Текст книги "Журавленко и мы"

Автор книги: Энна Аленник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава тридцать третья. Два кирпичика

Маринка со своего наблюдательного поста прежде всего высмотрела, где папа.

Вот же он, в праздничном сером костюме. Рядом – дядя Серёжа. Он поставил ногу на ступеньку, хочет подняться по лесенке на площадку, где стоит модель, а его то один, то другой о чём-то спрашивают, и ему никак не подняться.

Журавленко стоит поодаль. Вокруг него – целая толпа.

Многие собрались в группки и спорят. До Маринки долетает:

– Нужнейшее дело!

– Любопытно!

– Заранее можно сказать: немыслимая затея! – Кто это сказал, Маринка не видит, но уверена, – так сказал Розовенький.

Лёва со своего наблюдательного поста разглядывает демонстрационную площадку, разглядывает людей, которые стоят и смотрят на модель. Многие осторожно просовывают в глазки труб кончик карандаша.

«Наверно, им хочется пошевелить платформы, – думает Лёва. – Так ведь не увидеть, как будут мчаться кирпичики».

Перед Лёвой двигаются люди почти плотной стеной. А вот просвет. С другой стороны видна ещё одна лесенка на площадку. На её ступеньке спиной к Лёве стоит невысокий толстый человек. У него тоже в руке карандаш.

Толстых не так уж мало, и Лёва не может понять, – Розовенький это или нет? То мелькнут ступеньки, то загородят их люди.

Лёва готов сорваться с места, подбежать, выяснить… Он всё больше уверен, что это Розовенький…

Но вот снова просвет, снова мелькнули ступеньки – и на них уже нет никого.

На площадку ставят стол, покрытый красным сукном. На стол – графин с водой, стакан и колокольчик.

По ступенькам поднимается женщина с блокнотами под мышкой и пожилой человек с раздвоенной бородой.

Он звонит в колокольчик и говорит:

– Начинаем, товарищи. Прошу занять места.

В зале движенье, скрип стульев… И что это?

Просовываются пальцы чьих-то рук за щиты с чертежами… И щиты едут вперёд… и щели между ними расширяются…

Два щита едут в одну сторону, два, за которыми стоят Лёва и Маринка, – в другую.

Маринка на носочках двигается за своим щитом, не отрываясь, не отставая…

Лёва, страшно побледнев, двигается за своим.

Сейчас, сейчас… ещё секунда – и их увидят те, кто садится в боковые ряды.

И Лёву с Маринкой уже кто-то увидел.

К ним подошёл человек с энергичным лицом и быстро сказал:

– Вот они где, герои. Садитесь с краю в задний ряд. Теперь не до вас.

Маринке показалось, что этот человек прикрывал их, когда они проходили по самому опасному, голому месту – от щитов до стульев.

Все в зале уселись. Высокие щиты с чертежами были удобно пододвинуты к правой и левой сторонам демонстрационной площадки.

Журавленко, Шевелёв и Кудрявцев сидели наискосок от Лёвы с Маринкой и их не замечали.

За столом, покрытым красным сукном, сбоку сидела стенографистка с раскрытыми блокнотами и отточенными карандашами наготове, а в центре стола – человек с раздвоенной бородой – председатель собрания.

Он встал и в наступившей тишине объявил:

– Предоставляю слово изобретателю-архитектору Ивану Григорьевичу Журавленко. Иван Григорьевич просит для своего сообщения двадцать минут.

Журавленко поднялся на площадку, и у пятерых в зале ёкнуло сердце.

«Ну-с, только спокойнее», – мысленно пожелал старый институтский профессор.

Чуть подался вперёд Шевелёв.

– Сейчас он рванёт! – сказал ему на ухо Сергей Кудрявцев.

«Ни пуха ни пера! Ой, ни пуха ни пера!» – заклинала судьбу Маринка. И ещё сжала руки в кулаки. В классе считалось, что это помогает.

А Лёва встал, чтобы лучше было видно, и замер.

С этой минуты стенографистка начала записывать каждое слово Журавленко и каждое слово из зала.

Журавленко сказал:

– Мне хотелось бы предложить более современную машину, но, прежде всего, я решил сделать эту. И вот почему. Всем известно, что кирпичные стены домов надёжны. Они стоят сотни лет. Строителям известно также, что, несмотря на множество новых материалов, кирпич ещё долго будет нам служить.

Послышались голоса:

– Совершенно верно!

Журавленко продолжал:

– Но согласитесь, что при нашей технике ручная кладка стен – это довольно жалкий способ.

Вскочил седенький старичок в чёрной ермолке и стал целиться в Журавленко указательным пальцем:

– Вы, молодой человек, новые способы для новых материалов ищите. Кирпичные стены тысячи лет руками строили, – и ничего вы не придумаете!

На это Журавленко не ответил. Он подошёл к одному из щитов, снял с его подставки указку и обвёл ею вокруг чертежа:

– Здесь изображена машина, которая может строить стены из кирпича и весь дом, начиная от фундамента, кончая крышей. Возьмём стоквартирный пятиэтажный дом. Машина построит его за двенадцать дней.

Кто-то крикнул:

– Вряд ли!

И многие в зале засмеялись.

Лёва и Маринка оглядывали ряды. Кто ж это смеётся? Кто не верит? Они заметили нескольких, которые пошучивали, переговаривались, а Розовенький с улыбкой шептал что-то на ухо человеку с энергичным лицом, тому, кто сказал: «Вот они где, герои!»

Председатель звонил в колокольчик.

У Журавленко лицо стало злым, жёстким. Он не попросил, а потребовал:

– Нельзя ли делать выводы несколько позже!

– Да! – крикнул человек с энергичным лицом. – Все мы за новое, а как часто мы его в штыки встречаем!

Смешки прекратили. Журавленко начал объяснять, по каким техническим законам будет работать и не сможет не работать его машина.

Это все собравшиеся слушали очень внимательно. Лёва тоже ловил каждое слово, хотя речь шла о каких-то непонятных ему коэффициентах, кинематиках и синхронизаторах…

А Маринка по закону: «непонятное – скучно слушать» – пропускала вес технические объяснения мимо ушей и следила за Розовеньким. Он сидел напротив, в четвёртом ряду. Его лицо становилось всё более озабоченным и всё больше розовело.

Журавленко кончил объяснять и сказал:

– Сейчас мы продемонстрируем кладку кирпича без рук.

Зал загудел. Верящие заспорили с неверящими. Но верящих уже стало явно больше.

Председатель спросил у собрания:

– Вопросы желаете задавать сейчас или после демонстрации модели?

Все ответили, что после демонстрации. Всем интересно было увидеть, как машина заменит руки каменщика.

С площадки быстро сняли стол. Сошли вниз председатель и стенографистка. У модели заняли свои места Шевелёв и Кудрявцев.

Журавленко отошёл назад, за модель, и совершенно спокойно сказал:

– Включайте.

Сергей Кудрявцев улыбнулся ему, показал большим пальцем: мол, говорили вы замечательно! И воткнул вилку в штепсель на электрощитке площадки.

Когда в зале увидели, как брызнул раствор, как точно начали ложиться кирпичи, многие подошли ближе. Седенький старичок в ермолке обогнал всех и очутился у самой площадки.

Модель двигалась из стороны в сторону.

Уложен ряд, другой, укладывается третий… И начинается непонятное, непредвиденное…

Модель напрягается, дрожит. Тяжёлыми, мутными слезищами капает раствор… и не вылетает, не ложится больше ни один кирпич.

Модель дрожит всё сильнее. Она хрипит. Словно из последних сил старается сделать то, что должна делать… и не может.

Журавленко бросается к модели, выключает.

Полминуты в зале стоит тишина. Затем слышится издёвка:

– А вы хотите дом за двенадцать дней!

И многие уже подхватывают, уже уверяют, что это фантастика.

Шевелёв с Кудрявцевым, подавленные и растерянные, осматривают модель.

В чём дело? Всё же было проверено. Каждая мелочь…

Журавленко, с трудом выталкивая слова, как рыбью кость из горла, громко говорит:

– Модель не могла отказать. Это что-то случайное.

И обращается к председателю:

– Прошу сделать пятнадцатиминутный перерыв.

Председатель сидит в первом ряду и пожимает плечами. Его борода от этого ещё больше раздваивается.

Одни его уговаривают, что надо дать хоть час. Другие кричат, что жалко времени: и так ясна картина.

Лёва давно вскочил с места и пробирается к площадке. Это не так легко. Перед ним толпа.

Но вдруг весь зал слышит его срывающийся голос:

– С другой стороны смотрите! Он на ступеньках, вон на тех стоял!

И перед Лёвой расступаются, и он уже с тех самых ступенек, где, как он был уверен, стоял Розовенький, показывает:

– Вот здесь, дядя Миша, здесь!

Шевелёв заглядывает в трубу сверху, сбоку… Нет, всё нормально, всё как должно быть.

– Я же помню! – кричит Лёва. – В руке у него был карандаш!

Журавленко, что-то сообразив, говорит:

– Надо смотреть там, у регулятора.

Он развинчивает трубу снизу и вытаскивает из неё не карандаш, а два намертво скреплённых затвердевшим раствором кирпичика.

Эти сросшиеся кирпичики и устроили пробку. Из-за них и дрожала и хрипела модель.

Лёва шепчет:

– Я хорошо вытирал, досуха!

А Маринка сидит с полными слёз глазами. Это дядя Серёжа виноват. Он выхватил у неё из рук необтёртый кирпич; он бросил его в контейнер и начал с нею танцевать… А она? Она ведь не сказала: «Нет, подождите, он ещё мокрый».

Маринка сидит одна в последнем ряду. Никто на неё не смотрит. Все смотрят на два сросшихся кирпичика и смеются, но уже не язвительно, без всякой иронии. А папа вытирает лоб и говорит собранию:

– Не надо перерыва. Виноваты. Садитесь.

Глава тридцать четвёртая. Собрание постановило

На демонстрационной площадке стоял двухэтажный домик с проёмами для окон.

Все в зале аплодировали.

Журавленко попросил слово. Он перечислил всех, кто ему помогал, кто отдавал этой, не оплачиваемой деньгами работе часы своего отдыха.

Он показал, что двое из них здесь, вот они на площадке у модели, а троим не дали билетов, как он ни настаивал.

Потом Журавленко сказал, что начал он работу в одиночестве, а кончил в коллективе, который назвал себя Общественной мастерской изобретателя, – и это куда больше, чем просто мастерская. Это самый бескорыстный труд; за ним будущее.

В зале зааплодировали ещё громче.

Но Журавленко попросил ещё минуту тишины. И для чего бы вы думали? Для того, чтобы сказать о Лёве и Маринке.

Он не показал в их сторону, не устроил им смотрин, хотя отлично знал, где они сидят. Он без всякой улыбки, очень серьёзно назвал собранию двоих ребят и коротко, как всё, что он говорил, отметил, что их участие было нужным для него и важным.

Этому сообщению Журавленко многие в зале удивились. Не приходилось им, солидным людям, слышать, чтобы на таком высоком деловом собрании упоминали о каких-то ребятах.

А некоторые оживились, заулыбались, – им это очень понравилось.

Лёва сидел широко раскрыв глаза, подняв брови, слушал и думал: что он там помог! Не так бы хотел, да не давали!

Если б не два злополучных кирпичика, Маринка ждала бы, что на неё покажут. Она бы косы взяла наперёд и банты расправила. Но сейчас она ещё сидела ни жива ни мертва. Она повторяла про себя слова Журавленко: «Их участие было нужным и важным». Только сейчас она как следует поняла, что, если прийти к человеку, когда он один и ему трудно, – это же тоже помогать. Ведь если ты за него переживаешь, – так он уже не совсем один. «Ничего, всё-таки я была нужна, – думала Маринка, – и буду нужна, вот буду!»

А в зале уже слышалось в одном конце и в другом слово «Общественная». Вот встал и вышел на середину, к площадке, человек, тот самый, на руки которому упали пальто ребят. Это крупный учёный Дмитрий Евгеньевич Корсак. Он много нового внёс в строительное дело, и его здесь знали все.

Он сказал:

– Во-первых, товарищи, надо подхватить это прекрасное начинание. Надо добиться, чтобы у нас, не в чьей-нибудь комнате, а в специально отведенном для этого помещении была организована Общественная мастерская изобретателя. Я надеюсь, что многие творческие люди и Иван Григорьевич Журавленко будут создавать в ней новое и вдохновлять своих помощников.

– Правильно! – подтвердило большинство собравшихся.

– Во-вторых, – продолжал Дмитрий Евгеньевич Корсак, – поздравляю строителей с ценнейшим изобретением. Скоро смеяться будем, вспоминая, как по кирпичику руками строили дома.

Корсак спросил о чём-то председателя, затем институтского профессора Журавленко и предложил собранию записать в своём постановлении, что инженеры-строители и учёные Ленинграда считают необходимым в кратчайший срок построить машину, действующая модель которой сегодня демонстрировалась.

Председатель спросил:

– Кто с таким предложением согласен?

Поднялся целый лес рук.

– Кто против?

Не поднялось ни одной.

– Кто воздержался?

Лениво поднялись четыре руки.

Лёва заметил, что Розовенький не голосовал ни за, ни против, что он хотел было поднять руку с теми, кто воздержался, но передумал и тоже не поднял.

Как только кончилось собрание, Дмитрий Евгеньевич Корсак подвёл его к Журавленко и представил:

– Знакомьтесь. Это Пётр Петрович Липялин – начальник большого конструкторского бюро при заводе строительных машин.

Розовенький широко улыбнулся:

– Да мы более чем знакомы! Мы вместе с ним, Дмитрий Евгеньевич, в школе учились, в одном классе! Я его ещё просто Ваней помню. Он, бывало, и тогда нас своими способностями удивлял.

Тут Розовенький заметил, что Журавленко хочет что-то сказать совсем не в тон ему, и поспешно похлопал своего одноклассника по плечу:

– Поздравляю! Рад за тебя. Нет, брат, ну кто бы мог подумать?

В эту минуту Корсака отозвал какой-то инженер о чём-то посоветоваться.

А розовенький Липялин снова, как старший младшего, похлопал Журавленко по плечу:

– Значит… давай, заходи ко мне. Недаром говорится, что все дороги ведут в Рим. А для строительной техники Рим – это, в общем и целом, наше конструкторское бюро и наш завод.

– Благодарю, – ответил Журавленко и насторожился, ожидая подвоха. – Завтра приду.

– Ну, недельку-другую можно пропустить. После такой работы не мешало бы сначала в санаторий съездить. Осунулся ты изрядно.

Весёлая ирония слышалась в голосе Журавленко, когда он сказал:

– Тронут твоей заботой. Но в санатории не нуждаюсь. Не буду откладывать ни на недельку, ни на другую, – до завтра!

Розовенький приветливо развёл руки:

– Пожалуйста! Договорились! Буду ждать тебя с утра, И модель давай, привози прямо к нам.

Этим и кончился решающий вечер.

Глава тридцать пятая. Возвращение домой

Модель решили оставить до утра в Доме Новой Техники.

Лёва не помогал при упаковке, даже тогда, когда его об этом просили, и насупившись стоял в стороне. Он бы на месте Ивана Григорьевича так не поступил. Лёва был уверен, что Розовенький задумал что-то недоброе. Почему он сказал «пропустить недельку-другую»? Потому что не хочет, чтобы строили машину. Вредитель он, как пить дать!

Лёва просил:

– Не оставляйте тут модель, Иван Григорьевич. Ни за что не оставляйте!

А Иван Григорьевич засмеялся и пожал Лёвино плечо, как пожимают руку:

– Не волнуйся.

И вот модель поставили в какую-то комнату возле самого вестибюля, почти рядом с дверью на улицу, а заперли комнату на пустяковый замок. Кто захочет, – в два счёта откроет!

Вот гардеробщик уже подал Ивану Григорьевичу, дяде Мише и папе пальто; ворча, выдал Маринкино и Лёвино, которые тоже очутились на вешалке.

Папа сбегал на стоянку такси, подкатил к подъезду на роскошной «Победе» и распахнул дверцу:

– Шикнём в честь победы. Приглашаю!

Ребята уселись на диванчик между Шевелёвым и Журавленко. Рядом с водителем сидел Сергей Кудрявцев. Он был радостнее и праздничнее всех. На кого ни глянут его быстрые глаза, – так и обдадут победным: «Знай наших!»

Молодой водитель проникся его настроением, понял, что у его пассажиров сегодня особый день, и повёл машину действительно с заправским шиком.

Маринка сидела утомлённая и бурными переживаниями и успехом Журавленко. В её ушах ещё гремели аплодисменты. Она несколько раз громко выдохнула:

– Фу-ух!

Потом подумала:

«Что я, сумасшедшая – говорить в такой вечер про те два несчастных кирпичика? Я когда-нибудь после скажу. Может быть, не очень скоро… а скажу, – вот честное слово!»

Лёва то наслаждался тем, что катит на такой «Победе» рядом с Журавленко, то огорчался:

«Все мы едем, а она там одна…»

Он имел в виду модель. Он был влюблён в неё, как только может быть влюблён мальчишка в машину, да ещё такую, которая ожила, заработала на его глазах и принесла победу.

«Пусть за шесть лет, – думал Лёва, – а доказал Журавленко: вот вам немыслимая затея!»

Водитель быстро вёз их по морозным улицам. За стёклами по ту сторону, где сидел Сергей Кудрявцев и за ним Журавленко, замелькали деревья.

– Парк, – объявил Кудрявцев. – Тоже посажен в честь победы – только всенародной. Эх, не представить вам, ребятки, чего это стоило – до неё дотопать!

Деревья Парка Победы проплывали совсем близко. Каждый фонарь среди белых заснеженных веток казался луной. И ветки светились голубоватыми искрами.

– Ну как в сказке! – почти прошептала Маринка. – После всего даже нервы успокаивает.

– Нервы! – передразнил Сергей Кудрявцев и подмигнул ей и Лёве. – А здо́рово вы, милые мои, оскандалились. Нельзя вам доверять. Баста! Да если б Иван Григорьевич мигом не сообразил, в каком месте развинчивать, – форменный был бы провал!

Тут Маринка не выдержала:

– Вы сами больше меня виноваты! Кто выхватил мою тряпку? Кто бросил мокрый кирпичик в контейнер и начал со мной танцевать? Ведь вы, дядя Серёжа! Ну, помните?..

Сергея Кудрявцева словно молнией ударило в морозный вечер. От неожиданности – остолбенел. Потом он обернулся и, прикрывая неловкость улыбкой, глянул на Журавленко:

– А было такое дело… Вот чёрт возьми, а… Ну, ладно, Иван Григорьевич, всё хорошо, что хорошо кончается!

Журавленко смотрел сквозь стекло на заснеженные ветки.

– Нет. Не согласен, – сказал он, не повернув головы, не то Кудрявцеву, не то себе и этим веткам в Парке Победы. – Должно и начинаться без нелепых, тупых оплошностей, и продолжаться…

– Вот хотите, – никаких тупых оплошностей больше никогда не будет. Ну ни одной! – заявила Маринка, и так авторитетно, что взрослые засмеялись, а Журавленко громче всех.

* * *

Когда он приехал домой, было начало двенадцатого.

В его комнате дожидались маленький очкастый мастер и высокий, сутулый. Чтобы скоротать время, они играли в шахматы. А годившийся им в сыновья третий помощник следил за игрой. Он недавно стремглав появился в лыжном костюме, с лыжными палками, с обветренным лицом, – прямо с какого-то соревнования.

– Спасибо, – сказал Журавленко, тронутый так, увидев их, что даже голос дрогнул. – Наши дела хороши. Хлопали вам, а вы и не знали.

Маленький мастер прищурился. На секунду его ресницы остренькими пучочками упёрлись в стёкла очков. Потом он объявил:

– Шах королю, Василий Тимофеевич. Учись, Виктор!

И потёр тоненьким пальцем свой подбородочек. Ну как будто ничего такого он не услышал, не сидел в ожидании этой вести весь вечер, а играл себе, и всё. Шахматы он всё же отодвинул.

Журавленко рассказал им о том, что было в Доме Новой Техники, и добавил:

– Вот как выполняв решение построить машину в кратчайший срок, – еще вопрос. По-моему, Липялин намерен стопорить.

– То есть как? На каком основании? – закричал Виктор. – Да полсотни таких машин – и все мы до конца семилетки в отдельных квартирах заживём! Пусть только попробует…

– Может, – как его, Липялин? – и попробует, – спокойненько возразил Яков Ильич. – А ничего. Начнёт куролесить, мы прямиком на него пойдём. И впереди, не в обиду тебе будь сказано, Иван Григорьевич, не ты пойдёшь, давно бы мог, а самолюбие мешает. Пойдём мы с Мишей Шевелёвым под ручку.

Несмотря на то, что речь шла о самом важном вопросе, все улыбнулись. Представить себе Якова Ильича под ручку с Шевелёвым и не улыбнуться было трудно. Ростом-то Яков Ильич доставал Шевелёву, ну от силы, до подмышки, хотя был стройненьким, пряменьким, да ещё с высоким ёжиком.

По тому, как Яков Ильич повторил: «Именно, под ручку и пойдём» – Журавленко понял, что он обиделся, что рост – его самое больное место.

И вдруг Журавленко рассердился на себя за улыбку, за всё сразу:

– Какая же я свинья! Никуда не заехал, ничего не купил. Столько часов прождали!.. Давайте хотя бы чаю выпьем.

– Будет тебе, Иван Григорьевич. Сам попьёшь, – сказал Василий Тимофеевич. – После такого экзамена требуется человеку в тишине одному побыть.

А Яков Ильич пряменько поднял ручку и предупредил:

– На полдороге ничем не угощаюсь. Построят машину, поглядим, как машина построит дом, – тогда другое дело!

Все трое разом поднялись.

– Значит, чтобы держать связь, – сказал Василий Тимофеевич.

– Буду забегать к вам, – ладно, Иван Григорьевич? – сказал Виктор.

– А пустовато в комнате стало, – сказал Яков Ильич.

И они ушли. Журавленко сел на стул, как любил с детства, – верхо́м. Положил на деревянную спинку руки, на них подбородок, и только сейчас по-настоящему почувствовал, как он счастлив.

Но перед ним был пустой угол. В нём долго стояла башня, то бессильно опираясь о стены, то высилась стройная, крепкая, не нуждаясь в поддержке. И вот – её нет. И Журавленко с удивлением признался себе, что ему чего-то жаль до щемящей боли.

Чего жаль? Мучительного поиска каждого нужного решения? Радости, когда его находил? Упорства? Бессонных ночей среди обрезков железа? Или этого вечного «Некогда, некогда!»?

«Интересно устроен человек, – подумал Журавленко. – Даже в тот час, когда сбывается мечта, всё-таки жаль того, что ушло… Значит, ты не отдашь не только этого часа, но и трудной, неимоверно трудной дороги к нему».