Текст книги "Блага земные"

Автор книги: Энн Тайлер

Соавторы: Майя Тугушева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Однажды я выглянула в окно и вижу: какой-то незнакомый человек заколачивает дом Эмори – мамино предсказание сбылось. На этом все кончилось.

По крайней мере так казалось до возвращения Сола. Форма на нем выглядела плотной и чистой, будто ее сделали из металла. Он стоял в комнате так, словно врос в землю. Было ясно, я потеряла Эмори из виду, но от этого они никуда не исчезли. Хотя Сол и не знал, где сейчас его братья, ему было известно, что все они живы, даже Джулиан. Альберта со свекром жили где-то в: Калифорнии, по крайней мере до последнего рождества. Его это не очень интересовало. Навсегда исчез только Эдвин. Он умер от болезни печени, когда гостил у своей сестры в Нью-Джерси.

– И вот теперь фирма «Амоко» намеревалась купить их дом, чтобы снести его и на этом месте построить свою заправочную станцию в пику компании «Тексако». И Сол приехал продать дом, а вырученными деньгами покрыть долги, заплатить налоги. Он хотел продать и мастерскую, говорил, что уступит ее за любую цену, подпишет бумаги и уедет. Он только что демобилизовался, надо было устраивать жизнь. Не мог он себе позволить тратить на все эти дела много времени. И все-таки был вынужден. Формальности, связанные с продажей дома, заняли гораздо больше времени, чем он предполагал; известно, как сложно получить документы на владение домом, особенно когда имеешь дело с Эмори, кроме того, кто польстится на эту убогую радиомастерскую? Он прожил у нас весь март, и апрель. Я была рада… Присутствие Сола вносило в нашу жизнь некоторый порядок. Волей-неволей мы должны были жить более организованно, вовремя кормить его. К тому же у него были умелые руки, и он починил массу вещей, которые годами ждали ремонта. По вечерам он смотрел телевизор вместе со мной и мамой, (несмотря на его учтивые манеры, она не говорила ему ни слова) или приглашал меня куда-нибудь. Мы ходили в кино, в ресторанчики, в кафе-мороженое. Он держал себя как брат, не пытался даже взять меня за руку, но все время мерил меня оценивающим взглядом. Я не знала, чего он ждет. Когда вечерами я поднималась к себе в спальню, там из зеркала на меня смотрела молодая девушка в свитере и юбке, отнюдь не мрачная старая дева.

Конечно же, я влюбилась в него. Разве могло быть иначе? В его безмятежное, чистое лицо, в эти глаза с тяжелыми веками. Кажется, впервые в жизни я вдруг поняла, что в голове другого человека может скрываться целый мир, о котором я не имею ни малейшего представления. Мне очень хотелось знать, что он думает про все на свете. Как он жил в своей семье, с такой матерью как Альберта? Что чувствует теперь, проходя мимо своего дома с перекошенными ставнями? Он молчал. Я не решалась спрашивать. Всякий раз, когда я видела его, у меня чесался язык, но Сол был до того замкнутый, что открыть рот было выше моих сил. Мы прятались за дружеские пустяковые разговоры о продаже недвижимости, о подтекающих кранах. Настоящий разговор шел без слов: он застегивал на мне жакет так, словно заворачивал хрупкий подарок. Знал, как поднять сзади волосы и как уложить их на воротник. А я извела целых три миски теста, пытаясь по Альбертиному рецепту приготовить из гречневой муки блины. Даже моя мать принимала участие в этом безмолвном разговоре. Когда мы оставались втроем, она застывала в неподвижности и молчании. С испугом, как загнанный зверек, смотрела на нас. Все мы были связаны одной ниткой – стоило пошевелиться одному, чтобы другие тотчас пришли в движение.

И вот однажды апрельским вечером, возвращаясь домой из кино с какого-то фильма с Ланой Тернер, мы, шли мимо мастерской его отца. Узкая, угрюмая деревянная постройка, втиснутая между закусочной и сапожной мастерской, все это время пустовала и была точно черный провал беззубого рта. От одного ее вида я готова была заплакать. Что же испытывал Сол? Я дотронулась до его плеча, – он остановился, взял мою руку в свою, посмотрел на меня.

– Послушай.

Я испугалась… Подумала, он сердится, что я дотронулась до него; нарушила установившееся равновесие. А он вот что сказал:

– Я ведь пока еще без работы, Шарлотта.

– Без работы? – переспросила я.

– И вроде нет у меня никаких интересов… Не знаю, что я буду делать в жизни. Просто жду, что выпадет на мою долю. Но пока мне не выпало ничего.

Я не понимала, куда он клонит, и только хмыкнула в ответ.

– Я говорю о себе и о тебе, Шарлотта.

– А!.. – сказала я.

– Прежде чем я смогу тебе что-нибудь сказать, я должен как-то обеспечить себе будущее.

Я по-прежнему ничего не понимала. Честно говоря, это было похоже на извинение. Я привыкла к школьным романам, в которых будущее не имело никакого значения.

– И это все, что тебя интересует? Но ты мне больше нравишься без будущего, – сказала я.

Он пропустил мои слова мимо ушей, лицо его оставалось озабоченным всю дорогу до дома. Но руку мою он не выпустил и на крыльце поцеловал меня – один только раз, и очень серьезно, как человек много-много старше меня. Собственно, так оно и было. Я была совсем еще девчонка! И о будущем думать не думала. Ужасно странно: вот так коснуться друг друга, скользнуть по поверхности, не затрагивая таинственной внутренней сущности. Я могла бы простоять всю ночь, уткнувшись головой в его шерстяное плечо. Это Сол сказал наконец, что надо войти в дом.

Мать начала как-то уменьшаться, съеживаться, усыхать. Ей было страшно. Я видела, как она смотрела на Сола своими блестящими глазами в красных прожилках. Чем лучше он обращался с ней, тем с большим подозрением она относилась к нему. Когда он спрашивал ее о чем-нибудь, она подолгу не отвечала: ей приходилось пробиваться через множество слоев страха. Ночью, когда я помогала ей укладываться в постель, она хватала меня за руку и вглядывалась в мое лицо. Ее губы безмолвно шевелились. А потом я спускалась вниз, Сол тоже хватал меня за руку и притягивал к себе. На мгновение меня охватывали смущение и растерянность.

– Что с тобой? – спрашивал он, но я молчала.

Я все старалась понять его. Это было нелегко. Ему недоставало беспечной дерзости, которой я так ждала от него, даже надеялась в нем найти. Чего-чего, а серьезности у него хоть отбавляй. (Когда я училась в школе, нам говорили, что надо искать чувство юмора). Он держался со мной строго, без тени усмешки, и я робела. К тому же я не могла понять смысла всех этих разговоров о работе. Казалось, он ждет, чтобы призвание пришло к нему, как судьба. В самом деле, он такой был доверчивый!

– Может, тебе надо отправиться на поиски, счастья? – говорила я полушутя. – Вот я непременно отправилась бы. Ох, как же мне хочется уйти вместе с тобой. Хоть завтра, куда глаза глядят.

– Нет, ты бы не ушла, – сказал он. – Оставить мать в таком положении?

Не понимаю, как этот человек мог быть сыном Альберты.

В мае он купил мне кольцо к помолвке. Вечером, когда мы втроем сидели за ужином, он вынул его из кармана – кольцо с маленьким бриллиантом. Ничего такого я не ожидала. Он надевал кольцо мне на палец, а я смотрела на него во все глаза.

– Я решил, что уже пора, – сказал он мне. – Простите, миссис Эймс, я не могу больше ждать. Я хочу на ней жениться.

– Но я… – пробормотала мама.

– Это будет не сразу, – продолжал он. – Я пока никуда не собираюсь ее увозить. Я даже не знаю, чем буду заниматься. Мы останемся здесь до тех пор, пока будем нужны вам, поверьте. Обещаю вам…

– Но… – сказала мама.

Тем все и кончилось.

Я должна была отказать ему. В конце концов, я, не была совершенно беспомощной. Надо было сказать: «Прости. Но для тебя нет места в моей жизни. Я никого не собираюсь брать с собой в это путешествие». Но я не сказала. Он сидел рядом, и удивительный, незнакомый мужской запах его кожи вызывал во мне такую любовь, что я была прямо сама не своя. Слова его были очень отчетливые, будто говорил он со мной в трескучий мороз. Мне в голову не пришло ему отказать.

Глава 7

Проснулась я от ощущения качки и тряски. Приподнялась, огляделась вокруг. Солнце светило так ярко, даже глазам стало больно, но я все-таки увидела, что мы остановились на заболоченном поле соломенного цвета. Джейк сидел за рулем и что-то бормотал. Двое мужчин в джинсовых куртках изо всех сил наваливались на машину сзади.

– Взяли! – крякнул один из них, и я почувствовала толчок. Колеса забуксовали.

– Вот идиоты! – сказал Джейк, выключая зажигание. – Не могут навалиться разом.

– Что происходит? – спросила я.

Он искоса взглянул на меня и вылез из машины.

– Надо подогнать вон тот трактор, – обратился он к тем двоим. – Подтолкнуть сзади. Только и делов.

– Трактор? Какой трактор? – спросил один из них, – Это ты про вон ту развалину? Да она всего-то на двенадцать лошадиных сил. Жена орудует ею в огороде. Думаешь, этой штукой можно тебя вытащить? И потом, к машине сзади никак но подберешься. Уж больно крутой подъем.

– Тогда дерните спереди. Мне все равно.

– И спереди ничего не выйдет. Это же не трактор, а черт-те что. На нем навоз и тот не вывезешь.

– Послушайте, – сказал Джейк. – Вот двадцать долларов – они ваши, если приложите руки.

В заднее стекло я видела, как он передавал деньги человеку в красной клетчатой кепке. Изо рта у них вылетали маленькие клубы пара.

– И все двадцать по одному доллару? – спросил мужчина.

– Деньги есть деньги.

– Ну что ж, пожалуй, можно попробовать. Пошли, Кейд.

Мужчины зашагали через поле. Джейк вернулся в машину. Вместе с ним ворвалась струя холодного воздуха. Я задрожала и сложила руки на груди. Мне было не по себе: пропала куда-то целая ночь.

– Где это мы? – спросила я.

– Посмотри в окно, увидишь. Посреди пшеничного поля.

– Да, но как мы сюда лопали?

– Кажется, я заснул за рулем, – сказал Джейк. Он потер подбородок, который уже покрылся щетиной. – Наверняка заснул, – повторил он. – Чудно. Я же могу обходиться без сна. Не нужен он мне. Не то что другим. На вечеринках я могу не спать целую ночь, а наутро отправляюсь на работу как ни в чем не бывало. А захочу – могу и следующую ночь не спать. Иногда бывает тоскливо. Все кругом храпят, а ты нет. Знаешь, как это получилось: я просто ехал, не думал ни о чем – и вдруг очутился посреди поля. Глухая ночь. Вокруг ни души, ты дрыхнешь как убитая. Мне только и оставалось спать дальше. Утром пришлось дожидаться, пока в овсе не появились эти двое.

– В пшенице, – поправила я, хотя, честно говоря, не могла отличить одно от другого.

Я прищурилась, поглядела из окна машины на желтеющие стебли и увидела: человек в кепке едет к нам на маленьком зеленом тракторе, а рядом шагает Кейд, размахивает свернутым тросом.

– Вот увидишь, – сказал Джейк, – эта машинка мигом нас вытянет. Я и не в таких переделках бывал, – Он опустил стекло и крикнул: – Подцепите ее, ребята, а потом тащите, только поаккуратнее. Не рывком.

Не обращая на него внимания, мужчины принялись за работу. «Не умеет Джейк с ними обращаться», – подумала я. Мне совестно было, что я оказалась в его компании, и я сползла пониже на сиденье, чтобы не видеть их, не видеть, как они прицепляют машину к трактору. Но все равно почувствовала. Я так долго пробыла в этой машине, она стала как бы моей второй кожей. Я ощущала – или мне это только казалось? – как их загрубевшие руки, ухватившись за бампер, протягивают, привязывают шершавый трос. Потом Кейд подошел к окну со стороны Джейка.

– Женщину выпустишь? – спросил он.

Джейк задумался.

– Нет.

– Будет полегче.

– У нее дверь не открывается, – сказал Джейк, – Да и вообще, подумаешь, делов-то, – Он включил зажигание.

Кейд немного отступил. Мотор трактора взвыл – высоко, жалобно. Трос натянулся. Зажужжали шины. Мы сдвинулись на фут, на два. Потом рывок, стук, и машина остановилась. Я выпрямилась, посмотрела в окно и увидела, как наш передний бампер, подпрыгивая, катится по полю.

– Вот черт! – воскликнул Джейк.

Трактор остановился, водитель спрыгнул на землю. Мужчины, почесывая в затылках, двинулись к нам. Джейк вылез из машины и пошел им навстречу. Теперь все трое чесали в затылках и, нахмурившись, смотрели на то место, где прежде был бампер.

– Эта развалина – дешевка образца 1953 года, – сказал Джейк.

Мужчины закивали, как бы запоминая каждое его слово.

– Вы только посмотрите на эти покрышки. Гладкие, как садовый шланг. – Джейк ударил по шине.

Я ощутила удар. Наступила долгая, напряженная тишина.

– Обидно! – сказал водитель трактора. – Так жалко бампер.

– Ты тут ни при чем, – сказал Джейк.

– Может, удастся подтолкнуть ее сзади. Глянь-ка, она уже немного съехала с насыпи. Видишь? Уже не упирается носом в землю.

– Может, женщина сядет за руль, а мы втроем подтолкнем?

Джейк вернулся к машине и просунул голову в окно.

– Я не умею водить, – сказала я, прежде чем он открыл рот.

– Но ты же знаешь, где находится акселератор?

– Нет, не знаю. И даже где тормоз – понятия не имею.

– Нет, знаешь, – сказал Джейк. Он влез в машину и снова включил зажигание. Потом показал на пол: вот акселератор, вот тормоз. – Только на тормоз не нажимай, пока не доедешь вон до той дороги, поняла? Ее отсюда не видно. Узкая проселочная дорога. Покрыта щебенкой. Мы будем толкать машину туда, а не к шоссе. По этой насыпи на шоссе не выедешь. Ну давай садись за руль.

Он вылез из машины. Я пересела на его место и взялась за руль.

– Шофер из нее аховый, – заметил Джейк. Мужчины хмыкнули. Они, кажется, нашли общий язык. Стояли и уныло смотрели на мои побелевшие от напряжения руки, застывшие на баранке.

– Смелее, барышня, – сказал Кейд. – Двигай помаленьку.

– Хорошо, – ответила я.

– Смотри, как бы не забуксовала.

Я нажала на педаль акселератора. Мужчины навалились на багажник. Колеса завизжали, забуксовали. Медленно, толчками, машина двинулась вперед. Она набирала скорость. Оторвалась от мужчин и, подпрыгивая на ухабах и камнях, пробивала дорогу сквозь сорняки, оставляя за собой примятую желтую ленту. Я посмотрела в зеркало и увидела эту ленту и бегущих по ней мужчин. Они махали руками и что-то кричали. Но я забыла посмотреть вперёд и только потом сообразила, что узенькая проселочная дорога на мгновение возникла и снова исчезла. В панике я еще сильнее нажала на акселератор, изо всех сил рванула на себя руль, потом стала судорожно переключать скорости, одну за другой, до тех пор, пока нога случайно не наткнулась на тормоз. Шины взвизгнули. Машина остановилась как вкопанная, и я ударилась о ветровое стекло. Подбежал Джейк, я увидела его сквозь завесу разноцветных кругов, плавающих в черном воздухе. На лбу у меня вздулась шишка.

– Вот видишь, – сказал Джейк. – Кто говорил, что ты не умеешь водить?

Он влез в машину, я, словно в тумане, передвинулась на пассажирское место. Он снова включил мотор и подал машину задним ходом к проселку. Помахал своим приятелям, которые неторопливо шли по полю. Они помахали ему в ответ. Мы приближались к шоссе.

– Умираю с голоду, – сказал Джейк. – А ты?

Я так дрожала, что не могла вымолвить ни слова.

Мы завтракали у заправочной станции «Суноко»: пакетик соленых шкварок и два кусочка торта из автомата.

Я пошла в туалет и пристально рассмотрела свое лицо в зеркале на ящике с бумажными полотенцами Надо взять себя в руки. На меня глядели темные-темные глаза, а я уж было решила, что они выцвели, стали такими же серыми, как у Джейка. Лицо показалось мне осунувшимся, растерянным. Скорее взять сумку – и назад, в машину.

Мы проезжали через сосновые рощи; мелькали фермы и новенькие, построенные из шлакоблоков магазины самообслуживания. Иногда приходилось ехать следом за каким-нибудь грузовиком или трактором, который невозможно было обогнать. Тогда Джейк начинал бормотать:

– Болван. Тупица. Дубина. Вот наподдать бы ему в зад…

– Не понимаю, – сказала я. – Не в одном же Мэриленде широкие автострады. Неужели у них нет дороги получше? …

– Это я такие выбираю, сама знаешь почему: здесь не бывает полицейских.

Мне показалось, он напрасно так в этом уверен. Но действительно, патрульные машины пока не попадались. Только помятые «шевроле», «форды» да допотопные грузовики, которым нет износу. Когда у Джейка лопалось терпение – примерно каждые пятнадцать минут, – он останавливался у какого-нибудь магазина самообслуживания и покупал еду, например хрустящую кукурузу. Я жевала в такт хору реклам, звучащему в моей голове. А Джейк тем временем снова запускал мотор, устремлялся вперед и в конце концов оказывался в хвосте того самого грузовика, который задерживал его прежде. И случалось это всегда на подъеме, на повороте или перед встречными машинами в другом ряду.

Джейк сыпал проклятиями, я знай жевала. Хорошо, когда умеешь отключаться, надо только представить себе, будто мы находимся на огромном, гладком конвейере, медленно движущемся по сельским дорогам с рекламными щитами в двух с половиной футах от грузовика с газонокосилками.

В полдень мы остановились перекусить возле какой-то забегаловки в предместье большого города.

– Да мы же только и делаем, что едим. Я еще не проголодалась.

– Не имеет значения. Мне надо передохнуть.

Куда ни взгляни – фабрики да кладбища автомобилей; забегаловка стояла на крохотной цементной площадке, словно обкусанной со всех сторон. Внутри – изобилие надраенного алюминия и изношенного винила в желтую крапинку. Кроме нас, единственным посетителем был подросток, жующий сосиску. Официантка походила на монашенку: лицо суровое, очки в железной оправе. Принимая у Джейка заказ, она поджала губы: все жареное, жирное, соленое. (Мало-помалу я уже начала разбираться в его вкусах.)

– Мне только кофе, – сказала я.

Официантка презрительно хмыкнула и гордо удалилась.

Когда она ушла, я протянула руку к соседнему стулу и взяла газету, помятую, небрежно сложенную, но, целую.

– Хотите посмотреть комиксы? – спросила я Джейка. На его лице появилась гримаса отвращения. Я пожала плечами. Пробежала первую страницу, потом вторую. Первичные выборы, рост цен, трудовые договоры… О Джейке и обо мне ни слова. Про нас все забыли, будто нас вовсе и не существовало. Их уже занимали более важные дела. Я была потрясена. Но Джейка это нисколько не удивляло. Когда я отложила газету, он, даже не взглянув в мою сторону, сосредоточенно набивал карманы пакетиками с сахаром.

– Здесь о нас ни слова, – сказала я.

– Что? – Он огляделся вокруг.

– В газете о нас ни слова.

– Ну и что?

Официантка принесла заказ. Я сидела, уставясь в свой кофе и не притрагиваясь к нему. Джейк подтянул рукава куртки и придвинул к себе солонку.

– Сколько у тебя наличными? – спросил он.

– Наличными?

– Я должен знать.

– Не ваше дело.

– У тебя есть деньги, я знаю. Я видел в твоем бумажнике.

– Это мои деньги, – сказала я, – не ваши.

Обычно я не придаю значения деньгам, но сейчас – другое дело. Я оказалась предоставленной самой себе, все на свете забыли обо мне, покинули – даже те, кто должен был разыскивать меня, а этот тип хочет отобрать у меня последние гроши. К тому же я была обижена. Как было бы хорошо, если б кто-нибудь меня угостил.

– Могли бы быть и повнимательней, – сказала я.

– Послушайте, мадам, – сказал Джейк. – Шарлотта, это путешествие – не такое уж дешевое удовольствие. Одни бензин чего стоит. Деньги у меня на исходе. Я вообще-то людей не граблю, не выношу этого. Но сейчас ты должна отдать мне свое портмоне.

Я сделала вид, будто не слышу.

– Считай, что взаймы.

– Не хочу я одалживать вам деньги.

– Не упрямься. Мне нужно позарез. Ты что, думаешь, эта мелочь, что я там хапнул, никогда не кончится?

Официантка кинула на нас взгляд через плечо. Блеснули очки.

– Ты убийца. Сидишь и режешь меня без ножа, – сказал Джейк.

Он говорил тихо, но с надрывом, того и гляди затеет скандал. Терпеть не могу скандалов. Я вынула бумажник и швырнула его на стойку.

– Давно бы так.

– Всего-навсего семь жалких долларов, – сказала я. – Вы удовлетворены?

– Клянусь честью, я их верну, Шарлотта. Ей-богу.

– Как бы не так, – сказала я.

Я оперлась подбородком о кулак. Мрачно задумалась, мигая от пара, поднимавшегося над чашкой кофе. Поискала глазами сахар – металлическая вазочка была пуста.

Я чуть не заплакала.

– Здесь же нет сахара, – сказала я.

– Держи. – Джейк, вытащил из кармана пакетик.

Разорвал его и высыпал содержимое в мою чашку. Я сидела и смотрела. Потом он налил сливок, размешал пластмассовой ложечкой. – Пей.

Я успокоилась. Оставалось только поднять чашку, теплую, тяжелую, надежную. Обо всем остальном уже позаботились. Я была окружена самым пристальным вниманием.

Глава 8

После помолвки мама немного успокоилась. Наверно, раздумывала, как бы удержать нас возле себя навсегда. Она стала дружелюбнее относиться к Солу. У нее появился интерес к жизни. Она захотела даже, чтобы ее повезли выбирать наряды для свадьбы. Ее сокровенное желание, сказала она, справить настоящую свадьбу в церкви. Сол сказал, что не имеет ничего против. Никто из нас не исповедовал определенной веры, но зачем подчеркивать это? Я была согласна на все. Руки и ноги налились какой-то приятной тяжестью, я стала двигаться с непривычной медлительностью. Но иногда внезапно вздрагивала, сердце начинало громко колотиться, и я спрашивала себя: «Неужто я и вправду решусь за него выйти? Доведу все до конца? В самом – деле, на что я могу рассчитывать?» Но потом я гнала от себя эти мысли. Мускулы расслаблялись, и снова я ощущала приятную тяжесть…

Теперь, фотографируя клиентов, я, так долго стояла у аппарата, что было непонятно, кого я собираюсь зафиксировать на пленке – клиентов или себя. По вечерам я усаживалась рядом с Солом и, прижавшись к нему, слушала его рассказ про нашу будущую жизнь. Он хотел завести шестерых детей. Я же считала, что у меня их вообще не будет (каким-то непонятным образом я, как и мать, была убеждена в своей неспособности к деторождению, в необходимости взять на воспитание неродного ребенка), но все равно согласно кивала. Я представляла себе шесть темноголовых, цепляющихся за мою юбку загадочных мальчишек с носами прямыми, как у Сола. Я вдруг представила себя такой же яркой, полной жизни и тепла, как Альберта, и моя убогая, бесцветная жизнь распускалась, словно цветок. От меня требовалось только одно – подчиниться. Легко и просто. Я бездумно следовала за Солом. Соглашалась на все. Это так приятно: умиротворение, дремота, как у кошки на солнце.

Мама сказала, что в магазинах для новобрачных нет ничего подходящего, и принялась сама шить мне подвенечное платье. Из белого атласа, с воротником-стоечкой и узкими, длинными рукавами на пуговицах. Она, по-видимому, не рассчитывала, что свадьба будет летом. Близился июнь. Деньги у Сола были на исходе. А он все еще не решил, чем ему заняться. Мне же хотелось заниматься одним – любовью с Солом, но это было против его убеждений. Он уже успел нагуляться, говорил он, и теперь хочет иметь дом, семью, вести размеренную жизнь. И пока не найдет работу, он на мне не женится: все должно быть чин чином. Я же предпочла бы выйти замуж немедленно, но спорить не стала. В этом своем новом состоянии я только улыбалась. С каждым днем мои руки и ноги становились все тяжелее, в глазах появился перламутровый блеск, как у человека в экстазе.

И вот однажды Сол поехал автобусом в Колорадо. Хотел повидать армейского дружка, они собирались открыть на паях какое-нибудь дело – может, мастерскую, где все будут делать сами. «Пожелай мне ни пуха ни пера!» – попросил Сол.

Он хотел справить свадьбу в июне.

Без него было просто невыносимо. Я словно пробудилась от долгого, сладкого сна и увидела все в истинном свете: я, по-прежнему бесцветная, странная, очень одинокая, прикована к матери, окружена нелепыми комнатными растениями, выше и старше меня. Каучуковые деревья и веерные пальмы – за всю мою жизнь на них не появилось ни единого нового листка. Покрытые плесенью сочинения классиков, запертые в застекленных книжных шкафах, пыльные конфеты в высоких вазах. И мама, которая из-за этой поездки в Колорадо опять начала тревожиться. Она волновалась, что-то бормотала и совсем забросила на манекене в столовой мой сметанный на живую нитку свадебный наряд. Неужели я вправду готова ехать так далеко, спрашивала она, а ее я возьму с собой?

Я готова была бежать куда глаза глядят. Без мамы. Я перебралась в комнату Сола. Маму это привело в ужас. В его комнате тоже царил беспорядок, по беспорядок живой; от его военного обмундирования пахло чем-то соленым и удивительным. То немногое, что сохранилось у него от дома Альберты – зеленый железный ящик для инструментов и два охотничьих ружья, – имело независимый вид. Я часами разглядывала фотографию Эдвина и четырех мальчиков перед именинным пирогом; в середине фотографии был вырезан квадрат. Я спала на жесткой, похожей на розвальни кровати, надевала махровый халат Сола, иногда залезала в его башмаки. Но проникнуть в его жизнь так и не могла. Шлепая по комнате в этих башмаках, волоча за собой длинный махровый рукав, я подходила к окну и выглядывала на улицу, стараясь запомнить то, что он мог видеть из окна: дом Альберты, без рам, со снесенной крышей. Я открывала шкаф, чтобы вдохнуть запах его одежды, а однажды даже приложила к плечу его охотничье ружье и прижалась щекой к промасленному деревянному прикладу. Прищурясь, я смотрела в голубоватую прорезь прицела; положив палец на курок так же привычно, как на кнопку фотоаппарата, легко было представить, что вот сейчас выстрелишь в кого-то. Действие, доведенное до конца: раз уж прицелился, как удержаться и не спустить курок?

Сол отсутствовал десять дней, но вернулся ни с чем. Друг оказался не тем, за кого он его принимал. Сол не понимал, в чем загвоздка; они просто не нашли общего языка. Он решил подождать, пока не подвернется что-нибудь подходящее.

В эту ночь я надела топкую ночную рубашку и дождалась, пока мама уйдет к себе. Потом проскользнула в темноте в его пахнущую солью комнату. К жесткой кровати. К окну, в которое глядела лупа и был видел полуразвалившийся дом Альберты.

Утром он сказал, что нам, пожалуй, надо поторопиться со свадьбой.

Свадьба состоялась все-таки не в июне. Мы поженились в июле. Пресвитер согласился нас обвенчать, если мы сперва хотя бы месяц походим в молитвенный дом «Святая Святых». В этом пристанище баптистов-фанатиков Эдвин Эмори в свое время был служителем, и Сол решил, что бракосочетание должно состояться именно там. Что ж, сама я в церковь никогда по ходила, не веровала, а мама перестала посещать кларионскую методистскую церковь лет двадцать назад, когда случайно услышала там оскорбительные слова, высказанные в ее адрес. Итак, четыре воскресенья подряд мы ходили в молитвенный дом «Святая Святых» – он был обклеен толем, разрисованным под кирпич, деревянный потолок закоптился, номера гимнов нацарапаны на доске, и пресвитер Дэвитт – горбоносый, весь в черном – уныло бубнил что-то, вцепившись в кафедру так, словно от этого зависела вся его жизнь. Мы с Солом сидели перед самой кафедрой (мы хотели быть на виду). Нам даже видны были слезы на лицах людей, сидящих на Скамье Кающихся, и трепет их ресниц, когда они во время молитвы поднимали лица вверх.

– О чем они скорбят? – спросила я Сола, когда мы возвращались домой.

– О своих грехах.

– Тогда почему же эту скамью не называют Скамьей Ликующих, если именно здесь люди возрождаются?

– Да, но сначала они должны раскаяться в своих грехах.

– Я вижу, ты в этом неплохо разбираешься.

– А как же? Мне ведь тоже приходилось сидеть на этой скамье.

– Тебе?

– Ну конечно.

– И ты получил… прощение?

– Я каялся и принял водное крещение в озеро Кларион, – сказал он. – Перед тем как пошел в армию.

Я была ошеломлена. Всю оставшуюся дорогу я не сказала ни слова. Я даже по представляла, какие мы с ним разные.

Мама не стала дошивать мое платье. По-моему, каждую ночь она понемногу распарывала его. Накануне свадьбы я сказала:

– Послушай, мама, мне все равно, если даже придется идти под венец в черной кружевной комбинации. Я хочу сказать, даже если у меня не будет подвенечного платья, свадьба состоится.

Тогда она принялась за работу, шила весь остаток дня, а потом заставила меня встать на обеденный стол и начала подкалывать подол. Я медленно поворачивалась, словно невеста на музыкальной шкатулке. А мама все говорила, говорила про бабушкин чайный сервиз, который предназначается мне, но я не слушала ее. Какая-то непонятная тоска подтачивала меня изнутри.

Потом мы пошли в студию, и я зарядила кассету. Мама сфотографировала нас с Солом. Мы стояли, уставясь в объектив, как старомодная чета.

– Где это? За что я должна потянуть? Как с этим обращаться? – спрашивала мама.

Потом я сфотографировала Сола и маму: он ее обнял.

– Не надо, я плохо получаюсь на фотографиях, – сказала она, но он возразил:

– Мама Эймс, теперь вы член моей семьи, и ваш портрет нужен мне для семейного альбома.

– Как хорошо, что ты так к ней внимателен, – сказала я потом…

– Внимателен? Какое же тут внимание? Я говорил, что думал.

И так оно и было, я видела.

Свадьба была скромная, без шаферов и без подружек. (Сол хотел, чтобы шафером был один из его братьев, но никто не смог приехать.) Он не позволил мне пригласить Альберту, но на свадебной церемонии присутствовали мой дядя с семьей и несколько прихожан из «Святая Святых», узнавших о нашей свадьбе из общинного бюллетеня. Потом мы отправились на побережье, в Ошён-Сити, ехали на старом отцовском пикапе – Сол его отремонтировал и покрасил. Мы почти не купались. Сол целыми днями бродил по берегу у воды, а я всю педелю лежала, растянувшись на песке, и приходила в себя после долгих лет одиночества, отогревалась, излучала, счастье и погружалась в себя.

Я помню эту дату: 14 июля 1960 года. Четверг. Пять дней спустя после нашего возвращения из Ошён-Сити. Я была в студии; обрезала увеличенные фотографии. Мама вязала на кушетке. Сол вошел в комнату с конвертом в руках и сказал, что хочет со мной поговорить.

– Пожалуйста, – сказала я.

Мне сразу сделалось не по себе.

Следом за ним я поднялась по лестнице в его комнату. Теперь это была наша комната. Я села на кровать. Сол стал ходить взад и вперед, ударяя конвертом по ладони.

– Послушай, что я хочу тебе сообщить, – начал он.

Я глотнула воздуха и выпрямилась.

– Все это время я размышлял, почему все складывается именно так. Почему я встретил тебя именно в этот момент моей жизни. В армии я, конечно, думал, что, окончив службу, непременно женюсь и заведу семью. Но сперва надо было найти заработок. И в тот день, когда ты открыла мне дверь, помнишь, в этом своем выцветшем тонком свитерочке, я подумал: «Почему именно теперь? Ведь у меня нет возможности содержать ее, и я не могу предложить ей ничего определенного. Неужели нельзя было повременить?» Потому старался убедить себя отказаться от тебя. Но это было выше моих сил. И вот теперь, Шарлотта, я наконец понял. Я знаю, почему все так сложилось.