Текст книги "Блага земные"

Автор книги: Энн Тайлер

Соавторы: Майя Тугушева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Кто там теперь? – спросила Минди.

– Вроде никого.

Он стоял, выжидая, спиной к нам. Минди одернула сарафан.

– Видите, об ужине он даже не вспоминает, – сказала она мне. – Какое легкомыслие. А у меня низкий сахар в крови.

– Ура! Вон идет какой-то парень, – сказал Джейк. – Спросим у него. Пошли.

Мы недружно поднялись и зашагали следом за ним. Сначала по дорожке, вверх по ступенькам, по скрипучим половицам веранды. Сквозь оранжевое мерцание лампочки на потолке, ее свет – защита от насекомых, но над головой кружился целый рой мотыльков.

Хотя на улице еще не совсем стемнело, переступив порог, мы зажмурившись. Желтый свет ламп, освещавших комнату, ярко отражался в потрескавшемся линолеуме. За конторкой, уставленной пепельницами, заваленной журналами и туристическими проспектами, стоял бледный долговязый человек с пышными светлыми волосами и штемпелевал конверты. Когда мы вошли, он и головы не поднял. Худая рука размеренно двигалась от конвертов к штемпельной подушечке, словно этот ритм доставлял ему истинное удовольствие.

– Минутку, – сказал он низким, хрипловатым голосом, который казался моложе, чем он сам.

– Я разыскиваю Оливера Джеймисона, – начал Джейк. – Вы его знаете?

Мужчина прервал свое занятие и поднял голову. Глаза у него были не столько голубые, сколько прозрачные, но я видела, как они потемнели.

– Так это ты, Джейк, – проговорил он.

– Что?

– Не узнаешь?

– Оливер?

Казалось, ни тот ни другой не рады встрече. Джейк явно был ошеломлен и растерян, Оливер выглядел озабоченным.

– Тебе не следовало здесь появляться, Джейк. – сказал он.

– Почему?

– Тебя полиция разыскивает. Ты что, не знаешь?

Минди зажала рот рукой. Откуда-то из глубины дома донесся женский голос:

– Кто там, Оли?

– Никого, ма. Он отложил печатку и вышел из-за конторки. – Пошли на улицу.

Теперь, когда он подошел ближе, я разглядела на загорелом лице белые полоски вокруг глаз, уловила чистый запах его линялой клетчатой рубашки. Он был из тех покладистых мужчин с добрым лицом, которые всегда сохраняют спокойствие. Было в нем что-то очень знакомое. А может, просто это помещение, несмотря на конторку, напомнило мне дом, в кресле даже было забыто светло-голубое вязанье. Я вдруг растерялась. Спотыкаясь, пошла следом за ним, Джейк подталкивал меня сзади, через дверь, вниз по ступенькам веранды, в глубину двора, чтобы сумерки укрыли нас. Там мы остановились, Минди протянула руку и ткнула пальцем в локоть Оливера.

– Почему они ищут его? Из-за меня? Но он ни в чем не виноват.

– Это правда? – спросил Оливер, повернувшись к Джейку. – Они приходили вчера. Нашли мой адрес в твоей записной книжке. Сказали, это был единственный адрес, кроме винной лавки. Вот так они разыскали меня, спрашивали, не видел ли я тебя. Я сказал, нет, не видел. И ма, конечно, сказала то же самое, а Клер понятия не имела, о ком они говорят.

– А кто это Клер? – спросил Джейк.

– Моя жена…

– Жена?

– Они сказали, что ты совершил это идиотское… но ты ведь не совершал, а?

– Не знаю. Что-то вроде… – промямлил Джейк. Он засунул руки в карманы и смотрел через дорогу.

– Непонятно… Не вижу смысла. Случилось что-нибудь? Зачем тебе понадобилось грабить этот паршивый банк из-за такой ерунды? И заложница! Подумать только, брать за… кто ж это с тобой? Кто из них заложница, а кто нет?

– Заложница? – переспросила Минди.

Оливер пристально посмотрел на меня.

– Боже милостивый, Джейк, – сказал он.

Я готова была провалиться сквозь землю.

– Послушай, Оливер, – начал Джейк. – Сейчас я тебе все объясню. Я ничего такого делать не собирался, все получилось как-то само собой. Я жертва импульса, ты же сам говорил. Послушай, вся надежда на тебя. Ты один можешь меня спасти, Оливер. Все, о чем я тебя прошу: можешь приютить нас на одну ночь? Сядь со мной, Оливер, и подумай, как выйти из этого положения, мне одному сейчас никак не разобраться, все так запуталось.

– Извини, – сказал Оливер. – Я бы рад тебе помочь. Но ты же знаешь, ма немедленно вызовет полицию. Не сердись на нее, она старая, запуганная женщина, она так и не пришла в себя после той истории с почтовыми ящиками. А у Клер тяжелая беременность, и я не хочу ее расстраивать. Понимаешь, в каком я положении?

– Да. Конечно, – сказал Джейк.

– Джейк, может, тебе пойти и добровольно сдаться?

Мы притаились. Над газоном проплыл женский голос:

– Оли!

– Тебя мать зовет, – сказал Джейк.

– Подумай об этом, Джейк.

– Чего ты ждешь? – спросил Джейк. – Через минуту сюда примчится твоя мамуля. Иди, чего ждать, иди занимайся своими делишками.

– Джейк, мне уже двадцать шесть, – сказал Оливер. Ни слова в ответ. Он помолчал, глядя на Джейка, в темноте я не могла разобрать выражения его лица. А потом добавил: – Ну что ж, мне пора, прощайте. – И пошел к дому.

Через минуту дверь с металлической сеткой захлопнулась – этот летний вечерний звук долго-долго дрожал в воздухе. Мы остались во дворе перед домом ни с чем. Мы всё никак не могли оторвать глаз от светящегося золотистого прямоугольника двери, хотя возле нее никого не было.

Потом Минди сказала:

– Просто в голове не укладывается. Ничего не понимаю.

– Замолчи, – оборвал Джейк. – Дай подумать.

Он все тер и тер лоб. Его резко очерченный профиль казалось, был наспех вырезан из листа черной бумаги Минди наклонилась вперед, чтобы его получше разглядеть.

– Ради бога, Джейк, – взмолилась она, – объясни, что происходит.

– Замолчи, Минди.

– Я же имею право знать.

– Хватит, пошли к машине.

Он направился к дороге. Я не тронулась с места. Джейк молча вернулся, схватил меня за локоть, потащил за собой. Минди шла следом. «Джейк!» – то и дело повторяла она.

Машина, завалившись набок, стояла под уличным фонарем. Я привыкла смотреть на нее из-под прищуренных от солнца век и только теперь увидела то, чего не замечала раньше: во время нашего путешествия мы основательно ее покалечили. Багажник смят, недоставало заднего фонаря, не было и переднего бампера, а сбоку чернели длинные, похожие на стебли травы царапины. Джейк открыл дверцу – бездонная темнота, кошачий запах, гора конфетных оберток и мешочков из-под хрустящего картофеля. С грохотом упала на тротуар и откатилась далеко в сторону пустая банка из-под пепси-колы. Я вырвалась из рук Джейка и отступила назад.

– Влезай, – сказал он. Я помотала головой. – Прошу тебя, Шарлотта, залезай в машину.

– Нет, – сказала я.

– Послушай, вон идут какие-то люди, не выставляй меня чудовищем. И без того тошно, а ты еще… Лезь в машину, веди себя нормально.

– Идиот! Разве можно вести себя нормально, если она, как это называется, твоя заложница? – сказала Минди.

А мне и вправду все казалось вполне нормальным. Я пролезла под рулем на свое старое, знакомое место, положила руки на сумку. Джейк сел рядом. Последней влезла Минди, уперлась в руль животом и захлопнула за собой дверцу. Что ж! Вот мы снова втроем. Никогда в жизни не чувствовала я себя такой скованной и жалкой.

– А теперь дайте подумать, – сказал Джейк.

– Ты подумай вот о чем: меня могут арестовать за пособничество и подстрекательство, – сказала Минди.

– Дашь ты мне спокойно подумать?!

– По твоей милости я могу родить ребенка в тюрьме, а из-за чего, я и понятия не имею.

– Ну хватит, Минди, – перебил Джейк. – На твоем месте каждый бы догадался, что к чему. Почему, по-твоему, дверца машины заперта на цепь?

– Для автогонок, конечно! Для автородео. Ты всегда запираешь дверцы на цепь, когда участвуешь в гонках.

– Но сейчас-то ведь никакие не гонки, – сказал. Джейк. Потом ткнул пальцем в зажигание. – Включай мотор.

– Куда мы едем?

– Поищем, где можно разменять аккредитив Шарлотты. Банк, который открыт в пятницу вечером.

– Но…

– Ты что, не хочешь со мной ехать?

Минди завела мотор. Мы влились в поток машин. Все они двигались устало, неторопливо – мы словно влились в реку.

– Хочу есть, – объявила Минди.

– Потерпи немного, – сказал Джейк. Он съехал вниз на сиденье, безучастно глядя на проплывающие мимо вывески, – Как это понять? – спросил он у меня. – Этот Оливер такой был мировой парень, в колонии книги читал! Читал! Будто ему ни до чего и дела нет. А теперь взял и женился. Остепенился. Ребенка ждет. Постарел как, я и не узнал его. Но он-то меня сразу узнал. Не так уж я, видно, изменился.

– А мне он понравился, – заметила я.

– Ясное дело, – сказал Джейк. – Жаль беднягу.

– А по-моему, вовсе не плохо ему живется.

– Ты так говоришь потому, что ничего другого тебе не остается, – сказал Джейк. – Шарлотта замужем, – добавил он, обращаясь к Минди.

– Знаю, – отозвалась она.

– Ее муж – проповедник.

Минди затормозила у сигнала «стоп».

– Правильно я говорю? – спросил меня Джейк. – Я кивнула. Глаза мои были прикованы к неоновой рюмке с мартини: она мгновенно пустела и с такой быстротой наполнялась вновь.

– А сама она преподает в воскресной школе. Наставляет Молодежное братство, как сопротивляться соблазнам.

– Вранье, – сказала я.

– Они с мужем никогда не ссорятся, а обо всех своих бедах докладывают в молитвах самому господу богу.

– Ничего подобного, мы все время ссоримся.

– Правда?

– Конечно.

– Из-за чего?

– Не ваше дело, – огрызнулась я.

Как глупо, я готова была расплакаться. Ни с того ни с сего глаза наполнились слезами. Но я, конечно, сделала так, чтобы Джейк этого не увидел. Отвернулась к боковому стеклу. Слезы всегда раздражают меня, поэтому я заговорила громче обычного:

– Мы спорим из-за любого пустяка. Он вечно придирается ко мне. Обвиняет во всех смертных грехах. Говорит, что я… Упрекает в самых идиотских вещах. Однажды утром, например, он собирался в баптистский колледж, и я сказала: «Смотри не останься в дураках». Сказала просто так, без всякой задней мысли. А он запомнил на всю жизнь. Прошло уже пятнадцать лет! Он вечно выискивает какие-то задние мысли, которых у меня и в помине нет. Прошлым летом у них был Возрожденческий съезд, они проводят их каждый год. Разбивают большой шатер на поле, где запускают воздушных змеев. Сол вернулся оттуда мрачный, подавленный: но его словам, он не получил никакого удовольствия, не смог ничего воспринять, слышал, как я комментирую каждое слово проповедника. Но меня же там не было! А если бы и была, я бы ничего подобного себе не позволила. Я стараюсь держаться подальше от… Но Сол сказал: «Я слышал твой голос. Бесстрастный, невозмутимый голос. Ни одно слово проповеди не дошло до меня. Как мне справиться со всем этим?» Выходит, все дурное идет от меня? В его глазах я – олицетворение зла. Я ему говорю: «Послушай, чтобы быть хорошей женщиной, не обязательно состоять членом прихода „Святая Святых“. Я стараюсь изо всех сил. Разве я виновата, что не верю в бога?» Никогда в него не верила, еще с семи лет, когда мне дали книгу библейских рассказов для детей, про этого завистливого бога, который вечно злобствует, и людям приходится приносить в жертву своих детей, и все всегда оказываются виноватыми. Мне это по поправилось. Понимаешь, не в том дело, что я но верю в бога. Иногда верю, а иногда нет, когда как. Беда вот в чем: не согласна я со всем этим. Но одобряю таких вещей. Лучше отойти в сторону. «Постараюсь прожить без всякой религии, – говорю. – А без веры в бога быть хорошим человеком гораздо трудное. Поставь мне по крайней мере пятерку за усердие»…

– Тогда почему же он так говорил о тебе по телевизору? – спросил Джейк.

Я с трудом оторвалась от своих мыслей.

– Что?

– Он сказал, что ты порядочная женщина.

– А… в самом деле? Не знаю, наверно, он имел в виду, что я никогда бы не ограбила банк.

– Тогда почему он так просто и не сказал, что ты никогда бы не ограбила банк? – возразил Джейк. – Он сказал, ты порядочная женщина.

Я посмотрела на него.

– Может, теперь, после твоего ухода, он смотрит на тебя иначе. Скорее всего, ты с самого начала не разобралась в нем. Может, он взаправду теперь думает, что ты хорошая, и мучается оттого, что ошибался. Тебе это когда-нибудь приходило в голову?

– Пожалуй, нет, – сказала я.

– Ох уж эти женщины! – воскликнул Джейк. – Не понимают самых простых вещей.

Мы ехали молча, по обеим сторонам аллеи фонари мерцали, как двойная нитка ожерелья из драгоценных камней.

Глава 14

Однажды осенним утром 1974 года я готовила Джиггзу какао и, стоя у кухонной раковины думала о своем.

– Мне что-то не по себе, Шарлотта, – сказала мама.

– Что? – Я протянула руку за ложкой.

– Я плохо себя чувствую.

– Может, это грипп?

– Думаю, дело серьезнее.

– Ясно. – Я стала усердно размешивать какао – пузырьки беспрестанно вращались по кругу. Потом сказала: – Да, ах да, врач. Покажем тебя врачу.

– Мне страшно идти к врачу, – сказала мама.

Я отложила ложку, пузырьки еще кружились, но все медленнее, медленнее. Я посмотрела на маму: она сидела на своем садовом стуле, обхватив руками живот. Вид у нее в самом деле был нездоровый. Лицо заострилось, глаза как-то приблизились друг к другу. И плечи опущены. Не поправилось мне это.

– Мама? – окликнула я.

– Что-то нехорошее со мной происходит, Шарлотта, – сказала она.

Я попросила Джулиана отвезти нас на машине к врачу. К вечеру за мамой захлопнулась больничная дверь; на следующий день, в восемь утра, ее прооперировали. Ожидая результата операции, я сидела на кушетке, обитой винилом, который прилипал к ногам. Когда появились доктор Портер и хирург, я вскочила, с трудом отклеившись от кушетки. Первым подошел хирург, его почему-то очень заинтересовал натюрморт, висящий на стене за моей спиной.

– Нам только и оставалось, что снова зашить ее, сказал он, глядя поверх моего плеча.

Мне не понравились эти слова. Сжимая в руках сумочку, я упрямо молчала.

– Других возможностей не было, – сказа доктор Портер. – Весьма сожалею, Шарлотта.

– Ничего, – сказала я.

– Это cancer, – пояснил хирург.

– Да, да, – сказала я. – Большое спасибо.

– Скоро можно будет к ней пройти, – добавил доктор Портер. – Вы здесь одна?

– Сейчас приедет Сол.

– Прекрасно. Держите с нами связь.

Я опустилась на кушетку и посмотрела им вслед. Ходить в туфлях на такой толстой подошве, подумала я, все равно что пробиваться сквозь пески. И тут я увидела Сола; он быстро шагал по коридору, лицо его было отрешенным и просветленным. Он прошел мимо меня, остановился, поднес руку ко лбу и вернулся назад.

– Что такое cancer? – спросила я.

– Рак, – сказал он и сел рядом.

– Ах вот что.

Он раскрыл Библию на том месте, где лежала закладка. Прочитав с полстраницы, он вдруг оторвался от текста и повернулся ко мне. Мы пристально смотрели друг на друга невидящими глазами, как два пассажира у окон встречных поездов.

Когда мама вернулась из больницы, ее спальня стала центром нашего дома. Мама была слишком серьезно больна, вставать уже не могла и ни на минуту не хотела оставаться одна. В ее большой мрачной комнате с выцветшими шелковыми портьерами и кривоногой мебелью Джиггз учил уроки, мисс Фезер делала записи в бухгалтерских книгах, Лайнус мастерил крошечные качели и подвешивал их на карликовые деревца. Мама сидела, опираясь на гору подушек: лежать ей теперь было неудобно. Она даже спала полусидя, вернее, проводила так ночи напролет, не знаю, спала ли она по-настоящему. Когда бы я ни заходила ночью проведать ее, она сидела, опираясь на подушки, и огни бензоколонки, проникавшие сквозь окно, отражались в ее запавших, настороженных глазах. На ее лице обозначились кости, последние пятьдесят лет погребенные под жиром.

– Когда же я наконец встану? – поначалу спрашивала она.

– Скоро. Скоро, – говорили мы.

Я считала это трусостью, но Сол сказал, надо как можно дольше скрывать от нее правду. Мы даже поспорили из-за этого. (Незримое присутствие смерти выявило все наши разногласия.) Потом однажды она спросила меня.

– Скажи, пожалуйста, когда же я начну поправляться?

Случилось это в воскресенье, светлое, белоснежное декабрьское воскресенье, Сола поблизости не было. Единственным свидетелем нашего разговора был Эймос. Он сидел в кресле и складывал листы нотной бумаги. Я глубоко вздохнула:

– Вряд ли ты поправишься, мама.

Она потеряла интерес к разговору и отвернулась. Потом стала расправлять стеганое одеяло.

– Надеюсь, ты опрыскиваешь мои папоротники, – сказала она.

– Да, мама.

– Мне приснилось, что кончики листьев засохли.

– Ничего подобного.

– Доктор Портер очень хороший человек, но этот хирург мне сразу не понравился. Как его, доктор Льюис? Или Лумис? Я сразу поняла, что он за птица. Пришел раньше всех, чтобы произвести впечатление, сыплет анекдотами, руки держит в карманах, а сам только и думает, как будет копаться в моих кишках. По-моему, его надо отдать под суд, Шарлотта.

– Мы не можем этого сделать, мама.

– Нет, можем. Я хочу поговорить с моим адвокатом.

– У тебя нет адвоката, – сказала я.

– Вот оно что… – протянула она. – В таком случае…

Она откинулась назад. Мне показалось, разговор ее утомил. Я поднялась:

– Попробуй поспать немного. Пойду готовить ужин. Если тебе что-нибудь понадобится, здесь будет Эймос.

– Мне надо знать, в чем моя проблема.

Я не сразу ее поняла. В чем ее проблема. Откуда мне было знать. Я не могла разобраться, в чем моя собственная проблема. Но потом она спросила:

– Как называется моя болезнь, Шарлотта?

– Рак, – ответила я.

Она сложила руки на одеяле и замерла. И тут я заметила Эймоса. Он отложил нотную бумагу и уставился на меня. Его сброшенные с ног мокасины валялись под креслом. Я заметила дырку в его носке – надо будет заштопать. Голова работала с удивительной ясностью.

– Не надевай этот носок, пока я его не заштопаю, – сказала я и вышла из комнаты.

После этого какое-то время мама не желала меня видеть, лишь нехотя отвечала, когда я к ней обращалась, выгоняла всех из своей комнаты: мы слишком громко разговариваем, бросаем на пол разорванные конверты, кожуру от мандаринов. Она хотела видеть только Сола, Просила его читать вслух псалмы из большой старой семейной Библии. Все остальное в Библии было ей неинтересно – все эти люди, занятые какими-то делами или отправляющиеся в какие-то города. Сол читал ей вслух до полного изнеможения и приходил вниз бледный, измученный.

– Старался, как мог, – говорил он. Можно было подумать, это его родная мать. Раньше у него была Альберта, теперь – мама, а я оставалась ни с чем. – Что еще я могу сделать для нее? – спрашивал он.

– Кому это знать, как не тебе, – отвечала я.

Ее спальня нависала над нашими головами, словно огромный серый дирижабль. Мама владела всеми нашими мыслями, ее отсутствие заполняло дом.

Моя фотостудия была теперь открыта допоздна. Удивительно, как много людей хотели фотографироваться в десять, в одиннадцать вечера, если, проходя мимо, видели освещенную студию. Они останавливались у эркера: одинокие подростки, страдающие бессонницей мужчины, домашние хозяйки, идущие за молоком на завтрак. Разглядывали сделанные мною фотографии людей, наряженных в Альбертино барахло, смягченные рассеянным, приглушенным светом, который просачивался в объектив старого отцовского аппарата. Потом заходили в студию и спрашивали:

– Это ваши работы?

– А чьи же? – отвечала я.

– А меня вы могли бы сфотографировать?

– Конечно.

И, пока я заряжала аппарат, они слонялись по студии, брали в руки горностаевую муфту, целлулоидный веер или обшитую галуном треуголку…

Были клиенты, которые фотографировались снова и снова, неделя за неделей, точно на них находил какой-то стих. Взять хотя бы этого паренька Бандо, рабочего с бензоколонки: он являлся первого числа каждого месяца, сразу же после получки. С виду настоящий громила, а на фотографиях, с высвеченными скулами, при бутафорской латунной шпаге деда Эмори, он становился поразительно похож на изысканного принца. Его самого это, однако, нисколько не удивляло. На следующий день он внимательно изучал пробные снимки, по лицу его расплывалась одобрительная улыбка, будто он и не сомневался, что должен выглядеть именно так. Он покупал все свои фотографии и уходил, насвистывая.

Мы все стали меньше спать. Окна нашего дома были нередко освещены до самого рассвета. Будто все начали бояться кроватей. Джулиан мог всю ночь прогулять с какой-нибудь девчонкой, но он был единственный ночной гуляка в нашей семье, а остальные придумывали самые разные поводы, чтобы сидеть в гостиной: кто читал, кто шил, кто играл на рояле, Лайнус вырезал из тонких палочек детского деревянного конструктора ножки для кукольных кроватей. Иногда даже дети просыпались и придумывали себе безотлагательные дела, чтобы завладеть моим вниманием. Селинде был необходим костюм для школьного карнавала, она забыла сказать мне об этом. А Джиггзу срочно требовалось загадать мне загадку:

– Скажи, мама, быстро, сколько будет три и три?

– Разве это так важно узнать сию минуту?

– Ну, мама, сколько все-таки будет три и три?

– Шесть.

– Не угадала – дырка!

– Поняла, поняла, – говорила я и целовала маленькую впадинку – его переносицу.

Наверху, опираясь на подушки, словно древняя величественная королева, восседала мама и слушала своего чтеца.

Но потом она прогнала его. Однажды во время ужина она так закричала на Сола, что все мы услышали, а через минуту он сошел вниз тяжелой, запинающейся походкой и опустился на свое место во главе стола.

– Она хочет видеть тебя, Шарлотта, – сказал он.

– Что случилось?

– Говорит, она устала.

– Устала от чего?

– Устала, просто устала. Не знаю от чего… Передай мне хлеб, Эймос.

Я поднялась наверх. Мама сидела, опершись о подушки, поджав губы, словно рассерженный ребенок.

– Мама? – позвала я.

– Пожалуйста, причеши меня.

Я взяла с комода головную щетку.

– Невозможно слушать эти псалмы, – сказала она, – Возносят вверх, потом швыряют вниз, а потом снова вверх…

– Найдем для тебя что-нибудь другое.

– Я хочу оставить Селинде свои черепаховые бусы, – продолжала она. – Они подходят к цвету ее глаз. Я умираю.

– Не беспокойся, мама, я передам ей твои бусы, – сказала я.

1975 год мы встретили как врага. Никто из нас не ожидал от него ничего доброго. Несколько пожилых прихожан Сола скончались от гриппа, и очень часто он был вынужден находиться вне дома. Дети росли без моего присмотра. Все свое время я посвящала уходу за мамой. Она не могла найти себе места: ее мучила постоянная тяжесть в желудке. Иногда у нее вдруг появлялось острое желание съесть что-нибудь, чего в это время года не было в магазинах, или какой-то дорогой деликатес, но, когда я это приносила, оказывалось, у нее уже пропал аппетит, и она молча отворачивалась к стене.

– Убери, забери это, не приставай ко мне.

Таблетки уже перестали действовать, требовались уколы. Их делал доктор Сиск. Ее стали проследовать нелепые страхи, любой пустяк в ее воображении обрастал невероятными подробностями.

– Я слышу какой-то шум на кухне, Шарлотта. Наверняка туда забрался вор. Он съел кусок курицы, который ты оставила для меня.

Или:

– Куда это исчез доктор Сиск? Пойди, пожалуйста, в его комнату, посмотри, там ли он. Вдруг он решил покончить с собой. Повесился на чердачной балке на цепочке из позолоченных колец, которая лежала у меня в кедровом сундучке.

– Не беспокойся, мама, все в порядке.

– Тебе легко так говорить.

Я подумала, будь я мрачной старой девой в какую я уже начала превращаться, эта смерть могла бы принести мне избавление. Только вряд ли что-нибудь изменилось бы в моей жизни: к этому времени наш дом кишел бы кошками, и я, конечно, не смогла бы с ними расстаться. Кипы газет до самого потолка. Запрятанные в матрацы деньги.

– Ты ждешь моей смерти, чтобы какой-нибудь заблудший грешник Сола занял мою комнату, – сказала она мне.

– Перестань, мама, выпей лучше немного бульона.

Потом она попросила меня разобрать ящики ее комода:

– Может, там есть вещи, которые стоит сжечь.

Я стала вытаскивать ящики, один за другим, и выкладывать их содержимое на ее постель: смятые эластичные чулки, сухие духи из вербены, вырванные из журналов кулинарные рецепты, сетки-паутинки для волос, прилипавшие к ее пальцам. Она перебирала все эти мелочи.

– Нет, нет, положи на место.

Что она искала? Любовные письма? Дневники?

Наконец из самого маленького ящика письменного стола она вытащила коричневый кусочек картона, внимательно посмотрела на него и через секунду сказала:

– На. Брось в огонь.

– Что это?

– Уничтожь ее. Если нет огня, разожги камин.

– Хорошо. – Я взяла из ее рук какую-то фотографию в картонном паспарту, положила ее возле себя и спросила – Принести еще один ящик?

– Иди, Шарлотта. Иди сожги ее.

Теперь, когда она сердилась, ее лицо словно втягивалось внутрь, будто его тянули за шнурок. Теперь она выглядела на свои семьдесят четыре года – как сплющенная, свалявшаяся, смятая подушка. Она подняла белый дрожащий указательный палец.

– Живо! – Голос ее дрогнул.

Я повиновалась. Но, едва выйдя из комнаты посмотрела, что же она мне дала. На обложке паспарту стоял штамп: «Бр. Хэммонд, опытные фотографы». Такой студии в Кларионе не было. Паспарту дешевое, сделанное наспех, с неровными углами.

В него была вложена фотография маминой родной дочери.

Не знаю почему, но я сразу догадалась. Может, было что-то общее в разрезе и выражении глаз, прозрачных, треугольных, исполненных ожидания. Или в этих ямочках на щеках, в веселой, щедрой улыбке. Снимок сделали, когда девочке было лет десять, а может, и меньше. Это была фотография в мягких тонах, отпечатанная на необычно тонкой бумаге: головка, на шее оборочка, светлые растрепанные волосы перевязаны лентой.

Когда же она разыскала свою родную дочь? Почему держала это в тайне?

Я принесла фотографию к себе в спальню, заперла дверь и села на кровать, чтобы получше рассмотреть. Самое удивительное, что каким-то странным образом я чувствовала себя связанной с этой девочкой, будто знала ее. Мы могли бы быть подругами. Но, глядя на ее растрепанные волосы и шикарную пышную оборку, я поняла, что она из бедной семьи. Может, из семьи сезонных рабочих или из какой-нибудь бездомной семьи. Наверное, она выросла в трейлере на колесах и на всю жизнь так и осталась перекати-полем, продолжала кочевать и давно покинула наши края. Это должна была бы быть моя судьба, а она выпала на долю ей, я же тем временем жила ее жизнью, была замужем за ее мужем, воспитывала ее детей, была обременена ее родной матерью.

Я засунула фотографию в карман (я не собиралась уничтожать ее). И с тех пор постоянно носила ее с собой, даже ночью клала под подушку. Теперь она всегда была со мной. Часто, занимаясь домашними хлопотами, подавая маме судно или спиртовую растирку, я думала о хрупком, беспечном мире этой девочки. Мне казалось, когда-нибудь мы непременно встретимся и расскажем друг другу о том, как мы жили, я – ее жизнью, а она – моей.

Мама стала заговариваться. По-моему, она просто позволяла себе это, как бы устраивала себе отдых. А что ей оставалось? Хотя, когда надо было, она вела себя нормально. При ней все начинали запинаться, дети лишались дара речи, и даже Сол под любыми предлогами стремился уйти из комнаты. Мы с ней оставались вдвоем, как в давние времена. Мама сидела уставившись в стену. Я пришивала эмблему к скаутской форме Селинды, зеленые стежки закрепляли мамины воспоминания. Я думала о домашних делах: штопке, стряпне, чтении сказок, измерении температуры, именинных пирогах, визитах к дантисту и детскому врачу – обо всем, что связано с воспитанием ребенка обо всем том, с чем справлялась мама, хотя была уже немолода, страдала гипертонией и расширением вен, мама, такая неловкая, застенчивая до того, что даже покупка школьных ботинок вселяла в нее ужас. Раньше я никогда не задумывалась над этим. Фотография той, другой девочки раскрыла мне глаза, дала возможность как бы со стороны, непредвзято посмотреть на свою мать.

– Он никогда в жизни даже не поцеловал ни одну девушку, – сказала она. – Мне пришлось первой его поцеловать. Я должна была помочь ему.

– Не может быть, мама.

– Ты, наверное, думаешь, что мы не умели тебя воспитывать.

– Ничего подобного.

– Мы не сумели создать тебе счастливое детство.

– Не выдумывай, мама. У меня было счастливое детство.

Может, так оно и было. Кто знает?

– У него изо рта вечно пахло фруктовой жвачкой. Самый дрянной сорт, всегда думала я.

– И я тоже, – сказала я.

– Мой брат теперь почти никогда не навещает меня.

– Но он же умер, мама. Ты забыла?

– Нет, не забыла. За кого ты меня принимаешь?

– А тетя Астер прислала тебе открытку.

Она дернулась, словно отгоняя что-то неприятное.

– Если хочешь, я прочту ее тебе, – предложила я.

– Сколько еще мне придется мучиться от физических недугов? Когда наконец я избавлюсь от этого тела?

– Не знаю, мама.

– Принеси сигареты.

(Она не курила).

Я отложила шитье и выскользнула из комнаты. Иногда это было мне просто необходимо. Я быстро спустилась по лестнице, заставляя себя сохранять спокойствие, ни о чем не думать. Но в гостиной по полу были разбросаны мятые журналы, обувь, кукольные стульчики Лайнуса, а на диване с газетой в руках развалился Эймос. Я остановилась и прижала руку ко лбу. Эймос поднял на меня глаза.

– Может, пойти немного посидеть с ней? – спросил он.

– Не беспокойся, все в порядке.

– Ты не устала?

– Нет.

Он внимательно посмотрел на меня и наконец сказал:

– Прежде я не знал, какая ты на самом деле.

Мне казалось, он и теперь меня не знает. Ведь я находилась в оцепенении и наблюдала за своей жизнью со стороны с таким спокойствием, будто была сделана изо льда, а Эймос считал меня сильной и мужественной. Он так и говорил. Всякий раз, принося мне в затемненную мамину комнату чашку кофе или отправляя подышать воздухом на улицу, где, оказывается, уже давно наступило лето, он останавливался и говорил:

– Не понимаю, как ты со всем этим справляешься.

– Здесь не с чем справляться, – отвечала я.

– Раньше я считал, что ты только красивая, – сказал он на этот раз.

– Что?

– Я не понимал тебя. А теперь вижу, что каждый старается урвать от тебя хоть что-нибудь, а ты все такая же. Все цепляются за тебя, а ты по-прежнему тянешь этот воз. И ведь именно ты сказала ей правду. Я своими ушами слышал. Ты вслух произнесла это слово: «Рак». Ты освещаешь этот дом, у тебя хватает сил на всех.

Надо было возразить ему, рассмеяться, но я только пробормотала: «Нет…» – и замолчала. Тогда Эймос отложил газету, поднялся с дивана, обнял меня за плечи и поцеловал. Он действовал уверенно, не торопясь – я могла бы остановить его в любую секунду, но не остановила. Губы его были мягче, чем у Сола. Руки – теплее. В нем не было мрачной одержимости Сола, и я вдруг увидела, что дело обстоит гораздо проще, чем я воображала.

Я жила теперь как во сне. Все казалось мне нереальным. Мама часто впадала в оцепенение, и ее невозможно было вывести из этого состояния. От детей, остались лишь бледные тени. Мои клиенты, облаченные в странные одеяния – боа из перьев, цилиндры, военные регалии, – появлялись и исчезали. Сол теперь почти все время молчал, и часто, просыпаясь по ночам, я видела: он сидит на краю постели, неестественно застыв, и сморит на меня.