Текст книги "Детонепробиваемая (ЛП)"
Автор книги: Эмили Гиффин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Прошло шесть долгих месяцев, пока броня Бена не треснула. Мы стояли в проходе с хлопьями в супермаркете «Фэйрвэй», когда лицо его стало опустошенным и он механически взял со стеллажа коробку пшеничных подушечек. Мне не пришлось спрашивать, о чем Бен думал. Он успел дойти до дома и лечь в спальне, прежде чем до меня донеслись эти странные и страшные звуки подавляемых рыданий взрослого мужчины. Когда Бен спустя долгое время вышел, глаза его были красными, а веки припухшими. Я никогда его таким не видела. Он крепко меня обнял и срывающимся голосом пожаловался: «Черт возьми, мне так его не хватает».
– Не то чтобы я сравнивала наше расставание со смертью Марка, – говорю я, закончив рассказ.
– Понимаю, – кивает Джесс. – Но если вы и вправду расстанетесь, это будет похоже на смерть.
– Ага. Особенно потому, что ни я, ни Бен не желаем «оставаться друзьями с бывшими», – добавляю я. – Если все кончено – значит, все кончено. Я не хочу с ним просто дружить.
Джен тяжело вздыхает и говорит:
– Что ж. Возможно, еще не все потеряно.
– Но мне действительно кажется, что дальше ждать нечего. Просто прикинь. Бену понадобилось полгода на осознание того факта, что Марка больше нет. Ко времени, когда он позволит себе заскучать по мне, будет уже слишком поздно.
Джесс выглядит обеспокоенной, а я думаю о второй причине, почему Бен, наверное, страдает меньше, чем я. Но делиться этой причиной с Джесс не тороплюсь. Я никогда не произносила её вслух и даже не писала в дневнике. Это кое-что, о чем я всегда в какой-то мере знала, но не позволяла себе слишком на этом зацикливаться. До последних событий не было никакого смысла озвучивать это обстоятельство.
А причина вот в чем: я совершенно уверена, что люблю Бена больше, чем он – меня. Я знаю, что он очень меня любит. Знаю, что он любит меня больше, чем любил Николь и всех других. Но мне все равно кажется, что я люблю его больше. Это одна из тех вещей, о которых никогда не знаешь наверняка, потому что нельзя ввести все данные об отношениях в компьютер и заставить его выдать точную числовую оценку. Нельзя количественно измерить любовь, а если попытаться, это, скорее всего, приведет к искажениям из-за различия характеров – ведь общеизвестно, что некоторые люди больше выражают себя в отношениях, проявляют эмоции или показывают, что нуждаются в партнере, а другие скрывают чувства за дымовой завесой. Но за подобными дымовыми завесами скрывается и ответ. Любовь редко, почти никогда не распределяется поровну. Кто-то один всегда любит больше.
И в нашем супружестве такой человек – я. У некоторых пар отклонение колеблется то в одну сторону, то в другую. Но в начале, середине и в конце нашего союза, думаю, я всегда любила его больше. Бен бы сказал, что вопрос дурацкий, но если бы его каким-то образом вынудили ответить честно, он, наверное, признал бы мою правоту. Скорее всего, он также согласился бы, что это никак не связано с нашими личными достоинствами и достижениями. Полагаю, мы примерно одинаково умны, успешны, жизнерадостны и привлекательны, а эти качества составляют большую четверку в общепринятом рейтинге сравнения партнеров. Я приблизительно равна Бену, и поэтому всегда чувствовала себя защищенной, уверенной в себе и достойной. Но все равно. Получилось так, что я люблю Бена чуть-чуть больше, и от этого больше боюсь потерять его, чем он меня.
И это подводит меня к следующему соображению. Думаю, у меня всегда было иррациональное чувство, будто тревога и страх служат своего рода страховкой. На подсознательном уровне я всегда признавала, что если чего-то опасаться, вероятность того, что это случится, каким-то образом уменьшится. Но сейчас скажу, что схема работает не так. То, чего больше всего боишься в жизни, все равно может стать реальностью. А когда так происходит, чувствуешь себя еще более обманутой из-за того, что трусила с самого начала.
Глава 5
Грусти сопутствует множество защитных механизмов. И шок, и отрицание, и алкоголь, и шутки, и религия. А еще старый добрый режим бездеятельного ожидания – слепая вера в судьбу и прочая нудота вроде «все происходит неспроста».
А лично моим излюбленным защитным механизмом всегда был гнев и его верные приспешники: праведное возмущение, желчность и негодование.
Я помню, как впервые увидела, что в горе люди предаются гневу. Тогда я ходила в детский сад и отец Джимми Мура умер от сердечного приступа, перетаскивая рождественскую елку из гаража в дом. Несколько недель спустя после похорон мы с мамой столкнулись с Джимми и его мамой в супермаркете. Я с нездоровым любопытством пялилась на Джимми из-за продуктовой тележки, а моя мама участливо расспрашивала миссис Мур, как у нее дела. Вдова покачала головой и сжала кулак. «Прямо сейчас я чертовски зла на Бога!» – воскликнула она тогда.
Мы с Джимми обменялись взглядами и потупились. Наверное, мы оба удивились. А я так даже немного испугалась. Никогда раньше не слышала, чтобы кто-то злился на Бога. Мне казалось, что это опасно. Помню, я тогда подумала, что мама Джимми не в порядке, раз она чувствует что-то кроме горя из-за смерти мужа. Гнев не вписывался в пазл скорби.
Но примерно шесть лет спустя, когда мне было одиннадцать, я узнала, как близки эти две эмоции. В тот год мою мать «подозревали» в интрижке (она до сих пор ее отрицает) с директором начальной школы, мистером Хиггинсом. Я твердо убеждена, что – помимо сиротства и тяжелой инвалидности – это самое плохое, что может случиться с пятиклассницей, особенно когда она узнает обо всем последней. Я никогда не питала иллюзий об идеальности своих родителей, так как часто сравнивала их с образцовыми родителями из книг. Мне хотелось, чтобы папа чуть больше походил на Аттикуса Финча, а мама хоть иногда вела себя как заботливая и понимающая мамочка Рамоны Куимби из моих любимых повестей Беверли Клири. Но в целом я была довольна своими родителями. Ценила, что в выходные папа занимался с нами всякими интересными делами, а не заставлял работать во дворе или смотреть с ним футбол, как другие отцы по соседству. И я гордилась маминой красотой, чувством юмора и тем, что мои друзья восхищались её стильностью.
Но по большому счету я вовсе не заморачивалась мыслями о родителях, как и большинство детей. Пока в жизни все хорошо, родители выступают в роли декораций и подстраховки, а не главными персонажами, но могут внезапно занять и центральное место в пьесе. Именно так и случилось однажды на детской площадке, когда Чет Вомбл – мальчишка, которого я ненавидела за ковыряние в носу и привычку обзываться – решил с помощью рисунков мелом на асфальте сообщить всем чумовую новость об интрижке моей матери. Он нарисовал две большие схематичные фигуры, снабдив их характерными деталями женской и мужской анатомии, и подписал свое художество емкой фразой: «МАМА КЛАУДИИ СПИТ С МИСТЕРОМ ХИГГИНСОМ». (Видео под названием «Дебби спит с Далласом» только на прошлой неделе обошло всю школьную столовую, так что даже без наглядных карикатур Чета слово «спит» ни у кого не вызвало бы недопонимания.)
Помню, как я разглядывала обвисшие мамины груди, а потом отчаянно пыталась стереть подошвой ботинка свое имя, все это время думая: что бы ни случилось, об этом никогда не забудут. Я стала жалкой жертвой из романа Джуди Блюм [3]3
Джуди Блюм– автор многих романов для подростков, самый известный: «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет». Клаудия ссылается на её роман «Ворвань» о полной пятикласснице, которая делала доклад о китах, после которого к ней приклеилась кличка «Ворвань» – название подкожного жира у китообразных.
[Закрыть](хотя в тот момент я лучше была бы «Ворванью», чем дочерью своей матери).
Мне не помогло, что Чета на неделю отстранили от уроков и что мало кто видел рисунок, так как дворник быстро его стер. Главное, что, едва взглянув на карикатуру, за секунду я нутром поняла: это правда, моя мама на самом деле спит с мистером Хиггинсом. Кусочки пазла сложились, пока я стояла там, объятая стыдом и ужасом: внезапное и ранее не свойственное маме желание помогать школе на добровольных началах, тщательность, с которой она наносила помаду во время остановки на светофоре, надуманные предлоги, чтобы войти в здание вместе со мной, и тот факт, что мистер Хиггинс знал, как меня зовут и изменял своей обычной надменной манере, улыбаясь и приветствуя меня в коридоре.
Вечером после фортеля Чета я отправилась домой, кое-как сделала уроки и съела особенно ужасный ужин из рубленой говядины. Я раздумывала, когда именно стоит высказать все матери, и поначалу склонялась сделать это сразу же, как только мы впятером усядемся за стол. Она этого заслуживала. Но ради отца я подождала до конца ужина. Папа ушел в гостиную смотреть бейсбольный матч «Нью-Йорк Метс», а сестры встали, чтобы убрать со стола и загрузить посуду в посудомоечную машину, и тут меня прорвало.
– Мама, – сказала тогда я, – почему ты изменяешь нашему папе с мистером Хиггинсом?
Маура уронила тарелку, Дафна разрыдалась, а наша обычно беззастенчивая мама быстро подала мне знак говорить потише, бросая неистовые взгляды в сторону гостиной. Я продолжила обличительную речь и объяснила, что это больше не секрет благодаря художеству Чета Вомбла. Конечно, мама все отрицала, но недостаточно убедительно или твердо, чтобы я ей поверила. И она отослала меня в комнату. Я послушалась не потому, что чувствовала себя обязанной подчиниться, а потому что от одного её вида меня тошнило.
Следующие несколько недель, колеблясь между гневом и горем, я часто вспоминала миссис Мур в супермаркете. В одну секунду я плакала, а в следующую – остервенело строчила в дневнике, обзывая мать плохими словами, какие прежде слышала только от мальчишек вроде Чета. Шлюха. Проститутка. Сука. Очень подходящий лексикон для пятиклассницы.
Претерпевая то испытание, я и узнала, что злиться гораздо легче, чем горевать. Гневом я хотя бы могла управлять. Могла подстроиться под простой ритм обвинений и ненависти. Сосредоточиться на осуждении и отвлечься от сердечной боли.
Думаю, вскоре мама и мистер Хиггинс перестали встречаться. Но эта интрижка не стала последней – мама продолжала крутить романы то с одним, то с другим, пока не встретила Дуайта, загорелого пластического хирурга с печаткой на мизинце, который по особым случаям носил аскотские галстуки и постоянно корчил из себя богатую и важную шишку, вроде персонажей бесконечного телесериала про круизный лайнер «Лодка любви». Мама до того очаровалась Дуайтом и обещанным им роскошным образом жизни, что бросила нас, передав опекунство отцу, когда мне было тринадцать. Конечно, это совсем другой сабж (Ха! Вот тебе, Бен!), намного более серьезный в хронике нашей семьи. Но отчего-то эта история не причинила мне такой боли, как вид нарисованных белым мелом на детской площадке грудей моей матери.
* * * * *
Воспоминание закономерно подводит меня к очевидной, но игнорируемой проблеме. К тому, о чем наверняка думают Джесс, Бен и мои сестры, хотя ничего мне не говорят: я не хочу детей потому, что у меня были сложные отношения с собственной матерью.
Первый порыв – отбросить это объяснение, так как я всегда считала приевшейся отговоркой попытки винить во взрослых затруднениях тяжелое детство. У всех в какой-то степени были проблемы в семье, но следует оставить их в прошлом, жить настоящим и перестать ныть о давних обидах. Ну, сами подумайте, не глупо ли принимать во внимание, например, оправдание обвиняемого в жестоком обращении с детьми, мол, об него в детстве тоже тушили сигареты?
Но все же я не могу отрицать, что мать, которая обманывала свою семью и в итоге её бросила – это несмываемое клеймо на всю жизнь. Клеймо, которое навсегда калечит психику. И те переживания наверняка сыграли хотя бы незначительную роль в моей жизни, точно так же как навязчивая идея Дафны обязательно родить детей во многом связана с желанием перечеркнуть боль, причиненную ей нашей матерью. С одной стороны, мания Дафны более объяснима. Но сама мысль о переигрывании той ситуации не только непривлекательна, но даже ужасает меня. Не хочу иметь ни над кем такой всеобъемлющей власти, как родительская. Не хочу быть преградой, которую кто-то будет преодолевать. В конце концов, думаю, все согласятся, что быть никчемной матерью гораздо хуже, чем от такой родиться.
Поэтому в последующие несколько дней и недель я занимаюсь тем, что превращаю свою боль в гнев. В злость на сложившееся положение. В злость на Бена за то, что он отвернулся от меня. И этот подход весьма удачно приводит меня к модному адвокату по разводам с Пятой авеню.
Глава 6
Не могу определиться, проходят ли следующие несколько недель слишком быстро или же невероятно медленно.
Иногда кажется, что мы с Беном расстались чересчур поспешно и слишком легко. Невольно думаю, что лишь недалекие знаменитости расходятся так же просто, как мы… Или же молоденькие, глупые дети, подвластные капризам и меняющие свои убеждения, едва заканчивается горячий подростковый возраст, понятия не имеющие о святости обетов и верящие, будто перемены в жизни – это данность.
С другой стороны, дни до развода тянутся бесконечно. Каждое утро я просыпаюсь с болезненным осознанием, что жизнь рушится и я больше никогда не буду счастлива. Несмотря на все усилия занять делами каждую минуту и тем отвлечься от своих горестей, я все равно десяток раз на дню чувствую себя так, будто получила удар кулаком в живот. Ловлю себя на том, что молюсь, лишь бы Бен изменил решение.
Я решила временно пожить у Джесс. Это удобно, но по большому счету мнится откатом назад: вроде как переехать обратно к родителям после того как перебралась в свое жилье. Я словно отступила на несколько лет, а такое никогда не кажется чем-то положительным. Понятно, что это временная мера и в конечном итоге я найду себе дом, но все равно продолжаю чувствовать себя проигравшей. Кроме того, я ощущаю вину из-за вторжения к Джесс, хотя она уверяет, будто в восторге от моего возвращения. Я предлагаю ей долевую оплату, но идея дурацкая, поскольку Джесс – собственница квартиры. Она отмахивается, мол, в любом случае почти никогда не бывает дома, и просит ее не смешить. «Да и для чего еще нужны друзья, Клаудия, как не для того, чтобы собирать осколки разбитого сердца?» – успокаивает она.
Тем не менее я взяла себе за правило платить за продукты и готовую еду на дом. А еще стараюсь допоздна засиживаться в офисе, чтобы у Джесс была возможность проводить побольше времени в квартире наедине с собой. Я всегда работала по много часов, но никогда не была такой вдохновленной и одержимой. Наверстываю все чтение, что откладывала на потом и вычеркиваю из списка дела, которые томились там месяцами. Даже на рабочем столе впервые за много лет идеальный порядок, что весьма удивляет мою давнюю помощницу Розмари.
– Что за особый случай? – интересуется она.
– Я развожусь, – говорю я.
– Мне жаль. – Вот и все, что можно услышать от Розмари. Ее чувство такта не уступает ее аккуратности.
– Не стоит, – возражаю я. – Мой кабинет давно этого ждал.
Конечно, я шучу, но в тоже время понимаю, что ежедневное погружение с головой в работу на безумное количество часов лечит. Я говорю себе, что у одиночества есть и плюсы. Нужно постараться действовать как человек, который теряет любовь и одновременно закладывает для чего-то основу. Извлеку из своего горя пользу. Сделаю то, чего никогда не осуществила бы, обернись все по-другому. Я приказываю себе мечтать о большем и стремиться выше. Может статься, когда-нибудь у меня будет своя «Редакция Клаудии Парр»… Будет что-то, чего не произошло бы, если бы у нас с Беном родился ребенок… Что-то, чего не произошло бы, если бы я осталась с Беном даже без детей. Мне нравится воображать, как Бен просматривает полки книжных магазинов и видит мое имя на корешке книги. Возможно, я даже куплю права на издание подарочного альбома по архитектуре. Бен точно не оставит его без внимания.
Между тем в первые недели порознь мы с Беном общаемся очень мало, и, даже когда разговариваем, ни один не трещит без умолка, как в былые времена. Много неловких пауз, рутинных вопросов о почте, счетах и графиках работы. Понятно, что нам не хочется столкнуться в нашей квартире. Мы дежурно спрашиваем друг друга, как дела, и оба быстро и коротко отвечаем, что прекрасно, просто прекрасно. Мы оба гордые, упрямые и жутко сдержанные. Мне приходит в голову, что, возможно, мы оба саботируем и провоцируем друг друга, вставляя палки в колеса былому взаимопониманию. По крайней мере я надеюсь, что происходит именно это, но глубоко внутри осознаю, что мы с Беном становимся необратимо чужими, и готова поспорить, что Бен тоже это понимает.
В завершение одного разговора Бен вздыхает и говорит:
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, Клаудия. Вот и все.
Эта реплика ни из чего не вытекает, так как я сию минуту сказала только, что проверила в квартире автоответчик и что дважды звонила его тетя.
– Ага, конечно, – бормочу я себе под нос.
– Что-что? – переспрашивает он. Эта его манера всегда меня раздражала: Бен так говорит только в тех случаях, когда прекрасно слышал мои слова, но они ему не по душе.
– Очевидно, что это не единственное, чего ты хочешь! – восклицаю я, мысленно представляя его с пищащим новорожденным.
Бен ничего не отвечает, и для обоих ясно, что ему нечем крыть; я чувствую странное ощущение победы и удовлетворения. Когда получается безоговорочно доказать свою точку зрения одной емкой фразой, на душе всегда становится тепло.
– Увидимся, – говорю я, желая поскорее закруглиться.
– Да, – беспечно отвечает Бен. – Увидимся.
Я кладу трубку и тут же набираю другой номер, чтобы назначить встречу с моим адвокатом, Ниной Рейден. Нина эффектна, бескомпромиссна и резка; из тех женщин, образы которых сразу всплывают в памяти, когда слышишь песню Билли Джоэла «Она всегда остается женщиной». Нина накачала губы коллагеном и много улыбается, что не соответствует ее явному стремлению превратить мой развод в спорную тяжбу, насколько это возможно. Готова держать пари, что ее хлеб насущный нажит на защите обиженных женщин всего Манхэттена. Наверняка она говорила «Давай отомстим этому уроду» чаще, чем желала доброго утра.
Во время нашей второй встречи мне пришлось три раза повторить, что я не хочу нанимать частного детектива и уверена, что в жизни Бена нет другой женщины. Нина явно не привыкла к таким своеобразным разводам, как наш.
– Вы никогда не можете быть уверенной, – втолковывает она.
– Я чертовски уверена, – настаиваю я. – Разве что он уже выбрал сосуд для вынашивания своего ребенка.
Нина пристально смотрит на меня, и в ее взгляде читается: «Именно этим он сейчас и занят». Она облизывает палец и открывает чистую страницу в блокноте. Нина говорит, что, основываясь на моем изложении событий во время первой консультации, поводом для развода будет «конструктивный отказ». Термин вызывает у меня грусть как из-за формального звучания, так и из-за буквального значения.
Я киваю, а Нина одержимо вгрызается в наше финансовое положение, убеждая, что я должна озолотиться и потребовать Луну с неба. Она много жестикулирует; широкие эмалевые браслеты скользят вверх и вниз по ее длинной тонкой руке. Я сверлю адвоката непонимающим взглядом и твержу, что нам с Беном особо нечего делить.
– Мы были женаты всего три года. А квартира у нас съемная, помните? – подсказываю я, радуясь, что мы с Беном так и не окунулись в океан нью-йоркской недвижимости.
– Ладно, ладно. Но как насчет машин? Мебели? Ковров? Произведений искусства? Хрусталя? Акций? Долевой собственности? – допрашивает Нина, повернув руки ладонями вверх. Она силится нахмурить накачанное ботоксом лицо, но ничего не получается.
Я пожимаю плечами.
– У нас есть «хонда цивик» девяносто девятого года. Рухлядь.
Нина бросает на меня сердитый взгляд, говорящий, что я могла бы назвать что-нибудь получше.
– Я проработаю вопрос, – обещаю я.
– Хорошо, – роняет она и смотрит на часы. – Поверьте моему опыту: вы пожалеете, что попросили слишком мало.
– Угу.
– Так что скиньте мне на электронную почту что-нибудь… все, что придет вам в голову. Я включу список имущества в приложение А к Соглашению супругов о раздельном проживании.
Я никогда не думала о наших вещах как об имуществе… никогда не думала, что мы с Беном будем что-то делить. Верила, что мы будем всем делиться. Но все равно решаю отнестись к своему домашнему заданию серьезно: звоню скоро уже бывшему мужу и говорю, что вечером мне нужно несколько часов побыть к квартире. Бен соглашается – он и так собирался задержаться на работе.
* * * * *
Вечером я хожу по квартире, роюсь в шкафах и ящиках, параллельно опустошая бутылку вина и делая пометки на листе бумаги. Обстановка выглядит незнакомой, будто некоторые предметы я вижу в первый раз. Осматривая наши совместные вещи, я с чувством облегчения и гордости понимаю, что почти ничего не хочу забрать. Я стараюсь, но не могу заставить себя переживать о мебели, постельном белье, серебре. Ненадолго задерживаю взгляд на нашем единственном дорогом произведении искусства – великолепном городском пейзаже Джеффри Джонсона, выполненном в теплых коричневых тонах. Я люблю эту картину, и в голове не укладывается, что не буду любоваться ею вновь, но мы с Беном купили полотно вместе на вторую годовщину свадьбы, а мне совсем не хочется ежедневного напоминания.
Почему-то притормаживаю на наших дисках, на музыке, которую мы выбирали, чтобы слушать в зависимости от настроения и случая. Музыка для сборов. Для вечеринки. Для работы по дому. Для секса. Для создания сексуального настроения. Для расслабления после секса.
Конечно же, диски – это не те ценные вещи, которые имела в виду Нина, так как вся наша коллекция стоит лишь несколько сотен баксов, но мысль о том, чтобы искать замену мелодиям, которыми мы наслаждались вдвоем, слишком невыносима. Кроме того, я знаю, как много наши диски значат для Бена, и частично хочу его позлить. У меня нет ни малейшего желания наказывать его материально; я хочу, чтобы он страдал душевно. Хочу, чтобы он чувствовал ненасытную пустоту внутри, а отнятый хрустальный графин таких эмоций не вызовет.
Так что я наливаю себе еще вина и выписываю некоторых наших любимых музыкантов и группы: Джеймс Макмертри, Брюс Спрингстин, Боб Дилан, Том Уэйтс, «Velvet Underground», «Cowboy Junkies», «Wilco», «Dire Straits», Лаура Кантрелл, Ван Моррисон, Трейси Чепмен. После этого, чтобы окончательно укрепить свои позиции, беру черный маркер и вывожу на обложках дисков свои инициалы. Примерно на середине стопки ловлю себя на том, что использую фамилию мужа Дэвенпорт, и перехожу на девичью – теперь я К.П. Говорю себе, что Парр, фамилия, которую я сохранила на работе, гораздо лучше подходит к имени Клаудия. Никогда не была поклонницей многосложных имен в сочетании с трехсложными фамилиями.
Вино ударяет мне в голову где-то около полуночи; тогда я просто сдаюсь, зачеркиваю незаконченный список и пишу наверху страницы «Все диски».
На следующий день я звоню Нине и говорю, что хочу вернуть только личные вещи, все наши диски и девичью фамилию. Она стонет в трубку и объявляет:
– Как ваш адвокат, считаю своим долгом сообщить, что, по-моему, вы делаете ошибку.
– Дело не в деньгах, а в принципах, – отвечаю я.
– Именно поэтому я советую вам включить в список больше вещей, – возражает Нина. – Из принципа. Он– тот, кто освобождается от этого брака.
Потом она вздыхает и предлагает мне подумать обо всем еще раз, а она тем временем набросает соглашение о раздельном проживании супругов.
Спустя несколько дней бумаги доставляют мне в офис. Я внимательно прочитываю каждую страницу. По большей части документ состоит из шаблонных юридических фраз об освобождении от обязательств по уплате коммунальных услуг, а также о возврате налогов, долгах и обязанностях сторон. Единственные строчки, смысл которых я поняла, помещались в самом начале:
«Следует принять во внимание, что в результате определенных споров и непримиримых разногласий между сторонами стороны разошлись и сейчас живут раздельно, и намерены жить отдельно друг от друга всю оставшуюся жизнь. Следует принять во внимание, что детей в браке нет и не ожидается».
Думаю: «Да-да, скажите это еще раз». Звоню Бену и прошу его в последний раз поужинать со мной, чтобы мы смогли просмотреть соглашение вместе. Думаю, нам это нужно, чтобы поставить точку. Я всегда ненавидела это выражение; им злоупотребляют героини мелодрам. Но оно не звучит преувеличенно, когда распадается брак. Когда собираешься повидаться с мужем еще раз, чтобы смириться с фактом, что вы больше не женаты. Хотя, вполне возможно, на самом деле я даю Бену последний шанс изменить свое решение.
– Где встретимся? – спрашиваю я.
Знаю, он скажет, что место встречи неважно и право выбора за мной.
Конечно же, он вздыхает в трубку.
– Выбери сама, Клаудия. Мне все равно.
Он говорит так, будто заработал право на усталость.
Я хочу ответить в таком же пассивно-агрессивном тоне, настоять, чтобы именно он выбрал место для нашего последнего свидания, но прихожу к выводу, что взять дело в свои руки – верный способ уберечься от опасности потерять самообладание. Я говорю, что подумаю и перезвоню… говорю холодным и отстраненным голосом.
– Ладно. Просто дай мне знать, – отвечает Бен, и я вынуждена признать: если бы мы соревновались на самый бесстрастный голос, он безоговорочно взял бы главный приз.
* * * * *
В течение нескольких часов я просматриваю практически каждую запись в ресторанном путеводителе «Загат», в котором когда-то искала, куда бы нам с Беном выбраться на вечер. Тысяча девятьсот тридцать одно название и ни одного подходящего заведения для встречи со скоро уже бывшим мужем с целью обсуждения раздела имущества. Я внимательно изучаю категории: поздний ужин, нарядные люди, впечатляющий вид из окна, романтика, особый повод, для одиноких… Ничего подходящего. Как так вышло, что в «Загат» включили категорию вроде туалетов, где надо побывать, и пропустили вечно актуальный вопрос мест для расставаний в таком городе, как Нью-Йорк?
Пока я просматриваю список ресторанов, менеджер по рекламе Майкл Брайтон останавливается, чтобы поздороваться. Мы с Майклом одновременно выпустились тринадцать лет назад и начали работать здесь в один день. Он один из самых близких моих друзей среди коллег, а его практичный подход и остроумие позволяют с легкостью говорить с ним о разводе. С ним я могу рассчитывать, что не захлебнусь в переизбытке сочувствия.
– Что нового, Клаудия? – спрашивает Майкл, беря с книжной полки мой магический шар и встряхивая его. В последнее время по вполне понятным причинам я этой штуки избегала.
– Да ничего особенного.
Майкл внимательно смотрит на шарик.
– Черт. Химчистка не выведет пятно с моего замшевого пиджака.
Я хихикаю:
– Почему вопросы, которые ты задаешь шарику, всегда такие пустяшные?
– Потому что моя жизнь пустяшная. Ты же знаешь, – парирует Майкл, поглаживая рукой бритую наголо голову. Более гладкой коричневой кожи мне ни у кого не доводилось видеть. Она выглядит словно отретушированная. Бен всегда говорил, что Майкл похож на Чарльза Баркли. Думаю, имеется сходство глаз и бровей, но Майкл не такой грузный, как Баркли, и его черты лица резче.
– Да уж, – подпускаю я сарказма в голос. Жизнь Майкла можно назвать какой угодно, но не пустяшной. Только на прошлой неделе он поднял нешуточную бурю, случайно разослав всей компании электронное письмо о некомпетентности своего помощника. – Ладно, проехали. Как там с продвижением романа Эми Дикерсон? «Тайм» опубликует на него рецензию?
– Я над этим работаю, – зевает Майкл. Он абсолютный прокрастинатор [4]4
Прокрастинатор– человек, который постоянно откладывает неприятные дела на потом.
[Закрыть], но очаровывает своим умением выбить для меня рецензию в любой газете. Майкл нравится всем в книгоиздании, и я в восторге, когда именно он занимается продвижением какой-нибудь из моих книг.
– Не беспокойся. – Он указывает на «Загат». – Что, уже горячее свидание?
– Нет. Стараюсь выбрать место встречи с Беном на вечер.
– Чтобы помириться?
– Нет, чтобы поделить имущество.
– Хм… Как насчет «Киттичая»? У меня там бронь, которую я предпочел бы не использовать.
Поднимаю брови. Вечная история…
– Можно поподробнее, у меня есть время.
– Она слишком надоедливая.
– Ааа… – тяну я, пролистывая страницы до буквы К. – Итак, «Киттичай». В отеле «Томпсон», так?
– Ага. Столик на двоих в восемь. Если хочешь, он твой.
– Если честно, никогда там не бывала. И не думаю, что это тот вечер, когда стоит пробовать что-то новенькое.
– Ну, сходите в старую знакомую «Таверну Грамерси»? В «Аквавит»? Или в «Бальтазар»?
Я качаю головой.
– Ни то, ни другое, ни третье. Старые знакомые места вызывают слишком много воспоминаний… Хороших воспоминаний. Приятных. Это было бы неправильно. Неправильно сидеть там и говорить Бену, что я хочу забрать нашу кухонную утварь «Карфалон», параллельно думая о нашей первой годовщине или о ночи, когда мы расшалились на заднем сидении такси.
– Ты же даже не готовишь. Серьезно, хочешь посуду?
– Нет. На самом деле я ничего не хочу.
Майкл кивает и, щурясь, смотрит в потолок, будто что-то попало в контактные линзы.
– Можно полюбопытствовать? Я проверяю теорию… Тот случай в такси был до или после свадьбы?
– До. – Отпихиваю воспоминания и продолжаю: – Думаю, мне следует выбрать нечто среднее между модным новым местечком и проверенным любимым рестораном. Заведение, где мы бывали раньше, но… без особого подтекста. С уютной атмосферой, но не слишком веселое. И, наверное, с низкими баллами по обслуживанию. Не хочу, чтобы нас прерывали или пространно описывали еду и вина.
Майкл смеется.
Я стреляю в него взглядом:
– Не смешно.
Улыбка исчезает с его лица, и он покаянно вздыхает:
– Прости… Правда не смешно.
– Ладно… Чуть-чуть забавно, – говорю я и думаю, что, сталкиваясь с трудностями, сильные люди шутят.
Майкл снова трясет шарик.
– Ой-ой-ой.
– Что?
– Не бери в голову. В любом случае я ему не верю.
* * * * *
Вечером нашего последнего «свидания» я приезжаю в выбранное наугад бистро в «Адской кухне» (районе, с которым у нас с Беном наименьшее количество ассоциаций), опоздав на десять минут, но все равно раньше мужа. Меня это раздражает, потому что приходится заказать напиток в баре, и вечер становится слишком похож на свидание, а не на деловую встречу, как на самом деле. Интересно, может, нам лучше было встретиться за обедом?
Бен не спеша подходит после того, как я взяла вино и сделала несколько глотков. На нем мешковатые джинсы и новая белая рубашка, которая подчеркивает красивую форму торса и рук. У Бена не слишком маленькое и не слишком большое крепкое тело, которое идеально смотрится в одежде. И, к несчастью для меня, еще лучше без нее.
– Симпатичная рубашка, – говорю я с долей сарказма в голосе. Хочу, чтобы он понял: я отметила его походы по магазинам в то время, когда у нас неурядицы.
