберт Лоо улыбнулся по-городскому.

– Документы там, – сказал Хамза. – Он их врагам продает.

– Открывай, – велел Азман по-американски. – ФБР.

– Это просто музыка, – улыбнулся Роберт Лоо. – Вам неинтересно.

– Ничего не слышу, – заявил Хамза. – Глохну, наверно. – Приложил к кейсу придержанное рукой ухо, рот разинул, подобно фигляру на сцене. Хохот.

– Музыка на бумаге, – пояснил Роберт Лоо. – Знаете, музыку надо записывать. – Он говорил по-малайски, и, говоря, понимал всю абсурдность произносимого. Музыка по-малайски «бунюй-буньян», что значит просто «звуки». Звуки, разумеется, нельзя записывать. – Мне надо идти, – сказал он.

– Поглядим, – решил Хасан. Выхватил из-под руки Роберта Лоо кейс, язычки не отстегивались, взвесил в руке, выхватил пухлую партитуру симфонии. – Музыка, – сказал он. – Стало быть, это музыка. – Держа партитуру подальше от притворно дальнозорких глаз, выпятил живот, запел:

 
Только ты-ы-ы-ы-ы
Озаряешь мне тьму.
 

– Ладно, – произнес голос Краббе. – Кончайте. – Роберт Лоо просто стоял, не проявляя ни беспокойства, ни облегчения, ни даже презрения. – Отдай, – сказал Краббе, сердито дыша, уткнув руки в боки, расставив ноги. – Ну, отдай. – Озадаченный надутый Хасан повиновался. Все мальчишки надулись и озадачились. Что вообще за шум? Это, в конце концов, просто шутка. Сегодня вообще пятница, никто не работает, а Краббе права не имеет изображать классного руководителя. Согнувшийся рикша заинтересовался. Краббе его подозвал. – Давай, – обратился он к Роберту Лоо, – садись. Он тебя домой отвезет. – И дал рикше пятьдесят центов, все еще как бы подавляя злость. Роберт Лоо влез, зажав под мышкой спасенный кейс, молча. – Пошел теперь, – велел Краббе рикше. – Перги, перги. – Малайцы озадаченно смотрели, как Роберта Лоо, не оглянувшегося назад, рывками увозят прочь. Краббе дождался, пока рикша проедет ярдов сто. И повернулся к малайцам, сказав: – Что за страну вы хотите построить? Она должна быть для всех. Для китайцев и индусов, для евразийцев и белых. Один вид китайца внушает вам желание его преследовать. Вам хочется вышибить дух из тамилов. И на меня, наверно, хотите наброситься, правда? Ради бога, повзрослейте. Вам всем тут вместе жить, вам… Ох, нету никакого смысла. – И ушел к себе в дом.

– Апа ада? – спросил Хамза. «Чего это он?» Остальные недоуменно тряхнули пышными чубами. В голове у Хасана медленно расцвело озарение.

– Наверно, я знаю, – сказал он; невежда, но кое-что повидавший на свете. И добавил: – Хотя, может быть, ошибаюсь.

– Ну, чего?

– Не знаю.

– Чего тогда говоришь, будто знаешь?

– А, плевать.

Они швырнули несколько безобидных камешков в автомобиль Краббе, потом, распевая, пошли своей дорогой. Хамза предложил зайти в китайскую граммофонную лавку, притвориться, будто им нужны пластинки. Мысль хорошая, признали все. Можно будет неплохо провести время. Заход солнца официально провозгласит муэдзин, появятся шлюхи и сводни, приключения затрепещут в тени.

Лим Чень По пришел к чаю. Пил его на английский манер, угощаясь сандвичами с помидорами, фруктовым пирогом, заметил с характерным для Бейллиола  [13]13
  Бейллиол – один из самых престижных колледжей Оксфордского университета.


[Закрыть]произношением:

– Жаль, что тут пышек нельзя раздобыть.

Это был адвокат из Пинанга. Каждые два месяца приезжал на два дня посмотреть, как справляется его помощник, который вел дела на этой стороне полуострова; время от времени сам брался за дела. Заодно навещал друзей, одним из которых был Краббе. Для Краббе он был дыханием дома, беспримесной сутью англичанства. Он символизировал Хенли и Аскот  [14]14
  В городе Хенли ежегодно в июле проводится традиционная международная регата, на ипподроме Аскот – четырехдневные скачки: значительные события в жизни английской аристократии.


[Закрыть], приемы в саду у викария, тепловатое горькое пиво, готические вокзалы, лондонский смог, меланхолию воскресных летних вечеров. Пухлый, симпатичный, китайская кровь чуть заметна. Только маленькие глаза без ресниц и нос чуть приплюснут. Но английский голос, английские жесты поглощали эти детали, как котел густого супа поглощает пластинку акульего плавника. Теперь он рассуждал о только что улаженных проблемах в Пинанге – терроризм, комендантский час на мирном некогда острове, – и о проблемах, которые, как он слышал, скоро возникнут в Пераке. Его предупредили, поездку в Ипох лучше отменить.

– Кто все это начинает? – спросил Краббе.

– Дорогой друг, вопрос довольно наивный, не правда ли? Все просто начинается. Одни винят малайцев, другие китайцев. Возможно, малаец погрозил кулаком ростовщику четьяру, из-за чего по неким туманным причинам разразился скандал в китайском кабаре. Или британский томми  [15]15
  Томми – прозвище английского солдата.


[Закрыть]в стельку надрался в Куала-Лумпуре, а тамилы принялись плевать в полицейского-сикха. Факт тот, что расы, населяющие эту пикантную и немыслимую страну, просто не ладят. Правда, была как бы иллюзия лада при полном британском контроле. Но самоопределение – смехотворная мысль в стране с таким смешанным населением. Здесь не существует народа. Нет общей культуры, языка, религии, литературы. Я знаю, малайцы хотят это все навязать остальным, только явно ничего не выйдет. Будь я проклят, язык у них не цивилизованный, всего две-три книги – скучные, плохо написанные, – их вариант ислама нереалистичен и лицемерен. – Он выпил свой чай и, как всякий англичанин в тропиках, начал после него потеть. – Когда мы, британцы, уйдем, здесь в конце концов будет ад. А уйдем мы довольно скоро.

– Не знал, что вы думаете об уходе.

– Да. Думаю в Лондон вернуться. У меня там связи, друзья.

– В определенном смысле винить надо малайцев, – решил Краббе. – Я в них разочаровался.

– Вините, если угодно, средний класс малайцев, политиков, но не вините парней из кампонгов. Мир для них вряд ли меняется. Только малайцев среднего класса никогда не должно было быть, они попросту не годятся по типу для среднего класса. Им положено оставаться бедными живописными детьми земли.

– Все равно, – сказал Краббе, – мне не хочется признавать невозможность что-нибудь с этим сделать, даже в столь поздний час. В прошлом мы многое упустили, но винить, собственно, некого. Вечное малайское лето, вечное британское владычество. Ни времен года, ни перемен. Все шло вполне удовлетворительно, все срабатывало. И припомните, британское владычество никого за уши не тащило. Люди просто приезжали, потому что тут были британцы. Даже малайцы. Гуртами тащились с Явы, с Суматры…

– Что же, по-вашему, можно сделать?

– Ох, не знаю… Наверно, какое-то образование для взрослых. Религия, конечно, проблема; скверная проблема.

– Ну как вам не стыдно, – усмехнулся Л им Чень По. – Чего вы хотите? Рационализма XIX века, деизма Вольтера? Знаете, мы живем в религиозные времена. На мой взгляд, возможное решение – англиканство. Я считаю англиканца-малайца любопытной концепцией.

– Впрыснуть чуточку скептицизма под внешний конформизм, – сказал Краббе.

– Чистое англиканство, не так ли? А что делать с табу на еду? Кажется, именно из-за этого всегда начиналось кровопролитие. Прошло ровно сто лет после безобразных событий в Индии. Не похоже, чтоб индусы и мусульмане пришли к более рациональному взгляду на бифштекс с кровью и свиное сало, невзирая на вековое господство цивилизованной Британии.

– Можно несколько прояснить. Обсудить, скажем, межрасовый брак…

– На обсуждениях далеко не уедешь.

– Это начало, – сказал Краббе. – Дискуссия – это начало. Даже собрать все расы в одном месте – уже кое-что.

– В Сингапуре поговаривают о Комитете по межрасовым связям. Ничего хорошего не выйдет.

– Ох, Чень По, вы просто зануда. Истинный распроклятый китаец.

– Китаец? – Лим Чень По казался оскорбленным. – Что вы имеете в виду?

– Вашу божественную пренебрежительную надменность. Вы фактически считаете все другие восточные расы не более чем каким-то комическим вывертом. Это освобождает вас от обязанности что-нибудь для них делать. У вас нет чувства ответственности, вот в чем ваша беда.

– О, не знаю, – медленно проговорил Лим Чень По. – У меня жена, дети. У меня отец живет в Хаунслоу. Я по крохам раздаю все, что имею. И чертовски много работаю именно потому, что имею чувство ответственности. Я забочусь о своей семье.

– Но у вас нет страны, нет народа, принадлежности к общности, которая шире вашей семьи. Допускаю, что вы не так плохи, как Роберт Лоо. Тот уж совсем бессердечен. Привязан лишь к нескольким дестям писчей бумаги, которые я ему купил. Тем не менее именно он, как ни странно, убедил меня в возможности что-нибудь сделать в Малайе. Может быть, это, конечно, чистая иллюзия, но образ там, в его музыке. Национальный образ. Он действительно синтезировал малайские элементы в своем струнном квартете, и, по-моему, еще лучше в симфонии. Я ничего подобного еще не слышал. Должен добиться ее исполнения.

Чень По зевнул.

– Музыка тоску на меня нагоняет, – сказал он. – И ваш либеральный идеализм вгоняет меня в такую же тоску. Пусть Малайя сама разбирается в своих проблемах. Мне есть о чем думать и без вмешательства в чужую политику. У моей младшей дочери корь. Жена хочет собственный автомобиль. В квартире надо шторы менять.

– Жидкий чай под шелковицей. Одинокий цветок в изысканной вазе. На стенах развешаны великолепные каллиграфические идеограммы, – сыронизировал Краббе.

– Если угодно. Крикет по воскресеньям. Немного мартини между церковью и ленчем. Гладиолусы под открытым окном. Это столь же ваш мир, как мой.

– Вы никогда нас не понимали, – сказал Краббе. – Никогда, никогда, никогда. Наш мандаринский мир умер  [16]16
  «Мандаринами Уайтхолла» в Англии называли влиятельных высших государственных чиновников.


[Закрыть], исчез, а вы только этого ищете в Англии. По-вашему, старый Китай живет в Англии, но вы ошибаетесь. Он скончался сорок лет назад. Я типичный для своего класса англичанин – чокнутый идеалист. Что я, по-вашему, делаю тут в начале среднего возраста?

– Извлекаете из непонимания изощренное мазохистское наслаждение. Делаете все возможное для аборигенов (он выдавил это слово, как сценическая мем-сахиб), чтобы иметь возможность потирать руки над неблагодарностью.

– Ну, пускай. Но у меня еще год до возвращенья домой, я намерен сделать что-нибудь полезное. Впрочем, не знаю, что именно…

На западном небе возник байрейтский монтаж Валгаллы. К нему сейчас поворачиваются мусульмане, поклоняясь, как зороастрийцы огню. Поистине волшебный час, единственный за весь день. Двое мужчин в белом, в плетеных креслах на веранде, перед бугенвиллеями и деревом папайи, чувствовали, будто вступают в какой-то восточный роман. Скоро придет время джина с тоником. Неслышно войдет слуга с серебряным подносом, потом все станет пропитываться синевой, лягушки заквакают, птица-медник поднимет шум, точно водопроводчик. Восточная ночь. «Когда я сейчас здесь сижу, в клубах лондонского тумана, обнимающих мое жилище, под треск газового камина, при домоправительнице, готовящей вечерние котлеты, ко мне возвращаются те невероятные ночи со всеми их тайнами и ароматами…»

Без стука вошла Розмари Майкл, неся свою смехотворную красоту по гостиной на высоких цокавших каблучках.

– Виктор! – вскричала она, а потом: – Ой, у вас гость.

– Это, – представил Краббе, – мой друг, мистер Лим, последний англичанин.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Розмари с надеждой и восхищением вслушивалась в бейллиолекую интонацию. Ничего не упускающим женским взглядом она видела, что мистер Лим не англичанин, но его выговор зачаровывал и сбивал с толку. Вдобавок она была чуточку навеселе. Неуклюже продемонстрировала мистеру Лиму самые отборные, самые изысканные гласные Слоун-сквер и, садясь, – соблазнительно сверкнувшие круглые коричневые коленки.

– Мистер Лим, вы приехали здесь поселиться?

– Нет, нет, просто заехал. На самом деле я живу в Пинанге.

– Мистер Лим, вы знаете Лондон? Я люблю Лондон. Положительно обожаю.

– Да, я знаю Лондон.

– А Шефтсбери-авеню знаете, и Пикадилли-Серкус, и Тоттеихэм-Корт-роуд?

– О да.

– А Грин-парк, угол Гайднарха, Найтсбридж, Южный Кенсингтон?

– Да, да. Всю линию Пикадилли.

– Ох, прекрасно, не правда ли, Виктор, прекрасно, просто прекрасно!

Лим Чень По был англиканцем и крикетистом, но впустил себе в голову маленького китайца, намекнувшего с почти незаметной улыбкой, что пришла любовница Краббе, пора уходить.

– Мне пора, – сказал он. – Спасибо за гостеприимство, Виктор. До свидания, мисс…

– Розмари. Друзья называют меня Розмари.

– Изысканное имя, в высшей степени уместное своей изысканностью.

– О, мистер Лим. – Сплошное олицетворенье девичества. Когда Лим Чень По отъезжал, она стояла у окна, махала ему, потом вернулась на веранду. – Ой, Виктор, до чего милый мужчина. И какой дивный голос. Думаете, я его привлекла?

– Кто бы устоял?

– Ох, Виктор, – захныкала она, потом надула губы, сбросила туфли, откинулась в кресле и сообщила: – Я напилась с Джалилем.

– Что Джо скажет по этому поводу? Кто-нибудь непременно напишет и сообщит.

– Наплевать. К черту Джо. Он меня очень-очень разочаровал. Я ждала кольцо, а получила одну распроклятую Блэкпулскую башню. Никогда ему этого не прощу.

– Но он же не присылал Блэкпулской башни.

– Нет, он ничего не прислал. Ох, Виктор, Виктор, я так несчастна.

– Выпей.

– Но я голодная. – Жалобный ротацизм маленькой девочки.

– Тогда пообедай. По пятницам я обедаю в семь тридцать. Сперва выпьем. – Краббе крикнул слуге: – Дуа оранг!

Розмари выпила несколько порций джина, потом погрузилась в реминисценции.

– Ох, Виктор, как было чудесно. Меня показывали по телевизору в сари, целых десять минут потратили на интервью, вы бы видели, сколько я писем на следующий день получила. Пятьдесят, нет, сто брачных предложений. Но я говорю, обожду Того Самого, даже если всю жизнь придется дожидаться, и…

– А теперь ты нашла Того Самого.

– Нет, нет, Виктор, я его ненавижу, он так со мной обошелся, а ведь я могла выйти за управляющего, и за члена парламента, и за епископа, и, о да, за герцога. Его звали лорд Посеет.

– Того самого герцога?

– Да. Но я себя сохранила, отсылала им назад цветы, норковые шубы, никогда ни с кем не спала, а могла бы спать с кем пожелаю. Я была девушкой, пока не появился Джо, Виктор, я все ему отдала, все. – Она глотала слезы, утратив человеческий вид. – Он все от меня получил.

– А теперь ты его ненавидишь.

– Я люблю его, Виктор, люблю его. Он единственный мужчина на свете.

– Хочешь сказать, тебе нравится спать с ним?

– Да, Виктор, я его люблю. Это была любовь с первого взгляда.

Розмари от души пообедала. На обед была жареная курица под хлебным соусом, и сперва она все лихорадочно залила кетчупом, потом, соусом «Ли энд Перрин», частенько во время еды добавляя в тарелку приправы. С кофе выпила «Куантро», потом «Драмбюи». Потом откинулась в кресле.

– Виктор, – сказала она, – Джалиль правду сказал?

– Про Джо?

– Нет, про вас. Будто вам уже не нравятся женщины.

– Некоторые нравятся.

– Он сказал, вам мальчики нравятся.

– Так и сказал, господи помилуй?

– Все толкуют про вас и про того самого мальчишку Лоо. Вот что сказал Джалиль.

– В самом деле?

– Виктор, это правда?

– Нет, Розмари, неправда. Он пишет музыку, я пытаюсь помочь.

Розмари хихикнула.

– Не верю.

– Как угодно, моя дорогая.

Розмари приняла позу глубокого расслабления, раскинула руки-ноги, сонно вымолвила:

– Виктор.

– Да?

– Китайцы то же самое, что англичане?

– Да.

– Откуда вы знаете?

– Это просто само собой разумеется.

– А. – Птица-медник ковала, медленно отбивая минуты.

– Виктор.

– Да?

– Вам можно, если захотите.

– Что мне можно?

– Ох, Виктор, Виктор. – Она села и яростно крикнула: – Я так одинока, я так одинока, меня никто на свете не любит.

– Нет, тебя многие любят.

– Джалиль про вас правду сказал, правду, правду. Никогда в жизни меня так не оскорбляли.

– Возможно, я не так чувствителен, как его светлость.

– Я домой пойду, домой.

– Я тебя подвезу. – И Краббе с большой готовностью пошел к крыльцу, где стоял его автомобиль.

– Пешком дойду, спасибо. Не хочу ехать в вашей машине. Я вас ненавижу. Вы такой же дурной, как все прочие, а я думала, что другой. – Она сердито обулась и вымелась со своей смехотворной красотой, после чего комната не опустела.

Краббе устроился за вечерним чтением.