Текст книги "Причуды любви"

Автор книги: Энцо Бьяджи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Энцо Бьяджи
Причуды любви

Почти предисловие
Кругосветное путешествие по дорогам любви

Когда война закончилась, на стене одного из недоброй памяти бараков, где размещались военнопленные из разных стран, нашли несколько любопытных надписей. В какой-то мере они отражали идеалы арестантов.

Немец и в дни бесславных поражений сохранил неколебимою веру в превосходство своей страны над всеми остальными: «Германия превыше всего». Англичанин нацарапал ритуальное: «Боже, храни короля». Француз, само собой разумеется, воскликнул: «Франция вечна!» А неизвестный итальянский солдат, не проявив, увы, чрезмерного патриотизма, искренне и честно начертал: «Да здравствует любовь!»

«Женщина» и «любовь» – эти два слова чаще всего встречаются в речи моих соотечественников. Отчего это? «От скуки, – объяснял наш писатель Эннио Флайяно. – Ведь нередко любовь порождает иллюзию избавления от жизненных тягот».

«Любовь движет миром», – добавлял с большим оптимизмом другой наш писатель, Элио Бартолини.

Ну а знаменитый наш физиолог, профессор Энцо Боэри, человек на редкость остроумный, высказывался так: «Основное наслаждение мужчина получает не от любви как таковой, а от рассказа о своих победах в кругу друзей».

Во имя любви люди совершают подвиги и проявляют чудеса изобретательности. Один официант из Бергамо, влюбившись в юную прелестную негритянку, эмигрировал в Йоханнесбург, бросил вызов всем законам, угрозам и расовым предрассудкам и перекрасился в негра. Вкусив счастье любви, он спокойно воспринял арест, шестимесячное заключение и высылку из страны.

А в одном из рассказов Акилле Кампаниле бедные влюбленные, чтобы иметь возможность поцеловаться, отправлялись каждый день на вокзал и перед вагоном изображали горечь разлуки.

Ради любви человек способен вынести многое. Сразу после войны одна женщина отправилась в Югославию на поиски пропавшего без вести мужа и нашла его. Он лишился обеих ног, и жена несла его на плечах, как ребенка. Так пешком и дотащила до дому.

Я объездил почти весь мир и повсюду встречался с любовными страстями и горестями. И впрямь, если верить Льву Толстому, в сердце человека – начало и конец всему.

А еще приходит на память великолепный рассказ молодого польского писателя Марека Хласко «Восьмой день недели». В нем описаны забавные и очень грустные приключения двух влюбленных, которым хотелось целоваться и все такое прочее, но в только что освобожденной от немцев Варшаве не нашлось для них ни угла, ни лесочка, ни полянки, где могли бы они укрыться от посторонних глаз.

«Не люблю вокзалов, – писал кто-то. – От них веет разлукой». Не забуду лицо молодой полячки, с которой встретился на туманном перроне Кракова. Она провожала моего приятеля, швейцарского журналиста, и все больше молчала, лишь изредка улыбалась тонкими, чуть подкрашенными губами. На ней было старомодное, очень узкое пальто; в руке – черная пластиковая сумочка. А на обеих запястьях багровели шрамы – это однажды утром в минуту отчаянья она пыталась уйти из жизни. Ее нашли почти бездыханной в комнатке, которую она делила с подругой, в одном из тех пропитанных сыростью, запахом щелочи и вареной картошки домов.

– Мы обязательно увидимся, – говорил ей мой швейцарский коллега. – Может, летом приедешь в Женеву.

Девушка слушала его молча, с отсутствующим видом.

– Нет, только если ты опять приедешь сюда, – произнесла она наконец. – Мне как врагу народа не дадут заграничный паспорт.

В Будапеште мне довелось прочесть две страницы из дневника одного муниципального чиновника. Его во времена коммунистической диктатуры Ракоши отправили в ссылку вместе с женой и двумя детьми. Обвинялся он в приверженности реакционному режиму адмирала Хорти.

Вот что записал он в своем дневнике. «Нас привезли в домик, затерянный на просторах огромной равнины. Крыша дырявая и в дождь протекает. На те деньги, что нам дают, можно купить лишь хлеба, да и того в обрез. Едва заходит солнце, мы ложимся спать, чтобы заглушить муки голода. Дети не плачут и ничего не просят. Ума не приложу, чем топить печь. Хотел набрать навоза у водопоя, но пастух потребовал за это пять форинтов. Поэтому часами собираем навоз в полях.

Сегодня исполнилось двенадцать лет со дня нашей свадьбы. Дети побежали на луг и вернулись с букетиком цветов для мамы. И еще прочитали поздравительное стихотворение. А я отыскал в чемодане начатый тюбик крема для рук. Это большой подарок любимой жене. Эва осталась очень довольна; такой красивой я ее еще никогда не видел».

«Для счастья, – писал Трилусса, – нужно так мало».

В Праге я нанес визит Ольге Шайнпфуговой, бывшей жене писателя Карела Чапека, которая одно время была возлюбленной Яна Масарика, последнего министра иностранных дел либеральной Чехословакии. По одним слухам, его выбросили из окна Чернинского дворца, по другим – он сам одним прыжком свел счеты с жизнью.

Карел Чапек придумал роботов, бесчувственных автоматов, которые работают и убивают, убивают и работают. Лишь когда два робота, Примис и Елена, обменялись словами любви, появилась надежда на спасение. Ведь только те, кто способны любить, становятся людьми.

Седовласая госпожа Ольга, бывшая актриса, рассказывала мне о прошлом, и голос ее звучал тепло и нежно, как может звучать лишь у людей, не утративших веру.

– Главным недостатком Карела была наивность, – заявила она. – Целых семнадцать лет мы были просто друзьями, он писал свои романы и повести, я играла на сцене. Он навещал меня каждый день. Потом три года мы были мужем и женой. А впоследствии между нами начались нелады, и мы расстались. Люди – существа непостоянные, не так ли?

Мюнхенское соглашение потрясло Карела, он стал с каждым днем слабеть. Он понимал, что приближается катастрофа. На страницах своих книг он сумел предсказать нашу общую роковую судьбу. Умер Карел тихо, незаметно, в Рождество тридцать восьмого года.

В первый же день немецкой оккупации в нашу дверь позвонили. Вошел офицер гестапо с несколькими солдатами. Они не знали, что Карел умер, и пришли его арестовать. Потом офицер оступился на деревянных ступеньках лестницы и полетел вниз.

Старая дама была живой свидетельницей двух сильных страстей и двух жизненных крушений: у одного из ее возлюбленных не выдержало сердце, у другого помутился разум. Два отчаявшихся человека разделили судьбу мира.

В комнате Яна Масарика на столе нашли раскрытое Евангелие. Он подчеркнул слова: «Плод же Духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» [1]1
  Послание к галатам святого апостола Павла. 5, 22–23. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть].

Даже революция кардинально не меняет чувств и традиций. В России Ольги, Маши, Ирины до сих пор надевают белое подвенечное платье. А бывший министр культуры госпожа Фурцева сказала:

«Наши танцовщицы должны быть белоснежны и чисты, как советское мороженое». Она, по-видимому, не слыхала известного афоризма: «В жизни каждой женщины должно быть трое мужчин: отец, муж и любовник».

«Россия – это страна, Где женщины сразу тянутся к тебе губами», – писал Казанова. «Такое случается лишь раз в году, в новогоднюю ночь, – возражает ему современный летописец. – Причем они это делают без всякой задней мысли». Что ж, кое-какие сдвиги со временем все-таки происходят.

Есть сведения, что, когда нацисты захватили Ростов и Новороссийск, они провели там своеобразное исследование с целью установить степень добродетельности русских женщин. Выяснилось, что восемьдесят пять процентов незамужних – девственницы. Правда, многие юноши в то время были призваны в армию.

«Женщина – это, брат, черт знает, что такое… – читаем мы в Братьях Карамазовых, – …такая, я тебе скажу живодерность в них сидит… в этих ангелах-то, без которых жить-то нам невозможно!»

Даже в жизни Ленина была страсть к Инессе Арманд, которая из-за него рассталась с мужем. Эта француженка, долгое время прожившая в России, была, по свидетельствам очевидцев, гораздо привлекательнее Надежды Крупской, «скучной, лишенной обаяния и весьма недалекой женщины».

«Ты – одно из тех созданий, которые излучают радость жизни и придают силы тому, кто в одиночестве стоит у руля», – писал Ленин Инессе.

В сентябре 1920 года Инесса Арманд умерла от холеры в одном из кавказских сел. Александра Коллонтай рассказывала: на похоронах Ленина нельзя было узнать, он едва держался на ногах.

А ведь по своим воззрениям он был истый пуританин. «Для буржуазных дам свободная любовь превращается в свободу адюльтера», – утверждал он.

Владимира Маяковского – «певца Октября» – Ленин не почитал. Называл его «шутом», а его стихи – «там-тарарам-бум-бум». Сталин же, напротив, ценил Маяковского как «лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи».

Свои письма к Лиле Брик Маяковский подписывал «Твой Щен», а ее звал «Котенок», «Лилик», «Личика», «Лисик», «Лиленок» – целая симфония уменьшительно-ласкательных суффиксов.

Пожилая женщина в накинутой на плечи шали перелистывает старые письма, и в ее голосе я не слышу грусти. Пыхтит серебряный самовар, мы говорим о Петербурге, о царе, о Ленине, о молодой женщине по имени Лиля Брик, о молодом поэте Владимире Маяковском.

– Когда я познакомилась с Владимиром Владимировичем, – рассказывает она, – мне было двадцать три года, а ему двадцать два. Он был дружен с Эльзой Триоле, моей сестрой. Впервые я увидела его у нас на даче: он вышел в желтой блузе, пролетарской кепке, с красным платком на шее и крикнул: «Эльза, пошли гулять!» Меня они взяли с собой. Владимир Владимирович всю дорогу читал стихи, а под конец спросил: «Могу я посвятить их вам?» И тут я поняла, что люблю его. Но я уже была замужем за Осипом Максимовичем Бриком, его самым преданным другом.

Осипа Максимовича я знала с детства, еще когда училась в гимназии. Восхищалась его умом, его жизнелюбием. Это была первая, детская любовь. Я не стала от него скрывать, что мы с Маяковским полюбили друг друга, и он понял. Мы решили никогда не расставаться и жить все вместе, втроем. «Не могу себе позволить быть ревнивым», – говорил Владимир Владимирович.

Знаю, в это трудно поверить, но наша связь была предельно честной, между нами сохранялось духовное единство, и жили мы все в одной квартире. Страшно вспомнить, сколько всего произошло с той поры, хоть многое и позабылось. Многие умерли, а я вот живу».

Идеология не изменила древних канонов любви. Как справедливо написала одна французская журналистка, советские девушки вовсе не мечтают о герое из агитки – передовике труда или космонавте. Им нужен принц, обладающий традиционными буржуазными качествами: красотой, умом, великодушием, нежностью, хорошими манерами.

Тому не трудно отыскать подтверждения в жизни. Шел второй акт «Жизели» на сцене Большого театра. Уныло кружились в танце девушки-привидения. Внезапно прима-балерина Раиса Стручкова вышла из образа своей героини: взяла белый цветок и стала обрывать лепестки, изображая нехитрое девичье гаданье. И зал взорвался аплодисментами.

В романе «Судите же нас, люди» Александра Андреева бригадир Петр Гордеенко рассуждает с горечью: «Мы беспрестанно говорим, пишем, подсчитываем, сколько чугуна, электроэнергии, нефти производится на душу населения, и радуемся тому, каких поразительных успехов достигнем через пятнадцать лет. Но вот о том, сколько каждому из нас нужно счастья, речь даже не заходит».

За семьдесят с лишним лет коммунистического эксперимента советским властям не удалось выкорчевать некоторые «буржуазные» предрассудки. Теоретики марксизма-ленинизма провозглашали полную свободу сексуальных отношений. Любовь в их понимании – это нечто простое и приятное, сродни утолению жажды, лишенное всякого драматизма, эмоций, страданий, раскаяния.

Русскую женщину можно увидеть и понять в письмах, где она делится своими переживаниями, говорит о своем одиночестве. Вот одно из таких писем, опубликованных в журнале «Юность»: «У меня такое чувство, что мы с мужем все больше отдаляемся друг от друга. Слишком разную жизнь мы ведем, редко бываем вместе, почти не ходим в театры, на прогулки. Говорят, настоящая любовь способна выдержать любые испытания. Я с этим согласна, когда речь идет о чрезвычайных событиях – о разлуке, болезни, смерти. Но что делать, если она подвергается испытанию каждый день, в самых незначительных, бытовых мелочах?.. Наверно, и эти трудности любовь способна преодолеть, но что тогда от нее за радость?»

Или возьмем экзотическую любовь вьетнамских женщин и завоевателей-янки. Стройные, грациозные создания в шелковых одеждах, а рядом грубые парни из Техаса и Огайо: они сидят за стойкой бара в Сайгоне, смотрят на точеные лица с прозрачной кожей, слушают покорные и тихие, как журчанье ручья, голоса и чувствуют себя владыками мира…

– Иди сюда, – говорит юная вьетнамка американскому солдату, – посиди со мной. Ты самый сильный, самый смелый. Дай руку, я тебе погадаю. О, у тебя будет сказочная жизнь… Меня зовут Тхан Ван. Это значит «Голубое Облачко». А тебя как зовут? Джон? Послушай, Джон, все будет хорошо, очень хорошо. У таких крепких парней, как ты, всегда все кончается хорошо. Может, закажешь для меня чего-нибудь?

Джон смеется и заказывает виски со льдом. Жужжит вентилятор, в лесах и полях на солдат обрушиваются напалмовые бомбы, а здесь есть все, что душе угодно: приятная прохлада, красивая подружка и сколько угодно виски. Голубое Облачко неторопливо потягивает из стакана и говорит, говорит обо всем и ни о чем, а из репродуктора доносится гортанный голос, поющий вьетнамскую песню. Голубое Облачко переводит: «Не забывай о родной деревне, о своем доме, где под окном цветет миндаль».

Джона охватывает дремота, и он почти не слушает монотонный рассказ девушки. Жить в деревне стало невмоготу: то нагрянут правительственные войска, то ханойские отряды. И все чего-то отбирают – или буйвола, или свинью, или мешок тапиоки. А тут еще воздушные налеты, взрывы, пожары, смерть. Но ведь крестьяне как говорят: «Мы словно побеги риса – куда подует сирокко, туда и клонимся». И унес ветер семью Голубого Облачка в Сайгон, и теперь девушка зарабатывает на жизнь единственно возможным способом – без ненависти к себе и другим, не обижаясь на судьбу. В детстве ей объяснили, что она вырастет, выйдет замуж и они будут любить друг друга сто лет, а нынче она уже ничего не ждет от жизни, как те французские легионеры, что поют: «У нас осталось время, лишь чтобы умереть».

Подсчитал ли кто-нибудь, сколько незаконных детей родилось за время той войны, сколько из них очутилось в приютах. Минувшие войны составили счастье шестидесяти тысяч японских гейш, десяти тысяч кореянок, тринадцати тысяч немецких мэдхен, уж не знаю, сколько вьетнамских женщин стали гражданками США.

В пуританском Китае одно время мужчины и женщины носили одинаковую одежду, там не было домов для влюбленных и личная жизнь вообще как бы отсутствовала. Теперь же секс уже не является табу, в фильме «Старый безумец» рассказывается о страсти женатого человека к бывшей школьной подруге: на афише они оба изображены полуголыми.

Вновь появились в продаже трактаты о любви, которые в древние времена преподносили в подарок молодоженам; составители этих учебников во многом предвосхитили современные эротические теории. В них говорится, к примеру, о случаях, когда некий орган с поэтическим названием «стебель ириса» никак не может подняться. Совет таков: «Прежде чем соединиться с женщиной, мужчине следует долго развлекать ее любовными играми». В «Книге од» молодая жена восклицает: «Мой господин хорош, а сладость жизни – в разнообразии поз».

Сдержанность, скрытность, даже стыдливость вошли у китайцев в обычай, поэтому они неохотно распространяются об интимных переживаниях. Я спросил у знаменитой оперной певицы Ча Линг, принято ли в китайском классическом театре целоваться на сцене.

Она немного подумала, прежде чем ответить:

– Нет, это не в наших традициях. Интимные отношения на сцену не выносятся, их зритель должен воссоздать в своем воображении. Но иногда объятия все же допускаются.

Да, в жизни китайцев слишком долго главенствовали политические и революционные лозунги, а удовольствия объявлялись вредоносными, ибо отвлекали от выполнения общественных задач. Одно время котировались женихи – военные или студенты, при этом непременно состоящие в партии; впоследствии приоритет был отдан ученым либо инженерам. А критерием обеспеченности служили три вещи: часы, велосипед и швейная машинка. После свадьбы молодоженам предоставлялись три дня отпуска.

Когда к власти пришел Мао, в стране было закрыто сорок тысяч публичных домов. Бывшим проституткам вменялось в обязанность прилюдно рассказывать печальную историю своего падения, не отличавшуюся большим разнообразием: злые родители, подлый соблазнитель, побои сутенеров, гонения со стороны продажных полицейских. Это было своего рода перевоспитание; теперь таких представлений уже не устраивают.

В старину над публичными домами обязательно висел красный фонарь. Клиентов угощали чаем, фруктами, ублажали игрой на гитаре. Все девушки были изысканно любезны, и профессия проститутки не мешала женщине впоследствии вступить в законный брак.

Дэн Сяопин уже не преследовал проституток, вновь появившихся в больших городах, он только запретил им вступать в связь с иностранцами, дабы семена коррупции не проникали в китайскую почву. Остатки «конфуцианского бесстыдства» оказались особенно живучи в Кантоне, где до сих пор можно увидеть на углу улицы проститутку, живописно одетую и замысловато причесанную. Их называют «придорожные курочки», и они обмениваются с клиентами специальным паролем и отзывом.

Прежде в Китае считалось, что женщиной лучше не родиться. Девочка всегда была в семье обузой, от которой надо поскорее избавиться; ее было легко отдать в залог за долги, даже убить. Сперва ей приходилось во всем покоряться отцу, затем мужу, а если она оставалась вдовой – старшему сыну. Богачи могли себе позволить несколько жен, бедняки нередко оставались холостыми.

Китай – страна строгих нравов. Добрачные половые отношения не допускаются. Обрученные проводят вместе много времени: в школе, на партийных собраниях, на фабрике, однако наедине практически не бывают.

Да и где, спрашивается, им уединяться? В гостиницу не пускают, машины – удобное прибежище влюбленных на Западе – есть лишь у немногих. Бывало, людей женили и выдавали замуж по сговору родителей; молодые даже не знали друг друга. Если жених умирал до свадьбы, невеста обязана была носить по нему траур всю жизнь, как настоящая вдова.

По свидетельству Марко Поло, в Китае некогда существовал странный и очень поэтичный обряд – обручение умершего мальчика и девочки. Родные рисовали на бумаге портреты жениха и невесты, сжигали вместе эти листки, и таявшая в воздухе струйка дыма символизировала соединение нареченных в браке.

В одном из кантонских парков Чин есть Павильон Любви, названный так в память одного необычного бракосочетания. Во время гражданской войны у этого старого здания назначали встречи молодой рабочий-коммунист и студентка, бывшая его связной. Встречались они тайно по делам своего подполья и о любви ни разу не заговаривали.

Чанкайшистская полиция схватила их и расстреляла на том же самом месте в парке, на глазах у гуляющих. Перед смертью подпольщик повернулся к подруге:

– Прежде я не осмеливался сказать, что люблю тебя, хоть и не знаю твоего настоящего имени. Готова ли ты стать моей женой во имя народа и освободительной борьбы?

– Да, – без колебаний отозвалась девушка.

Много лет назад я посетил токийский ночной клуб «Микадо», в чем-то похожий на ресторан «Лидо» в Париже. Миниатюрные японки с обнаженной грудью прохаживались на подвесном помосте, подставляя себя жадным взорам публики.

В Токио таких клубов и баров несчетное количество; отблески неоновых вывесок перламутром озаряют ночное небо. Всего за несколько иен можно попасть в заведение, где тебя пригласят участвовать в эротическом спектакле.

Грациозная девушка в танце разденет себя и партнера, умело возбудит его мужское естество, наденет презерватив и, к похотливому удовлетворению посетителей, исполнит акт любви.

Видел я и японских гейш, этих, как мне объяснили, носительниц древних традиций и культуры. Их специально отбирают из числа юных невинных девушек и под руководством «мамы-сан» обучают всем любовным тонкостям. Гейша считается жрицей наслаждения и поэтому обязана сочетать плотское и духовное, для чисто телесных утех существуют другие профессионалки.

Для японцев секс никогда не был грехом, поскольку в массе своей они не слишком религиозны.

Помнится, стены чайного домика, где обитали гейши, были задрапированы шелком с вытканными на нем горами, ручьями, птицами. Пол же был устлан мягким ковром. По японскому обычаю, мы сняли ботинки и сели на пол. Я испугался, что от такого сиденья конечности мои скоро окаменеют и я останусь здесь навсегда. Но вежливость да и любопытство не позволили мне попросить стул и отказаться от угощения – сырой рыбы в соевом соусе.

Вошли девушки с овальными фарфоровыми личиками; на их кимоно, согласно сезону, красовались цветы персика и гладиолусы – символ весны. Лица и шеи гейш поражали аляповатым гримом: толстый слой мертвенно-белой пудры, карминно-красные губы, волосы цвета воронова крыла уложены в замысловатые пирамиды. Самая молодая из гейш запела колыбельную песню, аккомпанируя себе на японской гитаре.

Что-то искусственное чувствовалось в их изысканных манерах, низких поклонах, бесконечных любезностях. Признаться, мне была непонятна эта литургия, видимо призванная одарить гостя райским блаженством. Гейши не показались мне такими уж эфирными созданиями: под роскошными шелками угадывались короткие мускулистые ноги. Какая-то из них принялась внушать одному посетителю – восторженному американцу, – что она вовсе не мадам Баттерфляй и никого уже не ждет. Со временем она надеется получить место секретарши в крупной фирме, хотя не исключено, что надолго застрянет у «мамы-сан». Зарабатывает она хорошо, спит с кем хочет и играет на бирже.

От скуки я смотрел в окно на крохотный садик, где, казалось, было все, что душе угодно: ухоженные растения, аккуратно подстриженная трава, кусты чайных роз, ручеек, журчащий по отполированным камням, мягкий свет фонарей. Японцы умеют на клочке земли воссоздать целую вселенную. Внезапно по крыше застучал дождь, принесенный муссонами и прозвучавший живой нотой в этом тоскливом оцепенении.

Рядом со мной опустилась на пол гейша, словно сошедшая с гравюры Утамаро. Она, видимо, почувствовала мое настроение и хотела меня развлечь, но, к счастью, у нас не было общего языка.

Побывал я и в Индии, где в семи милях от Бомбея находится священный грот, к которому ведет длинная лестница. У входа возвышаются огромный каменный фаллос и статуи бога Шивы и его жены Парвати, символизирующие таинственную и вечную силу любви.

Мне вспомнились эротические миниатюры «Камасутры» – этого изящного кодекса супружеского счастья, созданного примерно пятнадцать веков назад. Идеальные пары, согласно «Камасутре», формируются в зависимости от природных данных: к примеру, мужчине-зайцу нечего делать с женщиной-слонихой.

В кодексе дается точное описание тридцати двух эротических поз, и каждая имеет свое наименование… После этого что можно еще узнать о сексе? (Как выразился мой приятель, скульптор Лучано Мингуцци, глядя на искусство этрусков: «Ну все как у нас!»)

И, наконец, Париж, пленительный Париж! Одно это слово пробуждает сладостные грезы, и ноздри щекочет аромат французских духов, как поется в оперетте Франца Легара «Ева».

И в самом деле, парижский волшебник Жан Пьер Герлэн изобретает духи, делающие женщину особенно соблазнительной. По его словам, духи должны не только вызывать приятные ощущения, но и подчеркивать личное обаяние их обладательницы.

Правда, у основателя фирмы мсье Жака этого и в мыслях не было; его первые духи назывались «Jardin de Mon Cure» («Сад священника») и тем самым как бы преграждали дорогу всяческим вожделениям. Однако со временем тяга к изысканному, экзотическому овладела им, и он стал заказывать этикетки Гаварни [2]2
  Гаварни, Поль (1804–1866) – французский график.


[Закрыть], а флаконы изготавливать из хрусталя «Баккара».

Названия нынешних духов говорят сами за себя: «Femme» («Женщина»), «Vertige» («Головокружение»), «Eau folle» («Вода безумия»), «Je reviens» («Я вернусь»), «Je, tu, il» («Я, ты, он»). С той же целью в Париже родились короткая стрижка, перманент, волосы, выкрашенные «перышками»; Коко Шанель ввела в моду костюм джерси, а в 1947 году Диор удлинил юбки; девушки нацепили беретики а-ля «Бонни и Клайд». Образ парижанки всегда ассоциируется с элегантностью, грацией, отсутствием предрассудков и оптимизмом.

Все началось с «Belle Epoque»: Всемирная выставка 1900 года в Париже стала апофеозом прогресса – электричество, кинематограф, автомобиль, авиация. За столиками «У Максима» сидели российские великие князья и Габсбургские принцы. Даже король Бельгии Леопольд II, славившийся своим аскетизмом, наведывался сюда, чтобы поглядеть на женщин, которых молодой Пруст за их типичное положение прозвал «горизонталями». К поклонникам блистательной Лианы де Пуги принадлежал и Габриэле Д'Аннунцио. Но, увы, дама полусвета его не оценила, отозвавшись о нем как о лысом безбровом карлике, с позеленевшими зубами, зловонным дыханием и манерами паяца. Гораздо более сильное впечатление произвел на нее другой итальянец – Муссолини. «Он завоевал все сердца, в том числе и мое», – заявила она. На кладбище Пер-Лашез я посетил могилу Вирджинии Олдоини, графини Кастильоне, чья красота вошла в легенды как «памятник плоти». Некто, явно намекая на ее интимные отношения с Виктором Эммануилом II, Наполеоном III и другими высокопоставленными лицами, окрестил Вирджинию «золотой имперской вульвой». Она же, зная непостоянство человеческой природы, утверждала: «Я – создание божье, однако дьявол в любой момент может мною завладеть».

Неподалеку от ее гранитной урны спит вечным сном Альфонсина Плесси, прозванная Мари Дюплесси, ставшая впоследствии графиней Перрего, но более известная как «Дама с камелиями» или «Травиата». Вот еще одна глава в истории распутства того века, когда родился канкан с двумя его королевами: Розой Помпон и Селестой Могадор. Все эти главы встают перед глазами как живые картины или шарады.

В двенадцать лет Альфонсина была уже вполне зрелой девицей и отдала свою невинность официанту: видимо, в ней заговорил пролетарский инстинкт. Но, подобно Вирджинии Олдоини, у нее были большие амбиции, уравновешивающие полное отсутствие морали. «Почему я стала продажной женщиной? Да потому, что честным трудом никогда бы не достигла той роскоши, о которой мечтала», – признается она. Альфонсина была далеко не глупа и вовсе не безрассудна, хотя кроме роскоши ее всегда привлекала богема: среди ее любовников было немало писателей, художников, музыкантов. Она слыла женщиной светской, остроумной и практичной. Ее чарам поддался даже Ференц Лист, причем с ним она готова была бежать хоть на край света. Впрочем, возможно, тут сказалась ранняя усталость от жизни, полной бурных наслаждений. В этом пламени она сгорела всего в двадцать три года.

Париж всегда был идеалом и целью для прожигателей жизни, столицей искусств, беспристрастной науки, средоточием забвения. И к тому же законодателем женского имиджа. Вспомните роскошные тела ренуаровских женщин или коварных обольстительниц, которых запустили в серийное производство Коко Шанель и Маргерит [3]3
  Маргерит, Виктор (1860–1942) – французский прозаик, долгое время работавший в соавторстве с братом Полем.


[Закрыть], стрижки «под мальчика», длиннющие мундштуки слоновой кости были атрибутами их колдовского очарования… Разве можно забыть взгляд Мишель Морган, которой сам Жан Габен говорил: «Tu as des beaux jeux, tu sais» [4]4
  А знаешь, ты неплохая актриса (франц.).


[Закрыть], или все то, что являла собой Брижит Бардо?

Для меня же истинным символом Парижа стала негритянка Жозефина Бейкер. Она приехала из Штатов в 1925 году. А как ее встречали в Италии!.. Самые крупные магнаты почитали за честь сфотографироваться с нею. Правда, в Риме из уважения к папе Жозефина Бейкер выступить не посмела.

И мне довелось ее увидеть. У нас в доме жил пожарник, который дежурил в театре во время представления, – так я напросился отнести ему ужин. Рассказывали, что в Фоли-Бержер Жозефина танцевала в одной юбочке из банановых листьев, в танце же срывала их один за другим и бросала в партер, ничуть не смущаясь – наоборот, она во всеуслышанье заявляла, что зады бывают разные, а ей своего стыдиться нечего. Вообще к этой части тела у французов (да и не только у них) отношение особое. Так, генерал Бертран в своих мемуарах пишет, что Наполеон не мог устоять перед Жозефиной Богарне, которая ему изменяла направо и налево, а он обращался с ней как с последней шлюхой именно потому, что у нее была «умопомрачительная попка».

Впоследствии я неоднократно видел Жозефину Бейкер и неизменно восхищался ею. Несколько лет тому назад она все еще пела «J'ai deux amours» [5]5
  Я люблю двоих (франц.).


[Закрыть], но теперь уже одетая – на ней были облегающее платье с блестками и головной убор из разноцветных перьев (прежде-то она очень коротко стриглась и так поливала волосы лаком, что они не рассыпались даже в самом буйном танце).

В какой-то момент она заметила, что один из зрителей разглядывает ее в бинокль. «Не надо бинокля, господин, – обратилась она прямо в зал, и в голосе ее звучала легкая грусть, – сохраните свои иллюзии».

«Я женщина на тысячу процентов, – любила повторять Жозефина, – и потому бросаюсь прямо в объятия зрителей, ведь я их всех обожаю». А тем, кто хулил ее за «бесстыдство», «за вихлянье задом», не без иронии возражала: «Не завидую тем, у кого зад столь скучен и безлик, что на нем можно только сидеть».

Еще одна известная женщина-вамп по прозвищу Мануш была с Жозефиной на «ты», равно как с великим Чарли, Ивом Монтаном, Марселем Ашаром, Мендес-Франсом, не избежавшими ее чар. Прежде чем стать почти законной супругой марсельского короля наркобизнеса, она одарила своей любовью многих английских лордов, знаменитых профессоров, прославленных художников. С ней распивали шампанское «мошенник века» Ставиский, Жан Кокто, Саша Гитри. В ее гардеробе некогда было одиннадцать норковых шуб и несчетное количество пар туфель из крокодиловой кожи.

Но когда я брал у нее интервью, от голубоглазой женщины со вздернутым носиком, чувственным ртом, длинными светло-каштановыми волосами и соблазнительной грудью, какой она изображена на портрете Ван Донгена, уже ничего не осталось. Мануш совсем опустилась, толпы любовников растворились в винных парах. В одутловатом лице и расхлябанной походке не было и следа прежнего очарования. Только ум ее, дерзкий и немного циничный, казалось, не потускнел с годами.