Текст книги "Детонепробиваемая (ЛП)"
Автор книги: Эмили Гиффин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Глава 11
Вести о Такер, как и следовало ожидать, доходят до мамы, поскольку через два дня она решает неожиданно нагрянуть в гости. Вернувшись домой с работы, я слышу ее голос – высокий и оживленный, – щебечущий с Джесс о «чудесном дне», проведенном на Пятой авеню. Мама до сих пор живет в Хантингтоне, но теперь, будучи замужем за Дуайтом, может позволить себе дорогущие стрижки и спа-процедуры на Манхэттене и с завидной регулярностью наведывается в город.
Тихо чертыхаюсь про себя и всерьез подумываю улизнуть в ближайший бар и пропустить там стаканчик пива. Но решаю, что это будет нечестно по отношению к Джесс. Да и кроме того, моя мать – полуночница, чьи повадки скорее пристали студентке колледжа, нежели шестидесятитрехлетней матроне. Она не постесняется ждать меня до последнего, может даже остаться ночевать: примется хихикать и расхаживать в тапочках-зайчиках, словно разыгрывая сцену ночевки с Сандрой Ди из фильма «Бриолин».
Делаю глубокий вдох и с вымученной улыбкой вхожу в квартиру.
– Привет, мам! – говорю я, отмечая ее идеально уложенные волосы и свежий маникюр ярко-сливового цвета на длинных ногтях. Мама всегда в форме, но сегодня превзошла саму себя. Она выглядит на редкость моложаво (в отличие от многих состарившихся женщин, которых потчуют фальшивыми комплиментами дешевые ловеласы) и действительно больше похожа на нашу сестру, чем на мать.
– Здравствуй, дорогая Клаудия! – выпевает она, вставая, чтобы наградить меня жеманным объятием из разряда тех, когда соприкасаются лишь щеки и плечи.
– Не знала, что ты сегодня приедешь в город, – вставляю я, подразумевая: «Господи Боже, ну сколько раз повторять, что я ненавижу нежданные визиты!»
– Я зашла сфотографировать тебя, Клаудия, – бросает нежданная гостья, вешая на шею через голову фотокамеру на широком черном ремешке.
Мама мнит себя художником. Я даже слышала, как она для пущей артистичности манерно растягивает слова, беседуя об искусстве. Это довольно забавно, особенно когда знаешь, что по правде она ничего не смыслит ни в керамике, ни в акварели. Но справедливости ради стоит отметить: у нее по крайней мере имеются интересы, хобби и увлечения, пусть даже порой сопряженные с неподобающими романами. Она никогда не была одной из ленивых мамочек, не отлипающих от сериалов. Нет, она, конечно, тоже смотрела мыльные оперы, но вдобавок к этому еще и устраивала свою жизнь так, что та не уступала скандальностью самым возмутительным историям из любимых маминых телешоу. Какое-то время мама была не на шутку одержима Эрикой Кейн и однажды даже позвонила на шоу «Все мои дети» чтобы узнать подробности о черной сумочке Эрики, которую та держала в руках в сцене похорон. Получив ответ, мама связалась с личным помощником по покупкам в брендовом магазине «Нордстром» и без зазрения совести заказала точно такую же сумку в качестве подарка на День матери. (Мама всегда выбирала себе подарки сама. Если отец пытался проявить инициативу, его усилия оставались неоцененными. «У тебя сохранился чек?» – первое, что слетало с губ одариваемой.)
Как бы то ни было, последним маминым увлечением стала черно-белая фотография. Я пока не видела ее работ, но Маура уверяет, что она слишком усердствует: мол, мамины снимки сравнимы с ее же тяжеловесными хокку. А еще Маура сообщила, что на сегодняшний день фотография одно из самых неприятных маминых хобби: теперь посреди разговора она то и дело внезапно выхватывает «Никон», наводит объектив на твое лицо и начинает щелкать затвором, приговаривая: «Подбородок вниз. Да. То, что надо. Ах! Чудесно! Поработай со мной». При этом мамуля с таким же энтузиазмом расходует пленку на неодушевленные предметы, будь то кофейные чашки или табуреты, а затем именует свои шедевры «Кофейный цикл» или «Табуретный цикл». Кошмарная претенциозность!
– Наверное, следовало сначала позвонить, но я хотела застать тебя а-ля натюрель.
– Что ж, это тебе удалось, – говорю я, оглядывая свой рабочий костюм: черные брюки, черные туфли на шпильках, серая блузка и полное отсутствие аксессуаров. Если у меня не запланирована встреча с автором или агентом, то я, как правило, не заморачиваюсь тщательным подбором наряда для офиса.
– Я хотела запечатлеть тебя в будничной обстановке. Никаких украшательств. Ты, как ты есть.
«А то я стала бы ради тебя наряжаться!» – думаю я, но вслух говорю:
– Иди ты! – именно это я, конечно, и думаю, но стараюсь подчеркнуть шутливую интонацию. Не хватало только, чтобы матушка затаила обиду.
– Я серьезно. Хочу отснять пару пленок. Это не займет много времени.
Достаю из холодильника бутылку воды, подхожу к креслу, стоящему напротив оккупированного фотографом-любительшей, и плюхаюсь в него с преувеличенным вздохом.
– Я слишком устала, ма.
За спиной нашей гостьи, перебирая пачку корреспонденции, маячит Джесс. Она прерывает свое занятие и изображает расхожий жест младших школьников, означающий, что у кого-то не все дома: крутит пальцем у виска и указывает на ничего не подозревающую «жертву». А далее комично скашивает глаза, добавляя сумасшедшинки в образ.
Я хихикаю, и мама оборачивается посмотреть, что меня так рассмешило.
Джесс тут же принимает серьезный вид, проявляя недюжинный интерес к какому-то рекламному проспекту.
Мама поворачивается обратно ко мне и продолжает:
– Я уже отщелкала целую пленку с Джесс, пока мы тебя ждали. Но это не для задания, а просто так, от нечего делать. Джесс очень фотогенична, не правда ли?
– Угу, – соглашаюсь я. Джесс действительно великолепно смотрится почти на всех снимках, что я видела. Вероятно, тут дело в симметрии ее лица: я однажды читала, что именно симметрия черт делает человека красивым. В статье утверждалось, что даже младенцы охотнее тянутся к людям с симметричными лицами.
– Твой портрет – вот мое задание, – говорит мне мамуля.
По ней заметно, что она жаждет услышать от меня вопрос о сути этого задания. Капитулирую и спрашиваю:
– А в чем состоит твое задание?
– Я ведь говорила тебе о фотокурсах?
Киваю, а сама думаю: «Всего-то с десяток раз».
– Так вот, сейчас мы работаем над портретами.
– Звучит интересно, – замечаю я.
Мама не улавливает сарказма в моем голосе и продолжает:
– Да. Это очень весело. Только довольно трудно ухватить мимолетные эмоции на лице модели.
– Еще бы! Не сомневаюсь.
– Поэтому я пришла к тебе. Я выбрала тебя своей моделью.
Полагаю, ожидается, что я приду в дикий восторг от оказанной чести, но я протестую:
– Почему бы не снять детвору Мауры? Или того же Дуайта?
– Потому что... – она запинается, словно скрывая неприглядную правду.
Джесс энергично кивает и изображает новый жест – что-то вроде: «Внимание!».
– Нам задали сфотографировать страдание, – вздыхает мама и хмурится, словно несет тяжкое эмоциональное бремя на собственных плечах.
Чувствую, что непроизвольно прищуриваюсь.
– И ты решила, что для демонстрации страдания тебе могу пригодиться я?
– Клаудия, дорогая, пожалуйста, не выставляй колючки.
– Я и не выставляю, – огрызаюсь я, прекрасно сознавая, что ухожу в глухую оборону.
– Я хочу запечатлеть твою боль.
– Нет у меня никакой боли.
– Разумеется, есть, Клаудия. Ты страдаешь из-за Бена. Я все знаю о Такер, – шепчет она.
– У меня все хорошо, – отпираюсь я.
– Нет, юная леди, не хорошо. Совсем не хорошо.
Джесс делает такое лицо, словно на нее надвигается грузовик, затем поднимается и уходит – вероятно, звонить Трею.
– Сейчас тебе очень больно, больно вот здесь, Клаудия, – причитает мама, нежно прикладывая обе ладони к своему сердцу. – Я твоя мать. Я все чувствую.
– Мама, мне действительно сейчас не до фотографий.
Она поджимает губы, сверлит меня взглядом и качает головой. Потом заправляет новую пленку в фотоаппарат, прикручивает чудовищных размеров объектив и нацеливает его на меня.
Я выставляю руку перед лицом в защитном жесте.
– Перестань, мам.
Щелк. Щелк.
– Мама! – негодую я. Потом вдруг понимаю, что матушка только того и хочет, чтобы заполучить страдающую, разгневанную Клаудию, беру себя в руки и куда более спокойно добавляю: – Почему бы тебе не сфотографировать Дафну?
Чувствую себя слегка виноватой за этот совет, но затем догадываюсь, что именно Дафна, скорее всего, разнесла слухи. И, кроме того, Дафна более терпимо относится к матери. Они общаются чуть не каждый день.
– Ты намекаешь на ее бесплодие? – озадаченно спрашивает мама, словно бесплодие не более чем легкая напасть по сравнению с разводом. – Это не годится. Нет горя сильнее, чем от разбитого сердца.
Хочу опровергнуть ее утверждение, но не могу, поэтому коротко огрызаюсь:
– Мое сердце совсем не разбито.
– Ну да! Конечно же, разбито.
– А как же Маура? У них со Скоттом постоянно что-то не ладится, – не унимаюсь я, понимая, что с тем же успехом могла бы толкнуть свою вторую сестру под автобус – хотя, а вдруг это она проболталась про Такер?
– Маура не любит Скотта, – парирует мама. – Между ними никогда не было того, что чувствовалось между тобой и Беном. Вы с Беном действительно любили друг друга. И полагаю, ты до сих пор его любишь, – заявляет она, опять наводя на меня объектив. Прищурившись, легким движением запястья она настраивает свою пушку.
Щелк. Щелк.
– Мама, довольно!
Щелк. Щелк. Щелк.
– Я не шучу, мама! – кричу я, и когда она встает, чтобы снять под другим углом мой скорбный профиль, я ощущаю невероятную печаль пополам с гневом. Я прячу лицо в ладони, призывая себя не плакать, призывая себя не служить доказательством маминой правоты. Подняв глаза, вижу в дверном проеме Джесс, которая смотрит на меня с немым вопросом: «Нужна помощь?» Трясу головой: мне никто не поможет. Джесс с обеспокоенным видом уходит. Между тем мама заправляет новую пленку и опять накидывает ремешок камеры на шею.
Меня снова захлестывает чистый гнев, и я цежу:
– Не смей больше меня снимать. Я твоя дочь, а не подопытный кролик.
Мой голос жутко спокоен, но есть в нем нечто такое, что меня саму почти пугает. Интересно, а мама заметила? Если она вообще меня слушает.
Внезапно я понимаю, что если эта женщина, которая волею судеб произвела меня свет без малого тридцать пять лет назад, сейчас щелкнет затвором и постарается извлечь выгоду из моего горя, я навсегда вычеркну ее из своей жизни. Не стану с ней больше разговаривать. Не соглашусь с ней встретиться ни при каких обстоятельствах, включая прощание у смертного одра.
Конечно, меня и раньше искушали подобные мысли, но я никогда им не следовала. В конце концов я всегда уступаю. Не из дочернего долга, не из любви к матери и не потому, что нуждаюсь в ее участии, а потому что не хочу, чтобы мама ставила мне диагноз. А если я перестану с ней разговаривать, она непременно припечатает меня чем-нибудь жутким. Всякий раз, читая о знаменитостях, отдалившихся от своих матерей (Мег Райан, Дженнифер Энистон, Деми Мур – помню их наизусть), я думаю, что такое поведение во многом характеризует не только дочь, но и покинутую мать. Но какой бы жестокий поступок не совершила мать, именно дочь выставляют непримиримой, категоричной, бесчувственной особой.
Моя мать – неприятный, докучливый человек, но ведь это не достаточно существенный повод, чтобы совсем списать ее со счетов. В душе я хочу избежать окончательного разрыва, но сейчас я оказалась на распутье. На этот раз я настроена очень решительно. Если я смогла развестись с любимым мужчиной, то смогу порвать и с этой женщиной.
Мать хмурит брови и окидывает меня заученным сострадательным взглядом – ее лучшее траурное выражение лица. « Я знаю, каково тебе. Я здесь, чтобы помочь» и прочая подобная ерунда. Несмотря на явную нехватку искреннего сочувствия (даже для собственных дочерей), мама в совершенстве овладела искусством притворяться, будто наши проблемы ее беспокоят. Но это не так. Люди, не состоящие с ней в родстве, могут счесть ее обаятельной, прямодушной, отзывчивой. Но я-то знаю, какая она на самом деле.
Мало-помалу гнев сменяется любопытством. Насколько плоха моя мать? Рискнет ли она снова нацелить на меня объектив, даже видя, что я вот-вот расплачусь? Даже вопреки моему недвусмысленному запрету? Я почти хочу, чтобы она нажала кнопку фотоаппарата в последний раз. Почти хочу расставить все точки над «i» в нашей игре в «дочки-матери». Но она замирает, затем опускает фотоаппарат и кладет его на колени. Никому никогда не удавалось помешать маме делать то, что ей хочется, и я не могу сдержать ликования. И безграничного удивления.
Она крепко сжимает губы, затем говорит:
– Прости.
Ее извинение приносит и облегчение, и разочарование. Не могу припомнить, чтобы мама хоть раз попросила прощения, хотя обид мне нанесла предостаточно. Точнее, она произносила формальные извинения, но всегда перекладывая вину на другого или добавляя оправдывающее ее «но». Мне не хочется так легко спускать ей обиду, но я совершенно опустошена. Поэтому сдаюсь.
– Хорошо, мама.
– Действительно хорошо? – уточняет она.
Закатываю глаза и говорю «да».
Обе молчим, пока она неуклюже складывает фототехнику. Когда все уложено в сумку у ее ног, она глядит на меня и тихим, но искренним голосом повторяет:
– Прости меня.
Я отвожу взгляд, но все равно чувствую, как она не сводит с меня глаз. Чувствую, как сильно она желает, чтобы я ответила ей. Простила ее. Обняла ее.
Но я ничего такого не делаю, а просто сижу и молчу.
Спустя какое-то время мама произносит:
– Я хочу тебе кое-что сказать, Клаудия.
– И что же? – интересуюсь я, ожидая услышать какую-нибудь очередную чепуху. « Завтра проглянет солнце. Тьма сгущается перед рассветом. Жди, и забрезжит лучик надежды». И почему так много банальностей зиждется на небесных явлениях?
Но мама прокашливается и предупреждает:
– Я хочу сказать тебе нечто такое, о чем никогда не говорила.
– Давай, – соглашаюсь я, замечая тень Джесс возле двери. Подруга, в сущности, не подслушивает, а всего лишь избавляет меня от необходимости впоследствии пересказывать ей наш разговор.
– Ты была случайностью, – произносит моя мать. – Я не планировала беременность.
– Я знаю.
С малых лет я была наслышана об этом факте, который мама никогда не скрывала. Не стесняясь моего присутствия, она часто откровенничала с другими людьми: «Я уже думала, что с меня хватит. Появление Клаудии стало случайностью». Слово «случайность» она произносила шепотом, но, конечно, я все прекрасно слышала. Даже если бы ее перешептывания меня и миновали, мне никак не удалось бы пропустить это слово, когда мама крикнула его мне в лицо в ответ на объявленный бойкот ее пышной свадьбы с Дуайтом и заявление, что она может засунуть мое лавандовое платье подружки невесты туда, где не светит солнце (мое любимое изречение с участием небесных явлений).
– Пожалуйста, – просит она сейчас, – позволь мне закончить.
Пожимаю плечами, думая, что она определенно «знает толк» в извинениях.
– Так вот, ты явилась незапланированным ребенком, – продолжает мама и поднимает вверх указательный палец, словно готовится сделать серьезное заявление. – Но буквально на днях я прочитала благодарности в одной из твоих книг. В той, где главный герой – парень с заячьей губой.
– Волчьей пастью, – уточняю я. Мама имеет в виду мемуары Джона Скварлы. Врожденный дефект Джона был столь незначительной деталью его биографии, что мне становится интересно, осилила ли мама текст дальше первой страницы. Она позиционирует себя заядлым книгочеем и постоянно скупает тома в твердом переплете, но все они, как правило, прямиком отправляются на книжные полки в ее гостиной – так ни разу и не раскрытыми. Лишь бы пустить пыль в глаза.
– Не важно, – отмахивается она. – Дело не в книге. Дело в том, что я прочитала раздел с благодарностями – ту часть, где автор выражает признательность тебе за то, что ты его редактор и друг. И меня вдруг переполнила гордость за то, что ты моя дочь.
Я знаю, что мамину душу греет любая форма общественного внимания. Она любит рассказывать друзьям, что воспитала успешного редактора престижного нью-йоркского издательства, и глазурью на торте является демонстрация имени дочери в самом начале книги. Тем не менее меня глубоко удивляют ее слова. Подобных откровений я прежде не слышала.
– Я горжусь тобой, Клаудия, – продолжает она. – Не только потому, что ты умная и успешная. А потому что ты такой человек, которого благодарят на первых страницах книги. Тебя любят и уважают. Ты необыкновенная, – тихо произносит она. Опускает взгляд вниз, на свои ноги, и плавно сводит вместе оранжевые мокасины. Ее руки лежат на коленях. Она выглядит кроткой, смущенной и искренней.
– Ты – лучшее из того, что я сделала в жизни, – завершает она свою речь.
Не хочу чувствовать себя ни растроганной, ни благодарной, но отчего-то чувствую. Да так сильно, что опять готова расплакаться. Интересно, как этой женщине удается вызвать во мне такую бурю эмоций, да еще за такой короткий срок? Приказываю себе успокоиться. Напоминаю, что мама в немалой степени ставит себе в заслугу то, кем я стала, хотя на самом деле почти не имеет к этому отношения. Она всегда твердила: мол, хватит читать, иди погуляй. И была безутешна, когда в шестнадцать лет я, вместо того чтобы устроиться спасателем в загородный клуб, пошла работать в библиотеку. Я стала той, кем стала, вопреки своей матери. Но я ничего не могу поделать – знаю, что никогда не забуду слов, которыми она только что меня огорошила. Знаю, что буду снова и снова прокручивать их в голове. Я уверена в этом так же твердо, как и в своем нежелании признавать, что мама для меня важна.
– Зачем ты все это мне говоришь? – спрашиваю я.
– Говорю из-за недавно принятых тобой жизненно важных решений.
– А что с моими решениями? – спрашиваю я. Понимаю, теперь она завела речь о Бене и детях, но не могу взять в толк – как это согласуется с ее нежданно-негаданным комплиментом.
Она задумывается, словно пытается подобрать слова.
– Я не самая лучшая мать в мире и никогда ею не была, – медленно произносит она. – Но запомни раз и навсегда, Клаудия, ты – не я. Ты многое значишь для многих людей. Но ты совершенно не такая как я.
Глава 12
Я никогда не думала, что похожа на свою мать, равно как и не считала её главной причиной своего нежелания обзаводиться детьми. Поэтому, вопреки её ожиданиям, пламенная речь Веры ничуть не изменила мою позицию насчет материнства.
Но все равно, было в её словах нечто, показавшееся мне откровением. Возможно, дело в том, что сегодня она впервые за что-то передо мной извинилась. А, может, в том, что каждому хочется, чтобы мать им гордилась, и в какой-то степени все мы видим себя материнскими глазами. Но, скорее всего, её слова напомнили мне о том, чем до сих пор наполнена моя жизнь. Конечно, у меня есть моя карьера. И, что не менее важно, у меня есть связи, которыми я дорожу. Я хорошая сестра, дочь и подруга. В моей жизни присутствует смысл, и он никуда не делся даже без Бена.
Вот так именно мама, хоть и непреднамеренно, помогла мне перейти на следующий уровень эмоционального выздоровления. Помогла после трагедии постичь светлую мысль, что жизнь продолжается. Я даже начинаю снова подумывать о свиданиях. Не то чтобы мне не терпелось с кем-то начать встречаться, но все же свидания – это самый верный признак того, что ты продолжаешь жить после громкого разрыва. Признак того, что ты движешься дальше.
Поэтому, когда однажды Майкл заходит ко мне в кабинет и предлагает угадать, кто поставил меня на второе место, я даже впадаю в азарт. О, я точно знаю, что означает «второе место». Неважно, страховой ли вы брокер в Айове или школьный учитель во Флориде, или редактор на Манхэттене: всем знаком обычай собираться у кулера с водой (в нашем случае у автоматической кофемашины) и обсуждать, кто из уважаемых коллег самый привлекательный. Обычно подобное времяпровождение рождается от скуки или из-за долгого рабочего дня, но все подходят к нему чрезвычайно серьезно. (Соперничать с офисным хит-парадом по силам только рейтингу «Знаменитости, с которыми мне дозволено изменить своей второй половине».) Естественно, мой список знаменитых потенциальных любовников нынче недействителен, так как теперь я вправе сблизиться с кем пожелаю без всяких ограничений, что, к несчастью, ничуть не приближает меня к постели 1) Стинга; 2) Колина Ферта; 3) Джонни Деппа; 4) Тома Брэди или 5) Эда Харриса.
Конечно, в большинстве издательств основная проблема составления таких списков заключается в том, что у женщин невелик выбор. Во-первых, соотношение мужчин и женщин в издательском бизнесе составляет примерно один к трем. А из этих мужчин процентов семьдесят – геи. Поэтому в итоге на одного гетеросексуального мужчину приходится десять женщин. Вдобавок, если не принимать во внимание наиболее статусные отделы, вроде продвижения, в издательский бизнес идут в основном бывшие ботаники (и я в том числе), которые большую часть детства провели в четырех стенах, читая книги. Например, моя подруга Жаклин удостоилась персональной статьи в местной газете родной Северной Каролины за то, что прочитала за год пятьсот книг – а на тот момент ей было всего пять лет. Сама я недалеко от нее ушла – в детстве моим самым большим достижением было участие в турнире штата по правописанию, где я срезалась в финале на слове «рентгеноэлектрокардиограмма». Я ни в коем случае не утверждаю, будто все бывшие ботаники непривлекательны. Напротив, я считаю нас прекрасными людьми: любознательными, умными и намного более интересными, нежели среднестатистические девушки из группы поддержки или бывшие качки. Но список-то формируется не по критериям любознательности, ума или привлекательных человеческих качеств, а по сексуальности.
В общем, одним из бонусов дружбы с Майклом было то, что я всегда знала о рейтингах, которые составляли мужчины, и – что особенно интересно – в чьих фигурировала я. Работает это так: Майкл проговаривается, что я в чьем-то списке, а я притворяюсь одновременно смущенной, безразличной или возмущенной, на самом деле втайне чувствуя себя польщенной. А кто бы не был? Даже если тебя выбрал откровенный зануда, приятно знать, что котируешься.
Изображаю недоумевающий вид и переспрашиваю:
– На второе место? – потому что мне вовсе не хочется показаться отчаявшейся или воодушевленной.
– Ну, ты поняла. Он считает тебя второй по сексуальности в нашем офисе, – уточняет Майкл.
– Кто? – я закатываю глаза. – Джеральд-сисадмин?
– Не-а.
– Я сдаюсь.
– Ричард Марго, – лукаво раскрывает тайну Майкл.
Теперь он всецело завладел моим вниманием. Ричард Марго – наш исполнительный вице-президент и начальник пиар-отдела. О нем по всему издательству ходит слава, и не столько из-за его статусной должности, а больше из-за того, что он целый сезон отыграл питчером в одной из бейсбольных команд второй лиги, а также зарекомендовал себя бабником – не из мерзких приставучих типов, а скорее, «умным и обаятельным закоренелым холостяком, который любит водить красивых женщин по ресторанам». Ему уже далеко за сорок, но в отличие от многих его ровесников, которых изредка удостаивают эпитетов «симпатичный» или «привлекательный», Ричарда можно без натяжек назвать сексуальным. У него квадратный подбородок, глубоко посаженные голубые глаза и слегка редеющие волосы – черты, излучающие надежность и уверенность в себе. Даже его нос, который, по-видимому, ломали по меньшей мере один раз, выглядит аппетитно.
С самого моего прихода в «Элджин-пресс» Ричард не только постоянно присутствовал в моем списке, но и неизменно занимал в нем верхнюю позицию – в чем я призналась только Майклу и нескольким близким друзьям (в разговорах с остальными коллегами я сначала уклоняюсь от ответа, притворяясь, будто никогда об этом не думала, а потом предваряю перечисление фразой: «Ну, я попробую назвать, но не в каком-то определенном порядке», отчего последующие имена кажутся выбранными не слишком серьезно). На самом деле Ричард не только неизменно возглавляет мой хит-парад привлекательных коллег, но и занял место в моем списке знаменитостей, освободившееся, когда Джуда Лоу поймали на горячем с няней его детей и вся его харизма для меня обесценилась. Бен тогда настаивал, чтобы я не смешивала рейтинги, а я сказала, что в нашей профессии Ричард и есть знаменитость. Убедить Бена не вышло – он твердил, что весь смысл хит-парада знаменитостей заключается именно в недосягаемости известных людей. Поэтому я в конце концов вычеркнула Ричарда, заменив его Эдом Харрисом, который – по странному совпадению – внешне сошел бы за брата Ричарда.
– От кого ты это услышал? – спрашиваю я Майкла, чувствуя, что участившийся пульс сейчас меня выдаст. Но в свою защиту могу сказать, что у меня уже несколько месяцев не было секса.
– От надежного источника, – гордо похрустывая костяшками пальцев, скрытничает Майкл.
– Ты задал этот вопрос своему боссу? – уточняю я, восхищаясь способностью Майкла выуживать запретные сведения даже из руководства.
– Да, и что? – пожимает он плечами. – Мужская болтовня за обедом, и все такое. С нами были еще Фил Лумис и Джек Ханниген, и так совпало, что Ханниген тоже включил тебя в свой хит-парад.
– А чертов Фил даже в пятерку не вписал? – улыбаюсь я.
Майкл смеется, а я между делом возвращаю тему разговора к Ричарду.
– И кто же у Марго номер один? Стейси Юбэнкс?
Стейси Юбэнкс, секретарь отдела продаж – светловолосая и голубоглазая копия Бейонсе. Ходят слухи, что она подрабатывает порноактрисой. (Майкл утверждает, будто видел её в ролике под названием «Лесби Магуайр».)
– Нет. Стейси не прошла отборочный тур.
– Трудно представить, – фыркаю я, проникаясь к хит-параду Ричарда еще большим одобрением.
– Да уж. Меня это тоже шокировало.
– Так кто же номер один? – повторно интересуюсь я.
– Новая француженка из отдела смежных прав.
– Ах да, Марина Лакруа. Чересчур француженка.
– Ага. Но, видимо, у Ричарда пунктик на рыженьких, потому что Наоми Рубинштейн тоже в его списке.
– Вряд ли это можно назвать пунктиком на рыженьких.
– Две рыжули из пяти – определенно пунктик. Я к тому, что рыжие не составляют сорок процентов сотрудниц, значит, его выборка не пропорциональная.
– Справедливо, – киваю я, про себя гадая, кто же оставшиеся две не-француженки и не-рыжие в списке Ричарда.
– И что ты будешь с этим делать? – спрашивает Майкл.
– Ничего, – смеюсь я.
– Ничего? Почему нет?
– Потому что я профессионал, – шутливо-официозным тоном объясняю я.
– У нас нет запретов на дружбу и связи между коллегами. И ты не его подчиненная, – возражает Майкл. – Ты даже не работаешь в пиар-отделе. В чем конфликт?
– Не знаю. Возможно, это попахивает покровительством. И как-то дискредитирует мои книги.
– Да ладно тебе, эти доводы притянуты за уши, – отмахивается Майкл.
Технически он прав. Ричард руководит пиар-отделом и поэтому отвечает за все книги издательства. Но о моих книгах пишут многие журналисты, и в продажах и маркетинге другие бюджеты и зарплаты, поэтому практически невозможно, чтобы Ричард единолично сумел как-то повлиять на мою карьеру или на успех моих книг. Но мнение пиар-отдела много значит при презентации проекта, и маркетологи легко могут зарубить книгу на корню, поэтому любой мой успех будут объяснять благоволением Ричарда. К тому же я никогда не встречалась с коллегами и не намерена начинать сейчас, о чем и говорю Майклу, а затем добавляю:
– Весь этот разговор чисто теоретический, потому что Ричарду Марго я на самом деле неинтересна. Он всего лишь подыграл тебе на твоем поле.
– Я не был бы так уверен, – качает головой Майкл. – Кроме того, я сделал первый шаг.
– В смысле? – начинаю нервничать я.
– Рассказал ему о твоем разводе, – поясняет Майкл. – Он был не в курсе.
– Майкл! – восклицаю я. Знаю, глупо скрывать этот факт, но по-другому я не могу. Не люблю, когда мою личную жизнь обсуждают на работе. К тому же развод в любом случае отдает неудачей, а значит, это не то событие, которым можно похвастаться перед коллегами.
– Да ничего страшного, – машет рукой Майкл.
– И что он сказал?
– Что ему жаль это слышать. Но, думаю, тебе следует знать, что при этом он вовсе не выглядел сочувствующим, если понимаешь, о чем я.
В последний раз театрально приподняв брови и ловко выбив барабанную дробь по моему столу, Майкл выходит из кабинета.
Как бы я ни пыталась приглушить свой интерес к хит-параду Ричарда, вечером я все же сообщаю эту новость Джесс. Она никогда не встречалась с Ричардом, но годами слушала мои рассказы о нем и всегда рада даже намеку на служебный роман. Поэтому вместо того, чтобы воспринять эту историю такой, какой она есть на самом деле – пикантный эпизод для поднятия самооценки, Джесс оживляется и уверяет, что Ричард идеально мне подходит.
– Он уже слишком стар, чтобы хотеть детей, – говорит она.
Я качаю головой и прошу подругу перестать нести чушь.
* * * * *
Но неделю спустя, когда Ричард внезапно звонит мне с предложением обсудить кое-какие дела за обедом, я задаюсь вопросом, что ему от меня на самом деле нужно. Я сидела рядом с ним на множестве совещаний, но никогда прежде не беседовала наедине. И уж никак не за обедом.
– Конечно, – говорю я, напоминая себе, что, несмотря на хит-парады, я не заинтересована в Ричарде (как и он во мне). Уверена, он просто хочет обсудить рабочие вопросы. В конце концов, постепенно я становлюсь авторитетным сотрудником, и, возможно, обед с Ричардом просто констатирует мой статус в издательстве. Возможно, Ричард хочет пройтись по плану продвижения готовящегося к изданию романа Эми Дикерсон. Или желает обсудить стратегию по работе с самой сложной из моих авторов, Дженной Кобленц. Больше десяти лет книги Дженны пользовались коммерческим успехом, но сейчас она так требовательна к рекламным материалам, что ее претензии граничат с оскорблениями, а в обязанности редактора помимо прочего входит становиться буфером между авторами и рекламщиками.
– Как насчет четверга? – спрашивает Ричард своим глубоким, словно у радиоведущего, голосом.
– Четверг замечательно подойдет, – отвечаю я, даже не сверяясь с ежедневником.
– В час в «Боло»? – предлагает Ричард.
«Боло» – популярное заведение у наших коллег и у людей из издательского бизнеса в целом. Ричард ни в коем случае не выбрал бы «Боло», не будь его намерения вполне невинны.
– Договорились, – деловым тоном соглашаюсь я.
* * * * *
В четверг надеваю на работу джинсы, которые особенно хорошо на мне сидят, и пиджак из зеленого сирсакера. Смотрюсь повседневно, но стильно. Затем перед обедом прямо на рабочем месте трачу минут десять на приведение макияжа в порядок. Я продолжаю придерживаться убеждения, что ничуть не заинтересована в Ричарде, но считаю, что хорошо выглядеть никогда не повредит, а в особенности если идешь обедать с привлекательным мужчиной.
