Текст книги "Журавленко и мы"

Автор книги: Энна Аленник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Глава тридцать шестая. Маринка и Лёва рассекречивают тайну

«Победа» привезла домой Шевелёва, Кудрявцева и ребят после того как вышел у своего дома Журавленко, – то есть через минуту, самое большее через две. Лёва хотел что-то сказать Маринке с глазу на глаз, но не имел возможности. Было очень поздно. Пришлось сразу разойтись по своим квартирам.

Наутро он подождал Маринку на лестнице и сразу начал:

– Если ты совсем девчонка, – тогда нечего… Мне – пусть папа, пусть сам Иван Григорьевич скажет: «Брось мокрый кирпич в контейнер!» – ни за что!

– Да не сказал он; сам вырвал, бросил, и мы стали танцевать…

– Тоже занятие для человека! – с возмущением сказал Лёва. – Если тебе первым делом танцы, нечего тогда… Вообще, никакой ты тогда не товарищ. Зачем с таким дружить? Дружить – это когда один за другого когда хочешь может ответить.

Маринка рывком повернулась к Лёве и подняла руку к его щеке.

– Ударь, пользуйся, что с девчонками не дерусь!

– Подумаешь, герой! – ответила Маринка, а руку опустила. Голос её был ехидный, а глаза гневные, оскорблённые.

– Увидел бы Иван Григорьевич злюку. С ним-то ах, какая!..

– Какая? – крикнула Маринка.

– Сама знаешь!

– Нет, раз начал, так говори!

– Говорю: сама знаешь.

– Что я знаю?

– То!

Маринка опять подняла руку, размахнулась.

Лёва поймал её руку и держал.

– Отпусти!

Лёва не отпускал.

– Отпусти, больно!

– Не успеешь в четверть силы дотронуться, – «больно», а ещё драться лезет.

Он вздохнул и подвёл итог:

– Ты знай: если что делать вместе, так делать. Если говорить, так не врать. Иначе сама…

Маринка не могла допустить, чтобы он договорил.

– Воображало! – закричала она от невыносимой обиды. – Очень-то надо! Без тебя мне в тысячу раз лучше!

От этих слов Лёва прямо-таки задохнулся, побежал вперёд и зашагал впереди Маринки.

Маринка смотрела ему в спину; спина отдалялась всё больше. В уме Маринки проносилось: «Не воображало он! Нет, без него не лучше! Совсем наоборот!» И так громко эти слова проносились в уме, как будто она их кричала на всю улицу.

* * *

Лёва шёл впереди в тревожном настроении. На утреннем тёмном январском небе хмуро вырисовывались крыши домов. Фонари горели в кольцах тумана.

Лёва шёл и представлял себе страшные картины:

Ночь. Тишина и темнота. Розовенький стоит у парадной Дома Новой Техники и говорит кому-то: «Пора!»

Кто-то с карманным фонариком прокрадывается в дом, отмыкает пустяковый замок соседней с вестибюлем комнаты, развинчивает трубы в глазках, ломает модель и с особым старанием коверкает башню.

А вот сейчас, когда Лёва шагает в школу, в ту комнату входят Иван Григорьевич с дядей Мишей и видят вместо модели груду железных обломков…

Если бы Лёву вызвали на первом уроке и спросили по грамматике даже то, что он знает, – определённо заработал бы двойку.

Но постепенно он втянулся в школьные дела.

На большой перемене подошла к нему Маринка, предупредила, что говорит с ним только по делу, – так бы ни за что! А дело у неё такое, что нечего больше скрывать про Журавленко. Раз столько народу узнало всё на собрании, – можно и в школе всё рассказать.

И Маринка крикнула:

– Ребята! Хотите узнать про одного человека?

Лёва разозлился:

– Опять «одного человека»! Теперь можем рассказать про Журавленко. Зовут его Иван Григорьевич.

– А кто он вам? – спросили ребята.

Маринка и Лёва не знали, как ответить. Знакомый? Это просто до смешного мало. Друг? Это уж чересчур…

– Вы не перебивайте, – постаралась улизнуть от прямого ответа Маринка. – Попробуйте, чтобы всё было по порядку, когда перебивают!

И они начали рассказывать по порядку: про первую встречу и комнату с башней, про женщину в короткой чёрной шубе и молоденького милиционера; про то, как во время первого пробного пуска модели рухнула башня и как долго Журавленко всё пересчитывал, и как не просто было догадаться, отчего она рухнула.

– Помните, я вам показывал с мячиком, – сказал Лёва.

– Ага! – вспомнили некоторые из ребят и теснее обступили его и Маринку. – Ну, дальше, дальше!

И они, переживая всё вновь, рассказывали дальше, как потянулись к Журавленко люди и в его комнате образовалась Общественная мастерская изобретателя; как пришлось пробираться Маринке и Лёве на вчерашнее собрание в Доме Новой Техники и что это собрание постановило. Под конец они рассказали о Розовеньком: и о первом его разговоре с Журавленко, и о том, как Журавленко грустно пропел:

 
«Эх, куда ты, паренёк,
Эх, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Во солдаты…»
 

Маринка это пропела с большим выражением. Она очень хотела передать то настроение, какое было тогда у Журавленко. И, представьте себе, – ей это удалось.

Затем начался рассказ о поведении Розовенького на собрании. Что не голосовал он ни за, ни против, ни с теми, кто воздержался, а потом ещё уговаривал Журавленко поехать на курорт и переждать недельку-другую. И как Журавленко ответил, что в санаториях не нуждается и приедет к Розовенькому на завод завтра, – то есть, для вчера – это было завтра, а сегодня – это уже сегодня. И вот сейчас, наверно, Журавленко уже у него.

Так как рассказывали они в зале на перемене, да ещё в два голоса, – услышали эту историю и ученики параллельных классов, и старших классов, и некоторые из педагогов.

Были ребята, которые ещё в начале рассказа вытянули на минуту носы, вроде бы понюхали, – о чём тут речь? И не заинтересовались, побежали дальше.

Кое-кто дослушал до конца и тоже сразу прочь. Похоже было, что в одно ухо такому вошло, в другое вышло.

Но многие дослушали до конца и захотели узнать подробнее о Журавленко, о машине, обо всех в Общественной мастерской и ещё о том, – что же за человек этот Розовенький?

Ребята выкрикивали разные предположения:

– Скорей всего, он хочет украсть эту модель и выдать потом за свою!

– Нет, побоится украсть!

– Завидует он, как Моцарту Сальери!

– Вот посмотрите, он вредитель, – может, даже шпион. Выведут на чистую воду – узнает!

Не только ребята, даже кто-то из педагогов сказал:

– Да, интересно… Что же это за Розовенький?..

Несколько мальчиков вместе с Лёвой начали уговаривать классную воспитательницу отпустить их с последнего урока, чтобы скорее узнать, как дела.

Классная воспитательница их не отпустила.

– А если вы будете плохо слушать на уроке, – вдобавок сказала она, – я напишу Журавленко письмо. После этого он вас на порог не пустит.

Что было делать? Пришлось остаться. Пришлось сделать над собой усилие и как можно внимательнее слушать.

Но, несмотря на усилия, вдруг то у одного, то у другого из ребят мелькало в голове:

«А всё-таки чего же хочет этот Розовенький? Ну поскорей бы разгадалась эта тайна!»

Глава тридцать седьмая. Пётр Петрович Липялин

Досадно, что не было Лёвы, когда утром в соседнюю с вестибюлем комнату Дома Новой Техники вошли Журавленко и Шевелёв, чтобы забрать модель и отвезти её на завод.

Лёва мог бы собственными глазами убедиться, что модель стоит в целости и сохранности на том самом месте, где её вчера оставили после демонстрации.

Пётр Петрович Липялин, или, как его прозвали Лёва и Маринка, Розовенький, дал распоряжение, чтобы для Журавленко заранее выписали пропуск и чтобы двое рабочих стояли наготове у ворот завода.

Как только подъехало грузотакси, они помогли снять модель и вдвоём понесли её в новенький светлый корпус к Липялину.

Пётр Петрович сидел в своём просторном кабинете, в широком кресле, за большим письменным столом, ждал и думал.

Он подпёр пухлыми, жирными кулаками щёки и стал удивительно похож на вышитых Маринкиной мамой красавиц, когда они морщились. Его шея вдавилась в мягкие плечи, и вся фигура осела, как опавшее тесто. Казалось, погрузи в самовар – примет форму самовара; а понадобится – сможет принять и квадратную форму ящика. Наглаженные борта добротного пиджака Петра Петровича выгнулись твёрдыми пузырями и не соприкасались с его грудью. Самым чётким и определённым в нём были выпуклые голубые глаза, будто масляным слоем покрытые. В них было явное недовольство.

На его столе зазвонил телефон.

Липялин чуть выпрямился и взял трубку:

– А? Привет! Пропуск твоему помощнику? Не положено, собственно говоря, – ответил Липялин звонившему из проходной Журавленко. – Ну, так и быть. Для тебя – сделаю. Пусть подождёт, а ты, милости просим, заходи.

Липялин уже успел вызвать секретаршу и дать распоряжение выписать второй пропуск; рабочие уже внесли в кабинет ящик с моделью и поставили у стены между диваном и шкафом с чертежами, а Журавленко всё не заходил.

Он вошёл в кабинет начальника конструкторского бюро вместе с Шевелёвым.

Шевелёв, как всегда, был с виду спокоен.

А Журавленко вошёл насторожённым и решительным.

Липялин медленно, солидно поднялся из-за своего солидного стола, и вся его фигура неузнаваемо изменилась: распрямились твёрдые борта его пиджака, плотно обхватили грудь, и она, казалось, тоже сразу окрепла и затвердела.

Он пожал Журавленко руку и усадил его в кресло.

Шевелёва он смерил небрежным взглядом, словно это была самая последняя спица в колеснице, похвалил его:

– Молодцом вчера старался!

И больше не обращал на него ни малейшего внимания, ни разу не посмотрел в его сторону, как будто его здесь и не было.

– Что же это такое? Ай-ай-ай, нехорошо! – начал упрекать Липялин своего бывшего одноклассника. – Давным-давно разок забежал и точно в воду канул. Что же ты больше не заходил? Помог бы тебе. Безусловно, помог бы!

– Вряд ли, – ответил Журавленко. – Ведь мне было сказано не соваться со своей «немыслимой затеей».

– Кем сказано? Мной? Да не может этого быть. Ты меня не так понял.

– Так! – сказал Журавленко. – Если можно, оставим прошлое. Перейдём к будущему. – И тут же, взглянув на Шевелёва, добавил: – Но я не привык сидеть, когда другие стоят.

Не получив от Липялина приглашения сесть, Шевелёв не садился. Он внимательно слушал и наблюдал стоя у двери.

Липялин махнул рукой, не глядя в его сторону:

– Можете сесть, конечно. Хотя для тебя лучше бы поговорить наедине.

– При Михаиле Федотыче Шевелёве можно говорить, как наедине. Он в курсе моих дел.

– Что ж, – сказал Липялин. – Перейти к будущему? Пожалуйста. Хочешь знать моё мнение – со всей прямотой скажу. Модель твоя хороша, слов нет… А машина-то получится сложной, очень сложной и, почти наверняка, работать не будет. Да. Это – на семьдесят процентов из ста! Поверь моему опыту. А дел с ней навалится, а беспокойства – выше головы.

Шевелёв сел на жёсткий стул у самой двери.

Журавленко побледнел, но улыбнулся:

– Иначе говоря, товарищ Липялин, вы сделаете всё возможное, чтобы эту машину не строили?

– Ну вот, опять ты меня не так понял. Машину построим. В этом ты можешь быть уверен. Кое-кто уже о ней печётся…

Он испытующе посмотрел в глаза Журавленко:

– Тебе, конечно, известно, что с утра пораньше сам Дмитрий Евгеньевич Корсак звонил?

– Нет, не известно, – сказал Журавленко.

Липялин показал пальцем на потолок.

– И не только мне, – директору звонил. Странно… вчера увидел модель – сегодня уже звонки. Между прочим, есть у тебя с ним что-то общее. Нос не похож, у него с горбинкой. Рот… тоже не похож. А какое-то сходство есть. Он не родственник тебе? Признавайся-ка честно.

– Родственник. Как же иначе… – спокойно сказал Шевелёв, хотя прекрасно знал, что Журавленко видел вчера Корсака впервые в жизни.

В голосе Шевелёва тонкий слух Липялина уловил едва заметную брезгливость и едва заметную иронию.

Вероятно, трудно было ему понять, что существует между людьми не только родство крови, что возникает иногда и более глубокое родство дела и цели.

Зато Липялин мгновенно понял, что говорить на эту тему ему больше не стоит. Он деловито хлопнул ладонью по столу и деловитым тоном сказал:

– Значит, так. Получим распоряжение и начнём разработку. А ты можешь заняться своими делами. Теперь твоя архитекторская работа курортом тебе покажется! Да-а, изобретательское дело – по трудности ни с чем не сравнимо. Или, может быть, ты сначала квартирой займёшься. Помнится, у тебя она над подвалом. Попросишь обменять на квартирку в новом доме – сделают. После вчерашнего твоего триумфа – определённо сделают. И заслужил, ничего не скажешь! Так что теперь ты свободен. В случае, если нам понадобишься, – вызовем. Да-а, сложноватая машина… Процентов семьдесят из ста, что работать не будет. Построим – могут упасть твои акции…

Журавленко спросил:

– Где мы находимся? На бирже?

Пётр Петрович Липялин улыбнулся во всё своё широкое розовое лицо:

– Акции! Это же так говорится! Значит, условились: понадобишься, – вызовем.

Журавленко встретился глазами с Шевелёвым и сказал:

– Нет. Не условились. Я могу здесь понадобиться каждый день, даже каждый час…

Липялин засмеялся:

– Уж не собираешься ли ты с места в карьер идти работать на наш завод?

– Именно так и собираюсь сделать.

Липялин встал из-за стола, подошёл к Журавленко, похлопал его по локтю и отеческим голосом начал уговаривать:

– Чудак ты, Иван. Да пойми: тебе опять придётся тратить массу сил, осваивать громадное производство. Думаешь, что всё так просто?

– Нет, этого я не думаю. Но я надеюсь, что помогу тридцати процентам победить твои семьдесят.

Пётр Петрович Липялин развёл руками:

– Что ж… Наймом рабочей силы ведает директор. Если согласится, – пожалуйста!

А когда Журавленко с Шевелёвым вышли из его кабинета, он злобно посмотрел им вслед, потом снова подпёр кулаками щёки и процедил сквозь мелкие остренькие зубы:

– Этого мне ещё не хватало!

Глава тридцать восьмая. Краткая история липялинских поворотов

Директор завода выслушал Журавленко и обещал дать ему ответ через неделю.

И Шевелёв и Журавленко понимали, что неделя для решения такого вопроса – это совсем небольшой срок, но они опасались, что Липялин воспользуется этой неделей, и тревожились за судьбу машины.

Уже давно вернулись они с завода, уже пришли узнать как дела Яков Ильич и Сергей Кудрявцев, а Журавленко ещё лихорадило после разговора с Липялиным, как от озноба.

Лёва так бежал из школы к Ивану Григорьевичу, что Маринка, отставая, кричала:

– Не смей приходить раньше меня! Не смей без меня спрашивать!

И они успели услышать о встрече с Розовеньким – с Липялиным.

Они сидели сбитые с толку липялинскими поворотами, о которых с невесёлой иронией рассказывал Журавленко и изредка кое-что дорисовывал Шевелёв.

Не только ребята, и взрослые не могли до конца понять, – чего же добивается Пётр Петрович?

Ему не хочется, чтобы строили машину, – это было ясно.

Не хочется, чтобы Журавленко приняли на завод для помощи в работе над его машиной, – это тоже было ясно.

А почему не хочется?

Вот чего никто не мог понять.

Яков Ильич сказал, что всё из-за того, что машина «не стук-грюк – и свалил с рук», что не любят липялины, когда посложнее работёнка.

А Журавленко согласился, но добавил, что есть ещё какая-то неизвестная ему, скрытая причина и, кажется, – самая главная.

– Боится он чего-то… – сказал Шевелёв.

Маринка подхватила:

– Ну конечно, боится, что Иван Григорьевич расскажет, как он говорил: «Немыслимая затея»!

Взрослые не обратили никакого внимания на её слова, а Лёва буркнул:

– Замажет. Отопрётся.

И тревоживший всех вопрос остался открытым.

На другой день ребята в школе спрашивали:

– Ну что? Ну как? Выяснили про Розовенького?

Маринка и Лёва рассказали всё, что они знали, и вместе с одноклассниками и старшеклассниками начали решать, что же он за человек?

– Никакой он не шпион, – говорили ребята. – И не вредитель тоже. Про настоящих вредителей они читали – и те совсем не такие. На Сальери он тоже не похож. Сальери старался быть таким, как Моцарт, да таланта не было. Сальери самый разнесчастный завистник. А Розовенький, судя по всему, вовсе не похож на несчастного. Но как бы это узнать, – отчего он всё время поворачивает и туда и сюда?

Это по-прежнему оставалось нерешённым.

Да, бывают скрытые причины поступков. Некоторые умеют скрывать их так ловко, что иногда проходят годы, пока удаётся вытащить их наружу. И когда это удаётся, – многим становится легче дышать.

Поэтому надо рассказать вам краткую историю липялинских поворотов, которую Лёва и Маринка, к сожалению, узнать не могли.

Всё случилось из-за того, что Пётр Петрович Липялин очень любил руководить и совсем не любил то, чем руководил.

Он терпеть не мог вникать в сложные технические вопросы. С видом профессора он давал задания – и в этих вопросах разбирались другие.

А техника-то развивалась с каждым днём. Появлялось новое, более тонкое и сложное. Липялин это видел. Он понимал, что отстаёт. И чем больше он отставал, тем больше ненавидел тех, кто предлагает новое. Ненавидел и боялся.

По этой самой причине и начал Липялин всякий раз придумывать, как ему вывернуться. Так и возникли липялинские повороты.

Вот и сейчас Липялин забеспокоился не на шутку. Когда он оставался один, у него было испуганное лицо и он оседал, как опавшее тесто.

Ничего похожего на эту машину в его конструкторском бюро ещё не разрабатывалось. Как бы из-за этого Ивана Журавленко не сесть в лужу! Как бы не заметили, что Липялин занимает должность не по знаниям, что должность выше начальника!..

И пошли повороты.

– Разберитесь-ка в этом деле построже, – сказал он двоим самым придирчивым конструкторам своего отдела.

Конструкторы разобрались и нашли, к чему придраться.

– Вот-вот, – подтвердил Липялин. – И у меня возникли такие сомнения.

Но конструкторам очень понравилась машина в целом, им интересно было заняться её разработкой, и они убедительно доказали, что придрались к легко устранимым мелочам.

– Правильно, я тоже считаю, легко это устранить, – сказал Липялин, хотя ни в чём сам не разобрался и поэтому ровно ничего не мог считать.

Тут же он решил, что будет под разными предлогами откладывать разработку машины Журавленко с месяца на месяц. А там, быть может, и забудут о ней. Случалось такое в его практике. Но для этого надо было уговорить директора не принимать Журавленко на завод.

Липялин начал уговаривать. Мол, совершенно это лишнее: не конструктор же он по специальности!

А за Журавленко возьми да заступись главный инженер завода, который был на демонстрации модели и, как на грех, вошёл в директорский кабинет.

Возьми этот седой однорукий болельщик и скажи:

– Судя по тому, как Журавленко разбирается в сложнейших технических вопросах, он может быть нам полезен. И в первую очередь вам, товарищ Липялин. Уж кто-кто, а вы должны бы стоять за него горой.

– Да я и так горой! – ответил Липялин. – Я о нём беспокоюсь. После работы над моделью, да ещё в таких условиях, он опять без передышки окунётся в дела… Так нельзя, товарищи. Первая наша забота – это забота о человеке. И, честно вам скажу, он для меня особенно близкий человек, с детства его знаю!

Главный инженер удивился:

– Что же вы ни разу за столько лет и словом не обмолвились о его изобретении?

Липялин вздохнул:

– Всё дела. Сам понятия не имел. Как назло, эти годы с ним не встречался.

Седой инженер пожал безруким, с войны, плечом.

– Значит, близость бывает разная… А принять его я настойчиво рекомендую. Пусть будет консультантом по выпуску своей машины.

Директор вспомнил, что об этом с ним говорил недавно по телефону Корсак.

И Журавленко был принят на завод.

Вот и не пришлось маленькому очкастому мастеру Якову Ильичу брать Шевелёва под ручку и идти на Липялина прямиком.

Как только Липялин чувствовал, что на него прямиком надвигается хоть мало-мальски серьёзная сила, он встречал её широкой улыбкой, как что-то самое для него приятное, самое желанное.

Когда Журавленко пришёл в конструкторское бюро уже с правом на то, чтобы взяться за работу, Липялин распростёр руки и сказал:

– Наконец-то!

А чтобы не сесть в лужу, чтобы никто не вздумал обращаться к нему за разъяснением того, что он разъяснить не может, он громогласно объявил на всё бюро:

– Иван Григорьевич образованнейший и талантливейший человек. По всем вопросам разработки его машины можете обращаться непосредственно к нему.

Журавленко смотрел на Липялина и не мог понять, зачем ему понадобился этот поворот на сто восемьдесят градусов?

Потом он снял пальто, сел на приготовленное для него место рядом с придирчивыми, толковыми конструкторами и начал с ними разработку своей машины.

Глава тридцать девятая. Драгоценное время

Кончалась зима. Маринке и Лёве надоели длинные ночи и короткие дни с недолгим светом невидимого за облаками солнца. Надоело затемно вставать и затемно возвращаться из школы.

Ленинградцы, как всегда, не столько ждали весны воды – таяния снега (он и так тает по сто раз за зиму), как ждали весны света.

И вот свет начал отвоевывать у темноты минуту за минутой, потом час за часом. Ему были рады не только глаза, – каждая клеточка кожи.

С тех пор как Иван Григорьевич начал работать на заводе, Маринка и Лёва видели его очень редко. Да и Михаил Шевелёв с Сергеем Кудрявцевым видели его теперь куда реже.

Они надеялись, что Журавленко добьётся, чтобы их приняли на завод, что они будут знать машину до последнего винтика и смогут свободно ею управлять.

Но дело затягивалось. Их не принимали, хотя уже началось изготовление деталей машины.

И пока что Сергей Кудрявцев вручную клал кирпич на стройке, а Михаил Шевелёв вот-вот должен был закончить курсы крановщиков.

Сколько раз за это время возвращались Маринка и Лёва из школы, сколько раз проходили мимо окна Журавленко, – а за ним не видно было зелёного света лампы, за ним была темнота.

Маринка смотрела на тёмное окно и огорчалась:

– Вот… Самое интересное теперь у него где-то на заводе. Выходит, что после всего мы и ни при чём. Даже папа с дядей Серёжей ни при чём!

– Неправда! – говорил Лёва. – Всё равно Иван Григорьевич и мы…

Он почти никогда не договаривал, потому что не мог объяснить самого главного. И чем больше Лёва скучал без Журавленко, тем отрывистее и резче отвечал Маринке.

Как-то она сказала, прищурившись от подозрения:

– Думаешь, он столько времени всё на заводе и на заводе?

– А где же? – насторожился Лёва.

– Может быть, и вовсе даже не на заводе. Помнишь, Иван Григорьевич сам говорил, что у него есть знакомая. Сам говорил, что у неё телевизор смотрел… Ещё Обухова тогда пела, как девушка всё спрашивает: «Матушка, отчего?» Может быть, мы тут, а он – у своей знакомой.

– Нет! – крикнул Лёва ревнивым голосом.

И нечему тут удивляться. Каждый из вас, кто вот так, как Лёва с Маринкой привязывался к кому-нибудь из взрослых, – это поймёт. Ведь когда так тянешься к человеку, хочется, чтобы и он тянулся только к тебе, ну и, разве что, к твоим друзьям, а не к кому-то там, кого ты и не знаешь.

Но в те редкие часы, когда Маринка и Лёва бывали у Ивана Григорьевича, всё это переставало их беспокоить, словно улетучивалось.

В первую субботу апреля пришли к Журавленко они, их папы и маленький, очкастый Яков Ильич.

Журавленко сообщил, что есть, наконец-то, решение принять Шевелёва и Кудрявцева на завод, и начал советоваться с Яковом Ильичом о каких-то приборах.

Шевелёв прислушивался к их разговору, а Сергей Кудрявцев с Маринкой и Лёвой кричали «ура» и отплясывали от восторга какой-то дикий танец.

Потом Журавленко говорил о том, что эти прошедшие месяцы работы на заводе – драгоценное для него время, что там есть драгоценные люди. И видно было, что работает он с подъёмом и радостью.

– А как там живёт-поживает «драгоценный» Липялин? – с ехидцей спросил Яков Ильич.

Журавленко усмехнулся:

– Процветает! Хотя многие ему знают цену. Его не любят конструкторы. Но ему всё равно, любят его или не любят. Ему важно одно: чтобы комар носа не подточил. Он предупредил уже всех, даже за пределами завода: если машина получится неудачной, – он не виноват!

Журавленко не хотелось больше о нём рассказывать. Он уже понял, что Липялин, при всём внешнем лоске и умении говорить тоном профессора, по сути дела невежественный человек. Больше того, что людей знающих, глубоких, культурных – то есть по-настоящему интеллигентных – он ненавидел как личных своих врагов.

– Обидно получается, – сказал Журавленко, глядя на Лёву. – Люди тёмные, невежественные поневоле, не имевшие возможности учиться – тянутся к знанию, уважают знающего интеллигентного человека. А тот, кому даны были все возможности учиться и кто ими не пожелал воспользоваться, – тот и начинает знающих ненавидеть… А в общем, ну его! Не будем тратить на Липялина время. Ведь каждая минута может быть драгоценной. Тем более, что почти вся наша Общественная мастерская в сборе!

– Вот поставил бы опять модель – это да! – сказал Лёва. – А так – это уже не мастерская. Просто комната.

– Ничего подобного! Так лучше! – заявила Маринка.

– Вот видишь, существуют разные мнения. Я считаю: мы всё сохранили. Я предлагаю, чтобы Маринка была хозяйкой нашей Общественной мастерской и напоила нас чаем.

Маринка и засияла, и забеспокоилась:

– А что у вас есть? Ничего… Ни стаканов, ни вообще к чаю… Зато, правда, удобно, что у вас напротив «Гастроном»!

Все засмеялись.

– Понял, Лёва? – спросил Журавленко, доставая из кармана деньги.

И тут началась форменная драка.

– Извините, – сказал Яков Ильич и достал бумажник. – На полдороге на чужие не угощаюсь!

– Это вы бросьте! – закричал Кудрявцев, сунул Лёве свои деньги и начал отталкивать Журавленко.

Журавленко начал с ним бороться, и при этом оба хохотали.

– Ладно, – сказал Шевелёв. – Давайте в складчину.

За покупками на коллективные деньги отправились Лёва с папой.

– А я чайник поставлю и всё буду делать сама, – предупредила Маринка. – Можете ничего мне не показывать.

– Это было бы невежливо с моей стороны. Прошу, – сказал Журавленко, распахнул дверь и проводил Маринку до кухни. – Соседки нет дома, но есть разрешение пользоваться её посудой. Действуй, Маринище!

Оставшись одна в чужой кухне, среди чужих, незнакомых вещей. Маринка оробела.

Она двигалась скованно и почему-то на цыпочках. С видавшим виды коричневым эмалированным чайником Журавленко обращалась как с хрустальным.

Она с величайшей осторожностью поставила его на газовую плиту и вдруг рассердилась на себя.

«Ну что я так копаюсь? Ещё надо посуду в комнату отнести и красиво расставить. Это мама говорит: «Не умеешь, без тебя обойдусь». А вот умею! А вот не обойдутся!»

И Маринка захлопотала. Она бегала из кухни в комнату, носила чашки, блюдца, тарелочки.

– Папа, – командовала она, – этот стул поставь сюда. А вы, Яков Ильич, можете поставить вот сюда. Иван Григорьевич, вы с кем хотите рядом сидеть, со мной или с Лёвой?

– Рядом с тобой и рядом с Лёвой, если это, конечно, технически возможно.

– Ладно, как-нибудь устрою, – пообещала Маринка и снова побежала на кухню.

Через минуту туда вошёл Шевелёв.

Маринка стояла у плиты, хотела насыпать из пакетика чай в маленький белый чайник, и не знала, – сколько?

– Сыпь ложечки три. Здесь любят крепкий, – сказал папа и подошёл к раковине.

– Это мыло Иван Григорьича?

– Кажется, соседки. Но ничего, можешь его брать.

Папа вымыл руки без мыла и понёс в комнату большой булькающий чайник. Маринка несла маленький.

Вскоре, все сидели вокруг письменного стола и пили чай. Сидеть было не слишком удобно: некуда было девать ноги.

Зато Ван Клиберн играл «Подмосковные вечера» с таким волнением, что оно доходило до каждого сердца. А кончив играть, сказал, с трудом выговаривая русские слова: «Большое спасибо. Я вас никогда не забуду!»

И Маринке казалось, что он это ей говорит.

Потом в комнате слышались звуки гитары и удивительный голос певицы из Кубы, то низкий и грозный, как гул вулкана, то высокий, звенящий, как у птицы.

Маринка шепотом угощала:

– Ешьте сыр, берите печенье, не стесняйтесь… Ну что вы, Иван Григорьевич, так мало? Учитесь у дяди Серёжи!

Всем было хорошо и хотелось посидеть подольше.

Но Шевелёв сказал:

– Надо идти.

И Журавленко поднялся. Он поклонился Маринке, как кланяются хозяйкам:

– Спасибо. Это был лучший чай в моей жизни. Понимаешь?

– На здоровье, – ответила хозяйка, отчего-то смутилась и добавила: – Не за что.

Ещё бы ей не понимать! А у неё разве это не самый лучший?