Текст книги "Причуды любви"
Автор книги: Энцо Бьяджи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Да. Во время войны я работал плотником на верфи (из-за покалеченной в детстве ноги меня признали негодным к службе в армии), занимался ремонтом судов по четырнадцать часов в сутки и имел один выходной в две недели. Потом и впрямь перебрал немало профессий, в том числе водителя грузовика. Мне нравится делать что-либо своими руками, вот этот стул, на котором вы сидите, я смастерил сам.
– Мешало ли вам ваше еврейское происхождение?
– Не скрою, в войну и до нее антисемитизм откровенно процветал. Стоило открыть в «Нью-Йорк таймс» раздел объявлений о приеме на работу, как ты сразу же натыкался на предупреждения типа «Евреев просят не беспокоиться», «Католиков просят не беспокоиться», «Негров просят не беспокоиться». На дверях гостиниц, особенно в Нью-Джерси, зачастую можно было увидеть табличку: «Евреям вход воспрещен».
– Сюжеты ваших пьес, скажем «Смерти коммивояжера», вы придумываете или черпаете из жизненного опыта?
– И так, и так. Теперь уже трудно сказать, кого из моих персонажей я на самом деле встречал в жизни.
– Говорят, вы не любите Нормана Мейлера? Отчего?
– Мне не хочется о нем говорить. Между нами нет ничего общего.
– Как вы относитесь к его книге о Мэрилин?
– Да он с ней никогда не встречался. Что он может о ней знать?
– Когда вы впервые увидели Мэрилин, то сказали ей: «Ты самая грустная из всех женщин, каких я знал». А она ответила: «Мне никто еще такого не говорил». Что она была за человек?
– В то время она еще не была знаменита. Никто и представить себе не мог, что ее ждет такая блистательная карьера. И сама она в это не верила. С тех пор прошло еще целых пять лет, прежде чем мы узнали друг друга ближе. С первого взгляда она мне показалась не просто грустной, а подавленной. Ей так хотелось показать всем, что она счастлива, но это было шито белыми нитками. По крайней мере для меня. Других-то она обманывала довольно искусно.
– А для чего она притворялась?
– Видимо, ей казалось, что она этим облегчит свои страдания, свое отчаяние. В детстве с ней, как теперь принято говорить, обращались жестоко. А следы детских травм остаются на всю жизнь и с годами только обостряются.
– Почему вы влюбились в Мэрилин?
– Почему? Странный вопрос.
– И все же, что главным образом в ней привлекало?
– О, если б я мог ответить на этот вопрос, так вообще, наверное, разрешил бы все земные проблемы.
– Ну, тогда чем она была для вас?
– Большой радостью и большой мукой. Пока мы жили вместе, она была все время больна. И болезнь эта в конце концов свела ее в могилу.
– Злые языки утверждают, что вы воспользовались страданиями Мэрилин, когда писали «После грехопадения».
– Да. «После грехопадения» – это гимн ее страданиям, памятник ее горестной судьбе. Она не имела права страдать, ибо должна была служить воплощением мифа. Она и поныне остается легендой. А легенды не чувствуют боли. Меж тем вряд ли кому-нибудь довелось пережить подобную агонию, которую люди упорно не желали замечать. Они и после смерти окружают ее ореолом безоблачного счастья, недоумевая, с чего бы это ей взбрело покончить с собой. Люди не любят смотреть правде в глаза. Это слово, по выражению Набокова, вообще надо брать в кавычки.
– Когда вы поженились, газеты, помнится, напечатали высказывание вашей первой жены: «Мужчинам не запретишь совершать ошибки». Может, она была права?
– Нет. Надо сказать, пресса была для Мэрилин настоящим бедствием. Не стану развивать эту тему, но на моей памяти репортеры еще ни над кем так не издевались.
– Как вы относитесь к успеху?
– Успех – это и радость, и огорчения: ведь он одной рукой дает тебе свободу, а другой отбирает ее. Каждый из нас по-своему глуп, но, когда ты популярен, твоя глупость выносится на всеобщее обозрение. И это несколько усложняет жизнь. Самое ужасное, что ты боишься совершить ошибку. А ведь наша жизнь – это цепь ошибок. Не совершая их, ты не живешь.
Я всегда старался быть естественным, не думать о своей известности и вести себя так, как считал нужным.
– Вы, безусловно, много сделали для американского театра. У вас есть почитатели, поклонники, но есть и ярые противники. Почему, как вы думаете?
– Сам не могу понять. Наверно, никому из тех, кто добился успеха, не избежать неприязни, злобы, зависти. Я ведь уже полвека вращаюсь в театральном мире, и за это время приобрел уйму врагов. Что делать – надо расплачиваться за то, что дожил до старости. И потом, друзей у меня тоже немало…
В своих драмах я пытаюсь затрагивать основные проблемы бытия, а недоброжелатели – они служат подтверждением того, что мне это в какой-то мере удалось, что труды не напрасны.
– Критика сильно вас задевает?
– С каждым годом все меньше и меньше. Вот недавно вышла моя книга, а я не прочел и половины рецензий. Но, конечно, для публики они имеют большое значение. Что меня действительно раздражает, так это стремление критики воздействовать на молодые умы, причем не самым лучшим образом.
– У вас много знакомств в политических кругах. Что вы можете сказать о Джоне Кеннеди?
– Я видел его один-единственный раз, на приеме в Белом доме. Он оставил впечатление невероятно энергичного человека. Хотел добиться всего и сразу. В лице у него было что-то искусственное – может быть, это от лекарств, которые он принимал. Набрякшие веки и какой-то странный взгляд. Прием был, помнится, в честь Андре Мальро. Президенту нравилось быть в окружении интеллектуалов, людей искусства. А интеллигенции тоже льстило внимание властей.
– С Горбачевым вы ведь тоже встречались?
– Да, меня включили в состав приглашенных. Пожалуй, сейчас он самый подвижный и нестандартно мыслящий лидер. В этом с ним никто не может тягаться.
По-моему, то, что он затеял в России, имеет огромное значение для всего мира. Если его не свалят, а я надеюсь, этого не произойдет, то уже через несколько лет Россию нельзя будет узнать. Правда, есть одна сложность: когда у власти только одна партия, ей крайне трудно завоевать доверие народа. Иными словами, система навязывает Горбачеву свои законы. Хочется верить, что внутри самой партии сложится конструктивная оппозиция.
– В ваших пьесах всегда так или иначе присутствует смерть. А сами вы боитесь смерти?
– Для писателя смерть – очень удобная штука: она дает возможность вовремя поставить точку. А если серьезно, я смотрю на жизнь как на кратковременный отрезок, данный нам перед уходом в вечность. И смерть в этом смысле очень даже привлекательна, как привлекательно все непонятное, загадочное.
– Вы как-то ощущаете приход старости?
– От этой даты надо держаться подальше. До сих пор я, как ни странно, ее не замечал, но, вероятно, однажды утром проснусь и почувствую себя стариком. С этим придется смириться, как же иначе? Иной раз меня спрашивают: «Если бы ты мог родиться заново, ты бы жил иначе?» Я этого не понимаю. У каждого своя судьба, и никто не в силах себя переделать. Я таков, каков есть, и ни от чего не отказываюсь – ни от плохого, ни от хорошего.
– Большое ли место в вашей жизни занимают воспоминания?
– Воспоминания – они как деньги в кармане: засовываешь руку, а их раз от разу все меньше и меньше. Да, память – наше единственное достояние в этом мире. Поэтому так обидна утрата каждой ее крупицы.
– Вы часто думаете о прошлом?
– Да. С годами я чувствую его все острее и ярче. Все мы тоскуем по молодости. Жаль, что нельзя все повторить.
– У Бергмана в «Земляничной поляне» старик возвращается в дорогой ему с детства уголок. У вас есть такое место?
– И не одно. В Нью-Йорке полно таких мест. Еще лет десять назад, когда я гулял по знакомым нью-йоркским улицам, ко мне, точно возникая из небытия, подходили люди, заводили со мной разговор. Однажды зашел я в ресторан, где прежде никогда не бывал, сел за столик, а официант без предисловий мне заявляет: «Ваш отец одевался лучше». Отец действительно знал в этом городе всех, а я, хоть и бываю тут лишь наездами, все же чувствую некоторую преемственность. Брожу по городу и думаю: вот здесь я с кем-то поругался, вот здесь страдал… и все такое прочее. В сущности, Нью-Йорк – большая деревня.
– Были ли в вашей жизни обиды, которые вы помните до сих пор?
– О, сколько угодно, но это все очень личное, и я не стану приводить примеры. Нет, не стану.
– А у кого из близких вы искали утешения? И вообще, с кем больше всего считались?
– Пожалуй, таким человеком отчасти была Мэрилин. Я увидел многое в жизни ее глазами: тоску, страдания, каких я раньше не знал и не понимал. Помочь ей я не мог, да и никто бы, наверное, не смог, а вот она сделала из меня другого человека, поэтому я никогда ее не забуду.
– Как вы думаете, почему в Америке так много крупных писателей-евреев? Сол Беллоу, Сэлинджер, Рот, тот же Мейлер?..
– После тысячелетий рабства и унижений, особенно в Европе, но частично и здесь, наступила эпоха, когда к евреям стали относиться как ко всем остальным гражданам. Возможно, это явилось для нас неожиданностью, и мы как бы празднуем свое освобождение. Поколения, идущие за нами, уже не видят здесь ничего из ряда вон выходящего. Мы же помним пережитые унижения, а нашим отцам и дедам пришлось еще тяжелее. И вот в процессе великой эмансипации евреев писатели открыли для себя мир, ранее им недоступный.
– Каковы ваши политические убеждения?
– Ну, пожалуй, я бы причислил себя к либералам, хотя это слово мне не нравится, поскольку либералы, как правило, ничего не делают, считая, что с них хватит одного названия. Нет, не знаю, куда себя отнести, в целом меня не устраивает ни одно из политических течений. К тому же у меня много других проблем. Я прекрасно понимаю всю глупость и бессмысленность политического механизма и тем не менее не могу сказать, что политика меня вовсе не интересует.
– Вы о чем-нибудь сожалеете?
– Каждый день и всегда о разном. Однако постоянно предаваться меланхолии – не в моих правилах. Людям, особенно в старости, свойственно мучиться раскаянием, угрызениями совести, а мне жаль тратить на это время. Я знаю, что все равно не смог бы себя переделать, что жизнь так уж сложилась, вернее, я сам так ее сложил. В основном человек сам творит свою судьбу – таково мое убеждение.
– Но в этом вашем убеждении остается хоть какое-то место надежде?
– Конечно. Я по натуре оптимист. Во всяком случае, когда я чем-то занят и нахожусь среди людей. Но стоит мне уединиться со своими мыслями, я тут же превращаюсь в пессимиста. Глупо, да? И все же давайте не будем терять надежду.
В уста Квентина, главного героя своей пьесы «После грехопадения», Артур Миллер вложил такие слова: «Вот почему я просыпаюсь каждое утро и чувствую себя юным. Да-да, и теперь тоже! Как будто ничего не случилось, как будто я могу снова полюбить жизнь и все начать сначала. Я знаю, что, когда мы встретимся там, в бездне, никакая благодать нас не осенит. Не в саду, где раскрашенные деревья с засахаренными плодами, не в фальшивом Эдеме! Нет, мы встретимся именно в бездне, после грехопадения, после стольких смертей…»
Светлана и Алексей
Любовь закончилась Лубянкой…
Алексей Яковлевич Каплер лежит на диване. Лицо усталого, больного человека. День душный, сумрачный. На березы, окружающие дачу, падают первые капли дождя. Мы условились поговорить о нем самом, о Светлане, о встрече, которая изменила жизнь этих двух людей. О любви, захлебнувшейся в серой обыденности. Нет ничего печальнее, чем смерть любви, – кажется, так сказал один русский писатель.
Я понимаю, что для него это нелегкий разговор.
– Мы познакомились осенью сорок второго, – начинает он. – Меня с Романом Карменом и Константином Симоновым пригласил на дачу в Зубалово Василий Сталин, брат Светланы, большой весельчак. Он вечно собирал шумные компании из спортсменов, летчиков, киноактеров. Много пил. Ему все было позволено: как же иначе – такой молодой и уже генерал авиации! Его любимым рестораном был «Арагви», там даже во время войны хорошо кормили.
Василий Сталин – натура сложная, противоречивая, с множеством недостатков, но весьма самобытная.
Три раза женат. Первая жена – Галя, подруга детства, вторая – Нинель, дочь маршала Тимошенко, третья – Капитолина Васильева, чемпионка по плаванию. Говорят, все они его обожали…
В Светлане меня поразило необыкновенное сочетание ума и женственности. Ее оценки – людей, советской действительности – всегда были резки и свободны. Но чувствовался в ней некий надлом. «Я как-то прочла роман Кронина «Замок Броуди», – рассказывала она мне, – и подумала, что это обо мне. Я тоже обитаю в неприступной крепости, и за мною постоянно следует чья-то тень».
Стояла страшная зима. За три месяца советская армия потеряла два миллиона бойцов, восемь тысяч танков, пятнадцать тысяч орудий. Во время воздушных налетов даже кремлевские руководители прятались в бомбоубежище. Сталин был недосягаем. Почти не выходил из кабинета, спал не раздеваясь, часами изучал карты; свет у него горел круглые сутки.
Светлана заканчивала среднюю школу. Черчилль, однажды увидевший ее на банкете, отзывается о ней так: «Красивая, ладно скроенная, голубоглазая, рыжие волосы, милая улыбка».
Ее подруга Анита Галлиусси, дочь итальянского коммуниста-эмигранта, добавляет к этому портрету: «Светлана держалась скромно, со спокойным достоинством, никогда не заносилась, не в пример капризной и тщеславной Светлане Молотовой».
В шестнадцать лет она очень одинока. Берет частные уроки английского языка и музыки. Причесывает ее нянька, один генерал – Власик – составляет ее распорядок дня и диктует, с кем дружить.
Атмосфера обожествления ее «папочки» угнетала Светлану. На уроках географии им твердят о местах, увековечивших его имя: пик Сталина на Памире, Сталинград на Волге, ЗИС – завод имени Сталина. На нее эти почести тоже распространяются. В Большом театре дают балет «Светлана», в ГУМе и других магазинах в продаже одеколон «Светлана», хотя отец терпеть не может запаха духов.
«Дела на фронте – хуже некуда, – жалуется Сталин Хопкинсу, советнику Рузвельта, – восторгов, легенд хоть отбавляй!» Летчики именуют себя «сталинскими соколами», кавалеристы – «сталинскими шашками», пехотинцы – «сталинскими винтовками»: народу нужен кумир.
– Светлану я представлял себе совсем иначе, – рассказывает Каплер. – Несмотря на резкость своих суждений, она вела себя скромно и просто. Одевалась в спортивном стиле, вещи пошиты хорошо, но без роскоши. Я обратил внимание на то, что к платью она приколола брошь. Я не удержался и спросил, откуда она, может, чей-то подарок, Светлана ответила: «Осталась от матери». Между нами установилась странная дружба: сорокалетний женатый человек, уже сделавший себе имя в кино (картины по моим сценариям «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» получили государственную премию, хотя, на мой взгляд, главная заслуга в этом принадлежит Борису Щукину, исполнителю главной роли), печатавший статьи в «Правде», – и девочка-школьница.
В день нашего знакомства у нее был грустный вид. Она объяснила почему: сегодня годовщина смерти мамы – Надежды Аллилуевой. О Сталине она упоминала редко: видно, уже тогда отношения были натянутыми. Но с удовольствием вспоминала детство, когда за столом, даже в присутствии важных особ, сидела рядом с папой или гуляла с ним по лесу и спрашивала, как называется этот цветок и эта птица. Он ласково величал ее «хозяйка», «воробушка», учил играть в шахматы. С тех пор Светлана сохранила острое чувство природы, она с радостью собирала грибы, чернику, обожала море.
Когда мать покончила с собой, ей было шесть лет, и, разумеется, об обстоятельствах этой смерти она ничего не знала. Сколько она себя помнила, ей недоставало материнского тепла, участия, потому что Надежда Аллилуева и при жизни не очень-то баловала детей, почти никогда не позволяла себе похвалить их, приласкать. Особенно строга была с Василием.
Да у нее и не было времени на детей. Вот что она пишет подруге: «Все время что-то делаю для Иосифа, разыскиваю в комиссариате какие-нибудь документы, достаю книги в библиотеке, вожусь на кухне. А его ждешь-ждешь и не знаешь, когда он вернется».
Каплер вспоминает:
– В Зубалово мы танцевали под пластинки – чаще всего это был американский джаз, – говорили о кино, о литературе. Как-то раз с Константином Симоновым затеяли сражение на снегу перед домом. Все было зыбким, непрочным, и нам хотелось повеселиться – быть может, напоследок.
Светлана рассказывала об учебе, о том, как проводит дни, но чаще слушала меня – затаив дыхание. Должно быть, я был для нее посланец из другого мира, мудрый, зрелый – знаете, как такие вещи прельщают в ранней юности!
За нею по пятам следовал охранник Михаил Никитич, с ним я тоже познакомился: Светлана в лес – он за ней, она кататься на лыжах (Света была хорошей лыжницей) – он за нею вниз с горы, она в театр – и он скрепя сердце усаживался в кресло, причем, как правило, засыпал. Больше всего ненавидел консерваторию. «О-о, опять на пилку дров!» – отзывался он о симфонических концертах.
Если Светлане требовалось поговорить с кем-то с глазу на глаз, он давал ей небольшое послабление – уходил в соседнюю комнату, но дверь должна была оставаться открытой. Светлана пыталась протестовать, но безрезультатно, ведь ей было столько, сколько сейчас ее дочери Кате.
Каплер прочел мне несколько отрывков из автобиографии «Светки» (так уменьшительно звал ее Сталин) и кое-что из того, что о ней опубликовано на Западе. Об отце она везде вспоминает «с нежностью и благодарностью», он кажется ей «самым умным и сильным на свете».
Чем объяснить это упрямое девическое обожание? Но, если подумать, Надежда Аллилуева тоже влюбилась в Иосифа Джугашвили, который был старше ее на двадцать два года… Однако осенний вечер сорок второго, встреча со сценаристом-евреем на многое открыла глаза Светлане.
– Мне трудно сказать, какую роль сыграло наше знакомство в судьбе Светланы, – говорит Каплер. – Ведь то, что произошло тогда между нами, нельзя назвать любовью в полном смысле слова. Скорее, это была нелегкая, обреченная дружба двух людей, которые понимали друг друга. Мне было хорошо с ней, а ей – со мной.
Мы смотрели вместе старый фильм «Королева Кристина» с Гретой Гарбо, и в этой сентиментальной драме мы оба ощутили сходство с нашей судьбой. После кино мы гуляли по осеннему парку, и нам чудилось, что Светлана – это шведская королева, а я – несчастный, влюбленный дон Альфонсо. Но если герой Джона Гилберта погиб, а прелестная Кристина отправилась в изгнание, то у нашей истории был несколько иной конец. Сталин, чтобы не допустить мезальянса, нашел более простой, не столь мелодраматический способ: мне – пять лет исправительных лагерей, ей – две отцовские пощечины.
Каплер дарил Светлане книги, пластинки. Благодаря ему она прочла некоторые запрещенные произведения (к примеру, Хемингуэя «По ком звонит колокол»). Он водил ее в Третьяковку, в театры, на закрытые просмотры в дом кино. Так, она посмотрела американские мюзиклы с участием Джинджер Роджерс и Фреда Астера, мультфильмы Уолта Диснея (последние ей особенно понравились, «такие поэтичные!»). Он называл ее Светой, а она его, как все, – Люсей.
Светлана любила литературу и классическую музыку, часто посещала симфонические концерты. Она упивалась Достоевским, несмотря на то что отец хотя и признавал в нем большого писателя, но считал реакционным.
Вначале ни Светлана, ни Каплер не понимали, какая над ними нависла угроза. Василий потакал их тайным встречам. Люся поджидал ее после занятий, правда не в открытую – прячась в парадном. На расстоянии их неотступно сопровождал охранник, телефонные разговоры прослушивались, письма просматривались, в соответствующие органы поступали рапорты.
Наконец Каплеру позвонил некто полковник Румянцев и тоном приказа выразил пожелание, чтоб тот уехал из Москвы как можно скорее. Каплера это возмутило, он бросил трубку. Ему было неведомо мудрое изречение многоопытного Анастаса Микояна: «Когда Сталин велит плясать, разумный человек пускается в пляс».
– Почему я не подчинился приказанию Румянцева? Не знаю, наверное, подумал, что иначе перестану себя уважать. Мы со Светланой уже понимали, что у нас нет будущего и надо расстаться. Но это было уже нелегко: мы очень сблизились, она мне рассказывала про себя все, а я ее понимал, готов был часами слушать ее невеселые, немного наивные истории. Я живо представил себе отдых в Сочи, когда Сталин еще интересовался детьми, как порядочный отец проверял их знания, советовал больше налегать на английский, чем на немецкий; детские утренники в Кремле, на которых маленькая Света читала стихи, а великие революционеры тоже выступали: Ворошилов пел, Бухарин показывал ручную лису. Об отце Светлана говорила с любовью и юмором: как он ненавидел короткие юбки, как распекал гувернантку, как презрительно отзывался о чувствах – «это для баб».
Потом все, что связывало нас, разом оборвалось. Единственной нашей «соучастницей» оставалась нянька. Василий был занят своими любовными делами, а старший брат Яков, всегда опекавший Светлану, воевал на фронте. Сталин же следовал мыслями за мучительным отступлением Красной Армии, ему было не до переживаний его девочки. Я и сам не чувствовал себя принцем из сказки, но понимал, что очень нужен Свете. Мы решили не встречаться, пошли на поводу у тех, кто ее запугивал, но долго не выдержали. Уж не помню, кто сделал первый шаг. Теперь мне кажется, что наша любовь длилась целую вечность, но ее первая глава закончилась очень быстро. Двадцать восьмого февраля сорок третьего года, в день ее семнадцатилетия, мы решили расстаться навсегда. Последнее свидание произошло в квартире Василия, у Курского вокзала. Ничего «преступного» мы не совершили, только целовались – на прощанье. Через два дня я должен был уехать в Ташкент – работать в театре. Светлана приехала не одна, а с милицейским чином. Он, правда, повел себя благородно: оставил нас одних. Мы долго о чем-то говорили и целовались, не понимая, чем рискуем. Естественно, нам и в голову не приходило, что всю эту прочувствованную сцену засняли на пленку сотрудники НКВД.
2 марта Каплер садится в машину и едет по делам в Комитет кинематографии. На выходе оттуда его перехватывает незнакомый человек, предъявляет удостоверение, сажает в свою машину.
– Куда мы едем? – спрашивает Каплер.
– На Лубянку.
– А в чем конкретно меня обвиняют? У вас есть ордер на арест?
Ответа он не получает. За ними следует черный «паккард», в котором восседает сам генерал Власик. Они въезжают во двор, вылезают из машины. Одного генерала Власика властям, видимо, показалось недостаточно: при всем присутствовал еще заместитель наркома внутренних дел Богдан Кабулов. Никаких мотивов ареста Каплеру приведено не было: никто не упомянул ни имени Светланы, ни Сталина, ни одного намека на связи с иностранцами и уж тем более – на шпионаж в пользу Англии. Сообщили только, что он арестован на основании статьи 58 уголовного кодекса за антисоветские, контрреволюционные высказывания.
Не было никакого процесса, а значит, не понадобился и адвокат. За подобные преступления в то время давали десять лет, но Каплеру на первых порах милостиво отмерили всего пять.
Возможности известить друзей и жену, Таисию Златогорову, он, разумеется, не получил (более того – посадили и его близкого друга, режиссера-документалиста Михаила Слуцкого). Тут же, в кабинете, составили список всех его личных вещей, заставили Каплера проверить, нет ли ошибки, и расписаться; затем вещи отобрали: бюрократические формальности всегда соблюдались строго.
Все произошло устрашающе молниеносно: тогда так было принято.
Антонина Николаевна, вдова Исаака Бабеля, рассказывала мне, как сгинул автор «Конармии»:
– Они пришли пятнадцатого мая тридцать девятого года в пять часов утра, но Исаака Эммануиловича не застали: он был на даче в Переделкино. Меня разбудили и велели ехать с ними, на улице нас уже ждала машина с невыключенным мотором. «Нам нужны сведения об одном его знакомом», – сказали они. Нашей дочке Лидии было всего два года. Исаак Эммануилович работал над сценарием фильма, но чувствовал себя неспокойно. После ареста Мейерхольда и Кольцова он понял, что теперь очередь за ним.
Мы приехали в Переделкино. Муж сел в машину рядом со мной и сказал: «Позаботься о Лидии, нельзя бросить ее на произвол судьбы».
У нас в доме все перевернули вверх дном, унесли с собой даже письма, которые Исаак писал мне из Парижа. Это была переписка мужчины и женщины, любовная. Но мне эти письма так и не вернули. Я проводила его до самой Лубянки. На прощанье он обнял меня и сказал: «Еще свидимся».
Я посылала ему в тюрьму передачи: деньги, кое-какую одежду, белье, надушенные носовые платки. Шесть месяцев спустя мне сказали, чтобы в тюрьму я больше не ходила: Бабель осужден по пятьдесят восьмой статье. И все, никаких известий вплоть до двадцать третьего декабря пятьдесят четвертого года, когда мне пришло письмо: «В связи с появлением новых фактов дело Бабеля, Исаака Эммануиловича, пересмотрено восьмого декабря тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года и прекращено за отсутствием состава преступления». И подпись: председатель военного трибунала генерал Чепров.
Но вернемся к Алексею Каплеру. Он со дня на день ждал высылки, но его продержали на Лубянке целый год. Тогда в России ходила перефразированная поговорка: «Все дороги ведут на площадь Дзержинского».
Одиннадцать лет спустя, прогуливаясь в Сокольниках, он услышал от Светланы о том, что произошло с нею на следующий день после его ареста – 3 марта 1943 года. Сцена была почти в стиле «Травиаты»: «Ах, где тебе понять страданья старого отца!» Так вот, между отцом и дочерью состоялся следующий диалог.
Сталин. Где, где это все? Где все эти письма твоего писателя?.. Мне все известно! Все твои телефонные разговоры – вот они, здесь! Ну, давай сюда! Твой Каплер – английский шпион, он арестован!
Светлана. А я люблю его!
Сталин. Любишь!..
За этим восклицанием последовали грубая брань и две пощечины. До сих пор Сталин обращался подобным образом только с Василием, когда на него жаловались учителя, но тут, видно, уже не мог сдерживаться.
– Идет такая война, а она занята…! – бушевал он. – Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!
Потрясенная Светлана отдала вещественные доказательства своего «преступления», и отец у нее на глазах порвал письма и фотографии.
Сталин тогда и впрямь находился в крайне взвинченном состоянии. Неудачи на фронте, он несет на себе бремя ответственности, а его все кругом предают – и соратники (Симонов пишет: «Примерно в те дни к нему пришел Мехлис, заместитель наркома обороны, с докладом о провале наступления на Керчь; так Сталин его даже не дослушал – выгнал вон с криком: «Будьте вы все прокляты!»»), и домашние.
Что и говорить, он был настоящий Чингисхан, прочитавший «Капитал» (выражение Ленина), но в тот раз его гнев был в какой-то мере оправдан. За один день Светлана лишилась и возлюбленного, и отца.
Спустя год заключенного Каплера вызвал следователь и объявил, что его высылают в Воркуту. В тюремном дворе уже ждет «черный ворон», который вместе с ним увозит уклонистов, бывших меньшевиков и прочих невинных жертв политического террора, доносов, всеобщей подозрительности, отличающих всю систему, проводником которой был Лаврентий Берия. Троцкизм, терроризм, тюрьма, тяжелый труд – сплошные «Т» в судебной лексике.
Каплеру, однако, относительно повезло. В Воркуте его знают и специальным распоряжением откомандировывают в труппу местного театра, наполовину состоящую из заключенных.
В театре он знакомится с прекрасной актрисой, Валентиной Токарской, которую, естественно, заинтересовал этот бесстрашный рыцарь, угодивший в лагерь за любовь. Через некоторое время она уже влюблена в него без памяти. Так что Сталин в каком-то смысле оказался прав: вокруг Каплера уже три женщины. Одна тоскует о нем и мучится раскаянием в стенах Кремля, другая любит, и ждет, и добивается свидания, как и полагается верной жене, и третья работает с ним на сцене провинциального театра.
Токарская в восторге от этого необыкновенного человека, и в тюремном бараке не утратившего вкус к жизни. Такой активности можно позавидовать: он успевает писать, ставить спектакли, снимать в фотолаборатории, одной-единственной на всю Воркуту.
Они сходятся, им хорошо вместе. О Светлане давно он не имеет известий. Правда, спустя какое-то время в лагерь прибывает новая партия заключенных, и один из них сообщает, что дочь Сталина вышла замуж за однокурсника по фамилии Морозов. Каплера это не слишком огорчает.
– Конечно, какие-то воспоминания сохранились, но они посещали меня все реже.
Прошло пять лет. Заключенного вызывают к начальству.
– Вы свободны, но без права проживания в Москве.
Никаких объяснений при аресте, никаких и при освобождении. Каплер решает ехать к родителям в Киев, но прежде, невзирая на риск, собирается провести хоть одну ночь в Москве. Нет, о Светлане он не думает, она теперь замужняя дама, а вот свою жену хочет навестить. Но он недооценил родные органы: его взяли прямо на перроне. На сей раз приговор оказался суровее – те же пять лет, но на шахте, под Интой.
Сперва он рубил уголь на глубине, затем его повысили – назначили механиком. Настроение, конечно, уже совсем не то: изнурительный труд, друзей нет, читать нечего, на обед – мутная похлебка с куском черного хлеба, а вечерами нет такой отдушины, как постановка Чехова или Гоголя. Однако Токарская не оставляет его своей заботой и любовью: пишет письма, шлет продукты, ободряет, утешает. Пять лет работы под землей не проходят бесследно: и тело, и душа изборождены глубокими шрамами. Но жить надо, и он живет. Летом 1953 года, через три месяца после смерти Сталина, Каплер выходит из заключения и женится на Токарской.
В декабре следующего года состоялся Второй съезд писателей. Каплер был одним из его участников и в зале заседаний вновь встретил Светлану. Вот как об этом вспоминает друг Каплера, Татьяна Тэсс, к тому времени уже очень известная журналистка, много лет проведшая в Штатах, автор книги «Американки», которая вышла стотысячным тиражом и была мгновенно раскуплена. Читательский опрос принес ей славу «любимой писательницы», чьи статьи вырезают из газет и хранят как память.
– С их последней встречи в квартире у Курского вокзала прошло одиннадцать лет, Люся второй раз женат, у Светы тоже второй муж. Оба стали другими. Светлана испила полную чашу горечи и разочарований, перенесенные испытания наложили свой отпечаток и на характер, и на внешний вид Каплера. Волосы у него совсем поседели. «А вы ничуть не изменились», – говорит ему Светлана, но он понимает, что это просто комплимент.
