Текст книги "Восточные постели"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Необходимо скорее жениться. Утром пришло письмо с Цейлона от матери с очередной фотографией подходящей девушки из тамилов Джафны. Вайтилингам с ненавистью усмехнулся. Как хорошо ему понятны смертельные муки того самого буржуазного персонажа того самого буржуазного драматурга, гордости той самой презренной страны. «О, женщины, вам имя – вероломство». Он довольно недавно видел тамильскую киноверсию «Гамлета», слишком длинную, почти на два часа, но довольно живую и свежую в своем роде, невзирая на восемь песен Офелии и на танцы могильщиков. Сцена в спальне с криком, с бурными крепкими тамильскими поношениями, испуганная черная королева в постели, – вот это искусство, вот это слова. Но оставался вопрос об условном рефлексе. Если мать приедет в Малайю на праздники, как пару раз грозилась, если привезет с собой какую-то девушку вроде такого зубастого черного пудинга на фотографии, нелегко будет держаться позиции непримиримости. Ему слишком хорошо известно, что будет. Он и глазом моргнуть не успеет, как его усадят позировать для свадебного снимка, в лучшем костюме, со свадебной гирляндой на шее, связанного на всю жизнь с избранницей матери. Мать решительно не должна победить. Свобода воли, конечно, иллюзия, по каждому надо хотя бы прикинуться, будто он ее проявляет.

Когда пришло время идти, Вайтилингам сложил в черный саквояж лекарства для кошек. Призадумался, не пора ли подарить Розмари какое-то другое животное. Овцу? Слишком крупная. Обезьяну? Все кругом перебьет. Говорящего попугая? Заразит пситтакозом, попугайной болезнью. Какаду? Он подошел к своей машине и обнаружил, что в ней уже сидят двое мужчин. Арумугам и Сундралингам. Они жизнерадостно его приветствовали.

– Эй, привет! Долго ты!

– Привет! – провизжал Арумугам, как ведьма.

– Мы гостей собираем, – сказал Сундралингам. – У меня дома. Маньяму гораздо лучше.

– Я должен… – начал Вайтилингам. – Мне надо…

– Моя машина в гараже, – пояснил Сундралингам, – в починке. Отвези нас домой.

– Но я сначала должен… – Вайтилингам нервно дернул подбородком на свой черный саквояж. – Должен…

– Нет, – твердо сказал Сундралингам. – Знаем мы эти игры, ха-ха. С нами поедешь. Мы о тебе позаботимся.

– Мы за тобой присмотрим, – пропел Арумугам каноном на две октавы выше. А потом, как бы в шекспировском настроении, подобно самому Вайтилингаму, спел:

 
Там, где пчелка пьет, там и я…
 

– Но… – попытался Вайтилингам.

– Садись, – сказал Сундралингам, твердо, но дружелюбно.

Музыкальный бог громко пел заведенью и улице. Дети с благоговейным страхом глядели в его гипнотический глаз, и множество любителей пива, – гораздо больше, чем когда-либо раньше, – сидели, зачарованные, окутанные теплым пальто тропической ночи и великой грохочущей музыкой. Старик Лоо стоял у холодильника с довольным видом.

– Посмотрите-ка на него, – сказал Идрис, деликатно потея в костюме. – В ушах вата.

– На кого? – спросил Азман, в тот день в тропической одежде.

– На него. На вундеркинда.

Все четверо загоготали. Роберт Лоо в самом деле сидел, как бы стараясь соткать вокруг себя тишину; два ватных тампона глушили неэффективно; шум, из льва съежившись в муравьев при столкновении с мягкой преградой, все-таки проникал – не прыжками с выпущенными когтями, а ползучей украдкой. Сводившее с ума виденье скрипачки, почему-то переодевшейся из синего в зеленое, сводило с ума пуще прежнего: она вечно тут будет стоять со смычком наготове, лаская щекой полированную деревянную деку, ждать, улыбаться, ждать. Роберт Лоо открыл ватные двери, и влился бушующий золотой океан. Не стоит сопротивляться.

– Вон папаша твой, – сказал Азман Хасану. Вошел Сеид Омар, веселый, в газетной рубашке, черных штанах, сандалиях. И приветствовал сына такими словами:

– Вот где ты попусту время тратишь.

Сеид Хасан ухмыльнулся, смущенный громким голосом и одеждой отца, и пробормотал:

– Чего тут плохого.

Сеид Омар громко заказал бренди и имбирный эль.

– Нельзя, – отказал Лоо Кам Фат. – Ты малаец. Полиция сказала, нельзя.

– Я сам полиция, – объявил Сеид Омар. – Меня можешь обслужить. Должен обслужить. Я и есть полиция.

Сеид Омар сел с четырьмя мальчишками, попивая бренди с имбирным элем.

– Это что за наряд? – усмехнулся он на костюм Идриса. – Кем ты себя воображаешь?

– Никем, – сказал Идрис.

– Вот именно, никем. Все вы просто ничтожества. Хотите походить на гангстеров. И ты тоже, – обратился он к сыну. – Я тебя в городе видел в таком же наряде. Что творится с нынешней малайской молодежью? – сказал он. – Где старые добрые мусульманские принципы, которым старшие вас стараются научить?

– Мы хоть бренди не пьем, – храбро вставил Азман.

– Даже если попробуешь, не получится, – презрительно оборвал его Сеид Омар. – Все назад выльешь. – И скорчил гримасу, точно его тошнило, продемонстрировав белый язык. – Вы не мужчины, в отличие от ваших отцов, и никогда такими не будете. Одна кока-кола да джаз. Где принципы, за которые боролись ваши отцы?

Никто не пожелал спрашивать, где боролись и с кем. Мальчики молчали.

– Что будет с исламом, – продолжал Сеид Омар, – когда вам, молокососам, придется его защищать? Скажите-ка мне. – Никто не смог ответить. Музыка вдруг взорвалась, как кипящий котел, и Сеид Омар подпрыгнул на стуле. – Во имя бога, – крикнул он по-английски, – выключите этот шум. – Никто не шевельнулся. Неожиданно начался тихий пассаж. – Так-то лучше, – сказал он, будто сам бог поспешил ему повиноваться. – Слабаки, – резюмировал он, обращаясь к мальчишкам. – Все это кино американское. Жизнь расслабленная, мысли расслабленные. Посмотри на свой мускул, – сказал он сыну. – Рукава закатал, будто есть что показывать. – Ощупал тугой комок на плече Хасана и заключил: – Слабый мальчик. Совсем слабый.

Мальчики с добродушным презрением смотрели на него, на круглое брюшко, на общую дряблость.

– Могу выйти с вами на ринг, – предложил Хамза. – Пять раундов выдержу. Наверняка нокаутирую.

– Правильно, – рассмеялся Сеид Омар. – Навались на меня. Кругом враги ислама, враги малайцев, а ты меня хочешь нокаутировать. Меня, ровесника твоего отца, представителя твоей собственной расы. Сидите тут, пьете жуткое сладкое пойло, когда кругом враги. – Драматически прищуренными глазами он оглядел безобидных любителей сладких напитков. – И вам всем четырем может прийти в голову мысль ударить несчастного старика, чьи дни почти сочтены, посвятившего лучшие годы жизни обеспечению безопасности вот таких вот молокососов. – И заказал еще бренди, добавив: – Запиши на мой счет.

Только что кончился первый сеанс рядом в кинотеатре. Вошел Краббе с Розмари. Чтобы загладить грубость вчерашнего вечера, полный отказ от добровольно предложенных чувственных сокровищ, ему пришлось повести ее посмотреть впервые за многие месяцы показанный в городе фильм на английском языке. Плохой фильм глубоко тронул Розмари, героиня-блондинка внушила новые фантазии. Усевшись теперь за столик, она говорила сквозь музыку:

– Точно как она, Виктор, все светловолосые, голубоглазые, мой отец, мать, брат, сестра, все, и только потому, что я родилась вот такой смуглой, не захотели иметь со мной ничего общего. Вышвырнули меня, Виктор, на улицу, только потому, что моя кожа другого цвета. Да, Виктор. И поэтому я ненавижу их, и поэтому расу свою ненавижу, и поэтому мне хотелось бы глотки им перерезать, посмотреть, как они лежат в море крови у меня под ногами. – Краббе восторженно глядел на нее. В тот момент она была блондинкой-кинозвездой. Поддельная страсть не морщила лицо, просто увеличила черные глаза, расширила средиземноморские ноздри, объявляя ее в соответствии с ложным представлением о темпераменте, который можно сдерживать, поистине желанной.

– И с Джо то же самое хочешь сделать? – спросил Краббе. – Чтоб лежал в море крови у тебя под ногами?

Розмари взглянула на него как на сумасшедшего.

– Но в том-то все дело, Виктор, – сказала она. – Джо не шотландец. Джо англичанин. Я думала, вы знаете.

На это Краббе ничего не сказал. Он приветственно махнул старику Лоо, заказал джин, подозвал жестом к своему столику Роберта Лоо. Роберт Лоо замешкался, отец быстро настойчиво что-то сказал ему по-китайски, подтолкнул в сторону Краббе.

– В чем дело? – спросил Краббе, когда юноша робко остановился рядом. – Ну-ка, сядь. Хочу с тобой поговорить.

– Правда, вполне симпатичный, – протянула Розмари, точно Роберт Лоо был одним из «аборигенов», а она только что прибыла со Слоун-сквер. – Немножко похож на того милого мужчину из Пинанга.

– Я должен с вами встретиться, – сказал Роберт Лоо. – Должен с вами поговорить. Очень тяжело.

– Ну, сядь. Сейчас и поговорим.

– И вполне хорошо говорит по-английски, – заметила Розмари, – для китайца.

– Я так не могу, – сказал Роберт Лоо. – Работать не могу. День за днем этот шум. И уйти не могу.

– Сядь, – велел Краббе. – И все расскажи мне. Спокойно.

Роберт Лоо присел на краешек стула, сцепив руки, словно в гостиной викария.

– За два дня написал только пять тактов. Все время шум. Пробовал писать у себя в спальне после полуночи, но отец свет выключает.

– Что ты пишешь?

– Скрипичный концерт.

– А.

– Ты умеешь на скрипке играть? – глухо полюбопытствовала Розмари, жуя изысканными губами.

– Нет, не умею. Я хочу сказать, знаю, как…

– Я училась на скрипке, – сказала Розмари. – В школе играла, в университете. И по телевидению, – добавила она. – О, всякие вещи. Симфонии Баха, и фуги, и, о, всякие вещи. «Аве Мария», – добавила она набожным восклицанием. – А еще «На персидском базаре».

– Я снова должен поговорить с твоим отцом, – сказал Краббе. – Он, по-моему, не виноват. Ему надо торговлю вести и так далее.

– Он не станет вас слушать, – возразил Роберт Лоо. – Сказал…

– Что сказал?

– Сказал, люди судачат.

– Видите, Виктор, – быстро вставила Розмари. – Я ведь вам говорила, что люди судачат, правда? А вы слушать не стали.

– Не знаю, что он хотел сказать, – продолжал Роберт Лоо. – Но говорит, вы ничего хорошего не сделаете. Пожалуйста, прошу вас, – в панике добавил он, – ему это не говорите. Он говорит, вы хороший клиент, вас никак нельзя обижать. Но я все равно не знаю, что он хотел сказать.

– Я тебе объясню, что он хотел сказать, – охотно и с удовольствием начала Розмари. – Он хотел сказать…

– Розмари, успокойся, – оборвал ее Краббе. – Не важно, что он хотел сказать. Дело не в этом. Дело в том, что ты должен писать музыку. У тебя нет выходных вечеров? Всегда можешь ко мне приходить и у меня работать.

– Он не пустит меня, – сказал Роберт Лоо. – Говорит, тут дел много. По-моему, он мне больше не даст выходных.

– Я с ним поговорю, – не без мрачности объявил Краббе.

– Нет, нет. Он сейчас видит, что мы про него говорим. Мне надо идти. – И поднялся со стула.

– Сядь, – приказал Краббе. – Итак, – зловеще заключил он, – наконец вторгся реальный мир.

– Как вторгся?

– Ты начинаешь сознавать, что существуют другие люди. Понимаешь, художник не может работать в безвоздушном пространстве. На твоем месте, – сказал Краббе, – я бы приступил к действиям. Что-нибудь совершил бы. Даже ушел бы из дома, нашел какую-нибудь работу, например место клерка. Заявил бы о себе.

– Я не могу. – Полное потрясение при столкновении могучего китайского консерватизма с ересью, даже с богохульством. – Не могу. Он мой отец.

– Мой отец вышвырнул меня на улицу, – сказала Розмари, – чтоб я сама добывала себе пропитание. Одна на лондонских улицах в десять лет. Потом меня удочерил индийский принц, – добавила она. – Я не боялась уйти из дома.

– Может быть, это единственный путь, – сказал Краббе. – Пусть твой отец увидит. Есть верный шанс, что твою симфонию исполнят на торжествах по случаю Независимости. Если он услышит запись, а лучше реально увидит, как ее играют в большом зале, публика, аплодисменты… Ему придется серьезно отнестись к твоей музыке. Надо ему показать.

– Можешь ко мне домой приходить и работать, – щедро предложила Розмари. – В любой вечер.

– Я не могу выходить, – объяснил Роберт Лоо. – Я уже говорил. Снова у него спрашивал, может, мне стать бухгалтером, а он сказал, я ему здесь сейчас нужен. Столько других заведений закрыли, вся торговля будет тут у нас.

– Думаю, – терпеливо сказал Краббе, – твою симфонию исполнят. Надо только написать короткий финал для хора, патриотический малайский финал. Надо, чтоб она стала более популярной, привлекательной. Политически привлекательной. Можешь ты это сделать? Как-нибудь?

Роберт Лоо усмехнулся.

– Я не буду ее переписывать. Она и так хороша. Так я хотел написать. Никто не имеет права просить меня переделывать. Даже если б я смог, то не стал бы.

– Ох, Роберт, Роберт. – Краббе глубоко вздохнул, прямо, подумала Розмари, как Джалиль. – Ты никогда ничему не научишься. Вторгается реальный мир, а ты этого не видишь. Что мне с тобой делать?

Роберт Лоо восхищенно смотрел на правую руку Розмари, с кинозвездной элегантностью державшую длинный мундштук с длинной сигаретой.

– Дайте мне прикурить, дорогой, – попросила она Краббе.

Роберт Лоо сообразил, что впервые смотрит на женскую руку. Это была рука хорошей формы – красота любой отдельной части тела Розмари оставалась божественным чудом, только целое, лишенное оживляющей души, не впечатляло. Розмари преподавала ценный эстетический урок, демонстрируя родство величия и абсурда. Глаза Роберта Лоо проследовали, словно рассматривали составную картину, вверх от длинных прелестных пальцев к искусному запястью, гладкому округлому коричневому предплечью, к голому плечу. Это было вторженье реального мира.

– Мне надо вернуться, – пробормотал он.

Краббе устало покорно кивнул.

Когда Краббе с Розмари уходили, четверо малайских мальчишек, отделавшись, наконец, от отца Сеида Хасана, тихонечко посвистели, глядя на бедра Розмари. Потом немножечко посидели в унынии.

В каком-то смысле все сказанное Сеидом Омаром правда. Они ничем не оправдывали на деле свой пресловутый рыцарский наряд, волосяной шлем, единственный костюм – пропотевшие латы, бравые клятвы, выкидные ножи. Они знали: им явился призрак отца Гамлета. О, какие они мошенники, крестьянские рабы. Надо приступить к действиям. Что-нибудь совершить.

– Если папа потеряет работу, – сказал Хасан, – это будет он виноват. Грязный тамил.

– Надо нам его побить, – предложил Азман.

– Нож сунуть, – подхватил Хамза.

– Велосипедной цепью отдубасить.

– Бутылкой дать в морду.

– Зубы вышибить.

– Двинуть в бодек.

– Эй, – сердито крикнул Хасан Роберту Лоо, – мы хотим расплатиться.

– Восемьдесят центов.

– Слишком много. Пятьдесят.

– Восемьдесят центов.

– Пятьдесят, или мы расколотим твой музыкальный ящик.

Роберт Лоо с улыбкой и силой сказал:

– Хорошо бы.

Неправильный ответ. Все обстоятельства против них оборачиваются. Они угрюмо заплатили, сколько было сказано, угрюмо ушли, Хамза пнул стеклянную витрину, полную буханок хлеба и китайских пирожных.

Приступить к действиям. Ночью, в два тридцать пять, Роберт Лоо, босой, туго завязав на поясе ночной саронг, прокрался мимо храпевшего отца, мимо братьев, сестер, тяжело дышавших в крепком сне, и тихонько спустился вниз. Электрический фонарик выхватывал нити дождя на стене, шмыгавших тараканов, больших, словно мыши; забытые пустые ящики из-под минеральной воды. Войдя в зал, увидел на столах лунный свет, спящего в углу музыкального бога. Он-то ему и нужен. Роберт не шел на убийство, не вооружился смертельным оружием, просто шел покалечить его. Положил фонарик, взял в лунном свете пустую коробку из-под игральных карт, зубами и пальцами придал ей нужную клинообразную форму. Сунул клип в машинную щель для монет, плотно забил, преградив доступ покупающим шум монеткам в десять центов. Надеялся выиграть день тишины, хватит времени написать первую часть концерта. Сейчас он его слышал, скрипку, парившую над глухими духовыми и арфами, видел улыбавшуюся солистку в зеленом. Потом с ошеломлением увидел Розмари и не услышал музыки. Так не пойдет. Дыхание участилось. Снова видя длинную элегантную коричневую руку, он застонал, вспомнив странное слово Краббе «вторгся». Почему его не оставят в покое? Он хочет только одного – сочинять музыку.

Глава 4

Розмари вернулась после выходных в Пинанге, странно выглядя чрезмерно одетой. Такой эффект производило обручальное кольцо с крошечным камешком, Грандиозно плясавшим, сверкавшим в ярком малайском свете, сигнализируя солнечными вспышками массу противоречивой информации: «Я вам нравлюсь, правда, только теперь нельзя, видите, я принадлежу другому; как я прекрасна, правда, кто-нибудь обязательно должен был меня поймать; давайте, берите меня, смелей через огненную преграду; идет аукцион, это только первое предложение; в сущности, я, как видите, приличная девушка». Кольцо казалось вездесущим: сияние его спектра наполняло, как аромат, любое помещение, песня его звучала в городе столь же громко, как ныне починенный музыкальный автомат Лоо. Но на Розмари почему-то выглядело непристойно, как выглядел бы на ней монашеский чепец.

Кольцо навело Краббе на мысль о вечеринке, о вечеринке не просто для Розмари, но и в качестве первого шага к осуществлению своего плана межрасового общения. Кольцо, сулившее супружество, казалось подходящим символом.

– Можешь помочь, будешь хозяйкой.

– Ооооох, Виктор, как прекрасно, какая хорошая мысль, Виктор, ооооох.

– Позовем, разумеется, Ники, нескольких китайцев-ротарианцев, тамилов.

– Ой, нет, Виктор, нет, не выношу прикосновения к темной коже.

– Вечеринка будет не такая.

– А как насчет симпатичных английских мальчиков из Бустеда, и управляющего из поместья Дарьян, и Джерри Фрамвелла из «Сунгай Путе», и…

– Нет. Вечеринка будет не такая. В каком-то смысле будет довольно серьезная вечеринка.

– Как же можно устроить серьезную вечеринку? ~~ удивилась она, сверкая кольцом.

– Увидишь, что я имею в виду.

– Ооооох, Виктор, мне в Пинанге мужчины просто не давали покоя, я почти не осмеливалась выйти из спальни, а один с виду очень достойный мужчина, знаете, с седеющими волосами, с целой кучей денег, хотел на мне жениться, а я говорю ему, уже слишком поздно, потом Джалиль приревновал, попытался в три часа утра войти ко мне в комнату. Ох, Виктор, это было ужасно, ужасно…

– Лим Чень По тебе там не встречался?

Она надула губы.

– Встречался. Был один раз в баре вечером. Ох, я его ненавижу, Виктор, ненавижу. Такой вежливый, сдержанный, ох, Виктор, какой у него дивный голос, а он просто угостил меня выпивкой и ушел.

– Ну, ведь на самом деле ты азиатов не любишь, правда? – сказал Краббе. – Не выносишь прикосновения к…

– Ох, не знаю, не знаю, Виктор. Он ведь не настоящий азиат, правда? Такой дивный голос. Ох, Виктор, Виктор, почему жизнь такая трудная?

– Больше уже не трудная, Розмари. Ты обручена.

– Да, обручена. С Джо.

– Ты обручилась с Джо.

Это имя на миг зависло в воздухе, как привычный легкий запах. Вроде бы выходило, что после решительного сакраментального обручения Джо – инструмент – вполне можно отбросить. Розмари с Краббе обсуждали приготовления к вечеринке.

– Чень По будет здесь в среду. Тогда можно и вечеринку устроить.

– О да, Виктор, какая хорошая мысль, правда, в самом деле хорошая мысль.

– А я думал, ты его ненавидишь.

– Ооооох, Виктор, я никогда этого не говорила. Никогда не говорила ничего подобного. Как вы могли подумать, будто я скажу подобную вещь?

Все было продумано довольно тщательно. Множество канапе  [18]18
  Канапе – бутербродики.


[Закрыть] – никакой говядины, чтоб не смутить индуса, никакой свинины, чтобы не разъярить мусульманина, – разнообразная выпивка, включая безобидные жуткого цвета напитки, лежавшие звонким рифом в ведерке со льдом. Розмари с коричневой кожей, в огненном платье, со сверкавшим кольцом, энергично стучала высокими каблуками по большой гостиной Краббе на заходе солнца, расставляла орешки, сухарики, поправляла поникшие цветы. В конце концов, это, с одной стороны, ее вечеринка.

К изумлению Краббе, Ник Хасан прибыл в сопровождении своей жены, чи Асмы. Это была крупная женщина в саронге из шотландки и зеленом кардигане, которая, по малайскому обычаю, сбросила в дверях сандалии и протопала на больших загрубевших ступнях к простому стулу в углу. Вытащила из сумочки сирех, принялась смачно жевать, игнорируя хозяина, презирая хозяйку с голыми плечами, женщину легкого поведения, ожидая прибытия еще каких-нибудь малайских жен. Но никаких малайских жен не приглашали. У чи Асмы было безобразное проницательное лицо, явно лучше всего смотревшееся в движении. Она кратко отвергла апельсиновый сок, лаймовый сок, лимонад и заказала у Розмари кофе. Значит, пришлось варить кофе.

– Я не меньше вас удивлен, Вики, – признался Ник Хасан, красивый в сером тропическом костюме, с красивыми карими мрачными глазами. – Но она настояла, что тоже пойдет, говорит, я ее никогда никуда не вожу. Молю Бога, чтоб вела себя прилично.

– Нечего беспокоиться. Выпейте, Ники.

– Думаю, – сказал Ник Хасан, – лучше мне притвориться, будто имбирный эль пью. Старик, она за мной смотрит, как чертов ястреб. Эй, – подозвал он боя Краббе, проворного китайца, любившего вечеринки, быстро поговорил с ним по-малайски. – Порядок, – объявил он. – Знает, что имбирный эль – кодовое название бренди с имбирным элем. Имбирный эль, пожалуйста, – громко заказал он.

Явилась миссис Перейра, несколько неаппетитная евразийская дама пятидесяти лет, возглавлявшая местную женскую школу. Муж от нее сбежал, но по-прежнему присылал ей достаточно денег для выплаты ренты. Она кошачьими лапками ощупывала кольцо Розмари, захлебываясь словами:

– Никто даже не думал, что он это сделает, милая Розмари, а он сделал, да? Я только не пойму почему. Мужчины, мужчины, разве можно кому-нибудь из вас верить, можно?

– Я своему Джо верю.

– Я верила Перейре. Ничего, милая, жизнь такова, какова она есть. Человеческую натуру не переделаешь.

Прибыл Лим Чень По, городской, элегантный, воплощение куртуазности, с серебряным браслетом для Розмари.

– Ооооох, как мило, не правда ли, Виктор, ооооо, прелесть, ох, не могу дождаться, когда надену.

– И вполовину не столь изыскан для столь изысканной дамы, – сказал Чень По. – Виктор, вас можно поздравить?

– Поздравить?

– И позвольте сказать, как я рад столь изысканному выбору Виктора, как счастлив видеть его снова остепенившимся, надеюсь, дорогая, дорогая моя леди, что вы сделаете друг друга очень-очень счастливыми.

– Ой, Виктор, – прищурилась Розмари, сплошная алая номада, – вы его слышите?

У Краббе голова шла кругом от сотворения нового мира, где сначала шел акт обручения, а потом выбор невесты.

– Нет, – сказал он, – не то. Понимаете, это не я, это, надо сказать, Розмари обручается с… – Может, подумал он, он когда-то сделал Розмари предложение, о чем все помнили, кроме него, а Джо – просто кодовое наименование, вроде имбирного эля? Нет, нет. И опомнился, спросив Чень По: – Что вы будете пить?

– Ах, пожалуйста, розовый джин, Виктор.

Розовый джин, скотч с содовой, бренди с водой. Гости прибывали, гостиная наполнялась, в воздухе разговоры и дым. Но Краббе чувствовал, что дело начинается плохо. Чи Асма яростно выплюнула кусок тоста с постным мясом, крикнув:

– Баби!

– Это не свинина, – заверил Краббе. – Мы очень внимательно проследили. – Она, не поверив, поежилась. В любом случае, не желала говорить с мужчиной, ожидая прибытия малайских жен. Но единственной другой присутствующей женой была миссис Фу, жена мистера Фу, дантиста, улыбчивая, тоненькая, очаровательная, в чонгсаме, под которым вырисовывался корсет, но не менее прелестная, чем Розмари. Чи Асма выразила в пустоту негодование по поводу подобного эксгибиционизма.

А вот и братья тамилы. У Аруму гама и Сундралингама хлопот хватало: Маньям один дома вечером; тенденция Вайтилингама к непослушанию; тут еще эта самая Розмари. Но они не сумели придумать убедительного предлога, чтоб не прийти, тем более что Вайтилингам проявил намерение напиться у Краббе. Арумугам и Сундралингам знали причину: очередное письмо с Цейлона в то утро, очередной снимок сияющей тамильской девушки с крупно написанной карандашом суммой приданого на обороте: 75 тысяч долларов; сложная душевная машинерия Вайтилингама скрипела и скрежетала: в один момент в начале вечера он даже был склонен к сварливости. А сейчас прыскал полным ртом воздуха на Розмари.

– Ох, Вай, не глупите. Это безнадежно, разве вы не видите? Смотрите, кольцо. – Крошечный бриллиант сверкнул, просигналил.

– Я… я… не думаю…

– Мы остаемся друзьями, да? Я имею в виду, вы будете по-прежнему заботиться о кошках.

– Я…

– Пошли, – пропел Арумугам сердечным фальцетом, – пошли к ребятам.

– Я… не…

– И, – сказал Ник Хасан Краббе, – мысль считают хорошей. Говорят, именно это и нужно к началу торжеств. Хорошая вдохновляющая малайская песня про наши славные горы, про джунгли, про тигров и всякую прочую белиберду. Не слишком длинная, конечно. Думают, можно раздобыть оркестр с Сингапура. И конечно, всегда есть оркестр федеральной полиции.

– Только это будет конец вполне длинной симфонии, – предупредил Краббе. – Фактически главное – сама симфония.

– А нельзя ее вообще выбросить? Нельзя одну песню? – спросил Ник Хасан. Поймал боя Краббе, от которого уже несло бренди, протянул свой стакан. – Я просил имбирный эль. А это имбирный эль.

– Нет, – сказал Краббе, – нет. Должны все сыграть.

– Никто ничего не должен. – Может, просто в присутствии жены он стал раздражительным. – В конце концов, Вики, я вам оказываю услугу.

– Мне?

– Ну, ему. Услугу тому самому парню.

– Но, проклятье, старик, я думал, мы договорились. Неужели вы в самом деле не видите, что исполнение этой вещи важно для Малайи?

На них накатывалась грудь, парфюм и кольцо Розмари.

– Виктор, Виктор, по-моему, Вай старается напиться. Посмотрите на него. – Вайтилингам был загнан в угол возле стола со спиртным, Арумугам и Сундралингам плотной стеной отгораживали его от искушения. Вайтилингам выпил две порции чистого виски, налил очередную. Сундралингам громко, педантично рассказывал миссис Фу о местной кампании по борьбе с фрамбезией.

– Из нарывов при фрамбезии сочится самая что ни на есть тошнотворная жидкость, которая изобилует болезнетворными организмами.

Миссис Фу обаятельно улыбнулась и куснула сардинку на палочке.

– До двадцати лет от первичной язвы до третьей стадии.

Краббе прокашлялся и провозгласил:

– Леди и джентльмены. – Почти в тишине прозвучали слова «спирохета» и «имбирный эль». К Вайтилингаму с выпивкой вернулся дар речи. И он тоже вымолвил в потолок, трепеща золотой рыбкой: «Леди и джентльмены».

– Долго не хочу говорить, – сказал Краббе. – Разрешите сначала сказать, как я рад вас здесь видеть, в частности, выразить удовольствие от присутствия здесь представителей всех рас Юго-Восточной Азии, свободно общающихся в очевидном согласии в доме грешного англичанина. – Раздался обязательный смех, один Арумугам серьезно кивнул; Вайтилингам, как флейта с сурдинкой, пробовал что-то выдавить, кривя рот. – Мы сейчас, – продолжил Краббе, – много слышим о перспективах расовых разногласий в новой независимой Малайе. Подобные мысли распространяют сомнительные элементы, которые видят в расовых разногласиях превосходное средство преследования собственных гнусных целей. Я, конечно, имею в виду коммунистов.

Раздались благочестивые звуки согласия. Розмари стояла, озадаченная, удивляясь столь странному вступлению к речи о ней и ее обручении. Вайтилингам внезапно и неожиданно вполне четко проговорил:

– Коммунистов, – и выпил еще виски.

– Но, – сказал Краббе, – оставив в стороне коммунистов, никто из нас, думаю, не усомнится, что населяющие Малайю расы никогда особенно не старались друг друга понять. Непонятные суеверия и предрассудки, самодовольство, ультраконсерватизм – все это постоянно преграждало путь к взаимопониманию. Больше того, в период британского владычества мысль об обществе – о едином обществе в противоположность массе отдельных общин – никогда не казалась особенно важной. Государство проводило бездушную, чисто формальную, юридическую унификацию, – импортированную из Британии, – и какую-то поверхностную культурную политику, представленную американскими фильмами, джазом, плитками шоколада и холодильниками; в остальном каждая раса довольствовалась сохраненьем фрагментов культуры своей родной страны. Никто никогда не видел необходимости в их смешении. Но теперь пришло время. – Он сильно стукнул кулаком по обеденной стойке. – Это должно быть не просто смешение, а слияние.

– Возлияние, – согласно кивнул Вайтилингам.

На него шикнули.

– Необходимо супружество, нужна более либеральная религиозная концепция, требуется искусство, литература, музыка, способные выразить устремления единого объединенного народа. – Ник Хасан цинично ухмыльнулся. – Я предлагаю, чтоб мы здесь, в этом городе, попытались… – Тут Краббе остановился. Сердце его сжалось при виде впечатляюще входившего на веранду Сеида Омара в газетной рубашке с гортанным воркованием.

– Громкие слова, – проворковал Сеид Омар, – громкие слова. Но они не помогут нам делать дело. – Он вошел в гостиную, моргая от пьяной светобоязни, встал, пошатываясь, под вентилятором; ветерок шевелил растрепанные волосы.

– Ну-ка, давай, Омар, – успокоил его Ник Хасан, – иди на кухню, выпей черного кофе.

– Не хочу я никакого черного кофе. Ничего черного не хочу.

– Ради бога, – шепнул Краббе, – возьми себя в руки, Омар. Нам не надо никаких неприятностей.

– Я никогда не хотел неприятностей, – крикнул Сеид Омар. – Я делал свое дело, правда? Я делал свое дело лучше любого другого. И получил награду. Лишился работы. – Сел в ближайшее кресло и тихо захныкал. Все смутились, встревожились, все, за исключением Вайтилингама. Вайтилингам очень тихо пел песню, которую пели японцы, празднуя падение Сингапура.

– Пожалуй, – сказал мистер Фу, сплошная жирная улыбка, – нам с женой лучше идти.

– Нет, еще очень рано, – возразил Краббе.

– О, – вскричал Сеид Омар, – понятно. Не желаете находиться в одном доме с безработным. Считаете, будто я всего-навсего грязный безработный малаец.

Вайтилингам очень четко подхватил:

– Грязный безработный малаец, – улыбаясь бутылке виски.

Сеид Омар поднялся.

– А если ты чистый тамил, пускай лучше я буду грязным малайцем, – прокричал он. – Это ты виноват, это раса твоя виновата, что я теперь без работы. Твой чертов мистер Маньям и вся ваша проклятая шайка.

– Лучше иди домой, – посоветовал Краббе. – Давай я тебя отвезу. – Вполне можно, думал он, оставить компанию.

Но Сеид Омар стряхнул с себя руку Краббе и продолжал:

– Я скажу то, что должен сказать этим черным ублюдкам.

– Какие грязные слова, – запротестовала миссис Перейра. Розмари старалась прибиться к Лим Чень По, выражая признательность. Вайтилингам прорвался через кордон, улыбнулся и очень отчетливо сказал Сеиду Омару: