Текст книги "Восточные постели"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Скорей всего, отца с матерью ошеломила возможность распада семьи, и его непочтительность, выбитый им кирпич, обернулась пугающей перспективой обрушения с громом и пылью целой постройки. Может быть, мать на отца накричала, поколотила, виня в тирании и эксплуатации, а отец испугался и струсил визгливой бури.

Роберт Лоо ощутил возможность диктовать теперь условия. Он потребует свободного времени – почти всю вторую половину дня и, как минимум, два вечера. От случая к случаю, в полночь закрыв заведение, скажет:

– Просто пойду повидаюсь с приятелем. Вернусь примерно через час.

– Очень хорошо, сынок. Бог весть, ты усердно работаешь. Заслуживаешь небольшой отдых. Денег надо тебе на расходы?

– Спасибо, отец. Думаю, у меня на все хватит. – А потом выйдет в синюю теплую ароматную ночь, к ней, она будет ждать, открыв душистые объятия, полна желания, в каком-нибудь легком халате, легко спадающем с плеч.

– Слушай, ведь тебе нужно свободное время, чтоб писать музыку.

– Музыку? Ах да. Конечно, музыку. Но я, кажется, чувствую, как рождается новый стиль, стиль моего второго периода, или, может быть, настоящего первого. Для этого нужно время.

– А какая она будет, новая музыка?

– Я еще не знаю, просто не знаю. Теплей, веселее, больше скажет сердцу, более ритмичная, мелодичная, полная танца.

– Что-нибудь вроде этого?

Собеседник Роберта Лоо, которым тоже был Роберт Лоо, выскочил в открытое окно, пролетел над улицей, включил свет высоко в комнате напротив, включил громкую радиозапись. Роберт Лоо, лежа в постели, совсем проснулся и слушал.

В той комнате напротив над лавкой аптекаря жил толстый индус-чиновник. Виднелся его расхаживавший туда-сюда силуэт; страдая бессонницей, он что-то ел, слушал музыку. Это была какая-то современная американская танцевальная мелодия в тридцать два такта, с почти импрессионистическими гармониями, оркестровая палитра ограничена медными, язычковыми, какими-то снотворными ударными. Ни развития, ни вариаций, только ключ меняется от рефрена к рефрену.

– Нет, – сказал вслух Роберт Лоо. – Ничего подобного. – А потом свободно, без усилий, сквозь прерафаэлитские аккорды очень раннего Дебюсси, запел голос:

 
О, любовь, любовь, любовь,
Любовь на вершине холма,
Любовь под небом синим,
Где звезды без счета и тьма,
Любовь под мартини
В кабаре и в барах.
О, любовь, любовь, любовь…
 

Роберт Лоо зачарованно слушал, чуть дыша, неописуемо тронутый. О, любовь, любовь, любовь. Душа его томилась, он видел себя в белом смокинге, грациозно скользящим по маленькой танцевальной площадке, с Розмари в объятиях, прелестной в чем-то тесно облегающем, без спины. Слова любви на балконе, оркестр играет вдали, под луной, колышутся пальмы. Пальмы казались какой-то экзотикой, а не обычными для его города и страны деревьями. Розмари сказала:

– Пойдем потанцуем. Прелестную мелодию играет оркестр.

Он улыбнулся, допивая мартини.

– Рад, что ты так думаешь.

– Почему? Это ты…

– Да, это я написал. Для тебя. Написал нынче утром, пока ты была на пляже. (Ах, романтика полосатых больших тентов!)

– О, вот как! А говорил, голова болит!

– Да. Сюрприз хотел сделать.

– Какой ты милый.

Да, так будет, так будет! Он уйдет с этой стадии тяжкого мастерства контрапункта, оркестровки, развития темы, к дышащим клише духовых инструментов и голоса, – ради нее, ради нее. Раньше времени переплавит все драгоценные руды, лежащие в ожидании дальнейшей обработки, в повседневные украшения для нее.

– Значит, ты больше не возражаешь против сочинения для людей, чтоб они это слушали, даже пели? Может быть, гимн для малайских рабочих? Песня «Стремление к Счастью»?

– Нет, нет! Все, все для нее!

Он хорошо спал, а утром отец принес ему завтрак в постель: два вареных яйца, чайник с чаем. Он чересчур удивился, чтобы сказать спасибо.

– Съешь оба яйца, сынок. Яйца подкрепляют. Нельзя работать, питаясь одним воздухом.

– Да, отец.

Глава 7

Утром Краббе с Томми Джонсом встретились вполне случайно в одном китайском кедае. Где-то ниже по улице громкое радио объявило десять часов по малайскому времени, потом пошли новости веселой мандариновой песней. Выпили приторный кофе, призадумались, что можно съесть. Лавка была обшарпанной, яркой, полной полунаготы, – пиджаки и трусы, пухлые плечи, коричневые безволосые ноги, – звенела сверлящими гласными хокка, стуком деревянных подошв. Томми Джонс мрачно смотрел на туманную стеклянную витрину с выставленными пирогами первичных цветов.

– На самом деле ничего не хочу, – сказал он. – Сделал ночью чего-нибудь?

– Выспался.

– Я тебя понимаю. Не знаю, что на меня в последнее время нашло. Ничего не смог сделать. Съем кусок жареной рыбы, если она у них есть.

– С уксусом?

– Точно. – Но не шевельнулся, чтоб спросить или заказать.

– Мне надо транспорт найти до Маваса, – сказал Краббе. – Такси тут у них где-нибудь есть?

– Эй, – ухватил Томми Джонс за пиджак проходившего боя. – Пива «Полар». Большую, холодную.

– А? – Впрочем, пиво было принесено. Томми Джонс жадно глотал, проткнув банку, потом заключил: – Чуть-чуть лучше. – Утренняя пелена как бы спала с его глаз, и он сказал Краббе: – Ты побрился.

– Да. Она воды принесла в цветочной вазе.

– Ох, я попозже. Надо посмотреть здешний новый малайский магазин и заставить их регулярно заказывать. Только с некоторыми мусульманами трудновато.

– Можешь им сказать, только что обнаружено новое дополненье к Корану.

– Ну?

– Вполне разрешается пить.

– Тебе бы бизнесом заняться, – серьезно сказал Томми Джонс. – Здорово получается. Замолвлю за тебя словечко, вернувшись в Гонконг. Хотя не знаю, как тебя звать.

– Я должен добраться до Маваса, – сказал Краббе.

В этот момент к кедаю подъехал «лендровер», из крытого тела которого слышался протестующий визг и громкие утешительные слова. Выскочивший из водительской дверцы мужчина был знаком Краббе: Манипенни, заместитель Протектора аборигенов, работавший в Мавасе. Теперь он заходил в кедай; очень крупный, похожий на мальчишку, в шортах хаки, светловолосый, с безумными глазами, коричневый, почти как малаец, с пухлым детским ртом, с местными татуировками на тонкой шее.

– Вы спасли мне жизнь, – крикнул Краббе. – Еду с вами.

Манипенни уставился на Краббе, сфокусировав взгляд где-то далеко позади, как бы стараясь проникнуть в непроницаемые джунгли. Он не стал приветственно улыбаться, а просто сказал:

– А, это вы. Поможете удерживать сзади проклятую свинью.

– Свинью?

– Лесную свинью. С ней там пара темьяров. Дураки чертовы повели ее погулять на веревке и заблудились. Пол-утра потратил, искал. – Тут сзади из фургона высунулось большое рыло, маленькие умные глазки ошеломленно смотрели на улицу с велорикшами, мусорными баками, праздношатающимися в саронгах. Выскочил маленький кудрявый мужчина в желтой рубахе, в слишком больших для него штанах, явно за негодностью подаренных Манипенни, ободряюще заворковал над свиньей, демонстрируя все свои зубы в самой любовной улыбке. Подталкиваемое сзади, стало появляться огромное, щетинистое тело свиньи.

– Эй! – Еще остававшийся на ногах Манипенни закричал на неведомом языке. Темьяр выглядел оскорбленным, но принялся заталкивать свинью обратно. Манипенни уселся.

– Давно тут работаете? – спросил Томми Джонс.

– Шесть лет.

– Эти ваши ребята пиво пьют?

– Пьют все, что дают. Но долго это не продлится. Всех обратят в мусульманство при новой официальной политике. Тогда уж больше никаких прогулок со свиньями. – Краббе отчаянно старался заставить голубые, устремленные вдаль глаза вернуться домой, к себе, к столу. И спросил про убийство в поместье Дарьян.

– А, вы про это. Десятник сказал, что он спал с его женой и заказал красным его пришить. Теперь вдова спит с десятником.

– Откуда вы знаете?

– Разнеслось по бамбуковому телеграфу. Как и все прочее. – Выпить Манипенни отказался. – Надо вернуться, взглянуть, как там наш американский друг. Я только заскочил купить свинье сгущенного молока.

Краббе и Манипенни попрощались с Томми Джонсом. А когда готовились сесть в пыльный «лендровер», Томми Джонс выскочил и крикнул Краббе:

– Как это ты там сказал?

– Что сказал?

– Насчет того, что Пророк изобрел пиво?

– Нет, – сказал Краббе, – не совсем. – И предложил разнообразные иезуитские способы уговорить мусульман примирить свою суровую пустынную веру со скромными западными радостями. Он понимал, что еще не совсем протрезвел. Манипенни позаимствовал в лавке открывалку для консервных банок, и лесная свинья уже экстатически чавкала, а темьяры ее поощряли ласковым мычанием и радостным смехом.

– В Гонконге про тебя расскажу, – с признательностью посулил Томми Джонс. Манипенни нетерпеливо запустил мотор. – Эй! – крикнул Томми, когда они тронулись. – Не знаю, как тебя звать! – Краббе помахал с улыбкой тощей фигуре с брюшком, одиноко стоявшей среди малайских ребятишек и китайцев в нижнем белье; пророк безобидного утешения в жестоком мире, не слишком смешной или неблагородный. Они никогда больше не встретятся.

– Что за американец? – спросил Краббе. Он сидел рядом с Манипенни; свинью больше не требовалось удерживать: она возила рылом по липким пятнам на полу позади. Манипенни вел машину плохо, слишком быстро, резко крутил руль, яростно дергал рычаг передач. На шее у него висел темьярский амулет: камни-обереги звякали на ухабистом пути к Мавасу.

– А? Из какого-то университета. Под эгидой какой-то организации. Пытается научить темьяров азбуке. Один из авангарда.

– Из какого авангарда?

– Британцы уходят. Природа пустоты не терпит. Его зовут Темпл Хейнс.

Слева далеко внизу показалась река, серебро, от которого глазам было больно. За ней виднелись джунгли. Краббе рассмеялся, коротко всхрапнув.

– Надо отдать должное американцам. Видно, слова эти произвели сильное впечатление на Манипенни.

– Господи Иисусе, – сказал он. Вильнул к обочине, остановил «лендровер». Руки у него дрожали. – Ради бога, зачем вы это делаете?

– Что делаю?

– Смеетесь. Разве не видите бабочку?

– Какую бабочку?

– Что летает перед ветровым стеклом. А вы засмеялись при бабочке.

– Я не видел никакой бабочки. В любом случае, что тут плохого?

– Ох, боже мой. Вы нарушили табу. Наверно, не знали. Но в будущем, ради бога, осторожней. – Он сидел, тяжело дыша, Краббе не мог вымолвить ни единого слова. Воздушная фабрика насекомых стрекотала вдали. – И, – предупредил Манипенни, – если над нами сегодня гром грянет, ради всемогущего бога, не вздумайте в этот момент расчесывать волосы. Это очень серьезно. – Свинья теперь храпела самым нежным образом, стражи-темьяры ласково наблюдали за спящей. – Я медленно поеду, – сказал Манипенни. – Не хочу, чтобы что-то дурное случилось. – И они поползли дальше.

Краббе сидел неподвижно, молча, будто фотографировался, и думал: «Ох, поверит ли кто-нибудь, поверит ли кто-нибудь дома? Там просто не знают, все такие невинные, сидят в своих офисах на Флит-стрит и в Холборне».

Вскоре подъехали к окраинам Маваса. Манипенни остановился вроде бы где пришлось, в задавленном деревьями местечке, невидимом ни с одной другой точки длинных джунглей по обеим сторонам дороги. Река давно исчезла. Но из путаницы папоротников и лиан, гниющих пальмовых стволов, тихо вышли трое маленьких мужчин в набедренных повязках, вооруженных бамбуковыми трубками для стрельбы, улыбаясь, приветствуя. Манипенни коротко что-то сказал, сделал кабалистический знак. Свинью разбудили, сильно толкая, крутя за уши; она вместе с мужчинами выбралась под звяканье пустых консервных банок; мужчины уходили со смехом, махали руками. Джунгли их вмиг поглотили.

– Хорошо, – сказал Манипенни со вздохом. – Чем хотите заняться? Ленч в поместье пропустили. Прошел, – он прищурился на свои наручные часы, – час назад. Лучше переночуйте со мной. Хотя у Хейнса только одна свободная кровать. – Он запустил мотор, рванул рычаг, стиснув зубы, как бы от ненависти. – Можно жребий бросить. Один на полу будет спать.

– Я вчера ночью спал на полу.

– Ну, тогда и еще раз не будете возражать. Наш Темпл немножко больше привык к хорошей жизни.

– Симпатичный он парень?

– О да. Много говорит про фонемы, семантемы и билабиальные фрикативы. У него фургон с записывающей аппаратурой. Хороший парень.

Они въехали в Мавас, город приличных размеров для этого района хулу: широкая главная улица, несколько магазинов; чистый полицейский участок, окруженный растеньями в кадках; даже кинотеатр. Два здешних поместья – одно выше по реке, одно ниже – могли обеспечивать себя рисом, рыбой, мясом буйволов; местные долбильщики имели возможность скромно повеселиться свободным вечером. Манипенни подъехал к деревянному бараку с табличкой «Министерство по делам аборигенов», с переводом – краской посвежее – на официальный малайский: «Педжабат Каум Лели» (буквально «министерство оригинального племени»), и едва высохшей краской на дикие клинописные символы, полностью незнакомые Краббе.

– Его алфавит, – объяснил Манипенни. – Темьярский алфавит Номер Один. Но уже готовится Номер Три. – Говорил он это с какой-то мрачной гордостью.

В прохладном кабинете сидел Темпл Хейнс. Перед ним стояли три крошечных аборигена. На стене висел большой лист глянцевой тряпичной бумаги с картинками: мужчины, женщины, дети, лошади, свиньи, дома, поезда, аэропланы, буйволы, деревья. Темпл Хейнс по очереди указывал палкой на картинки, приглашая маленьких мужчин сказать, что там изображается. Казалось, он с радостью увидел Манипенни.

– Похоже, с этим диалектом я не особо продвинулся, – сказал он. – Все время одно и то же твердят. Как бы все одинаково называют. – И прочитал какое-то безумное слово из своей записной книжки. – Вот так вот.

– Да, – кивнул Манипенни. – Это значит «картинка».

– Зачем несколько изображений одной и той же вещи? – полюбопытствовал Краббе.

– Для множественного числа, – объяснил Темпл Хейнс. И поднялся. – Кажется, я не имел удовольствия. – Манипенни признался, что позабыл имя Краббе.

– Краббе, – представился Краббе.

– Краббе, – повторил Темпл Хейнс. – В Лондоне я был знаком с Краббе. С Фенеллой Краббе, поэтессой. Родственница какая-нибудь?

– Очень дальняя жена. Скоро больше не будет женой.

– Мне искренне жаль это слышать, – сказал Темпл Хейнс. – Я очень высоко ценю ее произведения. – Трое аборигенов с упреком взглянули на Краббе снизу вверх.

Темпл Хейнс казался чистейшим пассажиром «Мейфлауэра»  [23]23
  На судне «Мейфлауэр» в ноябре 1620 г. в Америку из Старого Света прибыли пилигримы, первые поселенцы Новой Англии.


[Закрыть]: невыразительные черты лица, ясные ореховые глаза, настолько же здравые, как глаза Манипенни безумные. Никакой стрижки ежиком: светло-каштановые образцовые волны аккуратно расчесаны на прямой пробор. Но штаны из акульей кожи сшиты по-американски, деликатно очертив круп, когда он повернулся потушить сигарету, от которой не бывает рака. На нем была быстросохнущая кремовая рубашка, галстук-бабочка в крапинку. На спинке стула висел пиджак.

– Думаю, все на сегодня, – сказал он Манипенни. – Можно на два их снова позвать? – Манипенни выкашлял отпущение. Трое маленьких мужчин неопределенно выразили почтение и зашаркали прочь.

– Где мой клерк? – спросил Манипенни. – Письма надо написать.

– Ушел, – сказал Хейнс. – Около часа назад. Очень любезно оставил мне кабинет.

– Если хотите съесть ленч, – сказал Манипенни, – можете получить у Ань Сю-чжу. Я на ленч никогда не хожу. – Взглянул на обоих безумным взглядом и сел за свой письменный стол.

Хейнс с Краббе вышли на жаркую улицу.

– Я дома в журнале читал одну ее вещь, – сказал Хейнс. – Длинные стихи о Малайе. По-моему, очень впечатляющие.

– Никогда не читал, – сказал Краббе. – Даже не знал про них.

– Правда? – Хейнс быстро взглянул на Краббе с искренним сдержанным недоверием. – У нас был краткий курс в Англо-американском обществе Юго-Восточной Азии в Лондоне. Очень полезный курс, дает общее представление. Она прочитала две лекции. Приходила с довольно видным малайцем, имя которого я позабыл.

– Зато я не забыл, – сказал Краббе, думая: «Так или иначе, что она о Малайе знает, черт побери?» – Без сомнения, его высочество Абан Даханский.

Слыша хрипоту в голосе Краббе, Хейнс снова взглянул на него со сдержанным любопытством.

– В любом случае, – сказал он, – она сделала себе имя. И очень помогла всем нам, приехавшим сюда впервые.

– Всем? – переспросил Краббе. – Кому?

– Разным организациям, – неопределенно ответил Хейнс. – Тут, в Юго-Восточной Азии, полно дел. – Вполне самодовольный голос, из записи «Четырех квартетов», хотя гораздо моложе. – Я, как вы догадались, занимаюсь лингвистическим направлением. Потом есть направление межрасовых отношений. И есть методы подготовки учителей, хронометраж и изучение трудовых движений на производстве, поведенческие навыки, статистика, социологические обзоры и, естественно, демографические исследования. Дел полно. Стоит, конечно, больших денег, но это наилучшее вложение капитала. Нельзя позволять коммунистам завладеть страной.

– Куда мы идем? – спросил Краббе. – Выпить?

Темпл Хейнс с виноватой улыбкой взглянул на часы у себя на руке – водонепроницаемые, с самоподводом, с календарем, с указателем лунной фазы.

– Что можно выпить в такое время дня? – спросил он.

– Кока-колу, – буркнул Краббе.

Хейнс весело рассмеялся, но никаких бабочек вокруг не было.

– Не надо иронизировать, – сказал он. – У нас многие ненавидят эту бурду не меньше, чем вы, европейцы. Хотя, должен признаться, я обнаружил в Европе массу вывесок «Кока-колы». – Нет, – продолжал он, – не надо нас отождествлять с Голливудом или с образом джи-ай  [24]24
  Джи-ай – американский солдат (разг.).


[Закрыть]. Если хотите, чтоб я подтвердил свою взрослость, с удовольствием пойду и выпью с вами джина. Не то чтобы мне действительно нравился джин без мартини, а мартини тут не найти.

Они пошли к Ань Сю-чжу. Была середина дня, а Краббе не завтракал. Он заказал свиные котлеты, вареную китайскую капусту. В кожаном кейсе Хейнса оказались не только записные книжки: он вытащил оттуда тонкие куски ржаного хлеба, арахисовое масло, швейцарский сыр, завернутый в фольгу. Экономно поел, закурил сигарету, от которой не бывает рака, дружелюбно смотрел, как Краббе заканчивает свой грубый обед.

– Сегодня, – сказал он, – я должен еще немного заняться диалектологией. Трудней всего, как вам известно, выделение фонем, вернее, определение, где фонема, а где аллофон. В высшей степени интересно и очень важно. – И тараторил дальше, а Краббе чувствовал себя непонятливым, невоспитанным, неотесанным. Британцы, решил он, просто одаренные дилетанты: Сингапур вырос на любительской архитектуре, на любительской городской планировке, на любительском образовании, на любительском законе. Теперь настало время профессионалов. Мысли ошеломляли его.

– А с музыкой что собираетесь делать? – спросил он.

– С музыкой? Это, естественно, не моя сфера. Но Льюис и Роджет, оба из Коннектикута, просят разрешения на проведение довольно тщательного исследования музыки Юго-Восточной Азии. Уйдут, конечно, годы, но они надеются создать нечто вроде законченного трактата, обильно дополненного записями.

– А если в Юго-Восточной Азии найдется многообещающий композитор?

– Повторю, – повторил Хейнс, – не моя это область. Моя область чисто лингвистическая. Но, – улыбнулся он, – если подобное чудо найдется, думаю, позаботятся дать хорошее образование. По-моему, уже существует фонд для поощрения местных художественных талантов.

– Запишите фамилию парня, – потребовал Краббе, – сейчас же. И адрес. И сообщите. Пожалуйста.

– Думаю, вам это сделать удобней, чем мне, – возразил Хейнс. – Это, в конце концов, не моя область. Как я уже говорил, я…

– Знаю, – нетерпеливо перебил Краббе. – Но может быть, у меня никогда шанса не будет. Пожалуйста, запишите фамилию, пожалуйста, напишите тем людям.

– Если угодно. – Хейнс был самым что ни на есть добродушным, покладистым. Записал в карманный дневник имя и адрес Роберта Лоо. – Вот, – улыбнулся он, – готово.

– Спасибо, – сказал Краббе. Он чувствовал облегчение: возможно, со временем все бремя с него будет снято.

– Теперь, пожалуй, – сказал Хейнс, – устрою себе легкую сиесту. В два у меня дела. Может, дойдем до дома Манипенни?

Дом стоял за углом, чуть выше на холме. Грязный, голый, сведенный, подобно своему обитателю, к чистой первичной функции, презирающий все вторичные ощущения. Ванная, которую посетил Краббе, свидетельствовала, что Манипенни даже унитаз теперь считает излишеством. Пол устлан циновками из арахисовой соломки. Все сведено к человеческому минимуму: тапиока и табу. Свободная комната, которую занимал Хейнс, представляла собой сладкий прохладный оазис, антисептически чистая, собственноручно им вымытая и выскобленная, пахла репеллентами от насекомых, на полках аккуратно сгруппированы пузырьки: палудрин, хинин, пенициллиновая мазь, таблетки витаминов, всевозможные туалетные принадлежности. Но остальной дом, включая личную комнату Манипенни, где Краббе проводил свою сиесту, оставался мрачной рычащей пристройкой к джунглям, где Манипенни проводил почти все время, – чудовищному зеленому отелю, залитому водой.

Краббе спал долго, не слыша своевременного аккуратного ухода Хейнса. Проснулся после четырех, разгорячившийся, потный, во рту пересохло. Выпить в доме было нечего, даже холодной воды, так как Манипенни давно продал свой холодильник. Но Краббе припомнил, что американцы, – раса, лишенная чувства вины, равно как ощущенья истории, – наверняка не столь склонны к самоуничижению. Фургон Хейнса стоял в лачуге-гараже, в нем Краббе нашел морозильник, – не зная источника его питания, – который распевал во всю мочь, содержа в своем чреве бутылки с минеральной водой и открывалку на крышке. Он сел и стал пить, смутно думая о Фенелле. Ему не казалось особенно примечательным, что, путешествуя вверх по реке по маленькому мирку, он с ней уже дважды соприкоснулся кончиком пальца, краешком ногтя. Она в конце концов добилась известности, может быть, потому, что отделалась наконец от него. Но он никак не мог избавиться от предчувствия, что вчерашнее чтение ее стихов и сегодняшнее упоминанье о ней было неким зловещим предзнаменованием: точно река и джунгли напоминали об осторожности, говоря словами из его прошлого. Смерть? Не означает ли это, что он скоро умрет? Чепуха. Он в неплохой форме, несмотря на небольшие валики жира; пищеваренье в порядке; сердце хоть время от времени и трепещет, что можно приписать жаре, чрезмерному курению и дневной выпивке, вполне здорово. Ехать вверх по реке безопасно; надо только держаться подальше от снайперов. Самое главное: у него нет желания умирать; дел еще много, и все они превыше гибнущей колониальной Империи. Он отмахнулся от вспомнившегося вчера вечером предсказания мистера Раджа в Куала-Лумпуре о том, что ему никогда не вернуться домой, о его полной ассимиляции с этой страной. Это, разумеется, невозможно, и было бы глупо давать пророчеству ироническую интерпретацию, – могила сложившего свои кости в верховьях реки англичанина быстро становится местной святыней, заваленной приношениями в виде цветов и бананов. Но он по-прежнему испытывал желание отложить поездку в поместье Дарьян.

Теперь, впрочем, меньше, решил Краббе, представив себе еще день со здравомыслящим Хейнсом и обезумевшим Манипенни, в их мирах, чистом и грязном. Завтра он сядет в моторную лодку, закончит дела, быстро вернется в столицу, там изложит свои проблемы. Выпил еще бутылку минеральной воды Хейнса, слегка ароматизированной, шипучей, с сахарином, с экстравагантным заявлением на этикетке («побуждает поджелудочную железу к новым усилиям»), призадумался, что теперь делать. Потом появился сам Хейнс с планом на вечер.

Хейнс продемонстрировал как бы сдержанное удовольствие, видя Краббе в своем фургоне среди магнитофонов и холодных припасов.

– Добро пожаловать, – сказал он, – на американскую территорию. – А потом сообщил: – Нынче вечером в одной деревне произойдет событие, представляющее определенный интерес. Построили новую сцену для местного театра теней, состоится открытие. Хорошо бы, чтоб Канлиф тут был.

– Кто такой Канлиф?

– Друг, который скоро прибудет на эту территорию. Специализируется на антропологии, уже опубликовал трактат о мексиканских народных обычаях. Не отправитесь ли со мной? Я слабо знаю малайский, хотелось бы сделать несколько записей. А может, и снимков. – И сдержанно кивнул на прекрасный сложный аппарат – фотокамеру с массой кнопок и градуировок. – По-моему, даже любительские наблюдения могут принести пользу. Присутствующий дилетант безусловно лучше отсутствующего специалиста.

Обеда в доме Манипенни не подавали. Гостям приходилось питаться самим с помощью немногочисленного сырья, нашедшегося в чулане хозяина, с трудом готовя на керосинке с засорившимися, не реагировавшими на спички конфорками.

Краббе разогрел себе банку супа, Хейнс приготовил яйца по-бенедиктински, кусочки консервированного мясного фарша с салатом из банки, Манипенни ел холодную вареную тапиоку, ворчливо высказывая отрывистые замечания по поводу цивилизации.

– Еще неделя, – сказал он, – и Барлоу вернется из Куала-Лумпура. Терпеть не могу такой жизни, – объявил он, насмехаясь над аккуратной тарелкой Хейнса, – неестественной. Хочу вернуться в джунгли. Единственно возможная жизнь для мужчины.

– Как Барлоу? – спросил Краббе.

– Как всегда. Милый маленький специалист-антрополог, тип из числа любителей канцелярской работы.

– Но, – с профессорской куртуазностью вставил Хейнс, – безусловно, ты первым должен признать пользу специалиста-антрополога. Я имею в виду тот факт, что он владеет терминологией, системой классификации, факт его тщательного знакомства с результатами интенсивных сравнительных исследований…

– Хренотень, – грубо оборвал его Манипенни. – Вам всем надо в джунгли отправиться. Надо столкнуться лицом к лицу с живой реальностью. Возьми Барлоу, который пересказывает в своих эссе университетские книжки, и возьми меня, который реально работает. Практического опыта ничто не заменит.

– Рискну не согласиться, – рискнул Хейнс. – Образование…

– Ты такой же никчемный, – отрезал Майи-пенни. У него явно выдался утомительный день в офисе. – Составляешь алфавиты, не зная ни на одном языке ни единого слова.

– На самом деле, – сдержанно возразил Хейнс, – я себя лингвистом никогда и не называл. Я – лингвистик, совсем другое дело. Я хочу сказать, в данный момент меня главным образом интересуют фонемы. Не желаю учиться бегло говорить на каком-нибудь таком языке: мне требуются только необходимые для работы познания.

– Да, – подтвердил Краббе, – верно. Вопрос в том, какую картину можно составить на основании вашего рудиментарного опыта. Например…

– А вы, – сказал Манипенни, – заткнитесь. В любом случае, что вы вообще знаете? Приехали сюда сонный, хохотали при бабочках, как черт знает что. Когда гостите у меня в доме, ведите себя прилично. Ясно?

– Но…

– Никаких «но», – рявкнул Манипенни. – Сидите со своими мальчишечками-китайцами да с черными любовницами. А мне не указывайте, что надо делать.

– Я никогда и слова не сказал…

– Ну и молчите. – И стал вставать из-за стола. – Просто молчите, и все.

– А мне ваши высказывания не нравятся, – с жаром объявил Краббе. – Насчет черных любовниц.

– Мы знаем, что происходит, – сказал Манипенни, стоя со своей тарелкой в кухонной двери. – Может, от цивилизации далеки, – насмешливо продолжал он, – только все про вас знаем. Вы нам не нужны, ни мне, ни темьярам. Оставьте нас в покое, больше мы ничего не просим. – Он протопал на кухню, слегка сполоснул тарелку, вернулся, добавил: – Я ложусь. Можете делать, что пожелаете. – И ушел к себе в спальню.

– Именно так и сделаем, – сказал Краббе и хотел еще что-то сказать, но Хейнс легонько схватил его за рукав, качая головой со слабой улыбкой. – С ума сошел ко всем чертям, – заключил Краббе.

Краббе с Хейнсом неторопливо ехали к деревушке в четырех милях, где должна была состояться церемония вайянг кулит.

– Не могу там ночевать, – сказал Краббе. – Просто не могу. Он абсолютно явно свихнулся. Вдруг начнет буйствовать.

– Можете спать в моей комнате, – предложил Хейнс. – У меня есть надувной матрас. А на дверях замок.

– Да. Спасибо. В конце концов, всего одну ночь.

В деревне они встретили любезный городской прием. Староста даже принес теплый апельсиновый сок. Мастер театра теней в самых изысканных выражениях пригласил их сесть прямо на сцене позади барабанщиков, дудочников, кукол из воловьей кожи, висячей лампы, большого, туго натянутого экрана, на котором будут проектироваться силуэты, – присутствовать при немом процессе воспроизведения древней героической драмы.

– Оригинал индуистский, – пояснил Краббе Хейнсу. – Во всей вещи вряд ли найдется хоть след ислама. Сбросьте туфли, – предупредил он, поднявшись по ступенькам. – Таков обычай. – Пробрались в носках в угол пальмовой лачуги аттап, в высшей степени угнетающую жару замкнутого закутка, слыша, как гобоист заливается в импровизации, музыканты с барабанами и гонгами опробуют палочки. Мастер, скрестив ноги, сидел за экраном, рядом с обеих сторон от него многочисленные фигуры – боги, демоны, смешные посредники между сверхъестественным и подлунным миром, – манипуляция которыми составляла его почти священнические обязанности.

– Жарко, – выдохнул Хейнс. И у самого Краббе по лбу тек пот или собирался в той или иной впадине, ожидая, пока его вытрут. Но мастер, холодный, коричневый, погрузившийся в транс, уже вымолвил слово «ом», на мгновенье отождествив себя с Самим Богом, призывая множество богов и демонов к милосердию и терпеливости, прося не обижаться на неумелое изображение их деяний, которое скоро последует, не сердиться на карикатурное представление их божественной сущности в фигурах из воловьей кожи. Предложил им деликатес – обдирный рис; склонился пред их величием. И помянул единственную истинную религию, хранимую четырьмя архангелами Корана.

Вскоре он взял в обе руки по богоподобной фигуре – тело и голова с экстравагантной прической, сплошь сложная кружевная резьба, – поднял на палках, потом замахал на экран, как бы деликатно овевая его опахалом, и поднявшиеся за экраном в зале голоса засвидетельствовали, что изложенье истории – так хорошо всем известной, которую Краббе было так трудно растолковать Хейнсу, – уже начало производить впечатление.

– Полный цикл, – объяснял Краббе сквозь гнусавую кантилену гобоя, гонга, барабанов, – длится неделю. Это индусский эпос, вековечная борьба между богами и демонами, когда…

– Мне нехорошо, – сказал Хейнс. И выглядел нехорошо. Смертельно бледный, с залитым потом лицом, с блестевшими от пота голыми руками. – От жары. – Краббе поймал взгляд гобоиста, древнего мужчины с достойными усами, и мимически сообщил, что они пойдут на ту сторону, по-настоящему посмотреть представление, собственно тени. Старик понял, кивнул и надул щеки, дуя в свой инструмент.