Текст книги "Браво-Два-Ноль"

Автор книги: Энди Макнаб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Не могло быть и речи о том, чтобы Динджер уже успел рассказать нашу «легенду». Фамилия, номер, звание, дата рождения – «большая четверка» ответов, это все, что он сообщил иракцам. Я подумал: «Сейчас меня здорово отдубасят, потому что им нужно знать гораздо больше». Мне почему-то хотелось надеяться, что прямо сейчас меня допрашивать не будут, отложив это на потом. Быть может, им просто хочется дать выход своей злости. Мои мысли носились с неистовой скоростью, пока этот тип приближался ко мне. Он остановился в каких-то дюймах от меня.

Откинув мою голову, он с силой ударил меня в лицо. От этого удара я повалился назад и вбок, но поскольку я был окружен плотным кольцом иракцев, меня подхватили, не дав упасть, и снова усадили прямо. Даже если ожидаешь получить удар, как это было со мной сейчас, все равно он становится шоком. Я жалел о том, что мне не позволили упасть на пол и полежать так какое-то время, потому что это дало бы мне время отдохнуть перед следующим ударом, дало бы время подумать.

На меня разом накинулись все, со смехом стараясь перещеголять друг друга. Я чувствовал себя, словно пьяный. Я осознавал, что происходит вокруг, понимал, что будет дальше, но был не в силах что-либо изменить. Я отрешенно наблюдал за происходящим со стороны. Да, это происходит со мной, но рассудок вступает в действие и говорит: «Все, хватит, твою мать, с меня достаточно». Я начал проваливаться в небытие, теряя сознание. Я чувствовал это, но мой рассудок постоянно уплывал от меня. Меня избили до полубесчувственного ступора.

Я сполз на пол, потому что так по крайней мере можно было защитить лицо. Я подобрал колени, сжимая их вместе, опустил голову, держа мышцы в постоянном напряжении. Под градом обрушившихся на меня ударов я стонал и кричал. Отчасти это было игрой. Но в основном – нет.

Внезапно, словно по команде, избиение прекратилось.

– Бедный Энди, бедный Энди, – услышал я причитания фальшивого сочувствия.

Поднявшись на колени, я повернулся к говорящему и покачал головой. Я прислонился к его ногам, дыша тяжело и хрипло, поскольку мой нос был забит кровью и грязью. Я снова начал сползать на пол. Мне было нужно, чтобы тип мне помог. «Это позволит выиграть время, – думал я, – это даст передышку». Быть может, эти люди наконец одумаются и увидят, что перед ними несчастный, бесполезный кретин, на которого они лишь напрасно теряют время, и оставят меня в покое.

Мне помогли подняться на стул, и тотчас же кто-то ударил меня чуть выше колена, по четырехглавой мышце. Я пронзительно вскрикнул. Еще в школе я терпеть не мог таких ударов, а тогда это были лишь детские шалости, которые наносились коленом. Сейчас же я получил полноценный удар ботинком. На меня снова со всех сторон обрушились удары руками и ногами. Я опять повалился на пол.

Умом я понимал, что самое разумное сейчас – притвориться слабым и попросить пощады, однако что-то меня пересилило. Переполненный злостью, я снова принял сознательное решение не молить о снисхождении. Ни за что на свете я не уроню честь перед этими людьми. Они все равно не успокоятся до тех пор, пока полностью не дадут выход своей ярости. Я понимал, что сопротивлением лишь наврежу себе, но не мог перебороть чувство гордости и самоуважения. Если я начну стонать, это лишь доставит ублюдкам еще большее наслаждение. Победу над ними я мог одержать только за счет твердости духа, а я был полон решимости победить. Храня молчание, я одерживал победу в этом первом бою. Даже малейшая победа раздувается воображением во много раз. «Я побеждаю», – мысленно твердил я себе. Как это ни парадоксально, мой моральный дух только крепчал. Твою мать, я не доставлю этим ублюдкам удовольствие похвалиться, вернувшись домой, перед своими родными: «Да, он умолял нас остановиться».

Они не унимались. Мыски ботинок вгрызались мне в ребра и в голову, тяжелые каблуки с железными подковами обрушивались на беззащитные голени. В этих побоях не было никакого смысла; иракцы просто демонстрировали друг другу свою крутость. Мне оставалось только надеяться на то, что им скоро надоест.

Двое-трое, перейдя на английский, принялись поносить Буша, Тэтчер и всех, кто только приходил им в голову. Мое тело начинало сдавать. Я чувствовал себя обмякшим и истощенным. Мне было трудно дышать. Я уже был лишен возможности видеть; теперь, когда все распухло и ныло от боли, остальные чувства также притупились. Сердце колотилось с такой силой, что создавало в груди очаг боли.

Я слышал крики и пронизанные болью стоны. Должно быть, они исходили от меня.

Кто-то крикнул мне прямо в лицо на расстоянии нескольких дюймов, затем истерически расхохотался: «Ха! Ха! Ха! Ха!» и отпрянул назад.

У меня должно было бы хватить ума превратиться в дрожащую развалину, чтобы мои мучители посмеялись надо мной и сказали: «Ах, благослови, господи, его дырявые носки, оставим этого болвана в покое».

Но я молчал и получал по полной.

– Энди, ты орудие в руках Буша, – сообщил мне один из иракцев, – но долго так продолжаться не будет, потому что мы тебя убьем.

Я отнесся к этой угрозе серьезно. Ублюдок просто подтвердил мои худшие опасения. Нас с Динджером хорошенько изобьют, после чего отвезут куда-нибудь подальше и прикончат.

«Отлично, – подумал я, – в таком случае пусть все произойдет побыстрее».

Меня снова подняли на ноги. Из ран на голове по всему моему лицу струилась кровь. Она затекала в глаза и в рот. Губы онемели, словно я побывал у зубного врача. Я не мог пошевелить ими, чтобы сдуть кровь. Мне пришлось наклонить голову, чтобы направить струйку крови в обход рта. Больше всего мне не хотелось, чтобы эти ублюдки прочитали мои мысли.

На протяжении последующих минут пятнадцати иракцы продолжали поочередно тыкать меня кулаками и отвешивать затрещины, нередко даже не утруждая себя тем, чтобы усаживать меня обратно на стул. Я старался сжиматься в комок. Меня схватили за ноги и поволокли по полу, чтобы каждый получил возможность без помех меня лягнуть. У меня мелькнула мысль, что дело начинает заходить слишком далеко. Еще немного, и я выйду из игры.

В суматохе повязка свалилась с моих глаз. Я не стал терять время, оглядываясь по сторонам. Я видел лишь собственные колени, прижатые к самому лицу, и светло-кремовый линолеум на полу, когда-то натертый до блеска, но сейчас перепачканный грязью и кровью. Мне становилось все труднее и труднее сделать вдох. Меня даже охватило беспокойство по поводу долгосрочных последствий побоев. Мне казалось, мое тело развалилось на части. Я готов был умереть прямо здесь – и единственным светлым пятном во всем этом было только то, что я загадил чистый пол.

У меня першило в горле. Я кашлял кровью. «Еще двадцать минут, – мелькнула у меня мысль, – и начнутся серьезные повреждения внутренних органов». А это существенно уменьшит мои шансы на побег.

Наконец эта игра, судя по всему, иракцам надоела. Я стал мешком дерьма, они превратили меня в то, во что хотели, и продолжать дальше не имело смысла.

Я лежал на полу, купаясь в собственной крови. Раны и ссадины были повсюду. Даже ступни сочились кровью. Мои носки защитного цвета промокли насквозь и стали темно-красными.

Открыв на мгновение глаза, я увидел коричневые ковбойские сапоги на «молнии» и расклешенные джинсы. Сапоги были дешевые, на отвратительных пластмассовых каблуках, какими заполнены прилавки на субботних распродажах. Джинсы были грязные и линялые и очень расклешенные. Несомненно, у их обладателя под форменным кителем была также футболка с американским певцом Дэвидом Кассиди. Мельком подняв взгляд, я увидел, что вокруг меня стоят одни офицеры, холеные, гладко выбритые. Ни одного волоска не на месте: у всех усы и зализанные назад волосы. Копии Саддама.

Я лежал в углу, прижимаясь к стене, пытаясь защититься. С трех сторон меня обступили иракцы. Их лица склонились надо мной. Один тип стряхнул на меня пепел с сигареты. Я жалобно посмотрел на него. Ответом стало то, что он повторил свою шутку.

В помещение вошли новые люди. Меня подняли и усадили обратно на стул. Мне снова завязали глаза. Я надеялся, что свежая команда пришла не за тем, чтобы продолжить работу своих товарищей.

– Как тебя зовут? – на великолепном английском произнес новый голос.

– Энди.

Полностью я себя не назвал. Я собирался растянуть все как можно дольше. Для того чтобы узнать мою фамилию, придется задавать отдельный вопрос. Вся хитрость заключалась в том, чтобы тянуть время, но притом выглядеть совершенно беспомощным.

– Сколько тебе лет, Энди? Когда ты родился?

Отчетливая дикция, владение грамматикой лучше, чем у меня. Едва уловимый легкий ближневосточный акцент.

Я ответил.

– Каково твое вероисповедание?

Согласно условиям Женевской конвенции он не имел права спрашивать об этом. Правильный ответ должен был быть таким: «Я не могу ответить на этот вопрос».

– Англиканская церковь, – сказал я.

Это записано на моих идентификационных бирках, которые в руках иракцев, так что зачем рисковать, отказываясь сообщить информацию, которая уже и так им известна? Я надеялся, что мой ответ убедит их в том, что я из Англии, а не из Тель-Авива, как, судя по всему, была убеждена толпа на улице.

Понятие «англиканская церковь» для этого иракца ничего не значило.

– Ты иудей?

– Нет, я протестант.

– Что такое протестант?

– Христианин. Я христианин.

Для этих людей христианами являются все, за исключением мусульман и иудеев. Под христианством понимаются все – от монахов-траппистов, членов католического Ордена цистерианцев, известного своим строгим уставом, до муннитов.[14]14
  Мунниты – члены религиозной секты Церковь Объединения, основанной южнокорейским проповедником Сан Мюн Муном.


[Закрыть]

– Нет, Энди, ты иудей. Мы это скоро установим. Кстати, тебе нравится мой английский?

– Да, он очень хороший.

Я не собирался спорить. По мне, ублюдок говорил по-английски лучше ведущей Би-би-си Кейт Эди.

Уронив голову, я принялся раскачивать ею из стороны в сторону, изображая полное отчаяние. Говорил я, делая долгие паузы, словно собираясь с мыслями. Я шепелявил, играя на травмах, пытаясь потянуть время.

– Разумеется, я хорошо владею английским, – заявил иракец, наклоняясь прямо ко мне. – Я работал в Лондоне. За кого ты меня принимаешь – за идиота? Мы не идиоты.

Первые вопросы он задавал, находясь шагах в десяти от меня, вероятно, сидя за столом. Но затем он встал и принялся расхаживать взад и вперед, пустившись в многословные рассуждения относительно мудрого и великого иракского народа и того, каким ужасно цивилизованным он является. Затем он перешел на крик. Мне в лицо попали брызги слюны, пахнущие табаком и дешевым одеколоном. Под его стремительным и резким словесным натиском я поежился и стиснул зубы. Мне нужно было во что бы то ни стало следить за своей реакцией; я не хотел показать, что на самом деле мое состояние гораздо лучше, чем это выглядело со стороны. Не вызывало сомнений, что все эти люди заведены.

– Мы являемся передовой нацией, – продолжал разглагольствовать офицер. – И вашей стране вскоре предстоит это выяснить.

Я чувствовал себя выслушивающим нагоняй ребенком, который под криками прячет лицо, а тело его начинает бить дрожь.

Когда иракец упомянул Лондон, я подумал, что дело принимает хороший оборот, и теперь мы будем говорить о Лондоне.

– Я люблю Лондон, – сказал я. – Я очень хочу туда вернуться. Я не хочу оставаться здесь. Я не знаю, что я здесь делаю. Я простой солдат.

Мы снова прошли через «большую четверку». Мысленно я пытался забежать вперед и сравнить то, что мне предстоит сказать, с тем, о чем я уже говорил. Я слышал, как усиленно скрипели ручки. Казалось, совсем близко. Зашуршала бумага, зашаркали шаги.

Тот, кто меня допрашивал, отошел и сел. Его голос стал утешительным и вкрадчивым.

– Я знаю, что ты простой солдат, – заговорил он. – Я сам тоже солдат. Так что давай сделаем все цивилизованно. Мы – цивилизованная нация. Энди, нам нужно кое-что выяснить. Ответь на наши вопросы. Ты лишь орудие. Тебя бессовестно использовали.

Не вызывало сомнений, что будет дальше. Моя задача теперь заключалась в том, чтобы убедить иракцев, что их методы дают результаты.

– Так точно, сэр, – сказал я. – Я совершенно сбит с толку. Я очень хочу вам помочь. Я не знаю, что происходит. Меня беспокоит судьба моего товарища, который остался на улице.

– Что ж, в таком случае скажи, в какой части ты служишь. Просто отвечай на мои вопросы, и тебе больше не придется терпеть боль. Зачем ты навлекаешь на себя все это?

– Извините, сэр, на этот вопрос я ответить не могу.

Все началось сначала.

Когда в помещение вошли новые люди, один из них, судя по всему, неслышно расположился у меня за спиной. Не успел я отказаться отвечать, как он, вероятно, получив условный сигнал, со всей силы врезал мне по голове прикладом автомата. Я тотчас же растянулся на линолеуме.

В детстве, дерясь в школе, я заранее внутренне настраивался на бой и был готов к ударам. Поэтому, когда я их получал, они оказывались не такими болезненными. Однако если удар неожиданный, боль бывает невыносимой. Вот и сейчас удар прикладом оказался просто жутким. Я отправился в другой мир, и хотя боль была страшная, это оказалось довольно милое местечко.

Лежа на полу, я вдруг обратил внимание на то, что мое дыхание стало поверхностным, что сердце качает кровь очень медленно. Замедлилось все вокруг. Я чувствовал, как постепенно угасаю. Я не мог сглотнуть. Все вокруг было, как в тумане.

Я получил еще один удар прикладом. У меня перед глазами взорвались пузырьки яркого света. Затем наступила темнота.

Когда меня усадили обратно на стул, я только начинал приходить в сознание.

– Послушай, Энди, нам просто обязательно нужно кое-что выяснить. Позволь мне заниматься своим делом. Всего этого можно избежать. Мы солдаты. Это почетная профессия, – тихим, мягким, вкрадчивым голосом. Что-то вроде «давай поскорее покончим с этим и станем друзьями».

– Энди, мы могли бы просто бросить тебя в пустыне на съедение диким зверям. И никому не будет до этого никакого дела, кроме твоих родных. Сейчас ты их подводишь. Никакая это не храбрость – ты просто играешь на руку тем, кто тебя сюда послал. Эти люди сейчас приятно проводят время, а таким, как мы с тобой, приходится друг с другом воевать. Нам с тобой, Энди, нам с тобой эта война не нужна.

Я кивал, соглашаясь с каждым его словом, при этом у меня в груди расцветало торжествующее чувство. На самом деле победа осталась за мной; ублюдок видит, как я послушно киваю, при этом не знает, что мысли у меня в голове совершенно другие. Я начинал лучше относиться к своему пленению. До сих пор вокруг был один сплошной негатив. А сейчас я думал: «Он верит во всю эту чушь. Он болтает всякий вздор, а я с ним соглашаюсь». Я не мог поверить в то, что это происходит. В этом споре верх одерживал я, а иракец даже не подозревал об этом. Я одерживал свою первую маленькую победу. Возможно, это станет началом отличных взаимоотношений.

Я побеждал.

– Ответь нам, Энди, и мы тотчас же отпустим тебя домой в Англию. В какой части ты служишь? – Он говорил таким тоном, будто в его силах было заказать частный самолет и прямо сейчас отправить меня на базу Бриз-Нортон.

– Извините, я не могу ответить на ваш вопрос.

На этот раз удары ногами обрушились на черепную коробку. В ушах у меня прозвучал свистящий хлопок, и я, стиснув зубы, услышал скрежет костей. Из ушей потекла кровь. Меня охватила тревога. Кровь из ушей – плохой знак. Я испугался, что оглохну до конца жизни. Проклятие, мне всего тридцать с небольшим!

– В какой части ты служишь?

Я отчаянно надеялся, что он спросит о чем-то другом, однако он не собирался отступать.

Я молчал.

– Энди, так мы никуда не придем.

Поразительно, но его голос по-прежнему звучал мягко и дружелюбно.

– Энди, ты должен понять, что я выполняю свою работу. Мы ведь до сих пор не сдвинулись с места, правда? А ведь никаких проблем быть не должно, просто отвечай нам.

Молчание.

Снова удары ногами. Удары кулаками. Снова крики.

– Знай, что твой товарищ уже все нам рассказал. Просто мы хотим услышать это от тебя.

Это была ложь. Из Динджера он ни хрена не вытащил. Динджер крепче, чем я, он не сказал ни слова. А досталось ему так здорово скорее всего потому, что он вел себя с иракцами так, как привык обращаться со всеми, кто ему не по душе, и послал их ко всем чертям.

– Вы должны понять, я солдат! – воскликнул я. – Вы тоже солдат – и вы должны понять, что я не могу ответить на этот вопрос.

Я пытался добиться хоть какого-то сочувствия, причем старался сделать это трогательно, со всхлипываниями. Мне хотелось воззвать к страху потерять свое лицо, свойственному всем восточным народам.

– Моим родственникам придется жить в позоре до конца дней своих! – воскликнул я. – Они будут обесчещены. Я навсегда себя дискредитирую. Я просто не могу ответить на ваш вопрос, не могу!

– В таком случае, Энди, у нас серьезная проблема. Ты не хочешь открыть нам то, что нас очень интересует. Не хочешь помочь нам, не хочешь помочь себе. Вероятно, скоро ты умрешь, причем из-за какого-то совершенно бессмысленного пустяка. Я хочу тебе помочь, но надо мной есть начальство, которое этого не допустит. Признайся, – продолжал он доверительным тоном, каким дают совет лучшему другу, – ты ведь израильтянин, не так ли? Ну же, признайся.

– Я не израильтянин, – всхлипнул я. – Посмотрите – я одет не как израильтянин. Это британская форма, и вы видели мои личные бирки. Я англичанин, это британская форма. Я не понимаю, что вам от меня нужно. Пожалуйста, пожалуйста! Я хочу вам помочь. Вы сбили меня с толку. Мне страшно!

– Ты ведешь себя глупо.

– У вас мои личные бирки, вы видели, что я англичанин. Вы меня пугаете своими вопросами!

Его тон внезапно переменился.

– Да, твои личные бирки у нас, а у тебя их нет! – гневно взорвался он. – Теперь ты тот, кем мы тебя назовем, а по нашему разумению ты израильтянин. В противном случае, почему ты оказался у самой границы с Сирией? Что ты здесь делал? Говори, говори, что ты здесь делал?

Даже если бы я захотел ответить, он не давал мне времени, засыпая меня нескончаемым потоком вопросов и яростной риторики.

– Нам нет до тебя никакого дела! Ты для нас ничто, ничто!

У меня мелькнула мысль, каково приходится его семье. Наверное, его дети в постоянном ожидании, какой еще фортель может выкинуть папаша.

«Что мне делать теперь?» – спросил я себя.

Надо вернуться к вопросу Израиля.

Вдруг я вспомнил Боба, и мне стало страшно. У Боба жесткие, курчавые черные волосы и большой нос. Если его захватят в плен или если найдут его труп, его можно будет принять за еврея.

– Я англичанин.

– Нет, нет, ты израильтянин. Ты одет так, как одеваются израильские коммандос.

– В британской армии все носят такую форму.

– Ты скоро умрешь, Энди, из-за собственной глупости, из-за того, что не желаешь отвечать на простые вопросы.

– Я не израильтянин.

Дело дошло до той стадии, что мне уже нужно было запоминать, о чем я говорил и о чем не говорил, потому что я понимал, что если мои ответы записывают – а я постоянно слышал скрип ручек, – я могу оказаться по уши в дерьме.

Делаем упор на вопрос Израиля. Быть может, если этот тип будет и дальше говорить со мной, между нами возникнут какие-то отношения. Он и я. Он станет моим. Он меня допрашивает. Быть может, он проникнется ко мне состраданием.

– Я христианин, я англичанин, – снова начал я. – Я понятия не имею, в какой части Ирака нахожусь, и ничего не знаю про Сирию. Я не хочу оставаться здесь. Только посмотрите на меня – мне страшно.

– Нам известно, Энди, что ты израильтянин. Мы просто хотим услышать это от тебя самого. Твой товарищ нам уже во всем признался.

Я подумал, что в Динджере с его светлыми, кучерявыми волосами тоже есть что-то еврейское.

– Вы коммандос.

В иракской армии только части спецназа носят камуфляжную форму.

– Нет! Мы простые солдаты!

– Ты умрешь из-за собственной глупости. Нам нужны от тебя простые ответы. Я пытаюсь тебе помочь. Эти люди хотят тебя убить. Я пытаюсь тебя спасти. Но разве я смогу тебя спасти, если ты упрямо отказываешься мне помочь? Нам нужно, чтобы ты ответил на эти вопросы. Мы хотим услышать ответы от тебя. Ты ведь хочешь нам помочь, правда?

– Да, я хочу вам помочь. – Я снова принялся всхлипывать. – Но как я могу это сделать, если ничего не знаю?

– Какой же ты глупый. – Голос наполнился агрессивностью, но в нем прозвучала тень сочувствия. – Ну почему ты не хочешь нам помочь? Ну же, я ведь пытаюсь тебе помочь. Мне не больше твоего хочется, чтобы тебе приходилось терпеть все это.

– Я хочу вам помочь, но я не израильтянин.

– Расскажи нам, и мы сразу же оставим тебя в покое. Ну же, ты ведь не настолько глуп, правда? В чем дело? Мы цивилизованные люди. Но мне нужно, чтобы ты признался в том, что ты израильтянин. Если ты не признаешься в этом, как объяснить то, что ты находился так близко к Сирии?

– Я не знаю, где я нахожусь.

– Ты находишься у самой границы с Сирией, не так ли, поэтому говори всю правду. Эти люди хотят тебя убить. С твоим товарищем все в порядке, он нам все рассказал. Он останется жить, а ты умрешь из-за такого глупого пустяка. Зачем умирать? Ты сам виноват.

Послышался скрип стула по полу. Я отчаянно пытался разобраться в происходящем, при этом не показывая, что могу сосредоточиться. Физически я представлял полную развалину. Я надеялся пробудить в том офицере, который меня допрашивал, хоть искорку человечности. Проклятие, в детстве мне всегда так просто удавалось повернуть поток вспять, задобрить своих тетушек и выпросить у них пакетик чипсов. Почему же сейчас у меня ничего не получалось?

Определенно, своей игрой я был достоин «Оскара» – однако в значительной степени все это было искренне. Меня действительно мучила боль. Она должна была стать хорошим катализатором той реакции, которую я пытался изобразить. Я не имел ничего против спора про Израиль. Пусть так будет продолжаться и дальше, и, будем надеяться, это спасет меня от других вопросов.

– Я не могу вам помочь, я ничем не могу вам помочь.

Послышался глубокий, скорбный вздох, как будто этот человек был моим лучшим другом, и сейчас он вынужден признать, что ничего не может для меня сделать. Этот вздох означал: «доверься мне, здесь я один сдерживаю остальных, которые в противном случае давно бы тебя растерзали».

– В таком случае, Энди, я ничем не смогу тебе помочь.

Словно по команде, послышались скрип другого отодвигаемого стула и приближающиеся ко мне шаги. Почувствовав аромат лосьона после бритья, я сразу догадался, что это тот тип, который умеет ловко обращаться с прикладом автомата, спешит сообщить мне хорошие новости.

Я не ошибся. Он зачитал мне мой гороскоп.

Должно быть, я привык постоянно быть с завязанными глазами, потому что обоняние и слух у меня стали гораздо острее. Я уже начинал различать тех, кто меня допрашивал, по запаху. На парне, мастерски обращающемся с прикладом, была свежевыстиранная форма. Другой любил фисташки. Он засовывал орешек в рот, разжевывал его, а затем плевал разгрызенной скорлупой мне в лицо. Тот, кто прилично владел английским, непрерывно курил, и от него пахло кофе и затхлыми сигаретами. Когда он пускался в пространные разглагольствования, мне на лицо падали капельки его слюны. Кроме того, от него разило, словно от рекламного тюбика лосьона после бритья.

Скрипел его стул, я ощущал, как он расхаживает вокруг меня. Он то тараторил со скорострельностью пулемета, то превращался в «доброго следователя» и заверял меня, что «все будет хорошо, все будет в порядке».

Говоря тихим и вежливым голосом, он подходил ко мне все ближе и ближе, так, что наконец мы оказывались нос к носу. После чего истошно орал мне в ухо.

– Плохо, Энди, очень плохо, – говорил он. – Нам придется вытаскивать из тебя эти сведения другим способом.

Разве можно было придумать что-либо хуже? У нас была достоверная информация относительно методов ведения допросов в специальных центрах и о массовых убийствах, и я подумал: «Ну вот, это все были цветочки, а теперь начнутся настоящие зверства». Я мысленно представил концентрационные лагеря и электроды, приставленные к яйцам.

Двое ребят принялись орудовать прикладами.

Один особенно сильный удар пришелся мне в подбородок, прямо по зубам. Лишь тонкая кожа щеки оказалась между прикладом и двумя задними коренными зубами. Я почувствовал, как зубы с треском крошатся, после чего меня пронзила невыносимая боль. Я повалился на пол, истошно вопя. Я попытался было выплюнуть осколки, но губы распухли и онемели. Я не мог сглотнуть. Как только мой язык прикоснулся к острым обломкам, я отключился.

Придя в себя, я обнаружил, что лежу на полу. Повязка слетела с глаз, и я увидел свою кровь, которая, вытекая изо рта, образовала на кремовом линолеуме маленькую лужицу. Я чувствовал себя глупым и бесполезным. Больше всего на свете мне хотелось сбросить с себя наручники, чтобы разобраться с этими типами.

Они продолжали, качественно работая прикладами по моей спине, не забывая голову, ноги и почки.

Я не мог дышать носом. Чтобы закричать, мне пришлось сделать вдох ртом, и поток воздуха коснулся обнажившихся нервных окончаний в сломанных зубах. Я закричал снова и кричал, не останавливаясь.

Все было просто ужасно.

Меня подняли и усадили на стул. Никто не потрудился снова завязать мне глаза, но я все равно сидел опустив голову, не глядя по сторонам. Я старался ни с кем не встречаться взглядом, так как это могло привести к новым побоям. Боли и так было достаточно. Я превратился в один большой бесформенный жалобно стонущий комок, бессильно скорчившийся на стуле. Я начисто лишился способности координировать движения. Мне больше не удавалось держать ноги вместе. Наверное, я стал похож на двойника Динджера.

Наступила длительная тишина.

Все расхаживали вокруг меня, громко шаркая ногами, и я, предоставленный сам себе, размышлял о своей судьбе. Как долго я еще смогу терпеть подобное? Меня прямо здесь забьют ногами до смерти или как?

Опять вздохи и причитания.

– Энди, ну зачем ты так себя ведешь? Ты думаешь, что выполняешь свой долг перед родиной? Твоя родина не желает о тебе знать. В действительности хоть какое-то дело до тебя есть только твоим родственникам, твоим родным. Мы не хотим войны. Ее хотят Буш, Миттеран, Тэтчер, Мейджор. Они сидят в своих уютных кабинетах, им хорошо. А ты здесь. Страдаешь ты, а не они. Им же на тебя наплевать.

Нам пришлось воевать на протяжении многих лет. Наши семьи вынуждены были терпеть лишения. Мы не варвары, это вы пришли к нам с войной. А ты попал в неприятное положение. Почему бы тебе не помочь нам? Ну зачем ты навлекаешь на себя все эти мучения? Почему мы должны вести себя так с тобой?

Я ничего не отвечал, лишь сидел, опустив голову.

Мой план состоял в том, чтобы не сразу перейти к «легенде», потому что в этом случае мне не поверят. Я хотел показать, будто полон решимости не выдавать ничего помимо «большой четверки». Королева, родина, долг и все такое. Я потерплю какое-то время, а затем якобы сломаюсь и выдам свою «легенду».

Мои мучители переговаривались между собой вполголоса, как я предположил, на образованном арабском. Кто-то усердно делал записи.

Если они пишут, это хороший знак, говорящий о том, что никакой лихорадочной спешки нет и ребята не собираются просто выжать из меня все что можно, после чего прикончить. Мне хотелось верить, это свидетельствует о том, что у них есть причина не расстреливать меня. Быть может, существует какой-то приказ относительно того, что пленным надо сохранять жизнь? Эти мысли вселяли чувство безопасности, ощущение того, что все подчиняются какому-то большому начальству. «Да, – соглашалась вторая половина моего сознания, – но при этом ты будешь продвигаться по цепочке все дальше и дальше, и чем дольше это будет продолжаться, тем меньше твои шансы на побег». На первом месте всегда должна стоять мысль о побеге. Нельзя знать наперед, когда подвернется удобный случай, поэтому надо постоянно находиться в готовности. Carpe diem![15]15
  Пользуйся случаем! (лат.)


[Закрыть] Нужно быть готовым воспользоваться моментом, но чем дольше времени проводишь в плену, тем труднее это становится.

Я подумал о Динджере. У меня не было никаких сомнений относительно того, что он решительно отмел весь этот бред о Тель-Авиве. Динджер будет терпеть, пока сможет, а когда решит, что с него достаточно и больше он не выдержит, он выдаст рассказ о поисково-спасательной группе.

У меня мелькнула мысль, что мне, наверное, стало бы легче, если бы я смог оглядеться вокруг, впитать обстановку. Подняв голову, я открыл глаза. Жалюзи были опущены, но сквозь них пробивались два-три тонких лучика света. В помещении царил полумрак.

Оно оказалось довольно просторным, футов сорок на двадцать. Я сидел в одном конце этого прямоугольника. Дверь я не видел, следовательно, она находилась позади меня. Офицеры сидели напротив, лицом ко мне. Их было человек восемь или девять, и все курили. Под потолком висело марево табачного дыма, тут и там рассеченное солнечным светом, проникающим сквозь жалюзи.

Приблизительно посреди комнаты справа от меня стоял большой письменный стол. На нем стояли два телефонных аппарата и валялись обычные груды бумаг и папок. Кожаное крутящееся кресло с высокой спинкой было пусто. На стене за столом висел невероятно огромный портрет улыбающегося Саддама Хусейна, в берете и при всех медалях. Я предположил, что это кабинет командира части.

На стенах развешаны какие-то приказы и плакаты. В середине линолеум застелен большим персидским ковром, заправленным под стол. Слева, лицом к столу, стоял большой диван, от которого веяло домашним уютом. Вдоль остальных стен расставлены пластмассовые стулья, такие, какие бывают в летних кафе. Мне, как особому гостю, выделили стул с мягким сиденьем.

Опять печальное причмокивание и вздохи. Офицеры переговаривались между собой, словно меня здесь не было, а для них это был совершенно обыкновенный день на службе. Я покрутил головой, и по подбородку потекла кровь, смешанная со слизью. Боль во рту была невыносимая; я не знал, как долго смогу ее терпеть.

Я прикинул различные варианты. Если меня снова начнут бить, скорее всего к вечеру я буду трупом. Пришла пора выкладывать «легенду». Я решил дождаться инициативы со стороны иракцев, после чего начать говорить.

Когда я отказывался отвечать на вопросы, дело было вовсе не в храбрости и патриотизме – это пропагандистская чушь, которую показывают в фильмах о войне. Сейчас же мне пришлось столкнуться с реальностью. Я не мог сразу же выложить свою «легенду». Мне нужно было притвориться, будто ее из меня вырвали. И дело было не в праздной браваде, а в самосохранении. Иногда люди совершают героические поступки, потому что этого требует ситуация, однако такого понятия, как «герой», не существует. Люди, которые лезут напролом под пулями, или полные идиоты, или просто не понимают, что происходит. Сейчас мне предстояло выдать врагам минимальный объем информации, чтобы остаться в живых.