Текст книги "Восточные постели"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Ооооох, уходите, Джалиль, вы гадкий и ужасный, я за вас не пойду, будь вы последним на свете мужчиной. Я велела, чтоб ама вас не пускала. О, какие дивные цветы. – Кошки стояли, нюхали, обследовали.

– Я последний мужчина. Пойдете за меня.

Розмари взглянула на него.

– Я слишком себя уважаю. У вас уже есть три жены, а я буду спать в свободной комнате.

– Я сам там сплю.

– Вы ужасны, ужасны; не мужчина, а свинья.

– За европейца хотите? Я и есть европеец, больной европеец  [34]34
  «Больной европеец» – так западная пресса называла Великобританию, переживавшую серьезные экономические трудности.


[Закрыть]. Хотите за азиата? Я и есть азиат. Я есть все, что хотите.

– Мне не нужен муж с тремя женами.

– Я с другими разведусь. По одной каждый день. Через три дня холостяк.

– А потом все снова начнется. Я знаю. Выбросите меня на улицу, разведенную. Вы ужасны.

– Поедем в Стамбул. Мой брат – совладелец отеля в Беноглу. Повеселимся.

– Стамбул, это где?

– В старину назывался Константинополь. – Джалилю удалось выговорить длинное слово с поразительной легкостью. Фактически он был неглуп. – Большой город, очень большой. Базары, много магазинов, отели большие. Можно поесть, выпить, повеселиться.

– Ох, не знаю, – сказала Розмари. – Не знаю, чего хочу. Это ж не Лондон, да? Я имею в виду, это ни то ни се, правда? Я хочу сказать, Лондон – это все, не так ли? – Джалиль не понял, но улыбался со слабым одобрением, тяжело трудясь грудью. А в голове у Розмари теперь быстро крутился фильм, монтаж загадочного Востока, где она никогда не была, – Восток, полный мельтешащих китайцев в кальсонах, Восток без Министерства общественных работ; Восток, посещаемый европейцами в белых смокингах, купленных не на первичное пособие на обмундирование. Блеск, романы, коктейли у сверкающей вечерней реки. Вписывается ли сюда Джалиль?

– Вы не христианин, – заметила она.

– Я все, что хотите, – сказал Джалиль. – В Турции все можно. Кемаль Ататюрк разрешил.

– Ох, не знаю, не знаю.

– На мердеку поедем в Куала-Лумпур, – сказал Джалиль. – Сниму номер в отеле.

– О да, да, – загорелась Розмари. – О да, хорошая мысль. – И первым делом поправила: – Номера.

– Номер. Номера. Одно и то же. – Джалиль был выше морфологии.

Но это оказался номер. Куала-Лумпур отчистился, заново прихорошился, спрятал грязных аборигенов, как пятна на коже, подальше от глаз визитеров; Куала-Лумпур самодовольно пел и плясал в своей новой столичной славе; Куала-Лумпур отыскал для них лишь однокомнатный номер в отеле на Бату-роуд. В любом случае, так заявил Джалиль.

– Никуда больше не стоит идти, – сказал он, пока таксист вытаскивал из багажника вещи. – Искать нечего. Знаю. Здесь останемся. – Малайский ребенок в лохмотьях встретил их у входа в отель, выпрашивая десять центов. Глаза у него были умные, его отличало незапамятное малайское любопытство насчет цеп и родственных связей.

– Он твой отец, – заключило дитя. Джалиль иронически фыркнул.

Но дело того стоило – двуспальная кровать, хриплый крепкий сои Джалиля – ради нескольких славных дней. Под дождевым душем разрезали ленточку перед свободной, сверкающей новизной землей; передали ключи власти. Во все горло кричали: «Мердека!» Даже Розмари подхватила, хоть ее женский взор был фактически прикован к дивным нарядам герцогини Глостер. Никто не повторил одного иронического замечания, высказанного однажды Краббе: настоящее имя Карла Маркса – Мордехай; вполне возможно, арабская транслитерация аналогична лозунгу, приведшему к власти Союз (в отсутствие оппозиции, что очень многие считали добрым знаком). Один циник, малаец-трубач, игравший один раз в сингапурском оркестре под управлением французского дирижера, прокричал один первый слог  [35]35
  Этот первый слог в английском произношении звучит как французское merde – дерьмо.


[Закрыть]. Розмари вполне отчетливо слышала и недоумевала, в чем дело.

И мужчины, ох, мужчины. Столько красивых сильных европейцев, безупречно одетых. К изумлению Розмари, Джалиль оказался членом клуба Селангор и дважды водил ее туда поесть и выпить. Он только пофыркивал про себя, когда мужчины стадами слонялись вокруг, сильно захваченные ее смуглой красой, угощали выпивкой, демонстрировали прекрасные зубы в общительном смехе, потому что именно Джалиль вел ее назад в двуспальную кровать.

– Ооооох, правда, он великолепен, Джалиль, тот самый мужчина с усиками, Алан, и другой, блондин, по имени Джеффри, и пожилой мужчина, Питер, Пол, или как его там? Сказал, в любой момент возьмет меня с собой на уик-энд, а у него мешки денег. А тот, что стоял прямо рядом с тобой, толстый, сэр Роланд как-его-там. Ооооо, Джалиль, прямо как в Лондоне.

– Спи. Я устал.

Независимость была получена и отпразднована; все вернулись к работе.

«Многие, – писал ведущий китайский автор в „Сингапур Багл“, – многие, видно, считают независимость лицензией на безответственность. Ничто не может быть дальше от истины. Мы все, особенно малайцы, должны упереться в колесо плечами, доказывая, что мы достойны великого дара свободы и самоопределения. Чиновники в офисах, кули на каучуковых плантациях, рабочие на оловянных рудниках, рыбаки и рисоводы пережили краткий миг ликования и должны теперь взяться за трудные задачи. Политики принесли невежественным райят слишком много ложных обещаний, будто больше не придется трудиться, так как британцы вернут богатства, украденные у сынов этой земли. Возможно, теперь станет ясно, что подобные обещания попросту шелуха, пузыри на ветру самостоятельного развития». И так далее. Только мало кто читал ведущих авторов. Никто не работал с большим усердием, но кое-кто работал с меньшим усердием (хотя, может быть, циник сочтет, что это невозможно).

Но коммунисты в джунглях поднатужились и уперлись в колесо плечами. Независимость мало что значила: капиталисты снова взялись за свои фокусы. Как минимум, в одном штате комму ты вдвое чаще нападали на деревни, устраивали засады на автомобилистов, обезглавливали и выпускали кишки шакалам белых паразитов, жаждущих каучука, а порой и самим паразитам. Но было бы весьма несправедливо предполагать, как предположил однажды Сеид Омар, что произошло это из-за перебежки к мятежникам Вайтилингама. Хотя независимое правительство Малайской Федерации действовало своевременно. «Il faut en finir»  [36]36
  С этим надо покончить (фр.).


[Закрыть], – сказал министр-малаец. Поэтому, как минимум, в один штат нахлынули войска, батальон достойных парней, отбывающих воинскую повинность, чтоб нести дальше – должно быть, посмертно, – Бремя Белого Человека. Более тонкую идейную войну вело Министерство информации и некоторые американские организации, выполнявшие героическую – добровольную – работу. Тут были, конечно, не только идеи. Библиотека Информационной службы Соединенных Штатов изобиловала хорошими, чистыми, лишенными идеологии книгами на китайском, английском, малайском и, больше того, служила кондиционированным убежищем от дневной жары, высоко ценимым неграмотными безработными.

Темпл Хейнс был хорошо осведомлен о естественных речевых процессах и фактически дал Аруму гаму новый голос. Вот как это было: Арумугам обличал британскую несправедливость (в ретроспективе, надо признать) за пьяным прощальным, устроенным для кого-то обедом. Темпл Хейнс, наслаждаясь легким холодным пивом за столиком вдалеке от компании, услышал его и клинически заинтересовался. Арумугам мчался домой с вечеринки на новом мотоцикле и довольно серьезно разбился. Вскоре после аварии ехал Темпл Хейнс в своем фургоне и нашел стонущего в собственной крови Арумугама. Темпл Хейнс попросил помощи у малайцев в ближайшей пальмовой лачуге аттап и отвез Арумугама в больницу. Лежа под резким светом на столе в травматическом отделении, Арумугам все время стонал:

– Умираю. Я это не по правде говорил про британцев. Вы англичанин. Простите. – Его высокий голос казался Хейнсу пролептически херувимским.

– Я не англичанин, – поправил Хейнс. – Ну, потише теперь. Скоро вы будете в полном порядке. – Больничный помощник-малаец изо всех сил яростно зашивал скальп Арумугама; другой малаец, помягче, но не столь эффективно, обмывал грязной водой раны на теле Арумугама.

– Все равно, простите меня, – говорил Арумугам. – Простите перед смертью.

– Вы не умрете.

– О нет, я должен умереть, должен. – Арумугам закатил под светом большие глаза. – Я высказывался против британцев. Британский мотоцикл отомстил. – Он еще был очень пьян.

– Ну, потише теперь. Я сам высказываюсь против британцев.

Пока Арумугам выздоравливал в палате второго отделения, Хейнс часто приходил, приносил в подарок сласти, номера «Лайфа» и «Тайма». Арумугам с восторгом узнал, что американцы однажды по-настоящему сражались с британцами и победили. И рассказал Хейнсу о страданиях тамилов Джафны под британским игом, а Хейнс рассказал ему о Бостонском чаепитии  [37]37
  В декабре 1733 г. в ходе борьбе североамериканских английских колоний за независимость члены организации «Сыны Свободы» проникли на английские корабли в Бостонском порту и выбросили в море 342 сундука с чаем.


[Закрыть]. А потом Хейнс, ведя взаимную болтовню, тайком применил несколько терапевтических приемов, попросив Арумугама почитать вслух и посоветовав определенные способы голосовой работы. Скоро, поразительно скоро, статьи в «Лайфе» и язвительные биографии в «Таймc» зазвучали мужественной музыкой, в которую сам Арумугам сначала отказывался поверить.

– Теперь я понимаю, – гудел Арумугам. – Это психологическое. Британцы вынуждали меня быть рабом, и тот голос был голос раба. Раба, – добавил он, – лишенного прирожденных прав. Мы оба страдали, – продолжал он, – вы и я, оба паши народа. Теперь мы мужчины, а не рабы. Вы сделали из меня мужчину. – Он сильно привязался к Хейнсу, облегчив ему работу в определенных кварталах. А на свадьбе Сундралингама шафера Арумугама трудно было удержать от речей. Он даже спел песню под названием «В холодном подвале» из индийского студенческого песенника.

Как-то вечером Сеид Хасан, Идрис, Азман и Хамза сидели в заведении Лоо. Все были одеты в костюмы более спокойных и благополучных времен; кавалерственная дама Клара Батт не совсем таким низким голосом, как у Арумугама, пела «Землю надежды и славы»; выжатое из тропических илотов золото обеспечивало высшему классу комфорт в холодном климате. Костюмы друзей для малайской жары не годились, но они стоически были готовы страдать ради красоты и приличия. К их интересу и радости вошли трое солдат из числа Королевских стрелков точно в такой униформе – штаны водосточной трубой, саржевые куртки до пояса, галстук-шнурок. Прошагали к стойке бара, волоча за собой массу черных волос.

– Эй, Джон, – сказал один из вновь пришедших Роберту Лоо. – Дай-ка нам три пива. – Роберт Лоо рассеянно поднял глаза, отвлекаясь от музыки. – И будь повнимательней, когда с тобой капрал разговаривает, – шутливо добавил парень. Потом этот переодетый капрал барственно оглядел других посетителей, перехватил взгляд Сеида Хасана и его приятелей. – Ух ты, – сказал он, – и тут стиляги. Кто б мог подумать, что встретит стиляг-ниггеров? – Он сердечно приветствовал четырех малайских юношей и без приглашения привел свою свежелицую компанию из двух человек к их столу. – Еще стульев, Джон, – бросил он одному из братьев Роберта Лоо. – Мы тут посидим.

– Кто такие стиляги? – робко спросил Хамза.

– Спикаешь по-английски? Стиляги – это вы. И мы тоже стиляги. В старину назывались хлыщами эдвардианскими  [38]38
  Стилягами, пижонами (teddy boys) в Англии 1950-х гг. стали называть молодежь, подражавшую моде времен короля Эдуарда VII («Teddy» – уменьш. от Edward), правившего с 1901-го по 1910 г.


[Закрыть]. Ух, адское тут пекло. Джон, вентилятор вруби, а?

– Почему их так называли? – спросил Хасан. Он с трудом понимал английский капрала, но не сомневался, что это и есть настоящий английский, ощутив недовольство учившими его английскому учителями. Они его учили колониальному английскому, вот что. Но он скоро выучит этот новый, свободный, демократический английский.

– Почему? Да потому, что мы возвращаемся в старые добрые времена, когда не было всей этой долбаной мутоты. Никаких войн и всякой бредятины. Пиво – пенни за галлон, и все дела. Куда пи глянь – красота. Эй, Джон, вруби музыку, а? Пацаны, вам чего?

Малайские юноши в первый раз в жизни теперь пили пиво. Оно само по себе, как однажды сказал Краббе, служило языком. Роберт Лоо, по наказу отца, одарил новых клиентов свежими дарами музыкального автомата. И сам прислушался к бравым гармониям саксофонов и медных, к нагонявшему сон барабанному бою, не без небольших физических мурашек. Сеид Хасан подмигнул ему, он подмигнул в ответ, впрочем, неловко, не привыкнув к подобным общительным жестам.

Но уже начиналось общение, которое стало более плодотворным в смысле межрасового согласия, чем любые туманные фантазии Краббе. Шатаясь как-то вечером по улицам, они всемером наткнулись на молоденького тамила в эдвардианском костюме.

– Эй, Самбо, сюда слушай, – сказал капрал. – Чего делаешь?

А потом к компании присоединились два парня-китайца, и один из них, по имени Филип Алоизиус Тан, быстро стал вожаком. Капрал добродушно на это смотрел, даже радовался: в конце концов, кончились времена британского владычества.

Для Розмари вернулись времена радостных ожиданий. В городе был подполковник, майоры, капитаны, лейтенанты-новобранцы. Джалиль? «Вопрос о неописуемом турке немедленно следует снять». (Письмо Карлейля Говарду от 24 ноября 1876 года, что по своим книжкам мог подтвердить Краббе, если бы Краббе был еще жив, а книжки не были бы отправлены домой его вдове.) Джалиль не был джентльменом. А полковник Ричмен был, и майор Анстратер, и капиталы Тиккел и Форсайт. А лейтенанты Крик, Лукер, Джонс, Дуайер? Желторотые, гогочущие, в ее меню они больше не входят. Майор Анстратер неженатый, хороший танцор, опытный в искусстве любви. Аккуратное квадратное лицо, аккуратно седеющие волосы, аккуратное широкое тело, голос, акцепт, как у Лим Чень По. Для Розмари он олицетворял Англию – туман, первоцвет, Шефтсбери-авеню, станция метро «Южный Кенсингтон», Кафе-Ройял, Кью в сезон сирени, время от времени Кру в три часа дня, Стоук-на-Тренте по воскресеньям, запахи Уоррингтона. Можно сказать, она снова была влюблена.

При новой системе раздачи даров каждый что-нибудь получил. Сеид Омар получил фургон с рулем слева и жалованье в двести долларов в месяц. (Малайских долларов, а не американских, хотя в конце первого месяца он клялся работодателям, будто думал, что доллары американские, иначе бы за работу не взялся. Ему была обещана прибавка в ближайшем будущем.) На том фургоне был нарисован орел, пожимающий лапу тигру, что символизировало новую дружбу двух свободных народов. Фургон еженедельно нагружали газетами, отпечатанными прекраснейшим арабским шрифтом, под названием «Суара Америка» («Голос Америки»). Эту самую газету надо было доставлять темным людям в кампонгах, которые иначе ничего бы не ведали о событиях в огромном внешнем мире. Впрочем, мало кто из них умел читать. Все равно они радостно приветствовали появление Сеида Омара, угощали его свежим пальмовым соком, простым кэрри, никогда не уставая смеяться над орлом, пожимающим лапу тигру.

Сеид Омар открыл весьма доходный побочный промысел, продавая «Суара Америка» в разные магазины города на обертку. Но в подтверждение своей лояльности обязательно приносил домой экземпляр и читал женам выдержки о частной жизни кинозвезд. Им нравилось. А по вечерам, когда он бывал дома, Сеид Хасан давал отцу уроки английского. Теперь они совсем хорошо ладили, особенно после того, как Сеид Хасан получил перспективное место: стал пятым водителем султана, время от времени получая волнующую возможность промчаться в новом «кадиллаке» по городу.

Однажды Роберта Лоо вызвали в здание Информационной службы Соединенных Штатов. Раньше это была британская резиденция: за ее использование американцы заплатили султану щедрую арендную плату. Роберта Лоо сердечно приветствовали два моложавых американских джентльмена, проявившие интерес к его музыке. Его привели в музыкальный салон, где он затрясся под кондиционером, предложили сесть за адаптированный к тропикам «Бехштейн», сыграть что-нибудь свое. Роберт Лоо улыбнулся.

– Я не пианист, – сказал он. – Я композитор.

– Вообще не умеете на фортепьяно играть?

– Нет.

– Ну, откуда ж вы знаете, как звучит ваша музыка?

– Я в уме ее слышу.

– Ну, тогда, может быть, вы окажете нам любезность и оставите что-то написанное?

– Его не очень много, – сказал Роберт Лоо. – Я уничтожил ранние работы. Была симфония и струнный квартет. Они были незрелые, и я их уничтожил.

– Что ж у вас тогда есть?

– Вот. – Роберт Лоо достал из кейса нотную запись короткой пьесы. – Вот, – сказал он. – Легенда для фортепьяно и оркестра.

– Легенда?

– Так я ее назвал. Не знаю почему. – Роберт Лоо нервно улыбнулся.

– Ну, оставьте, и мы через пару дней вас опять пригласим.

Роберта Лоо вовремя пригласили и любезно приняли.

– Вы все фокусы знаете, – сказали они. – Весьма компетентно. Явно слушаете лучшую музыку к фильмам.

– Я в кино никогда не хожу, – сказал Роберт Лоо.

– Ну, это очень даже аккуратное попурри типа рахманиновского фортепьянного концерта к фильму, который без конца играли сразу после войны.

– Попурри? – Роберт Лоо не знал этого слова.

– Да. Странно, что вы не особо усвоили местные музыкальные идиомы. Тут очень богатые возможности. Посмотрите, например, что делал Барток.

– Я хочу писать музыку сердцем, – сказал Роберт Лоо.

– Да? Что же, весьма похвально, по-моему, в своем роде. Спасибо, мистер Лоо. Очень мило, что вы предоставили нам возможность взглянуть на вашу музыку. – И Роберта Лоо любезно отпустили.

Мистер Роджет, один из двух джентльменов, написал дружескую записку Темплу Хейнсу, который в то время вел курс англо-американской фонетики в Куала-Ханту.

«Дорогой Темпл!

Мы с Джо взглянули на музыку того самого китайского парня, о котором тебе перед смертью рассказывал англичанин. Если честно, не думаю, чтобы тут много можно было бы сделать. Он прошел стадию элементарной гармонии, контрапункта и прочего: фактически весьма компетентен технически. Только техника нам не нужна. Мы скоро научим их технике. Нам нужна туземная музыка – народные песни и пляски, шестирядная гамма и прочее. Наша задача – изучение местной музыки, поиски истинных местных талантов. Этот китаец как бы отбросил местные мотивы (у него, например, даже нет и следа китайской пентатоники), весьма умело подражая подражанию: киношная второсортная романтическая чепуха, дополненная грандиозными рахманиновскими скрипичными мелодиями и громкими сольными фортепьянными аккордами. Все это мы уже слышали. И сами гораздо лучше умеем. Собственно, мы приехали сюда за тысячи миль не затем, чтоб увидеть собственное отображение в кривом зеркале. Вот так вот. Надеюсь, курс идет успешно. Мы с Джо собираемся вскоре немножко поездить по дальним деревушкам, разумеется с звукозаписывающей аппаратурой. Один малаец нам очень тут помогает, некий Сеид Омар; говорит, будто ведет происхождение от Магомета; он-то и собирается нас повозить. Не задаром, конечно, да какого черта!

До встречи.

Гарри».

В офицерской столовой были танцы. Розмари сидела в гостиной под вентилятором в нижнем белье, приготовленное ярко-красное платье ожидало на стуле; решала, когда ей пойти. Том заскочит через час (на макияж уходил целый час), но она, пожалуй, впервые в жизни призадумалась, правильно ли поступает, соглашаясь развлечься. На полу лежали четыре больные кошки, определенно больные; что касается остальных, одни не находили покоя, другие почти не двигались. Она пыталась дать больным кошкам молока, но они его срыгивали. Розмари целый день мыла пол. Ама боялась к ним подходить. Носы у кошек были горячие. Тигр, огромная злобная полосатая тварь, обычно почти постоянно зловеще насупленный, совершавший злобные поступки, лежал на боку, неглубоко дыша, со свалявшейся шерстью. Розмари звонила в ветеринарный департамент, просила, чтоб кто-то пришел, но никто не пришел.

– Транспорт, – было сказано ей. – Транспорта нету. «Лендровер» сломался.

– Ну, возьмите такси, возьмите напрокат машину, сделайте что-нибудь. Дело срочное.

– Лучше приносите своих кошек сюда.

– Не могу, не могу. Их слишком много. Они слишком больны. Пожалуйста, прошу вас, приезжайте.

– Постараемся.

Но никто не пришел. Розмари гадала, что делать. Тигр слабо попробовал уползти в угол, там срыгнул на пустой желудок. Розмари знала, как хрупка жизнь любого домашнего животного в этой стране; если на то пошло, и любого человеческого существа: смерть приходит так легко, почти без предупреждения, без очевидной причины, ее нередко встречают с улыбкой. Деталь общей картины, как проливные дожди, как кокосовые орехи. Здесь не было никаких мифов о борьбе жизни и смерти, может быть, потому, что здесь не было мифов о весне и зиме. Но Розмари была настолько пропитана Севером, что ломала руки, плакала и проклинала себя. Впала в суеверия, наполовину вспомнила старые молитвы, проговорила:

– Я знаю, что вела себя плохо, знаю, что грешила, но никогда никому не сделала ничего плохого. Пожалуйста, Боже, пусть они поправятся, и я больше не буду пить, не буду ходить на танцы, честно, буду хорошей. Никогда больше ни с кем спать не буду, обещаю. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они поправятся.

Розмари прочитала по-английски «Богородице, Дево» и несколько слов из «Исповедуюсь» по-латыни Помолилась святому Антонию, ткнувшись в своем невежестве не в ту дверь, и Цветочку. Но жизнь не шевельнулась в оцепеневших тельцах, а не находившие покоя кошки мяукали и обнюхивали неподвижных кошек.

Тут послышался приближавшийся автомобиль, заскрипевшие тормоза.

– Ох, нет, – сказала Розмари, прикрывая руками крест-накрест свою наготу, – ох, нет. Рано он, слишком рано. – А потом: – Надо спешить. Лучше пойду, я должна, обещала. И бригадир на танцы придет. Будет гала-представление. Ох, мне надо спешить. Может быть, им станет лучше, когда я вернусь. Ох, Боже, пожалуйста, пусть им станет лучше, а я выпью всего два раза. Три, – поправилась она. И бросилась в спальню краситься. В спальне услышала преждевременный стук, потом открылась парадная дверь.

– Том, вы рано, – крикнула она. – Выпейте. Я скоро. – И добавила: – Посмотрите на моих бедных кисок. Я за них до смерти переживаю. – Из гостиной не прозвучал сердечный английский ответ, не звякнул стакан с бутылкой. – Джалиль, это ты? – подозрительно крикнула она. – Я велела, чтоб ама тебя не пускала. Нечего тут Оставаться, потому что я ухожу. Вот так вот. – Но не слышалось ни астматического хрипа, ни предложения повеселиться. Еще больше преисполнившись подозрений, она во что-то завернулась и выглянула в дверь. Кто-то хлопотал на полу, заботливо наклонившись к больным животным.

– Ох, Вай, – крикнула Розмари, выходя с облегчением, ненакрашенная, волосы кое-как. – Ох, Вай, вы пришли, слава Богу. Услышана моя молитва. Бог услышал, святой Антоний услышал. Ох, слава Богу. Услышали. Никогда больше не буду пить. Сто пятьдесят раз четки переберу. Я исправлюсь, обещаю.

Вайтилингам ничего не сказал. Действовал деловито, умело обращаясь с пузырьками и шприцем. Но один раз нарушил молчание, проговорив:

– Кошачий. Кошачий. Кошачий энтерит. Им болеют кошки в кампонгах. Болезнь распространяется.

– Ох, благослови вас Бог, благослови вас Бог, Вай. Пока вы заняты, я оденусь. А то опоздаю. Том скоро явится. – И метнулась обратно к своим баночкам с кремом, к туши для ресниц, к помаде. – Я знала, – сказала она между взмахами помады, – что вы… меня… не подведете. – Ответа не было. А вскоре раздалось тук-тук-тук, парадная дверь сердечно распахнулась, прозвучало сердечное приветствие.

– Привет, детка. Рози, вы где? – А потом: – Ох, прошу прощения. Я вас не заметил. Вы, наверно, ветеринар.

– Минуточку, Том, дорогой, – пропела Розмари. – Только причешусь. Окажите услугу, принесите мне платье.

– Не уверен, что могу доверять себе, ха-ха-ха. Мы с вами наедине в спальне, а?

– Какой вы гадкий, Том.

Но майор Анстратер, джентльмен, вскоре вернулся в гостиную, вежливо наблюдая за немыми руками тихого коричневого мужчины на полу. Майор Анстратер не особенно любил кошек, будучи собачником.

– Теперь с ними все будет в порядке? – вежливо спросил он.

– Ежедневные инъекции, – сказал Вайтилингам. – Тогда может быть.

Анстратер недолго пробыл в Малайе. И приписал эти рубленые телеграфные фразы робости мужчины при встрече с представителем высшей расы. И попробовал подбодрить беднягу.

– Жарко для этого времени года, – сказал он.

Вайтилингам кивнул, поднялся, положил инструменты.

– Жарко, – согласился он.

– У меня золотистый лабрадор-ретривер, – сообщил Анстратер. – Дома, в Англии. Вы собак любите?

– Некоторых.

– Кое-кого забавляет, что китайцы прозвали нас «беговыми собаками», – сказал Анстратер. – Видно, не понимают, что это фактически комплимент. – И посмеялся. – Собака – животное благородное.

– Да.

– Мы будем рады, когда все это кончится, – сказал Анстратер. – Война чересчур затянулась. Война, впрочем, не настоящая. До тех чертей не доберешься. Джунгли – просто кошмар.

– Кошмар.

– Ну вот, Том. Вы закончили, Вай? Я вам так благодарна, так благодарна. Так рада, что вы вернулись. Мы все гадали, что с вами случилось. По-моему, ваша мать беспокоилась. Она уже уехала. Так обрадуется, что вы живы. Тут столько новостей, Вай. Завтра придете? Благослови вас Бог. Ну, теперь нам надо лететь. Нельзя заставлять бригадира ждать.

– О, бригадир всегда опаздывает, – сказал Анстратер. – Только все-таки лучше идти. Немножко заправимся джином перед весельем. До свидания, мистер… э-э-э… Надеюсь, еще встретимся.

– До свидания, Вай, – сказала великолепная Розмари, видение теплой коричневой кожи и шуршащего красного шелка. – Какой вы милый.

И они ушли. Хлопнула дверь. Дымилась сигарета Анстратера, и духи Розмари еще слабо плыли в воздухе. Слышался их смех, когда они садились в машину, притихший, когда машина тронулась и направилась к столовой. Вайтилингам нежно поглаживал Тигра, вытирая кусочком бумажной салфетки запачканный рот животного. Он поправится. Все поправятся. Для всего есть лекарства. Не поможет одно, попробуем другое. Вайтилингам вздохнул, уложил чемоданчик ветеринарного департамента штата и оставил кошек лежать, уверенный, что целебные соки скоро сделают свое дело. А пока в офисе наверняка ждут огромные пачки корреспонденции.

Машина хорошо завелась. Механик над ней поработал. И, тихо двигаясь по шоссе, Вайтилингам подумал, что лучше бы нанести краткий визит друзьям, закоренелому холостяку Сундралингаму и Арумугаму с тонким голосом, перед возвращением в офис. Они, по крайней мере, не изменились, ждут хороших новостей, радостно его встретят. Он слегка улыбался, ведя машину по левой стороне дороги.

У Розмари был чудный вечер. Огни, музыка, внимание. Отбывающие в белом воинскую повинность подносили ей розовый джин (много, много; она позабыла свое обещание Богу, и святому Антонию, и Цветочку, и прочему пантеону), одобрительно подмигивали время от времени. В ней было столько привлекательного. Столько офицеров с округлыми дамскими топкими талиями, издававшие сладкий юный свежий мужской аромат, приглашали ее танцевать. Она так хорошо танцевала. Рассказывала компаниям, носившим от одной звездочки до трех и короны, про свою жизнь в Лондоне, про одноразовые украшения и выступление по телевидению, и ооооо, о предложениях. Было очень весело.

Угощение было великолепное. Канапе всевозможных сортов, галантин, который надо было черпать ложкой или резать ножом, сыр, лук, без вустерского соуса. Но всего никогда не получишь. Самым вкусным был крабовый мусс. В пятый раз набив рот, Розмари вдруг что-то остро припомнила. Это было воспоминание об уроке поэзии в ливерпульском колледже: серьезный молодой человек, не без привлекательности, похожий на Эмпсона  [39]39
  Эмпсон Уильям (1906—1984) – английский поэт и критик, преподававший английскую литературу в университетах Токио и Пекина.


[Закрыть]. Слезы стали размачивать тушь.

– Бедный Виктор, – сказала она в пустоту у стола, накрытого белой скатертью, – бедный, бедный Виктор.

– Пришел, увидел, победил, – сказал вполне симпатичный субалтерн. – Victor ludorum  [40]40
  Победитель в состязании (лат.).


[Закрыть].

– Бедный Виктор. – А потом кто-то пригласил ее танцевать.