Текст книги "Восточные постели"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Я тебя знаю.

– Я тебя тоже знаю, ублюдок.

В последовавшей драке никто фактически не пострадал. Немного имбирного эля Ника Хасана пролилось на платье Розмари, платье пропахло бренди. Чи Асма в негодовании замахнулась на ряд бутылок со спиртным, и две покатились по полу, Сеид Омар споткнулся о бутылку рома, упал, схватившись, как ему показалось, за ближайший неподвижный предмет, каковым оказалась правая нога миссис Фу. Все было абсолютно испорчено.

– Ну, – сказал Идрис, немного пыхтя, – чего теперь будем делать?

– Тише, – шепнул Сеид Хасан. – Услышит. – В доме доктора Сундралингама было темно, но Маньям несомненно был там.

– А что мы будем делать? – спросил Хамза. Никто не ответил; фактически никто не знал.

Каждый смутно в душе воображал какое-то насилие, причем в душе Хасана этот образ затуманивался еще больше ощущеньем сыновнего долга, вины, а также облегчения, даже странной признательности к Маньяму, потому что отец его, придя домой, объявил, что жалованья больше не будет, за школу платить больше нечем. Хасан рисовал себе прекрасное праздное взрослое будущее, чувствуя при этих мыслях, пока они стояли, тихо и быстро дыша, в кромешной тьме, некое обещание экстаза в чреслах, разжигавшее в нем желание причинить Маньяму какой-нибудь безобидный вред. И вдохновенно сказал:

– Лица носовыми платками завяжем.

– У меня носового платка нету, – признался Азман. Шепот сорвался на последнем слоге, в темноте внезапно прогремел ломавшийся бас.

– Ш-ш-ш-ш! Дурак!

– У меня два, – выдохнул Идрис. Он сегодня носил костюм, в пиджаке был платок, кроме платка в брючном кармане.

Навязали на лица маски, и, когда по параллельной шоссе, где они стояли, дороге проехала машина, увидели над ними большие карие глаза друг друга. Азман захихикал.

– Ш-ш-ш-ш!

– Парадная дверь заперта, – решил Хасан. – Наверняка. Попробуем черный ход. Сними пиджак, – велел он Идрису. – Сними галстук. Могут увидеть. Могут узнать. Оставь вон там под деревом. – Идрис повиновался. Они мягко протопали в сандалиях по траве; под ногами то и дело потрескивали сухие ветки. Хамза ушиб палец об кокосовый орех, Идрис поскользнулся на перезрелой папайе под деревом. Над головой сияли звезды, слегка шелестели пальмовые листья, тьма, тишина, безлунность. Дверь кухни была заперта.

– Там бой его спит? – беззвучно спросил Азман.

– Ш-ш-ш-ш! Бой всегда в город уходит. Смотри, вон окно. Открытое.

– Слушай! Маньям храпит во сне?

– Подсадите, – шепнул Хасан. – Посмотрим. Ножи приготовьте.

Он уткнулся в подоконник локтями, друзья поддержали за ноги, заглянул в темноту, ничего не увидел.

– Влезть, – быстро прошептал Хасан, – влезть помогите. Ножи приготовьте. – Подтянул колени, залез, пролез, беззвучно спустил ноги на пол, вытащил нож; глаза, как нож, пытались распороть темноту. Ни звука. – Азман, – шепнул он. – Теперь Азман. Потом Идрис. Хамза, стой там. Смотри. Тут никого.

Идрис и Азман тоже влезли, Азман вытащил карманный фонарик, смутно осветивший комнату умирающей батарейкой. Никого. Видно, комната Сундралингама. Постель пустая, москитная сетка опущена, гардероб, туалетный столик, на стене китайский календарь с голой красоткой. Троица тихо, мягко ступая, осторожно вышла из комнаты, открыв чуть скрипнувшую дверь. В новой комнате Хасан стал нашаривать выключатель.

Славная вспышка осветила Маньяма, ошеломленно севшего в кровати. Подобно чи Асме, которая в тот же самый момент сшибала бутылки со стола у Краббе, Маньям был в клетчатом саронге. Широко открыв глаза от неожиданности и испуга, он крепко вцепился в валик под подушкой – пропитанный потом партнер спящих на Востоке, прозванный женой-немкой.

– Что? Что? Кто?

Всегда молено пустить дело на волю случая. Хасан нашел верный ответ.

– Джанван такут, – сказал он, потом вспомнил, что, совершая изощренные преступления, надо говорить по-английски, и добавил: – Не бойся.

– Что? Что? Чего вам надо?

– Мы пришли защитить тебя, – объявил Хасан. – Враги хотят тебя убить. Мы остановим врагов, желающих тебя убить.

– Вы чего это? Кто вы такие? – Огромные глаза Маньяма, черная кожа, масляная от пота; руки, вцепившиеся в жену-немку.

– Только денег заплати немного. Мы не дадим врагам тебя убить, – сказал Хасан.

– Где бабки держишь, дед? – хрипло спросил Идрис. По-американски он говорил лучше, чем Хасан по-английски. – Давай, выкладывай, понял.

Маньям не сводил глаз с ножей.

– Сколько хотите?

– Двадцать баксов, – сказал Азман.

– Сто баксов, – потребовал Хасан, крепко ткнув локтем Азмана. – Выкладывай, будешь в полном порядке.

– У меня нету денег, – сказал Маньям.

– Спорю, деньги у тебя в штанах, – поспорил Хасан. Мятые зеленые штаны лежали на кресле. – Плати.

– Или, – добавил Идрис, угрожающе взмахнул ножом, уронил его на пол, поймал, повторил все это еще раз. – Или.

– Бумажник в другой комнате, – сказал Маньям. – Сколько там, я не знаю. Пойду принесу.

– Правильно, принеси, – разрешил Хасан. – А мы тут обождем.

– Ага, – кивнул Маньям, проворно вылезая из постели. – А вы тут обождите.

– Идиот, – крикнул Идрис по-малайски. – Там телефон. Держите его.

Ближайший к Маньяму Азман схватил его за саронг, мигом упавший к ногам Маньяма, обнажив круглые черные ягодицы, короткие безволосые ноги, срам Маньяма.

– Пусти, – сердито сказал Маньям. Попытался прорваться в гостиную, упавший саронг мешал; слишком энергично уворачиваясь от Азмана, он запутался в своих ногах, в складках саронга, упал, сильно стукнувшись носом о дверную ручку. Секунду лежал, чертыхаясь, чувствуя, что лицо, только зажившее после побоев, опять разбито. – Черт вас побери! – крикнул он.

– Гони деньги, дед, – пригрозил Идрис. – И никаких больше фокусов, ясно?

– Машина! Машина идет! – прокричал снаружи Хамза.

– Аллах!

– Назад той же дорогой! – приказал Хасан. – В окно, живо.

– Сперва деньги возьмем, – твердил Идрис. – Тут, в штанах.

– Назад, назад, я приказываю, – распоряжался Хасан. – Назад, быстро, быстро.

– Штаны возьму, – сказал Идрис, схватив их со стула.

Голый Маньям пытался подняться с криками:

– Помогите! Убивают! – слыша приближавшийся шум мотора.

Мальчишки помчались стрелой. Азман уже выбрался в безлунный сад, неуклюже свалился на помогавшего ему Хамзу. Идрис со штанами под мышкой последовал за ним, потом вывалился Хасан. Большие глаза автомобиля свернули на подъездную дорожку, высветили маски, нерешительные ноги, гадавшие, удирать или нет.

– Помогите! Помогите! – кричал Маньям из парадных дверей. – Ловите их, быстро! Вон там!

Вайтилингам на заднем сиденье автомобиля громко пел:

– …И еще выше солнце, чем прежде, взойдет, и своими лучами могучими грозно сожжет злобный вражеский Запад порочный, согревая улыбкою весь мир восточный, – на простонародном японском.

Арумугам вылез, держа кулаки наготове, высоко скрипя:

– Где? Где?

Мальчишки бросились врассыпную. Идрис с Хамзой попались в огромные руки Сундралингама, слишком поздно сообразив, что подобные приключения не для маленьких городишек, это элемент столичной культуры. Хамза легонько ткнул ножом Сундралингама в руку. Сундралингам взвыл, Хамза с Идрисом улизнули. Арумугам упал, сбитый Азманом с ног.

– Бегите, бегите! – И они бежали. Хасан на бегу вспомнил про пиджак с галстуком-шнурком в кармане, лежавший под деревом. Завтра его черед ходить в униформе. Он побежал туда, готовясь схватить костюм из тени под деревом. Даже в панике и спешке Хасан хорошо понимал, что стал вожаком справедливо, – хватило мозгов вспомнить про необходимость забрать с места преступления решающую улику. (Преступления? Было совершено преступление?) Тут Арумугам, сильный и мужественный под обличьем женского голоса, поймал его, снова быстро встав на ноги. Хасан бился в мускулистых руках, теперь пришла его очередь звать на помощь, но шесть беглых ног топали вниз по дороге, покинув его. Схваченный боевой хваткой, ступая от боли на цыпочках, он шагал к дому, к поджидавшим Маньяму и Сундралингаму, слыша пищавший в ухо голос. Вайтилингам храпел.

Маска была сдернута в доме, освещенном для допроса третьей степени, лицо Хасана осмотрено.

– Сын Сеида Омара, – констатировал Сундралингам.

– Да, да, – пропищал Арумугам. – Что отец, что сын. Это Сеид Хасан.

– Они штаны мои унесли, – заявил Маньям.

– Что это у него?

– Пиджак.

– Деньги были в кармане? – спросил Сундралингам. И пососал ранку на руке.

– Бумажник. Да, какие-то деньги, немного.

– А лицо, – заметил Арумугам. – Они тебе лицо разбили.

– Да, да, это тоже.

– Пембохонг, – взорвался Хасан, – врун. – Арумугам стиснул его покрепче. – Ой! – крикнул Хасан.

– Ну, – сказал Сундралингам, – звоню в полицию. Неужели Сеид Омар никогда не избавится от неприятностей?

Итак, еще сравнительно рано вечером компания распалась, гостиная выглядела словно утром после вечеринки, Сеид Омар стонал над своим черным кофе.

– Но, черт побери, – сказал Краббе, – сдается мне, что в потере работы никто не виноват, кроме тебя самого.

– Другие, – сказал Сеид Омар, закрыв глаза на свет, обмякнув в кресле, – другие делали то же, что я, и не потеряли работу. У меня пропало всего одно досье, хотя я не думаю, будто в самом деле его потерял, кто-то специально украл. Никогда не претендовал, будто хорошо на машинке печатаю. Брал совсем мало отгулов. Один раз в столе была бутылка виски, и то потому, что болел лихорадкой. Другие хуже делали и не получили отставку. Меня подставили. За этим стоит Маньям.

Лим Чень По деликатно зевнул, по-прежнему держась на расстоянии от Розмари, искусительно усевшейся перед ним на диване. Розмари дулась с дурным суеверным предчувствием из-за провалившейся или лопнувшей вечеринки в честь своего обручения. С отвращеньем поглядывала на Сеида Омара, обвиняя его, виня Краббе, потом решила обвинить Лим Чень По в неудавшемся вечере; если теперь Джо напишет, разорвет помолвку, тоже будут они виноваты.

– Кто твое место получит? – спросил Краббе.

– Не знаю, не знаю, – простонал Сеид Омар. – Наверно, какая-нибудь тамильская женщина, очередная родня этих черных ублюдков.

– Ну уж, в самом деле, – возмутилась Розмари, шевеля идеальными губами.

– Наверно, придется тебе чего-нибудь подыскать, – вздохнул Краббе. – В моем офисе может открыться вакансия. Хотя, – добавил он, – фактически это теперь не мой офис.

Потом раздался шум машины, слишком тяжелой для личного автомобиля; фары высветили засохшие цветы в горшках на веранде у Краббе.

– Кто бы это ни был, – сказал Краббе, – слишком поздно для вечеринки.

Загромыхали железные дверцы, ботинки. На веранде остановился инспектор Исмаил, отдал честь, продемонстрировал массу зубов и сказал:

– А, так я и думал, что он еще здесь. Извините за вторжение, мистер Краббе. Неприятности с сыном Сеида Омара. Лучше Сеиду Омару явиться в участок.

– Неприятности? Какие неприятности?

– Неприятности? – Рот Сеида Омара открылся, как в кресле дантиста, глаза стали огромными, невзирая на свет.

– Твой сын со своими дружками пытались зарезать мистера Маньяма ножами. Сорвали с него одежду, ударили по лицу, повалили, били ногами, украли брюки с деньгами, покушались на мистера Арумугама, хотели насмерть пырнуть ножом доктора Сундралингама.

– Нет!

– О да, – улыбнулся инспектор Исмаил. – Все сейчас у нас в участке. – Он докладывал радостно, словно в участке собралась компания тем более приятная, что неожиданная. – По-моему, Сеид Омар тоже должен пойти.

– Ох, боже, боже, боже, – сказал Краббе. – Зачем, ох, зачем они это делают?

– К сожалению, – улыбнулся инспектор Исмаил, – поймали только Сеида Хасана. Остальные удрали. Хватит и Сеида Хасана. По крайней мере, на данный момент.

– Слушайте, я не могу поверить во все эти россказни про убийства и прочее, – сказал Краббе. – Разрешите мне перемолвиться словечком с Маньямом и с остальными. В любом случае, может быть, это лишь глупая детская шутка. Они должны снять обвинение.

– Но, – улыбнулся инспектор Исмаил, – это, собственно, дело полиции. Понимаете, у них было оружие. А вторжение в дом дело очень серьезное.

– Я подвезу Омара, – сказал Краббе.

– Держитесь подальше от таких вещей, Виктор, – посоветовал Лим Чень По. – Держитесь подальше от всех этих азиатских вещей. Вы обнаружите, что забрели в ужасающе глубокие воды.

– Я его подвезу, – сказал Краббе. – Останьтесь здесь с Розмари. Выпейте. Съешьте чего-нибудь. Я недолго.

– Мой сын, – вымолвил Сеид Омар, – мой сын, мой сын. Они нас всех погубили, всю семью. – И всхлипнул.

– Ну, возьми себя в руки.

– Я бессилен, бессилен.

– Ну, ладно. Чень По, останьтесь с Розмари. Я скоро вернусь.

Лим Чень По с Розмари остались одни под ветерком вентилятора среди грязных тарелок; из кухни слабо доносилась рожденная бренди песня боя-повара. Лим Чень По, подойдя к столу выпить, сказал:

– Виктор глупец. Не надо бы ему делать подобные вещи. – Розмари встала, зная, что лучше всего выглядит, стоя прямо, высокая, как коричневое гладкое дерево, и всхлипнула:

– Ох, я так несчастна, так несчастна.

Лим Чень По озадаченно оглянулся с бокалом в руке.

– О, дорогая, дорогая моя леди, вы не должны быть несчастливы. Что все это для вас означает?

– Ой, – взвыла Розмари (до чего глупые эти мужчины), – ой, не в том дело. Я так несчастна. Хочу умереть. – И стала ждать утешительных объятий.

– Полно, полно, – сказал Лим Чень По, – сядьте. Выпейте. Расскажите мне обо всем.

– Я не хочу садиться. Ой, жизнь ужасна. Ужасна.

– Ну-ну, полно, полно. – И вот они, утешительные объятия, такой английский, такой утонченный голос, запах крема для волос, лосьона после бритья, невидимого талька, мыла «Империал Лезер», хорошей одежды, мужчины. Розмари хныкала на груди Лим Чень По, сухо шмыгала, потому что от слез тушь расквасится.

– Ну-ну-ну.

– Так несчастна, так несчастна.

– Теперь лучше?

– Так несчастна.

Лим Чень По, англиканец, крикетист, респектабельный муж и отец, позволил своим животным инстинктам прогуляться на поводке. От Розмари приятно пахло, кожа была приятна на ощупь, легкий поцелуй в левый висок не так скучен, как бесконечное повторение «ну-ну-ну». Закрыв глаза, она подставила ярко-красные губы. Он раздумывал, стоит ли прильнуть к ним своими, когда вошел Вайтилингам, пошатываясь, но слегка, не слишком пьяный.

Вайтилингам был оставлен, по всей очевидности спящим, на заднем сиденье собственного автомобиля, а друзья, рассерженные, что он их снова подвел в нужный момент, отправились в участок в полицейском фургоне. Но в действительности Вайтилингам в своем опьянении знал о творившемся рядом насилии и не очень хотел ввязываться. Если на его друзей кто-то напал, это, может быть, хорошо: ему все больше надоедала братская опека, кудахтавшая над ним. Если его друзья на кого-то напали, тоже хорошо: тамилы из Джафны достаточно пострадали от всего мира. Он воздвиг неприступную башню из пьяного храпа на заднем сиденье автомобиля и, только когда в сад и в дом вернулась тишина, прекратил притворяться. Потом с пьяной осторожностью поехал к дому Розмари, нервно улыбнулся, не обнаружив ее, и пошел зигзагами по дороге к дому Краббе. Там нашел ее в объятиях китайца из Пинанга. Виски в нем глухо бурчало.

– Прекратите, – приказал он с великой силой и четкостью. Лим Чень По с большой радостью прекратил. Розмари оглянулась, изумилась и возразила:

– Вай!

– Прекратите, – повторил он, хотя все уже прекратилось.

– Дорогой друг, – проговорил Лим Чень По с цивилизованной укоризной.

– Думаете, – сказал Вайтилингам, – будто можете делать со мной что угодно. Но… (возникали кое-какие трудности с лабиальными) но я мужчина. – Помолчал, дав им время усвоить, и думая, что сказать дальше. – Такой же, как другие мужчины.

– Идите домой, Вай, – велела Розмари, сдерживая темперамент. – Вы слишком много выпили.

– Я жду. – Он сделал паузу и пошатнулся. – Жду ответа.

– Идите домой, – притопнула она изящной ногой. – Пожалуйста, пожалуйста, домой идите.

– Вот как. А ему можно. Ему можно.

– Что можно? – рявкнул Лим Чень По. Вечер не доставил ему ни малейшего удовольствия.

– Любому прошедшему мимо мужчине, – сказал Вайтилингам. – Любому. С ней можно.

– Вай, что за гадкие и безобразные вещи. – Лицо Розмари рассыпалось на части. – Убирайтесь сию же минуту, слышите?

– Кроме меня.

– Послушайте, старина, – сказал Лим Чень По, – возьмите себя в руки. – Похоже, это был лейтмотив всего вечера. – Идите теперь домой, хорошенько поспите, утром почувствуете себя лучше. Видите, вы расстроили леди.

– Я только хочу, – пояснил Вайтилингам. – Я только хочу, – повторил он, – жениться на ней. Бе… (споткнулся на очередной взрывной лабиальной) …беречь ее. – Кивнул, пошатнулся. – От себя самой.

– Не нужны мне ваши заботы, – крикнула Розмари. – Убирайтесь, убирайтесь, или мистер Лим вас вышвырнет.

– Дорогая леди…

– Он за мной все время таскается, – кричала Розмари. – Все время докучает. Хочет, чтоб я за него вышла. А я не пойду, никогда, никогда.

– Твой драгоценный Джо, – сказал Вайтилингам, – на тебе не женится. – И улыбнулся всей комнате, словно кругу невидимых друзей. – Никогда.

– Откуда ты знаешь? – злобно крикнула Розмари. – Что ты об этом знаешь? Заткнись, слышишь?

– Он не хочет на тебе жениться. Джо одного хотел. И получил. – Вайтилингам с улыбкой кивнул несколько раз.

С Розмари шелухой слетела Слоуи-сквер, Хартнел, одноразовые украшения, туман, первоцветы, пышки у камина, и она вульгарно набросилась на Вайтилингама. Лим Чень По опешил.

– Сука, – выдавил Вайтилингам с некоторым трудом и еще с большими затруднениями: – Сука проклятая. – Потом добавил с любезной официальностью: – Прошу вашей руки. В браке.

– Никогда, никогда, никогда, слышишь, ты? Никогда! – Глаза Розмари опасно сверкали огнями на покосившейся башне. – А ну, проваливай!

– Полагаю, – сказал Лим Чень По, – лучше мне проводить вас домой. – И взял ее за руку.

– Нет, – кричала Розмари, – пускай он домой идет. Как он смел такое сказать? Гадость, гадость! Гоните его, или я ему врежу!

– Предлагаю вам пойти домой, – предложил Лим Чень По Вайтилингаму. – Знаете, нам совсем ни к чему неприятности. Тем более в доме мистера Краббе.

– Я прошу ее руки. Жду ответа.

– Ты уже получил ответ. Никогда, никогда, никогда! Не хочу тебя больше видеть после такого гадкого грязного вранья! Вообще никогда не хочу больше видеть!

– Идемте, дорогая леди, – настаивал Лим Чень По, ведя ее к двери. Розмари всхлипывала. Вайтилингам слегка качнулся, по-прежнему улыбаясь. Сумасшедший дом, думал Лим Чень По, вся Азия – сумасшедший дом. Он был рад отделаться от всего этого. Церковные колокола по воскресеньям, горькое пиво, игра в дартс в пабе, цивилизация. Пусть Краббе заботится о Малайе.

Глава 5

Краббе сидел ранним вечером дома, мрачно пил джин с водой, ожидая, когда алкоголь, как какая-нибудь великая романтическая симфония, отравит нервы, приведет в настроение покоя и смирения. День выдался тяжелый. Ученики местной англокитайской школы решили бастовать и на целый день выставили пикет в школьном дворе, носили революционные идеограммы на плакатах и транспарантах. Краббе был послан расследовать дело, но ничего не выяснил. Коммунистическая ячейка затаилась где-то во множественных потоках четвертого класса. Он взывал к мятежникам по-английски и по-китайски. Школьный инспектор обратился к ним на кво-ю, столь же далеком от бесстрастных слушателей, как язык Кадма  [19]19
  Кадм – персонаж греческой мифологии, который ввел в Греции финикийский алфавит.


[Закрыть]. Ученики согласились завтра вернуться и удостоились массы похвал за гражданскую сознательность.

Этот крошечный бунт был какой-то цепной реакцией связан с глупой эскападой Сеида Хасана. Невозмутимые умеренные в лавках и на базарах, за кофе или щупая рулоны шелковых тканей пришли к массе невероятных заключений. Говорили, малайцы начинают восстание: точат паранги и крисы. Для начала позавтракают тамилами, облизываясь в предвкушении богатого китайского обеда. Юный Хасан никогда не хотел связываться с политикой, стремясь просто к беспристрастному насилию или к угрозам самого распространенного толка, но единственная проведенная взаперти ночь превратила его для остальной малайской молодежи в нечто вроде Хорста Весселя. Сейчас его выпустили под залог в пятьсот долларов, которые, разумеется, пришлось раздобыть Краббе. А теперь кое-кто поговаривал, будто именно Краббе стоит за восстаньем малайцев; болтали, что он тайно женился на своей ама и принял ислам.

Сеид Хасан с большой готовностью выдал трех своих друзей, рассудив, что, если ответственность за преступление разделится на четверых, в равной мере разделится и наказание. Англичане научили его арифметике, но не этике. Проницательные глаза Маньяма, Арумугама и Сундралингама, видимо, без труда заглянули в темноте под маски, ибо Идрис, Хамза и Азман были мигом опознаны как остальные преступники. Залога за эту троицу не нашлось, поэтому им пришлось томиться за решеткой. Отсюда пошли дальнейшие пересуды по поводу Краббе: почему такое предпочтение? Почему белый мужчина еще раз не покопался в своих глубоких денежных мешках? В конце концов, отец Хамзы работает на оловянном руднике землекопом, дядя Азмана, как минимум, три недели набивал каучуковые набойки, а хорошо известно, что англичане разбогатели на олове и каучуке, на природных богатствах, по праву принадлежащих Малайе, имея в виду малайцев.

Поэтому Краббе с облегчением прочел послание, доставленное полицейским:

«Убит директор школы в поместье Дарьяи. Просьба провести расследование. Я поехал бы, если бы мог, но кто-то должен в офисе остаться. Предлагаю отправиться вечерним поездом».

Поистине, с экспатриантами нынче не церемонятся: правильно и справедливо, чтоб новые хозяева сидели в офисах. Краббе взглянул на часы, увидел, что у него есть час до поезда в Мавас, уложил рубашки, бритву, удобно уселся приканчивать бутылку джина. Иначе в его отсутствие повар прикончит. Медленное величественное Брамсово течение шестого стакана грубо прервал телефонный звонок.

– Вики, вы? Это Ники.

– Да, Ники, это Вики.

– Насчет денег, оставленных Уигмором. Помните, двадцать тысяч баксов штату. На следующей неделе собрание.

– Хорошо. Я буду.

– Ладно, Вики, если хотите, только ничего хорошего не выйдет.

– Что вы хотите сказать?

– Уже решено. Точно как я говорил. Султан хочет «кадиллак».

– Но черт побери, не может он так поступить. Ведь условия завещания вполне ясные, правда? Там ведь сказано, на благо штата, не так ли?

– Точно, как я говорил. Подготовлены обоснования. Скажут, величайшее благо – благо для султана.

– Кто скажет?

– Султан, раджа Перемпуан, Тунгку Махота и Ментри Безар.

– А вы?

– Ну, проклятье, что я могу сделать? Мне надо думать о своей работе. Кроме того, по-моему, они на самом деле правы. Я бы на вашем месте, Вики, все это бросил. Зачем вам неприятности.

– Ничуть не возражаю против неприятностей. Кто исполнитель завещания Уигмора?

– Протеро. Он тоже член Совета, если хотите знать. И не возражает.

– По обычной причине, да? Не хочет потерять государственную должность.

– Дело просто того не стоит, Вики. Он говорит, условия завещания распространяются на «кадиллак».

– Я собираюсь подключить к делу Лима. Я все это оспорю. Чертовский позор.

– Не делайте никаких глупостей, Вики.

Краббе швырнул трубку. Потом кликнул повара, сообщил о своем отъезде на пару дней.

– Я, – предупредил он, – точно знаю, сколько в буфете бренди. И виски. – Китаец невыразительно улыбнулся.

Джалиль захрипел на двух кошек, лежавших в единственном свободном кресле, довольно грубо их согнал. Потом сел, тяжело дыша в спину Розмари, притворявшейся, будто она его игнорирует, старательно дописывая авиаписьмо на столе.

– Кому пишете? – спросил Джалиль.

«…жажду вновь попасть в твои объятия, – писала Розмари, – чтоб усы щекотали мне ухо. О, милый, у меня от этого такие мурашки».

– Ему, знаю, – фыркнул Джалиль. – Но ничего не выйдет. Он не женится.

«Умираю, не дождусь того дня, когда мы с тобой опять будем вместе и скажем друг другу нужные слова, – писала Розмари. – Бесконечно люблю тебя, милый». – Осталось достаточно места для подписи и запечатленного поцелуя. Она поднесла тоненький голубой бланк к сильно накрашенным губам, прижала, как дама, подавляющая салфеткой послеобеденную отрыжку. Потом энергично сложила письмо, заклеила чуточкой сгущенного молока, капнув каплю на палец из жестяной банки. И ритуально ответила Джалилю:

– Ооооох, уходите, Джалиль, вам здесь нельзя оставаться, нельзя, знаете, я велела, чтоб ама вас не пускала.

– Пойдем поедим, пойдем выпьем, пойдем повеселимся. – Джалиль зевнул. Кошка зевнула.

– Нет, – сказала Розмари. – Хочу лечь пораньше.

– Я тоже, – сказал Джалиль.

– Джалиль, какие вы говорите гадкие, жуткие, просто грязные вещи. – Розмари принялась подпиливать ногти. Воцарилась тишина. Краткая церемония завершилась.

– Давно что-нибудь от него слышали? – спросил Джалиль.

– Не ваше дело.

– Давно?

– Если хотите знать, мы каждый день пишем друг другу. Ни разу не пропускаем. Потому что любим друг друга, да вы же не знаете, что такое любовь.

– Знаю, что такое любовь. Любовь – мужчина с женщиной в постели.

Розмари снисходительно улыбнулась.

– Это по-вашему. Потому, что вы – азиат. Вы, азиаты, ничего не знаете о настоящей любви.

– Давно что-нибудь от него слышали?

– Я вам говорю. – Голос Розмари набирал учительскую резкость. – Каждый день пишет.

– Сегодня получили письмо?

– Конечно, получила.

– Да, сегодня пришло письмо. Но еще нет.

– Что вы хотите сказать?

– Больше двух недель не пишет. Сегодня пришло письмо, только вы еще не получили.

– Джалиль, – пригрозила Розмари, – если вы снова приметесь за свои грязные фокусы, я вас ударю и вышвырну. Полицию вызову. Я не забыла случай с Блэкпулской башней.

– Каждый день спрашиваю про письмо сикха в почтовой конторе. Он мне его сегодня отдал. У меня письмо надежней. Вот оно. – С тихим астматическим триумфом Джалиль вытащил из нагрудного кармана синий авиаконверт. – Написал наконец. Плохую весть прислал. Знаю. Не читал, а знаю. Читайте теперь.

Розмари яростно бросилась на Джалиля. Кошка метнулась на кухню, другая под стол. Под мощным напором кресло Джалиля перевернулось, он упал вверх ногами, Розмари царапала ему лицо. Он немного попыхтел, потом принялся глубоко фыркать, схватив, наконец, ее за руки. Оба лежали теперь на полу, испуганные кошки смотрели, как они ворочаются. Розмари плевалась, пыталась кусаться.

– На этот раз, – прохрипел Джалиль, – ты попалась. Попалась по-настоящему.

– Поросенок. Свинья. Гад. – Платье без плеч спустилось ниже плеч. Астма Джалиля хрипела в правое ухо. Юбка задралась. Кошки карабкались, прыгали, таращили глаза, высоко задрав от испуга хвосты, вздыбив шерсть.

– Сейчас, – прохрипел Джалиль, как бы умирая. Розмари завизжала, зовя ама, но никто не пришел. В левом кулаке она сжимала смятое письмо, за которое билась.

– Один я люблю, – потел Джалиль. – Сейчас. Увидишь. Сейчас. – Он отчаянно глубоко напрягал легкие, стараясь вдохнуть чайную ложку воздуху. Розмари рванула его за правое ухо, крутя, как ручку радиоприемника. Джалиль почти не замечал, сосредоточившись на дыхании и напряженных руках. Потом Розмари оперлась на колено.

Забившись в угол, она большими черными глазами-озерами смотрела, как он к ней ползет, и сама задыхалась. Комната наполнилась тяжелым дыханием, вентилятор и холодильник молчали. Когда Джалиль встал на ноги со свесившимися на правый глаз черными эскимосскими волосами и, задыхаясь, рванулся к ней, Розмари бросилась к кухонной двери, вырвалась через нее в помещенья для слуг, распахнула другую дверь, оказалась в неопрятной каморке (пол усеян окурками, оставшимися от церемонии возжигания, мощная вязальная машина, картонные коробки, полные мусора, ама ушла без разрешения), добралась до входной двери, слава богу не запертой. Плача, стискивая письмо, бежала в вечернем пекле по пустому шоссе, босиком, всхлипывая, к дому Краббе.

Дом Краббе казался пустым, не из-за закрытых дверей, не из-за темноты, – время включать свет еще не пришло, – а из-за отсутствия у подъезда машины. Каким голым тогда показался подъезд: кадки с можжевельником, засохшие сброшенные хвосты ящериц, трупики цикад, свободно скачущие лягушки, окурки, пыль, сильный запах бензина, обычно скрытые объемистым металлическим телом, казались теперь символами запустения. Розмари толкнула переднюю железную застекленную дверь, но она была заперта; пошла вокруг к помещеньям для слуг, крикнула:

– Бой! Бой! – но никто не вышел. (Собственно, бой Краббе был на месте, ама Розмари тоже.) Розмари направилась к веранде с раздвижными дверями, стала дергать створку за створкой. У нее от облегченья ослабли колени, когда одна створка слабо подалась внутрь, главная, с крошечной ручкой, не запертая на задвижку, почти настоящая дверь. Она в нерешительности остановилась в гостиной, где пахло запертым теплом, позвала: – Виктор! Виктор! – Темнота тихо стала сгущаться, вырисовывая кресла, ложась на столы и буфеты. Может, он в спальне? Розмари прошлепала по длинному коридору, мимо второй спальни, которую Краббе использовал под кабинет, к большой комнате, где стояла одинокая односпальная кровать. – Виктор! – Москитная сетка в комнате опущена, призрачно серая в слабом свете. Краббе нигде не было: дверь в туалетную широко открыта, ванна, душ молчат. Розмари тихо всхлипнула, великолепная в растрепанном виде, по-прежнему сжимая в кулаке смятое письмо. Встревоженная шумом жаба пропрыгала к ванной, таракан шмыгнул вверх по стене. Она устало раздвинула полы москитной сетки, легла на кровать. Разгладила письмо, попробовала прочитать. Смятые слова плыли, расползались, смешивались с бриллиантами, расплывались в крупных каплях слез. Конечно, она все время знала, всегда.

«…Если б ты познакомилась с Шейлой, уверен, вы очень бы подружились. Она, конечно, на тебя ни капельки не похожа, совсем англичанка, глаза голубые. Так или иначе, говорит, будет работать, пока я чего-нибудь не подыщу, у нее работа хорошая, личный секретарь, а я вполне могу не получить место в той самой экспортной или импортной фирме, какая бы ни была. В любом случае, я хочу, чтобы ты все равно носила кольцо, думала обо мне, на него глядя, может, снова вспоминала при этом счастливые времена, когда мы были вместе. Я совсем не жалею, что купил его для тебя, милая, потому что времена были хорошие, правда, приятно думать, что нам обоим есть что вспомнить друг о друге. Только, как говорится, Запад есть Запад, Восток есть Восток, нам обоим, дорогая, было бы очень трудно, если бы мы поженились. А если б были дети, для них это просто кошмар, правда, поэтому, может быть, все устроилось к лучшему. Ты обязательно скоро найдешь хорошего мужа, потому что потрясающе выглядишь, любой азиат гордился б такой сногсшибательной женой. Знаю, когда мы с Шейлой поженимся, в следующем месяце, и окажемся вместе в постели, часто буду вспоминать о тебе и о том, что мы делали. Теперь прощай, дорогая, благослови тебя Бог, не думай слишком плохо о любящем тебя Джо».