Текст книги "Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610"

Автор книги: Эмманюэль Ле Руа Ладюри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Будучи гуманистами, Франциск и его сестра предпочли бы поддерживать мирное сосуществование принципов официальной Церкви и инакомыслия. Это невинное и очень евангелическое пожелание было неосуществимо в долгосрочной перспективе.

Ведь Лютер, логически сворачивает на путь антигуманизма. Действительно, какое значение может иметь языческая античность, от которой хотят спасти и очистить христианскую доктрину? Саксонский предсказатель знакомит с классической культурой, тем не менее осыпает бранью несчастного Эразма, имя которого действительно отождествляется с возрождением греческой и латинской литературы. Он называет его «ядовитым полемистом, эпикурейским кабанчиком, жалким писателем, оглашенным, нечестивцем, болтуном, софистом, невеждой». Он квалифицирует идеи Эразма как «смесь клея и грязи, мусора и помоев», и, как напишет (не без вселенской меланхолии) Жан де Люмо, «придется дожидаться XX века, чтобы Эразм-христианин был вновь открыт».

Значительные силы – лютеранские «слева» и интегристские «справа» – подталкивают к расколу. Но Франциск упрямо противится и лишь скрепя сердце отказывается от примиренческих позиций, каковыми являются, естественно, и его собственные. Много раз, вопреки воле репрессивно настроенных судей, он спасает свободу или жизнь дворянина и набожного интеллектуала, приверженца евангелических идей Луи де Беркена[85]85
  Просвещенный читатель Лютера и Меланхтона – Луи де Беркен является типичным примером случайных репрессий и милосердия в 1520-х годах.


[Закрыть]. В 1529 году, воспользовавшись отсутствием короля, Парламент приказывает втайне от монарха сжечь Беркена.

Королю придется смириться со свершившимся фактом: в конечном счете, он нуждается в Папе (и, стало быть, в партии сторонников сожжения еретиков) в целях осуществления своих итальянских замыслов и реализации идей конкордата.

Тем не менее королевский «центризм» еще не сказал своего последнего слова. В 1530 году дело о разводе Генриха VIII с Екатериной Арагонской было передано в Сорбонну для теологических консультаций. Обоснованно или нет, но этот развод обозначит в истории Англии начало «правильного выбора» и потрясающих перемен на острове. Порывая с Римом, британские руководители откроют путь для мощного развития страны в течение двух последующих веков и на другом берегу Ламанша: будут привнесены (хотя к этому специально не стремились) зародыши духовной и интеллектуальной свободы, будет волей или неволей проявляться терпимость по отношению к левому пуританскому экстремизму, который вскоре зародится на уязвимом фланге англиканизма. Произойдет, наконец, частичное обновление экономики благодаря разрешению продажи имущества британских монастырей.

Но в той мере, в какой Франция окажется затронутой (в дипломатическом плане) злоключениями короля Тюдора, Валуа демонстрирует решительные прогенриховские симпатии. Вопреки враждебности Сорбоннского синдика, закоренелого интегриста Беда, Франциск заставит Университет утвердить развод своего лондонского кузена-короля. Конечно, французская монархия имеет для этого основательные причины, которые заключаются в необходимости проявлять уважение, заслуживаемое Великобританией. Но решительность Франциска в этих обстоятельствах – это палка о двух концах. Во-первых, эта решимость носит прогалликанский характер: Франциск, поддержанный и Парламентом, запретил Беда консультироваться с Римом по делу Генриха VIII, так как это чревато угрозой для прав и привилегий Французского королевства. Во-вторых, она идет в прогуманистском русле: Гийом дю Белле, имя и семья которого отождествляются с французским продвижением по пути Возрождения, является одним из главных помощников Валуа и Генриха в этом эпизоде отношений с Сорбонной, а при необходимости – и в борьбе против нее. Легко понять во всем этом деле относительную «беззаботность» короля Франции. В конце концов ни Генрих VIII, ни даже Лютер a priori не дают серьезных оснований для озабоченности сословного общества, каковым является монархическая Франция начала XVI века: английский суверен, самое большее – раскольник, его развод противоречит римским установлениям, но не меняет систему догм. Что касается Мартина Лютера, то он выступает в поддержку церковной иерархии, в которой господствуют епископы, и, таким образом, не посягает на основополагающие структуры «первого сословия», иначе говоря – духовенства. Такое всепрощенчество отнюдь не распространяется на лидеров радикальной Реформации, будь она швейцарской во главе с Цвингли или французской, а вскоре женевской во главе с Кальвином.

Идеи Цвингли и Кальвина действительно направлены на подрыв церковного сословия, которое многие люди, справедливо или нет, до тех пор считали священным. И распространение этих идей в королевстве может лишь привести к обострению взрывоопасных противоречий, несмотря на неоспоримую добрую волю (поначалу) Франциска. В этом, впрочем, заключается основное невезение Реформации во Франции: вместо осторожных шагов с самого начала, как это было у Лютера и Генриха, она сразу приняла революционный характер, взрывающий догмы, иерархию, церковные институты. Даже алтари с их статуями, витражами, сокровищами подверглись вандальскому надругательству. В общем, для успеха Реформации во Франции не хватило одного: ее должны были бы навязать твердо, но осмотрительно сверху – официальные власти, как это было сделано в Саксонии и в Англии. Надругательство над статуей Мадонны в Париже в 1528 году спровоцировало, напротив, первые яростные действия монархии.

Раскол, конечно, еще не был необратимым: в 1533 году на начальной стадии в Париже достаточно еретическая проповедь Никола Копа, бывшего некоторое время ректором Университета и нашедшего убежище в Базеле, вызвала со стороны Парламента лишь умеренные гонения. Впрочем, король сделал все, чтобы сдержать пыл. С точки зрения властей на местах, более опасным было дело с афишами, разразившееся в 1534 году. На этот раз размытая граница между проримскими ортодоксами и реформаторами-«предгугенотами» перестанет быть малозаметной. Теперь она проведена по ниточке, и гильотинный нож репрессий может настолько же легко опуститься, насколько очевидным стало отныне противостояние.

Эти афиши, составленные французским пастором Антуаном Маркуром, находившимся в ссылке в Невшателе, и развешанные в Париже 18 октября 1534 г., содержали нападки или категорическое и полное отрицание «святой мессы», реального присутствия Христа в просвире и, конечно, таинства причастия. Они, таким образом, значительно отличались от (относительного) «поссибилизма», который культивировал Лютер, и сближались с радикализмом цюрихских адептов Цвингли (действительно, Невшатель не так уж и далеко от Цюриха!).

Цвингли, как и Маркур, отвергает и высмеивает присутствие 30-летнего мужчины (Христа) в кусочке теста (Святое причастие). Кроме того, Цвингли полностью отменил епископат в приходе, который он контролировал, в пользу неприметной и глубоко эгалитарной Церкви. Но, как скажет позже один английский монарх, «нет епископа, нет и короля» (по bishop, по king). To есть устранение прелатов в церковной системе ставило под сомнение полусвященную-полумирскую природу личности монарха.

V. НЕТЕРПИМОСТЬ И ОСТАЛЬНОЕ

С делом об афишах (1534 г.) первый рубеж противостояния был преодолен. Наихристианнейший король не может оставить незамеченным такой бурный всплеск. Лично он не проявляет усердия. Но он позволяет разразиться в Париже народной истерии, кампании репрессий и допускает сожжение на кострах еретиков по решению Парламента и с одобрения Сорбонны.

«Биеннале» 1534-1535 годов служит хронологической вехой: с этой даты протестантская Реформация вступает в жестокое противостояние с гуманизмом короля, поскольку, по мнению второго, первая заходит слишком далеко.

Начинает явно вырисовываться образ фанатичного, ультракатолического Парижа, который будет доминировать всю вторую половину XVI века.

Появление в 1530-1540 годах во Франции, затем в Женеве и, в известной мере, в Страсбурге Кальвина и кальвинизма лишь усугубляет напряженность.

Евхаристические теории Кальвина в целом менее революционны, чем рассуждения Цвингли, но церковная теория Кальвина сближается с теориями цюрихского мэтра и находится в оппозиции к лютеранскому полуконсерватизму. Учение Кальвина разрушительно для католической иерархии, хотя в основе и того и другого лежит единая субстанция. В этом-то и заключается загвоздка для Франции эпохи Валуа.

Кальвинистская Церковь, ориентированная на местные административные структуры, завоевывает влияние среди пасторов-гувернеров, докторов-профессоров, пожилых, дьяконов. Эти различные категории в принципе подчиняются муниципальному «цезаропапизму» городского правительства, которое появляется в Женеве в ожидании, пока и в других населенных пунктах примут такие же решения. Женевское правительство, в свою очередь, контролируется из-за кулис Кальвином и его друзьями. И нет лучшего способа высмеять мудреную социальную архитектуру галликанской Церкви с ее многоуровневой «архитектурой», начиная с кардинала и кончая мелким церковным служкой, которому предшествуют архиепископ и каноник. В этих условиях любое примирение, по существу, представляется обреченным на провал. Чистый и строгий кальвинизм предполагает такие изменения в умонастроениях, которые могут быть полностью достигнуты только в рамках маленьких государств или незначительных политических систем (Женева, а позднее пуританские братства в Северной Америке)… Крупные державы (Франция и даже Англия) противятся кальвинизму просто по причине больших территорий, на них невозможно в короткие сроки изменить умонастроения.

В этих условиях перед Кальвином стояла нелегкая задача, и напрасно он посвящает Франциску I введение к своему труду «Наставление в христианской вере». Не действует и то (но кто мог поверить в это в ту эпоху!), что он предстает в роли отца или скорее предка человечества нового стиля, в рамках которого люди, проникнутые Божьей благодатью или благим предназначением и стремящиеся доказать это соблюдением строгости в общественной деятельности, построят самые современные капиталистические общества, включая общество в Северной Америке… Все это, однако, не может поколебать Франциска I (хотя он, стремясь быть тактичным в отношении протестантских князей в Германии, порой снисходителен к тем из своих подданных, которых вскоре будут называть гугенотами). Тем более все это не может заставить парламенты Парижа, Тулузы, Экс-ан-Прованса терпимо относиться к кальвинизму. В результате один за другим с 1540 по 1542 год следуют королевские эдикты против ереси, предназначенные для использования парламентами и церковными властями. Адепты отца Вальдо в горах Прованса, которые присоединились к лагерю протестантов, в 1545 году были частично уничтожены, правда, по инициативе скорее региональных, а не национальных властей. Генрих II, еще менее гибкий, чем его отец, усугубит доставшуюся ему в наследство практику гонений, не превращаясь, однако, в стопроцентно послушное орудие римского понтифика. Гуманизм Франциска, одерживающий победы в культурных областях, робкий и противоречивый в религиозном плане, беспрепятственно развивается на политической сцене, где государи, подданные, император состязаются в подношении даров и в подчеркнутой щедрости.

В Лионе в июле 1515 года на пути в Италию (и в Мариньяно…) монарха приветствовали духовенство, королевские представители, сенешаль, судьи, муниципалитет, буржуа и именитые граждане, местные купцы из Германии, Лукки, Флоренции. И те и другие с радостью встречают «королевский поезд», в котором следуют принцы и сеньоры, военные глашатаи, трубачи и горнисты. В рассказах, скетчах, народных сказаниях излагаются различные эпизоды из Библии, из жизни Хлодвига или из мифов о Геракле – когда он пребывал в саду гесперид.

Все эти темы, навеянные Ренессансом, соседствуют в полной гармонии с историями готической эпохи. Неумеренная демонстрация роскоши и великолепия подарков наблюдается со стороны и городов, и королевского двора. Торжественно-праздничный въезд короля – самое яркое зрелище, которое город устраивает для себя и для короля – средний горожанин может наблюдать раз или два в своей жизни. В незабываемом параде участвуют в торжественном порядке все социальные группы. Это прекрасная возможность укрепить на целое поколение отношения взаимной преданности горожан и продемонстрировать верность монархии.

Такое же зрелище наблюдалось и в лагере «Золотое полотнище» в июне 1520 года на границе с Калезис (Calaisis)[86]86
  Калезис – территория, прилегающая к городу Кале, которым с середины XIV века до 1558 года владели англичане. – Прим. ред.


[Закрыть]. Здесь Франциск I, Генрих VIII, аристократия обеих стран состязаются в пышности, наряду с демонстрацией французским королем своих намерений упрочить (сложная задача) благорасположение английского суверена: в конце концов тяжелые воспоминания о Столетней войне и последующих британских набегах далеко не забыты. Более того, недавнее вступление Карла Пятого на трон Империи, которая теперь становится австро-германо-испанской, делает европейское равновесие объектом трехполюсной игры, то есть игры между Францией, Империей и Англией, последняя из них занимает промежуточное положение и потому обхаживается двумя другими, не стесняющими себя при этом в расходах. Уже довольно старинная традиция «саммитов» между государями в ходе франко-британской встречи в «Золотом полотнище» приобретает особую торжественность благодаря обновленному украшению тканями в неолатинском стиле.

В Ардре, недалеко от места, в котором действительно пройдут встречи, сооружается из дерева круглый театр в римском духе, имитирующем стиль архитектора Витрувия. Что касается обширного жилища самого Генриха в золотом городке лагеря возле Гина, то оно также сооружено из дерева, украшено пилонами в «античной манере» с изображениями Купидона и Бахуса, наливающего прозрачное вино в серебряные кубки. Этот дорогостоящий поворот в сторону Англии, которая вскоре станет еретической, является составной частью гуманистической системы, воплощающей стратегию Франциска.

Еще до встречи в «Золотом полотнище», в ходе выборов императора в 1519 году, денежные расходы короля за счет казны разбогатевшего государства граничили с явной экстравагантностью. И в этом случае гуманистические соображения и древнеримские аллюзии служили дополнением к чисто политической мотивации, продиктованной желанием монарха Франции добиваться короны императора. Разве не был он любимым Цезарем, как его называла мать Луиза, разве не был он также «императором в своем королевстве», как твердили теоретики монархической власти? В таком случае почему бы не стать полноценным императором в границах еще далеко не тронутой червоточиной римско-германской империи? Быть французским кандидатом на этот высший пост и выиграть это рискованное пари значило обрести «исключительный наднациональный титул», стать мирским противовесом римского понтифика и занять наиболее престижный властный пост в христианском мире. Это значило – и было особенно важным – не допустить окончательного объединения Германии и Испании под властью одного Габсбурга, который вскоре станет Карлом Пятым. В этом заключались рациональные мотивы выдвижения его кандидатуры. На первый взгляд этот шаг казался достаточно странным для суверена лилий. Франциск явно недооценивал антифранцузские настроения среди главных выборщиков Империи, будь они из Саксонии или Бранденбурга. Нельзя было быть благополучным франкофонским кандидатом в германофонской стране, даже если «Германия» являлась в это время лишь географическим понятием. Чтобы подкупить всех семерых выборщиков, Франциск впустую израсходовал огромные суммы в звонкой монете – экю (так как семья Фюггеров, патриотов с другого берега Рейна, отказалась принять его векселя и предпочла финансировать кандидатуру Карла). Растранжиренные таким образом 400 000 крон не помешали противнику Валуа быть избранным: любая французская кандидатура была бы снята в конечном итоге. Новый император, урожденный Габсбург, был единогласно избран 28 июня 1519 г.

Является ли в чем-то показательным провал на выборах императора? В области книгопечатания, Реформации, гуманизма «возрождающаяся» Франция в течение долгого времени оказывается запаздывающей, на роли блестящего второго, даже когда речь идет о том, чтобы сделать что-то новое из старого и восстановить старинные греко-латинские или библейские традиции. Но тем не менее по прошествии нескольких упущенных лет или десятилетий эта страна сумеет более или менее удачно воспользоваться появившимся шансом. Так обстояло дело с великими открытиями: португальцы, генуэзцы, испанцы (опираясь на соглашение с Папой, предоставившим двум иберийским государствам право собственности на все неизвестные еще земли и моря на Дальнем Западе), шли впереди на одно или два поколения в том, что касается открытия «дороги пряностей» и нового континента. Но уже в 1500-х годах бретонские рыбаки и купцы Нормандии достигают соответственно Ньюфаундленда, омываемого богатыми треской водами, и Бразилии. Движение начато, и оно будет продолжено. Людовик XI, Карл VIII и Людовик XII интересовались в первую очередь торговыми путями по Средиземному морю. Франциск I тоже не забывает ни миланский юго-восток, ни восток Империи. Вместе с тем он обращает взор и на атлантический запад: в 1517 году этот человек, обладающий безграничной любознательностью, основывает порт Гавр. В 1524 году флорентиец Веррацано, уполномоченный должным образом французским сувереном и профинансированный банкирами Лиона и Руана, с помощью нормандских моряков обследует Атлантическое побережье Северной Америки, следуя вдоль побережья нынешних Вирджинии, Каролины, Мэриленда, Нью-Йорка, Массачусетса, Мэна и до Ньюфаундленда. Картография нового мира делает гигантский шаг вперед благодаря одному путешествию этого мореплавателя. Спустя десять лет житель Сен-Мало Жак Картье, также «уполномоченный» королем, предпринимает первое путешествие по хорошо известному ему маршруту рыбаков до Ньюфаундленда и до устья (еще неизвестного) реки Святого Лаврентия. В результате других экспедиций под руководством Картье, а затем Роберваля на берегах этой реки была основана французская колония. Но она просуществовала недолго, дело сорвалось. Тем не менее позднее, во времена Шамплена (1608 г.), основан Квебек. Франция (за которой по пятам последует Англия) остается первой неиберийской страной, серьезно вовлеченной в освоение Америки. И нет оснований отрицать заслугу в этом прозорливого Франциска I, даже если использованные средства были до смешного незначительными. Но велики культурные последствия: индейцы, которых нормандские или бретонские моряки привозят в Руан, Дьепп, Сен-Мало или посещают с дружескими или враждебными целями на бразильском и канадском побережьях, уже формируют у людей двойной образ туземца – каннибала или добродушного дикаря. Второй образ получит большое распространение в трудах Монтеня, Руссо и даже Леви-Строса. В территориальном плане выбор французов менее удачен: в 1540-х годах они склоняются в пользу арктической Америки, покидая на новом континенте зоны с теплым или умеренным климатом, оставляя их испанцам и англичанам, которые таким образом оставят за собой лучшие земли.

Что касается развития или укрепления государства, то гуманизм, одним из выразителей которого в окружении короля являлся автор труда «Зерцало государей» Бюде, провозглашает лишь весьма общие идеи. Они извлекаются из наследия классической античности… и традиций позднего Средневековья, которые когда-то олицетворяла Кристина де Пизан. Они идут в русле укрепления определенного авторитаризма (хотя еще преждевременно говорить об абсолютизме в буквальном смысле: децентрализованные структуры – дворянские, аристократические, кутюмы, которые столь дороги Клоду Сейселю, остаются еще слишком прочными). Обрисовываются контуры образа государя: он обязан защищать веру в Бога, отстаивать справедливость, мудрость и быть осмотрительным, сообразуясь с реальностью. Эти советы служат поддержкой процесса формирования новой роли короля, который по примеру своих предшественников идет по пути ограничения власти крупных феодалов. Коннетабль Бурбон в 1523 году выражает возмущение в связи с попытками короля наложить руку на его огромные богатства. Он «предает» Валуа и переходит на сторону императора. Не без труда Франциску I удается добиться осуждения коннетабля членами Парламента и присоединить к королевству большую часть Бурбонского наследства коннетабля, которое включает целые провинции в центрально-восточной части Франции. Это дело вызывает в памяти хронологию прошлого: в XV веке Прагерия при Карле VII, Лига общественного блага во времена Людовика XI, «безумная» война при Карле VIII создали серьезную военную угрозу центральной власти. А коннетаблю Бурбону в XVI веке удается сплотить лишь горстку приверженцев. Так проявляется прогресс национального умиротворения и растущего повиновения властям, тем более что это послушание добровольное, поскольку выгодно обеим сторонам – и королю, и его подданным. У французов укореняется привычка жить вместе, избегая гражданских войн. Но им придется опять пережить их в результате появления в 1560-х годах противоречий религиозного характера.

Антифеодализм не означает принципиальную враждебность по отношению к дворянству. Напротив, гуманизм Франциска по сути носит аристократический характер, именно при его правлении в правительстве появляется своего рода «сеньориальная реакция». В конце жизни Людовика XII «разбогатевший народ», состоявший из разночинных богачей и ученых, по случаю получивших дворянский титул, и нескольких мелких представителей дворянства, занимал доминирующие позиции в Высшем королевском совете. Это Гане, Понше, Роберте, Котро, Юро, Бон-Санблансе, имена которых отнюдь не ассоциировались с голубой кровью, стали главными людьми королевства. Замена команды становилась неизбежной: в 1527 году после инсценировки судебного процесса был повешен крупный финансист Санблансе[87]87
  Жак де Бон, барон де Санблансе, сын богатого купца из Тура, ставший главным финансистом в 1518 году, был приговорен к смертной казни за растраты Франциска I и в особенности за долги ему самого короля и был повешен 11 августа 1527 г. в возрасте 80 лет.


[Закрыть]. Он стал козлом отпущения и послужил оправданием необходимости приведения в порядок финансов, пострадавших от королевской щедрости и в результате крупных расходов, последовавших за поражением при Павии. Казни других финансистов, в том числе генерального казначея Жана де Понше, будут продолжаться до 1535 года. Спустя несколько лет изменения будут продолжены. Уйдет канцлер Дюпра, родившийся в доброй буржуазной семье в Оверни и прославившийся, в 1517 году в частности, глубиной своих протекционистских программ, направленных на поддержку национальной промышленности и предотвращение утечки из страны золота и серебра. После его смерти в 1535 году подавляющее большинство в Высшем совете составят крупные сеньоры: «дофин, Маргарита Наваррская и ее супруг Генрих д'Альбре, Монморанси, адмирал Шабо[88]88
  Филипп Шабо, сеньор из Бриона (1480-1543 гг.), друг детства Франциска I, военный и дипломат, с 1535 года в течение некоторого времени был фактически первым министром.


[Закрыть], Клод д'Аннебо[89]89
  Клод д'Аннебо умер в 1552 году. Выходец из старинной дворянской семьи, он выделялся компетентностью в военном деле и привлек внимание Франциска I, присвоившего ему звание маршала и адмирала Франции. Кроме того, его очень ценила герцогиня Этамп, любовница короля.


[Закрыть], Клод де Гиз, кардиналы Лотарингии и Турнона». Для Старого порядка такие перемены были привычным делом: за Стадией «буржуазной» (или скорее «людей мантии») в конце правления Людовика XII последовали более «аристократические» периоды во времена Франциска. Таким же образом технократы Людовика XIV уступят место крупным сеньорам при полисинодии в эпоху Филиппа Орлеанского.

Но не следует переоценивать значение таких перемещений: они всегда были обратимыми. Вместе с тем важное положение, которое почти всегда занимал коннетабль Монморанси (несмотря на неоднократные опалы) во времена Франциска I, по-своему демонстрирует ту выдающуюся роль, которую признавал за лучшими представителями знати король, сам выросший среди блестящих аристократов и разделявший систему всех рыцарских и культовых ценностей. Показательно, что пост коннетабля перешел от принца крови (Бурбона) к сеньору не из королевской семьи, хотя и тесно связанной с Капетин-гами (Монморанси[90]90
  Анн де Монморанси в январе 1527 года женился на Мадлен Савойской, дочери старшего бастарда Рене Савойского, который был сводным братом матери Франциска I Луизы Савойской. Монморанси стал в результате брака левой руки кем-то вроде двоюродного брата короля: нет лучшего доказательства, что королевская семья, включая семейные альянсы, остается средоточием власти и междоусобных стычек.


[Закрыть]): отстраняется один представитель знати, чтобы освободить место для других, правда, не столь высоко стоявших на головокружительной лестнице чинов и званий. Обширное территориальное – в данном случае бурбонское – владение постепенно сокращается в пользу высшего придворного общества, а конкретно – монморансийского, которое обладает целым архипелагом сеньорий.

Однако данное явление характерно лишь для наиболее высокопоставленного эшелона государства. А в глубинах правительственного «Левиафана» непрерывно продолжает набирать силу служилая элита: она не имеет почти ничего общего с сиятельными куртизанскими кругами Фонтенбло или Лувра, черпая свои силы в основном из среднего класса, который уже больше не является в чистом виде буржуазным, но еще и не в полной мере дворянский. Последний сосредоточен в провинциях, в армии или в окружении монарха. Будущие королевские служители, как правило, горожане: они выпускники факультетов права, программа которых была обновлена Гийомом Бюде и Андре Альсиа. Города (в особенности родители школьников), Церковь создают в XVI веке гуманитарные коллежи, где молодые зажиточные горожане изучают латынь. Самые одаренные или самые богатые из них готовятся стать однажды членами новой олигархии на региональном или национальном уровнях. Франциск I, подчиняясь фискальной необходимости, но также и законным потребностям развития государственной службы, распродает налево и направо королевские должности и не испытывает при этом трудностей в подборе полноценных кандидатов для королевской службы – настолько широкое развитие получило среднее образование в течение века и за годы его правления. В начале царствования Франциска I насчитывалось 5000 чиновников, а в 1665 году – 50 000, то есть в 10 раз больше, с темпами роста 1,55% в год. Если предположить, что эти темпы или даже большие сохранялись и в годы правления Франциска I – период процветания и расширения числа служащих, то к концу его пребывания у власти в 1547 году их уже должно было бы быть от 8000 до 9000. Надо учесть, что Франциск, недовольный укреплением судебной ветви власти, на которой гнездилось большинство служилых людей, внес глубокие изменения в финансовую сферу, хотя она в то время была лишь одной из главных ветвей этого большого древа и в полной мере не относилась к центральному стволу. В 1524 году во исполнение серии эдиктов, детализация которых могла бы занять слишком много времени, было создано, а в 1532 году усовершенствовано централизованное казначейство: казначей только что созданного денежного запаса хранит в сундуках за тремя замками в Лувре собираемые «обычные» (с королевского домена) и «чрезвычайные» (от прямых и косвенных налогов) доходы. Кроме того, казначей «нерегулярных» поступлений собирает доходы от церковной десятины, поступлений от займов, но в особенности доходы от продаж королевских должностей, о чем говорилось ранее. Через созданную таким образом систему «денежного запаса» можно в принципе контролировать потоки расходов государственных учреждений, армии и т.д. Я подчеркиваю «в принципе», так как государство остается дырявой корзиной: многие расходы осуществляются на месте за счет провинциальных доходов, которые никогда не попадают в столицу.

Контролируются расходы, но также и приток доходов: чтобы строже следить за их поступлением, в 1542 году законом учреждаются 16 генеральных сборщиков налогов. Их округа вскоре совпадут с генеральными управлениями провинций, в рамках которых позднее прославятся своей деятельностью интенданты. Эта примечательная структурная реорганизация ни в коей мере не повлекла за собой масштабного увеличения налогового бремени, поскольку Франция, переживавшая период экономического роста, выплатила в виде чистых доходов 90 т серебра королю и его представителям в 1515 году и 140 т в 1547 году (реальное увеличение было менее значительным, поскольку металлические деньги тем временем обесценивались в результате общего роста цен, который произошел в годы правления Франциска, и эта тенденция сохранится и после его окончания). Что касается рентных платежей в пользу Парижской мэрии, которые (теоретически) положили начало государственному кредиту во Франции, то эти суммы в общем оставались незначительными. Таким образом, при Франциске I происходит качественное улучшение фискальной системы, которое, как это часто случается, не сопровождалось значительным количественным увеличением налогового бремени. Но именно количественная недостаточность уровня налоговых обложений вызовет финансовые трудности правительства, поскольку масса налоговых платежей оставалась неадекватной по отношению к возрастающим денежным расходам из-за непрекращающихся войн.

В результате этого обзора личность Франциска I, не являясь выдающейся (а кто из наших королей, за исключением Генриха IV, заслуживает этого определения), предстает как безусловно цельная и отвечающая духу своего времени во всем, что было в нем самое лучшее. Отсюда его успехи: происходит разумное сочетание готического архаизма и гуманизма Возрождения, совпадающее со вкусами и потребностями городского общества в эту эпоху… С незначительным числом чиновников (менее 10 000 гражданских служащих) и армией численностью 40 000 человек в военное время (следует сравнить с 50 000 гражданских служащих и 300 000 солдат в военное время при Людовике XIV) в стране поддерживался мир, культура и экономика развивались (87% железоделательных предприятий в 1542 г. насчитывали менее 50 лет существования). Внешние войны, хотя и безрассудные, сердцевины национальной жизни не затрагивали. Короче говоря, государство правило или по крайней мере обеспечивало мир внутри территорий, которые оно контролировало, экономно используя необходимые для этого средства.

Не будем, однако, особо придаваться оптимизму: большие достижения, которые мы отметили, в строительстве замков и финансах, совершенствовании финансовой системы, неудавшиеся войны и многое другое затрагивали прежде всего высшие или средние слои общества. Что же касается классов, которые презрительно называются «низшими», то их положение было иным. В Париже средний заработок чернорабочего в строительстве уже давно достиг своего потолка на уровне около 0,2 сетье пшеницы в день в пересчете, который мы произвели сами, денежного вознаграждения на зерновой эквивалент, чтобы облегчить сравнение одного века с другим. Это было золотое для заработной платы время для поколений людей, которых стало или оставалось мало в 1450-1470 годах, когда именно предложение рабочей силы (ограниченное) диктовало свои законы. Затем последовало жестокое снижение заработной платы рабочих. Тем не менее до конца XV века сохранялись еще остатки от прекрасного прошлого. Катастрофа наступила во времена Франциска I, который, как, впрочем, и его преемники, был тут ни при чем. В действительности проявились железные законы демографического роста, усугубленные неадекватным ростом производства продовольствия и неконтролируемым и не поддающимся контролю повышением цен на зерно: заработная плата чернорабочего в Париже снизилась до 0,08 сетье во времена Мариньяно и даже до 0,06 сетье (т.е. в три раза меньше, чем во времена старого Карла VII или молодого Людовика XI) накануне смерти Франциска I. Не лучшим было положение и в сельских районах под Парижем, в Лионе. Продолжая тему заработной платы в Париже, подчеркнем, что в последнее десятилетие пребывания у власти Франциска I она упала так же низко, как в худшие периоды правления Людовика XIV (1690-е гг. и 1706-1715 гг.) Буржуа де Пари[91]91
  Буржуа де Пари (Никола Версори) – адвокат Парижского парламента, автор книги о здравомыслии (1519-1530 гг.).


[Закрыть] в своих писаниях после поражения при Павии жалуется на голод, эпидемии, отсутствие безопасности, обрушившиеся на столицу и соседние города: он не знает, но предчувствует наступление пауперизации. Что касается лионских типографских рабочих – передового рабочего отряда, то они в 1539 году положат начало современной практике забастовок. Плоды Возрождения созревали не для всех: «подкласс» бедных и бродяг стал во много раз многочисленнее. В Лионе, пытаясь сгладить последствия растущего обнищания, муниципальные власти создали «Благотворительную службу подаяния» (1531 г.), субсидировавшуюся за счет городских средств: она раздавала хлеб, помогала брошенным детям и сиротам. Несмотря на эти мужественные усилия (смехотворные в масштабе королевства), городские бунты – частое явление в XVI веке. Большой продовольственный бунт (la Grande Rebeyne) в Лионе в 1529 году, как раз накануне создания службы подаяния, является наиболее ярким примером. Но уже давно, с самого начала XV века, не было столь крупных восстаний плебейских масс, которые затрагивали бы не только города, что само собой разумеется, но и сельскую местность. А именно это и происходит в 1542 году на Атлантическом побережье в Вандее, Шаранте, в области Бордо, несмотря на относительное фискальное благоволение властей и не менее замечательное фискальное послушание населения. Предлогом было увеличение соляного налога: стало обязательным платить его в полном размере в областях, где до сих пор он взимался в меньшем размере. Антифискальные мятежи начала 1540-х годов были достаточно быстро подавлены, и Франциск I с присущим ему великодушием прощает бунтовщиков (по правде говоря, у него не было другого выбора, поскольку война за рубежом помешала ему довести до конца тапи militari – репрессивную политику, которую он, возможно, предпочел бы осуществить в охваченных волнениями местах). Тем не менее крестьянское восстание против соляного налога явилось тревожным сигналом: в нем нашла отражение ожесточенность мелкого люда. Бедняки не могут согласиться с тем, чтобы новые налоги еще больше подрывали их семейный бюджет, который, как они смутно ощущают, постепенно уменьшается в течение последних двух поколений. Эти выступления предвещают большие крестьянские восстания, которые запылают с регулярными промежутками в 1548-1707 годах в Южной Франции, особенно на юго-западе.