Текст книги "История климата с 1000 года"

Автор книги: Эмманюэль Ле Руа Ладюри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Таким образом, можно сказать, что подобные исследования имеют такое же отношение к настоящей истории климата, какое философский камень имеет к кислороду. Тем не менее ими занимались поколения исследователей. И вот в настоящее время они оказались пораженными бесплодием. Не отрицая абсолютно теоретическую возможность существования регулярной периодичности, климатологи перестали верить в циклические явления с постоянным периодом действия и в «вечное повторение» климата. Их гораздо больше интересует то, что определяется словом «флуктуации», т. е. колебания, физическая реальность которых неоспорима, но период изменчив.

Серьезные историки не дожидались этого приговора научной метеорологии. Сталкиваясь с рискованными построениями романтиков-климатологов, они только пожимали плечами. «Я остерегаюсь климатологических объяснений», – говорит один историк-экономист (П. Жонен), повторяя как эхо общее мнение своей корпорации. Опасение оправданное, поскольку каждому из таких объяснений легко противопоставить объяснение, равноценное и вразумительное, сделанное с позиций чисто экономических и социологических. Так, демографические особенности, финансы, ограниченность средств существования, низкая производительность позволяют объяснить «кризис», проявлявшийся в некоторых областях в XVII столетии. В конечном счете экономических причин и капризов вкуса часто бывает достаточно, чтобы обосновать изменения в рыболовстве, и с еще большей убедительностью – изменения в женской моде.

Если обратиться к Средиземноморью, то относительный упадок Испании связан отнюдь не с понижением влажности воздуха, а с социальной структурой, с тоталитарной религией, с денежными реформами в эпоху Возрождения и барокко, с неприспособленностью финансовой системы к капитализму, с географией, не удовлетворяющей требованиям новой экономики. Что касается катастроф в XIV и XV вв., то наряду с другими факторами эпидемии бубонной и легочной чумы были гораздо более действенными причинами, чем гипотетическое похолодание.

Можно еще отметить, что наивный антропоцентризм первых историков климата относится к тому типу рассуждений, которые не имеют выхода из замкнутого круга. Хантингтон объясняет миграции монголов колебаниями атмосферных осадков и давления воздуха в засушливых зонах Центральной Азии [190, стр. 378—379]. Брукс,[5]5
  Брукс без всяких колебаний пишет: «Моя плювиометрическая кривая для Азии (рис. 33) взята в основном ... из диаграммы Тойнби для миграций, проверенной по уровням Каспия (!)» [50, рис. 33].


[Закрыть] упорно следуя по этому же пути, строит кривую хода атмосферных осадков для Центральной Азии, основываясь на собранных данных о миграциях монголов! Первый экстраполирует от барометра к монголам. Второй (еще более незаконно) – от монголов к барометру. Двойное заблуждение!

Эти «методы», эти «уловки» (Ф. Бродель) вызвали у многих ученых и историков совершенно обратную реакцию: соблазн легких побед и громовых опровержений. Они стали просто-напросто полностью отрицать «недавние» (исторические) изменения климата. Так, Анго [11] и Араго в XIX столетии, а ближе к нашему времени Андре Эмар [18] ссылаются на вполне основательные факты (стабильность границ растительности, границ распространения виноградников и т. д.), когда отрицают возможность флуктуаций климата со времени античной эпохи. Они ограничиваются тем, что неуклонно противопоставляют бурному трансформизму авторов измышления о климате [190][6]6
  На эту работу в основном ссылается Эмар.


[Закрыть] свою позицию неизменности. Критика такого типа, выходя за пределы своих целей, компрометирует саму возможность создания истории климата.

Тем не менее создание истории климата целесообразно, но, разумеется, при условии полного преодоления (как и в географии климатов [292, стр. 29—37]) антропоцентрических предубеждений. При условии также, что реальность не будет ограничена заранее выбранными рамками одного цикла. И, что особенно важно, также при условии, что основные ряды будут создаваться на основе лишь строго климатических фактов. Отдельная миграция, один случай голода или перечень таких случаев (и тем более кривая цен на сельскохозяйственные продукты) не являются и не могут считаться строго климатическими фактами. Миграция отвечает исключительно сложным человеческим побуждениям и движущим силам. Голод возникает, когда создаются тяжелые условия для произрастания зерновых, и климатически дешифрировать такие условия никогда нельзя a priori, поскольку речь может идти о граде, морозе, дожде, тумане, вредителях, выгорании посевов, засухе, о метеорологических событиях, иногда очень кратковременных и незначительных в климатическом смысле.

Зато, изучая старинные метеорологические наблюдения, можно обнаружить ценные документы: прежде всего такие, как купеческие счетные книги, и вообще все тексты, не дающие количественные оценки характера погоды того или другого года, отдельных дней, недель, месяцев или сезонов, а указывающие даты сбора урожаев, а также тексты, содержащие описание ледников, и их изображения. Все эти документы, предварительно критически просмотренные и количественно обработанные, могут служить для историка климата источником и материалом de corpus при условии, само собой разумеется, что будет воссоздана история именно конкретных метеорологических элементов: температуры и осадков, а когда это возможно, ветра и давления, инсоляции и облачности. Лишь при таком условии можно будет перейти от истории климата, построенной на воображении, к научной истории, как некогда был сделан переход от алхимии к химии.

Могут возразить, что этот вид исследования, категории документов и методы сами по себе не относятся непосредственно к истории человечества, а представляют интерес для некой истории физической, истории природных условий. Не рискует ли историк, настойчиво пытающийся применять указанные методы, изменить той миссии, которую ему предначертал Марк Блох: «За впечатляющими штрихами пейзажа, за самыми с виду бесстрастными сочинениями... историк хочет в первую очередь видеть людей. Тот, кому это не удастся, будет в лучшем случае лишь показывать свою эрудицию. Хороший историк похож на людоеда из легенды. Если он чует запах человеческого мяса, он знает, что это по его части» [32].

Хорошо сказано. Но не буду отрицать, что эта мысль (при всем моем огромном уважении к Марку Блоху) всегда казалась мне слишком ограниченной, не соответствующей истинно научному мышлению. Разве время не опередило греческих философов и физиков, утверждавших, что человек – «центр вселенной» и «мера всех вещей»? Ведь после досократовского периода и Птолемея появились революционные идеи Коперника!

Говоря более точно, – если принять слова о «людоеде» и «свежем мясе» в буквальном смысле, – не означает ли это, что профессионала историка не заинтересует целая категория документов, содержащих последовательные ряды или качественные оценки, как то: старинные метеорологические наблюдения, фенологические и гляциологические тексты, суждения о климатических событиях и т. д. На худой конец, историографы, изучающие только человеческое общество, могли бы принять во внимание эти документы, но никак не для того, чтобы вскрыть присущее им климатологическое содержание, а лишь для того, чтобы с их помощью уточнить ту или иную деталь истории человечества, обычно совершенно незначительную, имеющую лишь местный или частный характер (например, какую-нибудь подробность из истории термометра в определенную эпоху или развитие способов сбора винограда в таком-то винограднике).

Действительно, первое, что можно отметить и что преобладало в приемах историков до настоящего времени, – это их равнодушие к истории климата. Почти все они проявляют свою несостоятельность в использовании старинных рядов климатологических документов.

Эта незаинтересованность имела серьезные последствия. В самом деле, если даже документы, о которых идет речь, и не интересуют по сути дела историю человечества, единственно, по мнению Марка Блоха, заслуживающую внимания, то их исследование, анализ и использование являются именно тем, что относится, в строгом смысле слова, к профессии историка и только к ней. Пока квалифицированный специалист не примется за выполнение своих обязанностей, документ, заброшенный всеми, остается не использованным. Хуже всего (и так бывает часто), документ теряется: сколько осталось от большого числа рукописных сводок метеорологических наблюдений XVIII столетия, упомянутых Анго в 1895 г. [12]?

Разумеется, «худшее не всегда верно». При отсутствии профессионалов на сцене появляются неквалифицированные люди. Хорошо еще (и это, пожалуй, предпочтительное решение) если сами метеорологи собирают старинные тексты. И так как эти исследователи[7]7
  Из наиболее замечательных Лэмб [209] и Шов [332].


[Закрыть] не палеографы (кто мог бы их в этом упрекнуть?), то они вынуждены использовать главным образом старинные компиляции о ненастьях, например, компиляцию Вандерлиндена [369]. Однако роковым образом графики, построенные различными авторами на основе таких данных, поразительно сходны друг с другом. Такое совпадение не свидетельствует о корреляции, а просто является результатом пользования неким идентичным источником[8]8
  Диаграммы, полученные в Аспене (1965), XI в., 1, 2, и 3 [91].


[Закрыть]. Такая ситуация существует до тех пор, пока какой-нибудь молодой историк не обнаружит новых данных (вроде Джона Титова [361], который открыл в архивах английских епархий сразу сотни новых текстов о метеорологических условиях XVIII в.).

И это лучший из возможных случаев, когда работа более или менее образованных дилетантов позволяет ожидать вмешательства судьбы в лице квалифицированного историка.

Однако в большинстве случаев так не происходит, и непричастность историков к метеорологии остается непоправимым фактом. Разве это случайность, что историческая фенология почти не продвинулась вперед после Анго [11]? Что после Мужена [266 б—е], Рихтера [312; 313; 314; 315] и Алликса [9] обнаружено совсем мало старинных и значительных по содержанию текстов об альпийских ледниках? Что после работ Рену[9]9
  О ряде Рену см. в [143].


[Закрыть] ни один метеорологический ряд XVIII в. не был восстановлен во Франции? Нет, в данном случае нет никакой случайности. В вопросе о колебаниях климата, как-никак весьма увлекательном, наука после работ пионеров и талантливых любителей застыла и топталась на месте, так как специалисты, которые могли бы продвинуть исследования вперед, то есть специалисты по средневековой и современной истории, уклонились от этого. Они интересовались лишь историей человечества, а изучать явления природы казалось им недостойным призвания людей, занимающихся гуманитарными науками.

Из опасения, что целая область в исторической науке, пригодная для исследования, останется неразработанной, следует все же если не оспаривать, то по крайней мере нюансировать и дополнить мысль Марка Блоха. Превратить историка только в специалиста по вопросам гуманитарных наук это означает искалечить его. Историк – это человек, изучающий время и архивы, человек, для которого ничто из того, что является документальным и в то же время датированным, не может быть чуждым. Возможно, что это чаще всего и будет составлять основу деятельности этого привлекательного «людоеда», этого антропофага, о котором говорил Блох. Но в некоторых случаях он способен также заинтересоваться и самой Природой. С помощью своих неизменных методов изучения архивов он может наглядно представить отдельно взятую эпоху в ее развитии и обнаружить, например, ритмы или недавние флуктуации климата.

Другими словами, по аналогии с физической географией и географией человечества, морфологией и географией, можно говорить и о физической истории и истории человечества, рассматривающих период времени, именуемый историческим и хорошо освещенный письменными свидетельствами. Или о геоистории (то есть об истории в более ограниченном смысле, чем смысл, который придает этому определению Фернан Бродель [44]).

Короче говоря, речь идет о двух областях науки неодинакового значения, но использующих одни и те же методы, причем обе эти области науки имеют отношение к профессии историка с ее традиционными законами (строгое отношение к используемым документам) и с ее новым подходом к делу (количественные разработки).

Перед историей климата, самостоятельной областью исследований по своим задачам, хотя и близкой к истории человека по методам, возникают различные проблемы «границ».

Прежде всего, это границы с другими отраслями знаний, каждая из которых в отдельности и для своих целей до настоящего времени занималась исследованием современной эволюции климата. Это касается метеорологии, географии и геоморфологии, геологии, палинологии, дендрохронологии, археологии, гляциологии, физики С-14 и т. д.

С первого взгляда молодой историк климата может извлечь все, что его интересует, из этих исследований – более старых, чем его собственные, и уже в общем оформленных в виде ряда сложившихся доктрин и результатов. И вот он обращается к ним, чтобы определить общие контуры своего исследования; он стремится также получить из них основные сведения о колебаниях климата и климатологическую интерпретацию этих колебаний. Впрочем, «стремление получить информацию» практикуется уже давно. Так, лишь благодаря наблюдениям за современными моренами, проведенными гляциологами и геоморфологами [202; 258], удалось правильно интерпретировать старинные тексты о ледниках, обнаруженные местными историками, учеными или департаментскими архивариусами, например [233]. Фенологические ряды и ряды дат сбора винограда также лишь благодаря сопоставлению с систематическими наблюдениями метеорологов приобрели подлинно научное значение [11; 143].

Однако историк обращается к другим отраслям знания не только для того, чтобы брать, но и для того, чтобы отдавать. И он не будет долго оставаться с пустыми руками, выпрашивая или подбирая в других областях знания необходимые ему исходные данные. В свою очередь поставщиком незаменимой информации для отраслей науки, находящихся за пределами его областей знания, он становится, только получив первые результаты при исследовании документов. Он обеспечит эти отрасли науки, имеющие отношение к вопросам эволюции климата, тем, в чем они более всего нуждаются: хронологическими данными высокого качества, точными датами. Так, исследование состава морен Шамони или Тироля и датирование их по С-14 показывают гляциологам, что между 1550 и 1760 гг., а если говорить точнее, между 1600 и 1710 гг., имело место мощное наступание ледников [258; 77]. Однако именно извлеченные из архивов тексты подтверждают это наступание и датируют его более точно, чем любой радиоуглеродный метод, всегда дающий погрешность порядка одного столетия. В самом деле, эти тексты показывают ([97, стр. 214—216] и гл. IV), с одной стороны, что в XVII в. ледники постоянно росли, а с другой, что на фоне этого роста можно выделить максимумы оледенения в 1600—1601, 1643—1644, 1679—1680 гг.

Другой знаменательный факт. Когда метеорологи, геологи, биологи захотели получить сведения о климате XI и XVI вв., то они пригласили на свое собрание добрый десяток специалистов по истории сельского хозяйства и экономики. И, по существу, доверили им составление рядов. Потому что у этих историков были с собой непрерывные, количественные, однородные ряды ежегодных данных, столь нужные метеорологам ([301; 91], а также стр. 192).

Взаимоотношения между историей климата и другими дисциплинами климатологического направления нельзя, следовательно, представить себе без взаимного обмена, без непрерывного потока информации в обоих направлениях. Отсюда следует и двойственный характер настоящей работы: с одной стороны, неизбежное изложение (вследствие изолированности в настоящее время различных специальностей) результатов, уже полученных в других отраслях знания, с другой – представление истории климата с точки зрения историка.

Остается еще указать другую границу и другой тип взаимоотношений, объединяющий историю климата с историей человека. История климата, уже располагая своими собственными методами и начальными результатами (откуда, как мы говорили, следует изгонять всяческий антропоцентризм), может естественно сливаться с историей человечества. После такого слияния можно было бы говорить о втором этапе исследования, когда климат не рассматривался бы лишь сам по себе, а изучался бы как «нечто для нас», как элемент экологии человека. История климата превратилась бы тогда в историческую экологию. Ее интересовали бы вопросы вроде следующих: воздействовали ли колебания климата – или, выражаясь более скромно, кратковременные метеорологические колебания – на условия жизни человека в широком смысле этого слова? Сказались ли они, например, на сборах урожая (и тем самым на экономике)? Воздействовали ли они на эпидемии и заболевания (и тем самым на демографические показатели)?

Но я повторяю: речь идет лишь о второй стадии историко-климатических исследований и ни в коей мере о стадии, необходимой a priori. В данной книге я не претендую, да и просто не имею возможности надлежащим образом проследить все последовательные этапы исследований. Я буду заниматься главным образом проблемами первого стратегического этапа, которым столь долго пренебрегали, обязательного этапа, ведущего (для периода, предшествующего точным наблюдениям)[10]10
  В принципе последующий период, то есть период точных наблюдений (XIX и XX вв.), следует относить к компетенции метеорологов, а не историков– профессионалов. Я займусь этим периодом (см. гл. III) лишь постольку, поскольку из него можно взять модели для понимания предшествующих эпох.


[Закрыть] к созданию чистой истории климата, свободной от всяких антропоцентрических допущений и предвзятых мнений. Лишь стороной я затрону (не претендуя на окончательное решение) проблемы второго этапа, который, возможно, приведет к созданию исторической экологии, истории воздействия климата на человечество.

ГЛАВА II. ЛЕСА И ВИНОГРАДНИКИ

Дометеорологический период, предшествующий периоду точных наблюдений, совпадает с периодом последнего расцвета старинных общин (до 1800—1850 гг.). Тогда над общинами, объединениями преимущественно сельскохозяйственного типа, тяготела часто весьма трудная продовольственная проблема и поэтому связь между историей климата и историей человека могла на какой-то небольшой отрезок времени становиться непосредственной, чего сейчас уже не может быть.

Тем более можно сожалеть, что общины не оставили систематических сводок данных о температуре, об осадках...

Но этот пробел уже непоправим. За отсутствием таких сводок ученые – специалисты по климату, занимавшиеся изучением древних периодов, часто ограничивались сбором (без хорошо обдуманного метода) сведений о событиях, в силу различных обстоятельств поражавших воображение очевидцев («страшные» засухи, «ужасные» морозы, «великие» зимы, дождевые «потопы», наводнения и т. д.). Словом, документация, относящаяся к отдельным событиям, носит субъективный, неоднородный и отрывочный характер.

Одна ласточка весны не делает: одна «серия» зим с катастрофическими морозами, следующих одна за другой через несколько лет, вовсе не образует, по крайней мере a priori, «холодного периода». Чтобы материал о таких событиях стал значимым, потребовалось бы сперва его проверить, заперфорировать, классифицировать, организовать.

К тому же гораздо более чем самими фактами, нередко мало убедительными, этот довольно примитивный характер историко-метеорологических исследований поддерживался твердой верой. Именно она толкала Хантингтона на то, чтобы объяснять падение Римской империи отклонением циклонов от их обычных путей и высушиванием почв в Средиземноморье [191, стр. 262—270]. В основе таких работ лежит уже отмечавшийся слабый и весьма спорный постулат о решающем влиянии климата на историю.

Для того чтобы вырваться из тупика традиционных методов, научное исследование должно идти новыми путями, прибегая к методам, используемым в климатологии, биологии или по меньшей мере в исторической статистике, короче говоря, к методам, в основном позитивным. И должно отказаться с самого начала от всякой предвзятой идеи и поставить в качестве первоочередной задачи создание точных рядов метеорологических элементов – ежегодных, непрерывных, количественных, однородных.

Обратимся к первому и лучше всего разработанному биологическому методу – дендроклиматологическому[11]11
  Библиографию по данному вопросу см. в Приложении 8. Необходимо отметить, что во Франции при университете в Кане организован курс дендроклиматологии (в рамках введения в археологию).


[Закрыть]. Основная идея этого метода хорошо известна: на поперечном разрезе ствола любого дерева обнаруживается серия концентрических колец; каждое кольцо свидетельствует о годичном приросте дерева, а подсчет всех колец сразу дает возраст дерева.

В то время как совокупность колец данного дерева представляет, таким образом, очевидную хронологическую ценность, каждое отдельное кольцо само по себе имеет ценность климатологическую. Оно является отражением истории, истории метеорологических условий – благоприятных или неблагоприятных, существовавших в год образования этого кольца. Год благоприятный– широкое, толстое кольцо. Год неблагоприятный – узкая каемка, иногда еле заметная. Годичное кольцо (tree-ring) суммирует метеорологические данные того года, в который оно образовалось. Оно дает как бы климатическую оценку этому году. Нанося на графике по оси абсцисс последовательно годы, а по оси ординат – толщину колец, получают кривую прироста дерева. Флуктуации этой кривой, если их правильно интерпретировать, раскрывают колебания метеорологических условий от одного года к другому[12]12
  В данной главе невозможно дать полный обзор методов, применяемых дендроклиматологами; напомним лишь, что так как толщина колец уменьшается от центра (годы юности, бурного роста) к периферии дерева (годы старости), то учитывают не только абсолютную толщину каждого кольца, но и разницу между толщиной абсолютной и средней, которую должно было бы иметь кольцо, находящееся на данном расстоянии от центра.


[Закрыть].

Возникает, однако, вопрос: что следует понимать под благоприятными и неблагоприятными метеорологическими условиями? И прежде всего, что является определяющим в этих условиях – температура или осадки? Рассуждения, как и опыт, приводят к одному ответу: все зависит от места.

В полузасушливых странах, например, в Северной Африке, на юго-западе США, где дефицит осадков является хроническим, а тепло не приносит дереву в период его вегетации никакого ущерба, большой ряд, в котором преобладают очень тонкие кольца, свидетельствует о четко выраженном периоде засушливости, и, наоборот, преобладание широких колец говорит о влажном периоде.

В зонах, расположенных непосредственно у полярного круга, например в Скандинавии, на Аляске, критическим фактором является температура. Можно безбоязненно сказать: тонкое кольцо – год исключительно холодный, широкое кольцо – год менее холодный[13]13
  Под холодным годом здесь для краткости подразумевается холодный период вегетации.


[Закрыть].

В умеренных зонах, например в Западной Европе (за исключением Средиземноморья), в Новой Англии, прирост дерева зависит и от температуры и от осадков, и интерпретация кривых прироста становится более трудной из-за взаимного наложения влияния разнородных факторов. Гарольд Фритс в очерке, посвященном американскому буку в Огайо и белому дубу в Иллинойсе, пытался преодолеть этот хаос [135а]. Он высказался за сложные, но ясно выраженные корреляции прироста деревьев с температурой и осадками за различные месяцы. Но такая передовая по своим методам работа еще только начинается.

Не случайно, что дендроклиматология развилась главным образом в переходных климатических областях, для которых кривые прироста поддаются непосредственной однозначной расшифровке. Действительно, лучше всего исследованы специалистами Скандинавия и Аляска и полузасушливый Юго-Запад США (Колорадо, Калифорния, Аризона). Именно в Аризонском университете, где работал сначала А. Е. Дуглас, а затем Эдмон Шульман, получены интересные результаты в этой области науки[14]14
  Американская школа имела, впрочем, знаменитых предшественников: Леонардо да Винчи, Бюффона, Дюамеля из Моисо, Кандолля, каждый из которых намеревался запяться проблемой «дендроклиматологии» [354].


[Закрыть].

В начале 1900-х годов эта новая отрасль науки получила решающий импульс для своего развития благодаря работам Дугласа. Растущие на западе США деревья и группы деревьев – хвойные всех видов, а в особенности секвойя в возрасте от 500 до 1500 лет, – значительно стимулировали его исследования.

Установив по растущим деревьям точную хронологию выделявшихся засушливостью и влажностью лет, имевших место с XIV в., он смог обнаружить соответствующие некоторым из этих примечательных лет кольца на спилах деревянных балок, сохранившихся в индейских пуэбло, причем в той же характерной последовательности. Узнав таким образом, в каком веке жило дерево, из которого индейцы сделали ту или другую балку, Дуглас по последнему (сразу под корой) годичному кольцу совершенно точно определял год, когда это дерево было срублено, и, следовательно, год строительства или ремонта пуэбло, для которого были использованы эти балки. Этот метод, замененный в настоящее время датированием по продолжительности жизни радиоактивных элементов (С-14), позволил установить последовательность постройки значительного числа индейских пуэбло в точном хронологическом порядке.

Между тем Дуглас понимал также, какой интерес представляет это для изучения собственно истории климата. И его работа, которую продолжили его ученики, позволила добиться замечательных результатов в этой области, о чем свидетельствуют рис. 1 и 2, где синтезированы эти работы.

На трех кривых (рис. 2) время – в общей сложности около тысячелетия – отложено по оси абсцисс, а относительная толщина годичных колец – по оси ординат. Для построения этих кривых Шульман использовал данные о трех группах хвойных деревьев, очень чувствительных к засухе. Две группы деревьев, возраст которых значительно превышает не только сотни, но даже тысячу лет, расположены на севере Аризоны, соответственно во Флагстаффе и в Тсеги; третья находится на юго-западе Колорадо, в Меза Верде. В Меза Верде и в Тсеги для анализа была взята пихта дугласова, а во Флагстаффе – различные сосны. Необходимо отметить, что каждая из трех кривых весьма репрезентативна, так как все они построены по средним данным, полученным по группе деревьев, разбросанных в соответствующем районе. Превратности жизни каждого дерева (болезни и т. д.) взаимно компенсируются, так что остается лишь общая тенденция изменения регионального климата. На следующем этапе исследования по согласованности трех кривых можно составить представление об общем ходе климата в пределах целой географической области (рис. 2). Появляется искушение сказать, что рассматриваемые деревья могут служить прекрасными индикаторами выпадения осадков, «естественными дождемерами».

Рис. 1. Дендрохронологические средние.

Скользящие средние значения (с двадцатилетним периодом осреднения) индексов прироста деревьев на западе США. Нанесены через каждые пять лет (для последнего года в рассматриваемом «периоде»), по [135б].

1 – Меза Верде (Колорадо), пихта дугласова; 2 – Навахо (национ. зап.), пихта дугласова; 3 —Флагстафф (Аризона), сосна Ponderosa; 4 – Уайт-Маунтс (Калифорния), сосна Bristlecone; 5 – Верхняя Миссури (Монтана), сосна Limber.

Рис. 2.

1) Ежегодные отклонения среднего прироста деревьев от многовекового среднего, юго-запад США (XII—XX вв.). Данные, полученные по растущим деревьям, дополнены рядами, полученными по срезам деревянных балок, найденных при археологических раскопках, по [333]. 1 и 2 – на севере Аризоны (Флагстафф и Тсеги соответственно), 3 – на юго-западе Колорадо (Меза Верде).

2) Засушливость и увлажненность на западе США (XV—XX вв.). На протяжении последних семидесяти лет, по региональным данным, ход индексов прироста деревьев, чувствительных к засухе, параллелен важнейшим (и даже вторичным) флуктуациям расхода ближайших рек: 1 – бассейн Верхней Миссури, 45° 30' с.ш., 112° з.д.; 2 – бассейн Колорадо, 39° 30' с.ш., 112° з.д.; 3 – юг Калифорнии, 34° с.ш., 117° з.д. Дебит в 106 акр-футах: а – Форт-Бентон, Монтана, б – Ли-Ферри, Аризона; в – Азуза, Калифорния.

Появляется искушение... но такое высказывание было бы преувеличением и не соответствовало бы действительности. На самом деле, как это показал Гарольд Фритс в ряде своих замечательных исследований, на полузасушливом юго-западе США прирост деревьев регулируется не одними дождями, но и температурой. В знойное лето увеличивается испарение, уменьшается влажность почвы и тем самым ослабевает питание дерева водой; в результате кольцо прироста за такой год неизбежно будет более узким.

Другими словами, прирост леса на юго-западе США является функцией индекса сухости, объединяющего с переменными коэффициентами фактор засушливости и фактор теплового испарения.

Рис. 3. Карты изменений климата.

Построены по десятилетним отклонениям индекса прироста деревьев от многовекового среднего, запад США. Положительные отклонения (вертикальная штриховка) соответствуют участкам, которые в данное десятилетие были прохладными и влажными. Отрицательные отклонения (горизонтальная штриховка) характеризуют теплые и сухие участки. В – «высокий» прирост деревьев, Н – «низкий» прирост. Штриховка нанесена при отклонениях, превышающих ±0,6. Крестиками показаны точки наблюдений, цифрами – их номера [135б; 136].

Анализируя данные о деревьях, Фритс дал ряд формул и географических карт, позволяющих проследить за изменениями аридности всего Дальнего Запада на протяжении пяти столетий ([1356, в; 136], а также рис. 3 в настоящей книге).

Вот что можно сказать о методах. Но какие выводы делают авторы усердных изысканий? Первый вывод – это общая стабильность климата в последнем тысячелетии, а в действительности – по крайней мере в течение двух тысяч лет: «Балки, сделанные из деревьев, срубленных 1700 лет назад, имеют годичные кольца, совершенно сходные с кольцами на спилах деревьев той же породы, растущих в настоящее время в той же местности.». Это заключение совпадает с мнением других исследователей, рассматривавших; другие явления [143].

Однако вторая идея, более интересная для историка, касается довольно крупных метеорологических флуктуаций, в данном случае плювиометрических. На протяжении двадцати—тридцатилетних, а иногда и столетних периодов кривая значительно отклоняется от среднего положения, что позволяет выявить длительные волны засушливости или хорошего увлажнения. Наиболее мощная флуктуация наблюдалась около 1300 г. Шульман пишет: «При изучении очень старых хвойных деревьев создается совершенно четкое представление о том, что на юго-западе США за исключительно засушливым веком почти сразу же следовал (начиная с 1300 г.) век дождливый. Возможно, что в данном районе этот очень влажный период был наиболее длительным в течение двух последних тысячелетий». Кривые, характеризующие прирост не по растущим в настоящее время деревьям, а по балкам из индейских пуэбло, также как будто подтверждают это мнение.

Таким образом, на западе США XIII в. был, вероятно, засушливым, а XIV в. – влажным.

Это крупное колебание в ходе осадков, охватившее два столетия, по своей длительности и интенсивности было самым выдающимся из всех зарегистрированных соснами и пихтами на севере Америки за последнее тысячелетие. За ним, намного уступая ему и тем не менее занимая второе место в ряду колебаний, следует длительная засуха конца XVI в. «Последние двадцать пять или тридцать лет XVI столетия на юго-западе, – пишет Шульман,– в целом характеризовались жестоким дефицитом как в приросте деревьев, так и в количестве осадков и расходе рек, дефицитом, значительно более резко выраженным, чем во время знаменитых засух 1900 и 1934 гг. Данные, полученные при изучении очень старых деревьев, показывают, что это действительно была самая жестокая засуха из всех когда-либо известных после длившейся почти столетие засухи 1200-х гг.». Шульман отмечает к тому же важные местные особенности этой засухи. Она была очень сильной в Калифорнии (с 1571 по 1597 г. дефицит осадков, зафиксированный замедлением прироста деревьев, был почти в два раза больше, чем за любой другой аналогичный промежуток в периоде с 1450 по 1950 г.), очень интенсивной в Колорадо (между 1573 и 1593 гг.) и слабее на севере – в Орегоне (в отдельные периоды между 1565 и 1599 гг. отмечен только незначительный дефицит прироста деревьев).