Текст книги "Любовь в отсутствие любви"

Автор книги: Эндрю Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 7

– Господи, это же не еда, а произведение искусства, – восхитился Саймон, когда им принесли заказанное блюдо. (Кофе они попросили принести, как только пришли.) На тарелках лежало нечто оригинальное, напоминающее швейцарские булочки с тюрбо [38]38
  Разновидность черноморской камбалы.


[Закрыть]или лососем (отдельно подавался соус «нантуа» [39]39
  Соус с раками и свежими помидорами.


[Закрыть]). Здесь же красовалась куропатка, посыпанная тертой морковью и цикорием.

– У меня рука не поднимется на такую красоту.

– Почему?

– Не хочется портить. А еще потому, что мы сидим и смотрим друг на друга и боимся слово вымолвить.

– Почему боимся? Хотя… Пожалуй, нам обоим есть чего бояться.

Они успели поговорить о литературе, музыке, обсудили французов вообще и парижан в частности, уроки русского, не шпионка ли Агафья Михайловна. Моника старательно обходила все щекотливые темы. О Ричелдис и Белинде не было произнесено ни слова. Официанты сочувственно улыбались, словно понимали, что происходит между этими двумя. Оба, и Саймон и Моника, были взвинчены до предела. Еще не поздно все остановить. Еще остается шанс спастись. Перед ними стоит вкусная еда, и совершенно не обязательно переходить грань, можно остаться просто добрыми друзьями. Они шли по острию. Шли, замирая от страха, боясь оступиться, но… продолжали идти. Молчание становилось невыносимым.

Он отпил кофе. С другого края стола (а ему показалось, с другого края земли) раздались слова:

– И что же?

Пауза.

– Может, мы говорим о разных вещах, хотя, – торопливо добавила она, – я так не думаю. Мы весь вечер их не касались. Зачем начинать сейчас?

– Потому что мы любим друг друга, – просто ответил он и потянулся к ее руке, которая нервно теребила подсвечник на столе.

– Зачем ты это сказал?

– Затем, что это правда.

– И ты уверен, что это взаимно?

Он всмотрелся в ее лицо. Обычно оно было слегка настороженным, словно его обладательница боялась, что ей причинят боль. (Ричелдис как-то обмолвилась, что Моника ей напоминает набросок портрета Джейн Остин, сделанный сестрой писательницы Кассандрой.) Оно словно несло на себе печать легкого превосходства над окружающими. Острого язычка Моники многие побаивались. Но сейчас в насмешливых зеленых глазах плясали веселые чертенята, резковатые черты смягчились, а на губах играла счастливая улыбка. Он чувствовал, что и сам выглядит примерно так же, сбросив привычный налет цинизма и усталости. Наверно, такими счастливыми и невинными были лица Адама и Евы.

– …Ну… Не знаю. И вообще я пошутил. А ты меня просто дразнишь.

Она бросила на него взгляд, полный муки. Взгляд существа, с которого сдирают заживо кожу. Это длилось миг, не дольше. Словно очнувшись, она вздернула подбородок, посмотрела на него с привычной насмешливостью и… отняла руку.

– Зря мы сюда пришли, но, черт подери, я рада, что мы это сделали.

– Почему зря?

– Саймон, ты сам все прекрасно понимаешь. Нельзя влюбляться в мужа лучшей подруги. И муж лучшей подруги не должен позволять в него влюбляться. Бог мой, у нас уже могли быть внуки.

– Не понял…

– А что бы сказала твоя жена, увидь она нас сейчас? Ты только представь.

– Порадовалась бы, что мы встретились в этом городе.

– А если бы она знала то, что знаем мы?

– Она бы не поверила.

– Я бы на ее месте тоже.

Саймон отпил вина и, помолчав, спросил:

– Ты когда-нибудь задумывалась о смерти?

– Разумеется.

– А я нет. А вот две недели назад почему-то задумался. После Фонтенбло. Я вдруг испугался, что мне и вспомнить-то перед смертью не о чем. Со стороны, наверно, кажется, что я хоть завтра могу сыграть в ящик с чувством выполненного долга – вроде бы уже всего достиг. Четверо детей. Преданная жена. Неплохой доход. Прекрасный дом, ну, во всяком случае, с общепринятой точки зрения. Хорошая работа, а в последнее время и дел-то никаких особо нет.

– Правда? Впрочем, ты прав, якобы деловые поездки в Париж, действительно, не считаются, – не удержалась от язвительного замечания Моника.

– Но по большому счету вспомнить-то нечего. Будто в трясине живу, пусто все, неинтересно. Жить не хочется. Вот и занимаюсь самоедством. Или того хуже, на Рич срываюсь. А на кого еще-то? Сам виноват. Думал, можно прожить жизнь без любви.

– А жена, дети? Разве ты их не любишь?

– Я не хочу сказать, что никогда не любил Ричелдис. Во всяком случае, мне казалось, что я люблю ее. Но если бы наша любовь была настоящей, то разве я смотрел бы на других женщин? – Он заметил, что Монику передернуло, но продолжил: – Это ведь правда. Наша прошлая встреча произошла при несколько… м-м-м… необычных обстоятельствах, поэтому я не считаю нужным обходить эту тему молчанием. Поначалу мне просто льстило женское внимание. Смешно, конечно. Знаешь, я был потрясен, обнаружив вокруг себя такое количество женщин, готовых на все – только руку протяни. Когда я был помоложе, думал, что для женщины главное – пристроиться к кому-нибудь под крылышко и свить гнездо. А оказалось, что многие леди просто любят…

– Я уловила твою мысль, избавь меня от подробностей.

– Удивление сменилось болезненным пристрастием, превратилось в своего рода марафон, который подхлестывало смешанное чувство вины и раскованности. В общем, душа неслась в рай, а попала в ледяную пустыню. Я не пытаюсь снять с себя вину. Ты меня понимаешь? Конечно понимаешь, ты всегда все понимаешь. Иначе я не решился бы сказать тебе все это. Можно хоть каждый день менять женщин, говоря, что «мне все равно, для меня это ничего не значит». Не значит, и точка. И я сломался. «Ничего не значит». А вокруг – пустота. Постепенно все потеряло смысл: работа, семья… Дети растут независимо от того, хорошо или дурно поступают их родители. Мои отец с матерью не навязывали мне своих взглядов. Так почему я должен давить на своих детей? Им не терпится поскорей стать взрослыми, чтобы стряхнуть с себя мою опеку. Моя жизнь? Не работа, не дом… а жизнь. Она жестока, она больно ранит… Я не боюсь старости… Я не склонен в каждом прыще видеть зародыш раковой опухоли. Ты помнишь стихотворение про арандельское надгробие?

– «От нас останется лишь любовь»… [40]40
  Песня «An Arundel Tomb» (1964) из репертуара известного шотландского актера, комика, барда Гарри Лаудера (1870–1950).


[Закрыть]

– Да… Я так и знал, что ты читала. Может, я сентиментален, как барышня из любовных романов «Миллз энд Бун», [41]41
  Английское издательство, выпускающее любовные романы.


[Закрыть]но мне кажется, что жизнь бессмысленна, если ты лишен внутренней свободы, если тебе не дано любить. Уютный дом, хорошие друзья, гольф-клуб, семья – это все чудесно, но этого мало. Счастье важнее покоя.

– И ты решил, что счастье можно найти, пригласив старую, ну о-очень старую знакомую в роскошный ресторан? Знакомую, которую связывают с твоей семьей долгие годы дружбы? Саймон, опомнись, мы же почти родственники!

– Прекрати издеваться.

– Разве я издеваюсь?

– Да. Прошу, не надо. Не смейся, даже если тебе претят мои слова… Я схожу с ума, Моника, но мне… мне нужна любовь!

Его пальцы потянулись к ее руке, но та проворно отодвинулась и обхватила бокал.

– Я хочу тебе кое-что рассказать… Одну историю. Когда-то давным-давно жили-были три девушки. Красотка, Милашка и Серая Мышка-тихоня. У Красотки и Милашки не было отбоя от поклонников, Мышка-тихоня…

– Это ты-то мышка? Ты никогда не была мышкой, что за дикость?

– Это хорошая история… Не перебивай. – Узкая, прохладная ладонь легла ему на губы. – Пусть не Мышка, пусть Простушка Джейн. Простушке Джейн не нужны были никакие поклонники, потому как она уже была влюблена. По образованию историк, Джейн занималась елизаветинской эпохой. С профессором она познакомилась, когда редактировала его книгу…

– Неужели ты и профессор Эллисон?..

– Он был старше ее, намного старше, и очень сильно ее любил. А она… она не говорила ни «да» ни «нет». Ей льстило его внимание, и она позволила случиться тому, что случилось. И не остановилась, боясь, что в ее жизни больше никогда ничего не будет. Ее немного пугало собственное отношение к нему… Он вызывал сострадание и жалость. Она знала, что он искренне любит ее, и если сейчас она его оттолкнет, он сломается. Поэтому она не отвергала его ухаживаний. Они не жили вместе. Она просто старалась скрасить его жизнь, не загадывая на будущее. Соседка Тихони собиралась замуж и готовилась к переезду. И тогда работодательница Тихони, ее звали Мадж, спросила, не найдется ли в Оукерах место для ее дочки Милашки. Примерно тогда же появилась и Красотка. Эта работала в глянцевых журналах и напропалую морочила голову своим многочисленным кавалерам. Ей Простушка Джейн не завидовала. Она завидовала Милашке. У той был потрясающий возлюбленный. Красивый, обеспеченный. Из тех, кого видят во снах, кого ждут всю жизнь, о ком можно только мечтать. При виде его у Простушки учащалось дыхание и подгибались колени.

– Скажи, что ты только что все это выдумала.

– …Простушка Джейн знала, что она ему не пара. Он никогда и не глядел в ее сторону. К тому же она продолжала нести свои крест в виде престарелого профессора. Когда Милашка вышла замуж за своего Принца, Простушка Джейн от души поздравила подругу, хотя сердце ее разрывалось…

– Я не знал…

– Через год мы с Джоном уехали. Мы прожили вместе четыре года. Но сердце мое осталось в Оукерах. Я не гналась за его деньгами. Он мне столько раз говорил, что после его смерти я стану богатой вдовой, а меня так раздражали эти разговоры, что говорить он перестал… Когда ему исполнилось шестьдесят два года, он умер. И все оставил мне. Я оказалась богатой невестой, ни гроша не смыслящей в вопросах любви. Я завидовала Ричелдис не потому, что она так чудесно устроила свою судьбу. Я не хотела для себя такого жемужа, как у нее, – прекрасного принца, благородного рыцаря, героя-любовника, обеспеченного и желанного. Мне нужен был именно ее муж. Увы! Во-первых, она была моей лучшей подругой. Во-вторых, они были по уши влюблены друг в друга. Казалось, они нашли секрет счастья, посягнуть на которое казалось кощунством: даже имей я хоть один шанс завлечь этого принца, я бы им не воспользовалась… Так я и оказалась в Париже. Просто сбежала куда глаза глядят, подальше от чужого счастья.

– Боже мой… Боже мой… Каким я был слепцом!

– Все почему-то считают своим долгом пожалеть меня за то, что я живу одна. Но никто не хочет поверить, что это одиночество мне не в тягость. Мадж пыталась удержать меня, когда узнала, что я увольняюсь. Она сыграла не последнюю роль в моем отъезде. Ее бы энергию да в мирных целях!.. Она, как асфальтовый каток, раздавит и не заметит. Я всю жизнь мечтала ни от кого не зависеть, делать то, что хочется именно мне, а не исполнять чужую волю. Хочу – читаю, хочу – гуляю, хочу – ем, хочу – сплю, причем тогда, когда этого хочу я, а не кто-то другой, пусть даже близкий и желанный! Париж – восхитительный город, по нему можно гулять бесконечно. Можно устроить праздник желудка, да мало ли что можно придумать! Друзья меня не забывают. Белинда частенько приезжает погостить. Коллеги по издательству звонят каждый раз, когда оказываются во Франции. Мне нравится такая жизнь. А всего-навсего надо было выбросить из головы все эти любовные томления и метания. Надеюсь, ты не думаешь, что я осталась старой девой, превратилась в синий чулок и прочие глупости. Мне нравится заниматься сексом. Но меня до ужаса пугает сама возможность того, что я могу к кому-то привязаться и потом измучить своей привязанностью и себя, и человека, которого полюблю.

– Ты об Эллисоне?

– О Джоне? Нет, что ты! Джон был изумительный человек. С ним было очень хорошо. Он был так нежен со мной… Он меня обожал, а я… я была слишком молода и не могла устоять против этого натиска. Ведь можно любить и при этом не подавлять того, кого любишь. Зачем кушать любимых? Ведь от них тогда ничего не останется. Вот Мадж просто не умела иначе. Ей обязательно надо было подмять под себя своих любимчиков. Это, конечно, сравнение немножко из «другой оперы», но суть та же. Да я по глупости и не подозревала, что можно жить как-то по-другому. Я, собственно, не очень-то и верила, что меня можно просто любить. Ничего не требуя взамен.

– Боже, но…

– Вот только не надо патетики… Я просто рассказываю, как все было. В Париже я поняла, что второго Джона у меня не будет. Но я этого и не хотела. Хотя мне до сих пор его очень не хватает. Я боготворила его. Но не любила. Только не вздумай вообразить, Саймон Лонгворт, что я тут в Париже только и делаю, что по тебе сохну! Вспомни, что было начертано на перстне царя Соломона. [42]42
  «Все проходит. Пройдет и это».


[Закрыть]Стоит только сказать себе: «этого не может быть, потому что не может быть никогда», как тут все и начинается. Я всю жизнь прожила с сознанием того, что я тебе не пара, что вы с Ричелдис созданы друг для друга, что у вас образцовая семья, что ты достойнейший супруг достойнейшей женщины в мире. Черт меня дернул поехать в Фонтенбло!

Официант принес счет.

Им обоим вдруг стало трудно дышать. Они вышли на улицу. Иссиня-черное небо над бульваром Сен-Мишель вызвездило бесчисленными огоньками. Моника спрятала руки в карманы синего твидового пальто (Белинда называла его «сиротская радость»), и Саймон понял, что сейчас ее лучше не трогать. Странно, вроде и выпили-то они всего ничего, но им казалось, что реальность немного изменилась и они смотрят фильм, в котором сами же и исполняют главные роли. В голове у обоих шумело, слова доносились будто сквозь туман.

– Знаешь, меня такая зависть обуяла, когда я увидела твою подружку. А потом я подумала: «Какая, в сущности, разница, эта или другая?» Меня-то ты все равно никогда не хотел.

– Но… но я хочу тебя…

– Саймон, я не могу быть одной из многих.

– Ты слышала, что я тебе только что сказал? – Он развернул ее за плечи, так, чтобы видеть ее глаза. – Я люблю тебя, Моника.

– Да, милый, конечно, да. Я знаю.

– Я люблю тебя так, как никогда никого не любил.

– Ты меня любишь две недели. А я тебя – двадцать лет. Думаю, это дает мне право отнять у тебя еще несколько минут для серьезного разговора. Только давай начистоту. Насколько это возможно, когда говоришь о любви. Мне не нужен роман-однодневка. Мне ненавистна мысль о тайных свиданиях по выходным, украдкой или когда выдастся удобный случай. Для меня это неприемлемо. Я не вижу в этом никакого смысла. Мне неинтересно переспать и разбежаться. Это унижает.

– Я тоже против таких отношений, Мона. Поверь мне. Я не хочу никого обманывать, не хочу прятаться. Ты и только ты можешь вернуть мне чистоту.

– Милый мой, милый. – Она мягко взяла его за руку. – Это самообман. Чистоту вернуть невозможно. Можно смыть грязь. Но нельзя дважды войти в одну реку.

– ???

– Если бы ты уехал сегодня и нам никогда больше не суждено было встретиться, я бы как-то пережила это. Люди и не такое переживают: они умирают, их жрут черви. С любовью иначе. Я бы жила свою жизнь, ты – свою, с женой и детьми. И мы бы выжили. И не было бы так больно. Потому что так– больно, милый. – Обычно ровный голос вдруг задрожал, по щекам заструились слезы. – Три недели назад все было хорошо. Не рай, конечно, но жить можно. А тут пара звонков, открыток, поход в ресторан – и все перевернулось. Почему так?

– Потому что.

– Но ведь ничего не изменилось. Мы можем это все сейчас остановить.

– Это? Да ты знаешь, что это? – Он вскинул руку к небу… – Это Любовь. Она движет солнцем и звездами. Жизнь дана не для того, чтобы прожить ее в серой обыденности, мы появились на свет не только для того, чтобы надрываться ради лишнего пенни. Всего не заработаешь и с собой не унесешь. Не только для того, чтобы есть, пить, ходить в сортир, стариться и в конце концов сдохнуть. Должно быть что-то еще. То, что я к тебе чувствую, слишком огромно, чтобы им пренебречь.

– Что «еще должно быть», Саймон? Ты рассуждаешь, как ребенок. У тебя жена, работа, дети… Как бы мы ни любили друг друга, от этого нельзя так просто отмахнуться. Они были, они есть, они будут. Как ты не понимаешь?

– Я тебе уже сказал, чтоя чувствую.

– А я пытаюсь объяснить то, что чувствую я. Я, конечно, не очень хорошо разбираюсь в этой тонкой материи. Опыта, видать, не хватает, но я тебе вот что хочу сказать. Если мы сейчас расстанемся и больше никогда не увидимся, я, наверно, смогу превозмочь свою любовь. Но если мы станем любовниками, я ни за что не смогу поручиться. Мне будет все равно, что кому-то плохо и больно, я тебя уже никуда не отпущу. Называй меня как угодно: хищницей, собственницей, но ты мне нужен весь. Все или ничего.

Они дошли до моста Сен-Мишель. Моника смотрела в сторону, чтобы он не заметил ее слез. Но ему хватило ее слов, чтобы вдруг ощутить, как соленая влага подступает к глазам – как будто из самого сердца. Они стояли, обнявшись на пронизываемом осенним ветром мосту, и плакали. Горько, как умеют плакать только дети.

Глава 8

Бартл проснулся в предрассветной темноте. В горле пересохло, все тело в испарине. Неужели грипп? Только не это, ведь сегодня он пригласил Стефани в «Добрые друзья». Они не виделись уже десять дней. Может, все-таки добраться до Хайбери? Нет, не пойдет. Вдруг она от него заразится?!

Через пару часов он снова проснулся и, если не считать того, что замерз, как собака, никаких признаков болезни у себя не обнаружил. Бартл благодарно осенил себя крестным знамением и встал с постели. В это время года он всегда ложился, предварительно утеплившись. Под пижамой была теплая водолазка, подштанники, носки (один синий, другой черный) и – как он с некоторым недоумением заметил – галстук. Ага, он вчера забыл снять рубашку.

Толком не проснувшись, он поплелся в туалет, по привычке прислушиваясь к знакомому похрапыванию. Подойдя к зеркалу, остановился: небритая развалина. Неужто именно таким его видят прихожане? Впрочем, вид не хуже, чем обычно. Левый глаз покраснел непонятно от чего, а может, так и было… Язык, по обыкновению, обложен. Лимфоузлы – он потрогал себя за ушами – к счастью, не увеличены. Болезнь – противнейшая штука. Бартл почистил зубы, педантично прошелся зубной нитью везде, где смог достать. Снова почистил, прополоскал рот. Дошел до кухни, включил чайник и вернулся в постель, решив полежать, пока вода не закипит. Включил маленький радиоприемник, передавали «Мысль дня». Передачу вел какой-то либеральный министр, он рассказывал про авиакатастрофу. Ни слова о религии. Бартлу нравился только один участник этой передачи – раввин, шутки которого неизменно отличались приятной остротой. Улыбнувшись своим мыслям, он пришел к выводу, что ужин со Стефани непременно состоится. Бартл сотворил кратенькую благодарственную молитву – попросив Господа оградить чад своих от грехов и соблазнов. Дошептав последние слова, он услышал бульканье воды и пошел делать чай для Мадж.

Клацая зубами от холода, они вскрыли банку сардин.

– И это пройдет, Мадж. Мне сегодня нужно съездить в Хайбери.

– Я и без тебя знаю, что и это пройдет, если только я не загнусь от воспаления легких в таком морозильнике. Надо же было так опростоволоситься с батареями. Какой дурак придумал, что от воды тепла больше, чем от огня? Как хорошо было с газовой колонкой!.. Дернул нас черт согласиться все поменять… Мерзни тут теперь…

– Да уж, у нас не жарко…

– Раньше включил посильнее газ, и в ус не дуешь, и никого звать не надо. Тем более, все равно не дозовешься…

– Это вы про инженеров?

– Я и без тебя знаю, как они называются, – вскинулась Мадж. – Так нет же, тебя зачем-то несет в Хайтон. Ко мне должна приехать Тэтти Корэм. Я хотела дома остаться, но ведь ее даже угостить нечем. Так что, скорее всего, мы пойдем в итальянский ресторанчик. Там очень мило и близко… Хорошее утро сегодня.

Она плеснула виски в свою чашку с кофе. Бартл не стал отказываться, когда она предложила ему сделать то же самое.

– А кто такая Тэтти Корэм?

В прежние времена Мадж славилась своим гостеприимством и потрясающим даром рассказчика. К ней и сейчас нередко заглядывали бывшие коллеги – то ли в память о прошлых встречах, то ли из-за неосознанного чувства вины здоровых перед увечными. Каждому она находила прозвище, удивительное по своей меткости. Но сейчас у нее в голове все настолько перепуталось, что понять, о ком идет речь, было невозможно. Почтальон, которого поначалу окрестили Благородным мавром, в один прекрасный день превратился в Почтенного-как-бишь-его…

– Мы с ней поужинаем, разопьем бутылочку «Вальполичеллы». [43]43
  Красное итальянское вино.


[Закрыть]

За разговорами незаметно пролетело утро. Порядком замерзнув в нетопленом доме и так и не дождавшись появления таинственной Тэтти Корэм, они отправились за покупками – есть в доме действительно было нечего. Лазанья, выглядевшая на картинке очень аппетитно (и главное, абсолютно безопасно для вставной челюсти Мадж), рыбный пирог и яблочный торт перекочевали в корзинку Бартла. Поскольку вечером их ожидал более обильный ужин, чем обычно, они решили зайти перекусить в ближайшем пабе, взяв пару пакетиков чипсов и, само собой, виски. Со стороны их можно было принять за семейную пару. Миссис Круден, сохранившая следы былой красоты, в темно-зеленом пальто, отороченном черным бархатом, и маленькой меховой шапочке смотрелась куда авантажней, нежели Бартл, чьи ботинки, потертая куртка и усыпанный перхотью свитер производили удручающее впечатление. В углу зала надрывался музыкальный автомат. Наши герои остановили свой выбор на креветках в корзиночке, политых чесночным соусом.

– Пальчики оближешь… Знаешь, Тэтти Корэм подавала большие надежды.

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Бартл.

Вернувшись домой, они решили вздремнуть. Все-таки не каждый день начинался с виски.

Проснувшись, Бартл понял, что дело плохо. Его трясло как в лихорадке, тело было липким от пота. Пришлось идти в душ (тоже целая эпопея). Наскоро сполоснувшись, он обследовал шкаф в надежде найти чистую рубашку. Таковой не оказалось, зато в спальне нашлось нечто подходящее, в полосочку, при ближайшем рассмотрении оказавшееся относительно свежим.

– Похоже, я заболеваю, – сообщила Мадж за чаем. – Этот чертов Патни с его вечной сыростью и бронхитом сведет меня в могилу. Постель всегда волглая. Однажды я летела куда-то, не помню куда, и мне попался милейший попутчик, священник. Мне очень понравилась одна его фраза. Он сказал, что нормальные люди по утрам не летают. В самую точку попал. Раньше все сидели по углам и никто никуда не рыпался. Вот в России, там все правильно сделали. Многие осуждали Эрика за его левые взгляды, но он считал, что Сталин поступил мудро, запретив свободное передвижение. Вон Колумб допутешествовался. Весь мир теперь лечится.

Бартл вдруг спохватился, что забыл позвонить насчет батарей.

– Непременно позвоню после чая. – И тут же забыл о своих словах.

Спускаясь по лестнице, он вдруг понял, что у него слипаются глаза. Краешком сознания отметил, что Мадж, скорее всего, и сама сочувствовала коммунистам. Впрочем, она права. Мы слишком много суетимся.

Он вспомнил, что давеча по дороге в Хайбери зачитался Рут Ренделл [44]44
  Ренделл Рут (пишет также под псевдонимом Барбара Вайн, настоящая фамилия Граземан, род. 1930) – современная английская писательница, признанный мастер психологического триллера.


[Закрыть]и так увлекся, что проехал свою остановку и в результате на час опоздал в «Добрые друзья».

О чем они разговаривали со Стефани? Да ни о чем. Это вам не Босуэл с доктором Джонсоном. [45]45
  Босуэл Джеймс (1740–1795) – друг и биограф Сэмюела Джонсона (1709–1784), писателя, журналиста и лексикографа.


[Закрыть]Но спроси его кто-нибудь, не скучно ли ему с этой девушкой, Бартл бы страшно возмутился. Рядом с ней он отдыхал душой, легкая болтовня действовала на него умиротворяюще. Они заказали и съели жареные медальоны из свинины, шипящий бифштекс с рисом, приготовленный каким-то диковинным способом, огромную тарелку лапши по-кантонски и вяленые бананы. И зеленый чай – рядом со Стефани Бартлу не требовался алкоголь для бодрости.

Бартлу она казалась совершенством: приветливое бледное личико обрамляли рыжие кудри. За едой она рассказывала о событиях, которые успели произойти за то время, что они не виделись, и иногда позволяла Бартлу подержать ее за руку. Правда, все события касались либо работы, либо родственников. О своейличной жизни Стефани ни разу не проронила ни слова. Бартл изнывал от ревности, гадая, как она проводит вечера, но молчал. Он боялся, что в ответ на вопрос, что она делала, например, вчера после работы, услышит игривое (или смущенное): «Ах, мы ходили с моим другом в театр». Он был уверен, что друг есть, его просто не может не быть, и хорошо, если один, но предпочитал оставаться в неведении об этих счастливчиках. Лучше краткие встречи, чем никаких. Лучше быть добрыми друзьями, чем трагическими любовниками.

– Ну что мы все обо мне да обо мне, – спохватилась Стефани, так ничего о себе и не рассказав. Все больше про коллег по работе, о том, где кто отдыхал или где собирался провести выходные. Какая-то Сандра ездила на Ланзароте, что на Канарах, и вернулась дочерна загорелая. Черт, какое ему дело до какой-то Сандры! – А ты что поделывал? – вежливо поинтересовалась она.

– Как всегда. Мадж стало немного получше. Дай Бог, чтоб это продлилось подольше. А то ее заскоки сведут меня с ума.

– Тебе не позавидуешь!

– В позапрошлое воскресенье к моему брату съездили.

– Хорошо провели время?

– Да как тебе сказать…

Она рассмеялась.

– Ты такой чудной!

– Что же во мне чудного?

– Да так.

«Да так» было ее любимым выражением.

– Знаешь, а я ведь не люблю своего брата.

– Бартл!!!

– Завидую, наверно. Он по всем статьям обошел меня, и я сильно подозреваю, что братские чувства его не сильно одолевают.

– Бартл! Как ты можешь так говорить?!

– Легко. Главное – признаться в этом самому себе. Сразу легче становится. Я с детства чувствовал его превосходство. Теперь все гораздо проще.

– Вы похожи?

– Не очень.

Они умолкли, завороженные видом шкворчащего бифштекса, от которого поднимался восхитительный аромат. Удержаться было невозможно. Мгновенно опустевшие тарелки они, переглянувшись, промокнули хлебным мякишем, незамедлительно отправленным в рот.

– Наверно, я счастливая. Мне никогда не приходилось кого-то сильно не любить.

– Ты такая хорошая…

– Ты тоже очень симпатичный.

– Понимаешь, я не совсем это хотел сказать.

– Не понимаю.

– Некоторым легко быть хорошими. Вот, например, Ричелдис, жена моего брата, дочка Мадж…

– Она тебе нравится?

Стефани частенько отпускала шуточки на тему амурных похождений Бартла. Ей казалось, что мужчине льстит, когда другим кажется, что он ведет бурную личную жизнь. Правда, этот мужчина каждый раз повторял, что единственная девушка, кого он любит, – это она, Стефани, но она явно не собиралась воспринимать всерьез его слова.

– Как она может мне нравиться? Она же моя невестка.

– Ну и что? Разве это имеет значение? С мужчинами такое часто случается.

– Она милая, душевная, но…

– Ой, ты покраснел! – воскликнула Стефани.

– Вовсе нет.

– Правда, Бартл, покраснел.

Стефани опять хихикнула (казалось, она нарочно его провоцирует). Бартлу это хихиканье было неприятно, хотя он и понимал, что она смеется не над ним.

– Я хотел сказать, что Ричелдис просто очень хороший человек, что бы там ни говорила ее мать.

– Бог ты мой… А у них с матерью что, плохие отношения?

– Стефани, мне трудно судить Мадж. Мы с ней, можно сказать, родственные души. Ей тоже очень трудно быть хорошей. Так уж мы с ней устроены, может, это такой особый обмен веществ, трудно сказать. – Тут он замялся, будто школьник, пойманный за недостойной шалостью. – Да и личная… м-м-м… неустроенность не улучшает характер.

– И все-таки, мне кажется, вы с братом оба очень хорошие, – торопливо перебила его Стефани, пока разговор не перешел в более щекотливую плоскость. – Бывает, что абсолютно разные люди прекрасно уживаются вместе. Вот моя бабушка, которую тетя Рей всегда старается заткнуть, и дядя Ленни…

В ее словах не было ничего смешного, но почему-то упоминание о дяде Ленни всегда веселило обоих. Родители Стефани погибли в автокатастрофе, когда она была совсем маленькой, и она выросла в доме своего дядюшки, таксиста Леонарда Бернштейна.

– А кто присматривает за Мадж, когда тебя нет? – вежливо поинтересовалась она, когда на деревянном подносике не осталось ни единой рисинки и ни капли соуса. – Ричелдис?

– К ней приехала какая-то знакомая, она тоже вроде по издательской части. Мадж называет ее Тэтти Корэм. – Бартл запнулся, не зная, стоит ли говорить Стефани про чудаковатую привычку Мадж наделять всех прозвищами или лучше сразу пояснить, что Тэтти Корэм – персонаж из Диккенса. Он подозревал, что Стефани не только не читала Диккенса, но и едва ли слышала о нем.

– Странное имя.

Он кивнул.

– Тут поблизости есть итальянский ресторанчик.

– Италья-а-нский? – протянула Стефани. – Я больше люблю китайскую кухню.

– Ты и меня приучила к китайской. – Бартл почувствовал, что его лицо расплывается в блаженно-глуповатой улыбке.

– Ужасно люблю, когда много помидоров. Правда, эти вяленые бананы – просто объедение?

– А зубы от них не портятся? – притворно нахмурился Бартл.

– Ничего страшного, придешь домой, почистишь, – последовал деловитый ответ, и очередной ломтик вяленого банана исчез во влажно-алых губках.

На обратном пути он задумался. Мысль о том, что Ричелдис может заинтересовать его как женщина, никогда раньше не приходила ему в голову. Он с неожиданной теплотой начал перебирать в памяти их так называемые теологические диспуты и вдруг понял, что ему нравится общаться с невесткой. Ричелдис так трогательно серьезнела, когда делилась с ним своими сомнениями, которые он, впрочем, нередко разделял. Правда, Бартл старался не показывать этого и стоял на ортодоксальных позициях. Почему? Чтобы противопоставить логику мужскую женской? Ход его мыслей принял фривольное направление, невыразительное лицо растянулось в блудливой ухмылке. Случайный прохожий на Дистрикт-лайн мог принять ее за оскал душевнобольного, увидевшего бочонок пива, самому же Бартлу казалось, что его улыбка символизирует торжество мужества и страсти. Он вдруг понял (или ему показалось, что понял) причины неприязни брата к себе. Саймон, видимо, опасается, что Ричелдис неравнодушна к Бартлу. Приободрившись, он решил прогуляться и от Восточного Патни пошел пешком. Бартл погрузился в романтическую задумчивость (навеянную отчасти Лоуренсом, отчасти Книгой Бытия), вспоминая, какими были он сам и Ричелдис пару десятков лет назад, когда и зубы были целы, и плешь не просвечивала.

Добравшись до дома, он обнаружил, что Мадж еще и не думала ложиться, а сидит на кухне и курит одну за другой сигареты. Тихое хихиканье вместо приветствия свидетельствовало, что мадам уже успела слегка набраться.

– А вот и мистер Дик! – воскликнула она. «Это что-то новенькое», подумал Бартл. – Жаль, что ты не застал Тэтти Корэм, мы с ней чудесно провели… Выпьешь со мной, мой мальчик? Нет, она водила меня в…

– «Венецию»?

– Нет, что-то итальянское.

– А «Венеция» и есть итальянское.

– Тоже верно. И мне немножко капни. – Она капризно махнула у него перед носом пустым стаканом. Он плеснул ей «Клеймора». [46]46
  Марка шотландского виски.


[Закрыть]И себе, конечно… – Мы так славно с ней поболтали… Она тоже считает, что бывшие юные гении из списка старины Розена ничего не стоят. Их не спасет даже Букеровская премия… [47]47
  Букеровская премия ежегодно присуждается в Великобритании за лучший англоязычный роман.


[Закрыть]И еще она сказала… э-э, а где она живет?